Де Маркиз. Жюльетта. Том II

   Я поделилась своими мыслями с мужем, он принял их с восторгом и посоветовал немедленно позвать служанок, велеть им упаковать вещи и отправить их в Рим, потому что именно этот вечный город мы избрали местом своей очередной остановки, когда истечет срок нашего пребывания во Флоренции. На Элизу и Раймонду я могла положиться, как на самое себя, и они в точности выполнили мои указания. В тот же день я убедила синьору Донис в том, что для полного успеха нашего предприятия и в целях осторожности необходимо очистить дом от слуг и что ей лучше перевезти в деревню все свое золото и все драгоценности, чтобы не остаться без средств на тот случай, если наш план сорвется. Синьора Донис сочла мои советы мудрыми и своевременными и, даже не подозревая о том, что зрело в моей голове, предупредила всех своих знакомых, что уезжает на Сицилию и не вернется до поздней осени; после чего, оставив при себе старую няньку, о которой я уже упоминала, эта беззаботная и недалекая женщина оказалась в моей власти: пожелай она нарочно попасть в расставленную нами ловушку, она не смогла бы сделать это с большим успехом, чем теперь. На следующий день все было готово, наша графиня — я действительно уже считала ее нашей добычей — получила из банка шестьсот тысяч франков в виде драгоценностей, два миллиона в банковских билетах и три тысячи цехинов наличными; единственной ее защитой служила престарелая женщина, а в моем распоряжении, кроме Сбригани, находились двое здоровенных лакеев.
   Завершив все приготовления и предвкушая огромное удовольствие от перспективы заставить дочь совершить то самое преступление, жертвой которого собиралась ее сделать мать, я уговорила графиню отложить спектакль до следующей пятницы, под тем предлогом, что за эти три-четыре дня мы должны успокоиться и внутренне подготовиться к столь грандиозному событию.
   — А до тех пор, — добавила я, — будем употреблять только хитрость — насилие лишь в крайнем случае. И второе: раз уж мы в самом скором времени расстанемся с восхитительной Аглаей, которую ты только сегодня представила мне и которую я больше никогда не увижу, позволь мне провести с девочкой хотя бы эти несколько оставшихся ночей.
   Все, что я говорила, что предлагала и о чем просила, было законом для графини — так велика и безрассудна была ее страсть ко мне, что она оставалась глуха к голосу осторожности. Теперь вы видите, какие непоправимые ошибки порой совершают люди, опьяненные злодейскими замыслами: ослепленные своими страстями, они ничего не видят вокруг себя; они совершенно убеждены, что их сообщники собираются извлечь из замышленного предприятия те же самые выгоды или удовольствия, которые предвкушают они сами, и забывают о том, что у подручных могут быть и свои планы. Одним словом, синьора Донис согласилась на все; Аглае было ведено оказать мне горячий прием в своей постели, и в ту же ночь я совершила восхитительное путешествие в царство сладострастия. Да, друзья мои, это был настоящий бездонный кладезь очарования! Не думайте, что я ударилась в поэтические вольности или свихнулась от восхищения, но я нисколько не преувеличиваю, когда заявляю вам, что одной Аглаи достаточно было бы для того неведомого мастера, который обшарил всю Грецию и ни в одной из сотен прекраснейших женщин этой страны не нашел красоты, необходимой ему.для создания величественной Венеры — той самой, что восхитила меня в галерее великого герцога. Никогда за свою жизнь не встречала я таких божественно округлых форм, такого средоточия сладострастия, таких обольстительных линий; а с чем сравнить ее сладкую, крохотную куночку, ее пухленькие трепетные полушария, ее дерзкие, свежие и благоухающие груди? Нет, я отдаю отчет своим словам и теперь, по прошествии времени, могу утверждать беспристрастно, что Аглая была самым восхитительным созданием, с каким до тех пор мне приходилось заниматься плотскими утехами. Едва увидев это роскошное тело во всей его красе, я бросилась ласкать его; я лихорадочно металась от одной прелести к другой, и всякий раз мне казалось, что я так и не успею насладиться всеми. Эта маленькая бестия обладала таким безудержным темпераментом, о каком можно только мечтать, и скоро совсем обезумела. Способная ученица своей матери, она ласкала меня как легендарная Сафо, но моя продуманная томность и страдальческая похоть, мой мучительный экстаз, мои нервные судороги, спазмы и стоны, мои грязные ругательства — непременные атрибуты безграничного распутства, эти симптомы смятения, в которое Природа ввергает и тело и душу, — мои гримасы, мои умильные выстраданные ухмылки и поцелуи, змеиные движения и провоцирующие замечания, мой грубовато-похотливый шепоток, — все это привело поначалу Аглаю в замешательство, потом встревожило не на шутку, и она мне призналась, что страсть ее матери не столь утонченная и уж во всяком случае не такая бурная, как моя. Наконец, после нескольких часов беспримерных безумств, после того как мы испытали пять или шесть оргазмов самыми невероятными способами, после того, как расцеловали и обсосали самые потаенные уголки на теле друг друга, сопровождая эти упражнения щипками, укусами, ударами — короче, после самой мерзкой, гнусной и необузданной похоти, которая буквально потрясла бедную девочку, я обратилась к ней примерно с такими словами:
   — Милое дитя, я не знаю, каковы твои принципы, не знаю, заботилась ли графиня о воспитании твоей души, когда начала приобщать тебя к тайнам наслаждения, но как бы то ни было, вещи, которые я собираюсь сказать тебе, слишком серьезны, поэтому прошу тебя отнестись к ним соответствующим образом. Твоя мать, самая коварная, недостойная и самая преступная из женщин, замыслила покушение на твою жизнь — погоди, не прерывай меня, — так вот завтра, Аглая, ты станешь ее жертвой, если только не сумеешь отразить удар; я говорю это только затем, чтоб ты поняла, что у тебя нет выбора, кроме как опередить убийцу и ударить первой.
   — Великий Боже, какие ужасы вы рассказываете? — И Аглая задрожала в моих объятиях.
   — Это и вправду страшная истина, голубка моя, но я не могу больше скрывать ее.
   — То-то я удивилась, почему она в последнее время относится ко мне по-другому… Ее холодность, ее грубость…
   — Какую грубость ты имеешь в виду?
   Тогда Аглая рассказала, что ее мать сделалась жестокой в своих наслаждениях, стала мучить и истязать ее, говорить непристойные грубости. Мне было любопытно узнать, до какой стадии дошла страсть синьоры Донис к своей дочери, и девочка, краснея и опустив глаза, призналась, что мать требовала от нее самых унизительных поступков в удовлетворении своей грязной похоти, которые неизменно порождают отвращение. Исчерпав до конца запас своих распутных фантазий, эта блудница довела себя до такой степени, что уже не могла получить удовольствие иным путем, кроме как заставляя дочь испражняться себе в рот и глотая экскременты.
   — Милая моя, — заметила я, — тебе надо было быть сдержаннее в ласках, которые ты дарила своей матери; твоя пылкость и безоговорочная покорность привели ее к пресыщению. Но прошлое изменить нельзя, и теперь ты должна готовиться к предстоящим испытаниям, ибо роковой час близок.
   — Но что же теперь делать? Может быть, убежать?
   — О бегстве не может быть и речи. Кроме того, ты не можешь ждать, пока она нанесет удар, и надеяться, что отразишь его. Мой тебе совет — переходи в наступление.
   И здесь я с огромным наслаждением начала плести свою паутину. Я приехала в Прато с намерением помочь своей подруге удовлетворить одну из ее злодейских страстей, а вот теперь занималась подстрекательством в общем-то смирной и добросердечной девушки, подталкивая ее к убийству родной матери, и как бы ни был оправдан мой поступок, в конечном счете разве не было это чистейшим преступлением? Что же до злой шутки, которую я собиралась сыграть со своей подругой, она наполняла меня ликованием и восторгом.
   Аглая, впечатлительная, деликатная и чувствительная, была ошарашена моими словами и сразу ударилась в слезы, ужаснувшись поступку, который я предлагала ей совершить.
   — Послушай, милое дитя, — сказала я, поглаживая по голове прильнувшую ко мне девочку, — сейчас не время плакать, тебе нужны мужество и решительность. Своими подлыми замыслами мадам Донис потеряла всякое право на уважение, которое подобает оказывать матери, и стала обыкновенной злодейкой, поэтому с ней следует расправиться быстро и без всяких сожалений, ведь лишить жизни человека, угрожающего вашей собственности, — это верх человеческой добродетели. Неужели ты полагаешь, что обязана испытать благодарность к этой ужасной женщине, которая-то и жизнь тебе дала только для того, чтобы сделать ее кошмаром? Так что не заблуждайся, милая Аглая; единственный твой долг по отношению к этому чудовищу заключается в отмщении, а так получается, что тебя ударили по одной щеке, ты собираешься подставить другую и надеешься при этом сохранить к себе уважение. Допустим, на сей раз ты избежишь гибели, но что будет дальше? Ты сделаешься жертвой своей матери завтра же, если ей не удастся погубить тебя сегодня. Поэтому открой свои прекрасные глаза, неразумное дитя, и подумай сама: что постыдного в том, чтобы пролить злодейскую кровь? Перестань тешить себя иллюзией, будто между тобой и этой злодейкой существует какая-то иная связь, кроме той, что связывает охотника со своей добычей.
   — Вы были ее подругой?
   — Да, но только до того момента, как узнала, что она собирается уничтожить создание, которое я люблю больше всего на свете.
   — Мне кажется, у вас с ней одинаковые вкусы и страсти.
   — Возможно, но в отличие от нее я ненавижу преступления, в отличие от нее я — не волчица, жаждущая крови и жестокости; я люблю своего мужа, а убийство всегда считала самым чудовищным поступком. Поэтому не надо сравнивать нас, Аглая, это беспочвенно, это бесчестит меня, и, кроме того, так мы теряем драгоценное время, ибо время разговоров кончилось — пора переходить к делу.
   — Ах, сударыня, вы хотите, чтобы я вонзила кинжал в грудь моей матери?
   — Ты говоришь — матери? Как ты смеешь называть этим именем женщину, которая намерена убить своего ребенка, сделавшись твоим заклятым врагом, она заслуживает уничтожения, как бешеный дикий зверь.
   Я вновь заключила Аглаю в объятия и употребила все свое искусство, чтобы ее смятение было погребено под лавиной изощренных ласк; она постепенно успокоилась, забыла все сомнения, и, наконец, покорно согласилась на все ^[11]. Увлекаемая моими пагубными речами, эта маленькая очаровательная бестия дошла до такой стадии, где ей ничего не оставалось, кроме как продлить свое наслаждение мыслью о мести; одним словом, я искусно подвела ее к оргазму в тот самый момент, когда она в своем воображении расправлялась с матерью. Только после этого мы встали с постели.
   — Итак, мой друг, — объявила я Сбригани, — настал момент заняться нашими жертвами, собирай своих людей, пусть они закуют их в кандалы.
   Первым делом схватили мать и бросили ее в подземелье замка, где вскоре к ней присоединилась графиня. Она ничего не могла понять и была изумлена до крайности. Аглая тоже была здесь.
   — Чудовище! — обратилась я к синьоре Донис. — Справедливость требует сделать тебя жертвой собственного злодейства.
   — Что я слышу? Ах, коварная дрянь, разве не твоими стараниями был задуман этот заговор?
   — Ха, ха! Я просто хотела вывести тебя на чистую воду и заставить сознаться в твоих тайных преступных замыслах, но теперь ты в наших руках, и мне не надо больше притворяться.
   Когда наступила ночь, я велела привести обеих пленниц в салон, который синьора Донис превратила в арену для своих ужасов. Аглая, по-прежнему твердая в своем убеждении, подстегиваемая моими гневными словами, с удовольствием наблюдала за происходящим; ее ничуть не трогали ни трагическая участь, ожидавшая ее бабушку, ни жестокие мучения, уготовленные матери. Я догадалась заранее сообщить ей, что дьявольский замысел графини созрел в ее голове не без помощи старухи, и истязания начались.
   Они происходили в полном соответствии с планом синьоры Донис, только вместо того, чтобы быть главной исполнительницей, кровожадная женщина сделалась их объектом. Мы с Аглаей легли в большую ванную и принялись ласкать друг друга всевозможными способами, а на нас лилась кровь бедных женщин, которых нещадно колол кинжалом Сбригани. Здесь, к чести Аглаи, я должна добавить, что она держалась великолепно, постепенно переходя от одного удовольствия к другому, а затем — к экстазу, и ее исступление находилось на высшей точке вплоть до самого окончания операции, которая, кстати говоря, была достаточно продолжительной. Сбригани употребил большое искусство, чтобы продлить пытку и, как вы, наверное, догадываетесь, увенчал ее тем, что совершил содомию с обеими жертвами, которые испустили дух в его объятиях.
   Я от души поблагодарила своего изобретательного супруга за отменный спектакль и добавила:
   — Теперь мы полноправные хозяева этого дома. А ты, Аглая, — продолжила я, — видишь перед собой плоды моего преступления: оставаясь подругой твоей матери, я получила бы только часть ее богатств, а теперь все стало моим. Огонь, который ты разожгла в моем сердце, горит до сих пор, и я хочу включить тебя в свою свиту, вместе с Элизой и Раймондой. Однако наряду с удовольствиями это сопряжено и с некоторыми услугами: как и все мы, ты должна будешь лгать, изворачиваться, воровать, соблазнять, идти на любое преступление, если это нам выгодно или доставляет радость. Итак, у тебя есть выбор: встать под наши знамена или обречь себя на лишения. Что ты скажешь?
   — О, моя любовь, я никогда не оставлю вас, — воскликнула девушка со слезами умиления на глазах. — И выбор этот диктует мне не мое положение, не страх перед нищетой, но мое сердце, а оно целиком принадлежит вам.
   Сбригани, еще не остыв от возбуждения, не остался безучастным зрителем этой трогательной сцены: его горящие глаза и восставший член говорили о том, что он не прочь совокупиться, а слова его подтвердили это:
   — Клянусь спермой Сатаны! — зарычал он. — Вот теперь я очень жалею о той твари, которую только что прикончил, поэтому придется изнасиловать дочку. А ну-ка, подержи ее, Жюльетта.
   Не дожидаясь моей помощи и дрожа от нетерпения, распутник схватил Аглаю и своим мощным органом, одним толчком, совершил дефлорацию. Едва лишь кровь из девственной вагины запятнала белые стройные бедра, как итальянец выдернул инструмент, перевернул девушку на живот, похотливо заржал и всадил его в ее зад.
   — Что будем делать с ней, Жюльетта? — деловито осведомился он, продолжая совокупляться. — Еще минуту назад мы могли бы найти покупателя на ее спелые плоды, но теперь они сорваны, и я даже не представляю, зачем нам эта сучка. Я больше не вижу в ней ничего пикантного и интересного, ей, я бы сказал, недостает характера и пыла. Позволь дать тебе совет, дорогая: лучше всего вновь соединить вместе это семейство, как это сделала когда-то Природа, и оставить его в покое. Кстати, я уже предвкушаю мучительную смерть этого ребенка, одна лишь мысль об этом, — лопни мои глаза! — вот-вот заставит меня кончить.
   Признаюсь честно, друзья мои, что в тот момент моя врожденная жестокость отмела в сторону все прочие соображения: негодяй прекрасно знал мою слабость, и неожиданная струйка нектара, обдавшая жаром мое влагалище, вынесла Аглае окончательный приговор.
   — Сейчас ты отправишься следом за своей семейкой, — заявила я девочке, — нас возбуждает мысль отдать тебя в руки смерти, а мы из той неисправимой породы людей, которые из всех законов признают лишь собственную страсть.
   Несмотря на ее пронзительные крики и отчаянные мольбы, мы отдали ее лакеям, и пока эти негодяи забавлялись с ней, как им вздумается, Сбригани неустанно ласкал меня. Скоро наши рабы от удовольствия перешли к жестокостям и, изрыгая мерзкие оскорбления по адресу той, перед которой совсем недавно склоняли голову, они стали истязать ее. Напрасно Аглая простирала ко мне свои прекрасные руки, моля о поддержке и пощаде, напрасно звала меня — я не обращала на нее никакого внимания. Кажется, несчастный ребенок что-то бормотал о наших тайных утехах, умоляя меня вспомнить те удовольствия, которые я испытала в ту ночь — я оставалась глуха. Уносясь куда-то далеко-далеко на волнах страсти Сбригани, который неистово содомировал меня, я ощущала что угодно, только не сочувствие к этой девочке, ибо в тот момент я превратилась в ее обвинителя и палача.
   — Возьмите хлысты, — приказала я лакеям, — и выпустите всю кровь из этой аккуратной задницы, которая доставила мне ночью такое наслаждение.
   Аглаю уложили на узкую скамью, привязали веревками, а ее голову, вставленную в железный ошейник, повернули так, чтобы я могла вдоволь целовать ее рот, не выпуская из своего зада член Сбригани, которого в это время порол слуга синьоры Донис. В каждой руке я сжимала и массировала по лакейскому члену, а оба лакея обрабатывали плетьми обольстительное тело нашей жертвы. В самый разгар этой сцены я испытала второй молниеподобный оргазм, а когда, наконец, обратила взгляд на очаровательные ягодицы девушки, они были в таком жутком состоянии, что невозможно было узнать некогда атласную кожу. Я велела снять свисающий с потолка канделябр и подвесить к потолочному крюку Аглаю за волосы; после чего ее ноги широко растянули в стороны, привязали их веревками, я вооружилась многохвостовой плетью с железными наконечниками и принялась терзать самые чувствительные места девичьего тела, причем не менее двух третей ударов пришлись на развернутое влагалище. Больше всего меня забавляли конвульсивные движения находящейся в полуподвешенном состоянии жертвы: она то подавалась назад, уклоняясь от ударов, сыпавшихся спереди, то делала выпад вперед, когда я целила в ее заднюю часть, и каждый из этих акробатических трюков стоил ей очередного клока роскошных волос. А когда в голове у меня мелькнула неожиданная и в высшей степени удачная мысль, я извергла из себя третий поток спермы, впрочем, извержением это назвать трудно, потому что это был настоящий приступ, едва не лишивший меня чувств. Моя идея настолько захватила Сбригани, что он тут же решил осуществить ее. Мы велели вырыть во дворе три глубокие ямы. В две из них по грудь закопали обеих женщин, в третью, более глубокую, поставили Аглаю и засыпали так, чтобы из земли торчала только ее голова и чтобы она могла видеть перед собой плоды своей чудовищной безрассудности, и оставили ее умирать медленной смертью. Пистолетный выстрел избавил нас от старой няньки, и мы, нагрузившись тяжелой добычей, немедля отправились в столицу папской вотчины, где нас встретили две наши служанки, ожидавшие нашего прибытия в заранее условленном месте.
   Въезжая в Рим, я восторженно воскликнула: — Ах, Сбригани, наконец-то мы в этой величественной столице мира! Как полезно поразмыслить над этим, прямо-таки напрашивающимся, сравнением между Римом древности и Римом сегодняшним. С каким сожалением, с каким отвращением я буду смотреть на статуи Петра и Марии, установленные на алтарях Беллоны и Венеры. Признаться, на свете мало вещей, которые так будоражат мое воображение. А вы, бедняги, оболваненные религией и униженные ею, — морщилась я, разглядывая лица современных римлян, пытаясь обнаружить в них хоть что-то напоминающее о величии и славе прежних властителей мира, — до какой же степени деградировали вы, поклоняясь самой гнусной, самой отвратительной из религий! Что сказали бы Катон или Брут, если бы они увидели этого Юлия из рода Борджа, нагло восседающего на царственных останках одного из тех героев, которые настоятельно рекомендовали потомкам как объект благоговейного уважения и восхищения.
   Несмотря на клятву никогда не переступать порог церкви, я не могла совладать с желанием посетить Собор Святого Петра. Нельзя отрицать, что памятник этот не только заслуживает описания, но далеко превосходит все, что может придумать самое богатое воображение. Но именно эта часть человеческого духа приходит в уныние: столько великих талантов истощили себя, такие колоссальные средства были затрачены — и все это ради религии, настолько нелепой и смешной, что мы должны горько жалеть о своей причастности к ней. Алтарь, не имеющий себе равных по величию, установлен между четырех обитых резными гирляндами колонн, вздымающихся почти до самых сводов церкви, и располагается на гробнице Святого Петра, который, помимо того, что умер не в Риме, вообще никогда здесь не был.
   — О, какое удобное ложе для содомии! — повернулась я к Сбригани. — Знаешь, друг мой, не пройдет и месяца, как задняя пещерка Жюльетты станет, вот на этом самом алтаре, вместилищем для скромного, как я думаю, фаллоса наместника Христова.
   Погодите, нетерпеливые слушатели, погодите немного, и последующие события покажут вам, что предсказание мое полностью сбылось.
   Собираясь в Рим, я намеревалась выставить себя совсем в другом свете, нежели это было во Флоренции. Запасшись несколькими рекомендательными письмами, которые получила от великого герцога и в которых, по моей просьбе, он представил меня графиней, и имея все основания для этого титула, я сняла дом, разом снявший все сомнения в законности моих претензий. Первой моей заботой было выгодно вложить свои капиталы. Грандиозное воровство, совершенное в убежище Минского, второе, которое имело место в Прато, полмиллиона франков, которых не суждено было увидеть младшей дочери синьоры Донис, наша флорентийская добыча, прибавленная к тому, что я скопила в продолжение путешествия по северной Италии, составили капитал, приносивший мне восемьсот тысяч ливров годовой прибыли — вполне достаточно, как вы понимаете, для того, чтобы позволить себе особняк, соперничавший с жилищем самых знатных и богатых князей в этой стране. Элиза и Раймонда сделались моими камеристками, а Сбригани посчитал, что лучше послужит мне, если перестанет быть моим супругом, а будет играть роль моего галантного кавалера.
   Я разъезжала в поистине королевской карете. Среди рекомендаций у меня было письмо к его светлости, кардиналу де Бернису, нашему посланнику при дворе его святейшества, и он принял меня со всей изысканностью, какую только можно было ожидать от верного помощника Петрарки.
   Следующий визит я нанесла во дворец прекрасной княгини Боргезе, очень развратной женщины, которая будет играть заметную роль в моих дальнейших приключениях.
   Два дня спустя я предстала перед кардиналом Альбани, тем самым, что считался отъявленнейшим развратником в Священной Конгрегации. В тот же день он призвал своего личного художника и повелел нарисовать с меня портрет в обнаженном виде для своей галереи.
   Следующей была герцогиня Грийо, очаровательная дама, которая, как это ни странно, совершенно не возбуждала своего до крайности мрачного и замкнутого супруга и которая влюбилась в меня с первого взгляда. На этом мои представления закончились, и вот в кругу этих свободомыслящих людей я вновь пережила все волнующие подвиги своей юности, — да, милые мои, да, моей юности, и я могу употребить это слово, ибо в ту пору мне шел двадцать пятый год. Однако мне грех было жаловаться на Природу — она не нанесла ущерба ни моему лицу, ни моему телу, напротив, она придала им тот роскошный налет зрелости и утонченности, какого обыкновенно недостает юным девушкам, и я могу сказать без ложной скромности, что до тех пор меня считали очаровательной, а теперь я стала исключительной красавицей. Тело мое не утратило гибкости, а груди — свежие, округлые, твердые — держались гордо и вызывающе. Мои ягодицы — я бы назвала их величественными и в то же время восхитительными — не носили никаких следов грубого и даже жестокого обращения, которому я их то и дело подвергала, отверстие между ними было довольно широким, но отличалось приятным розовато-коричневым оттенком, полным отсутствием растительности, как у ребенка, и неизменно притягивало к себе трепетные языки; вагина также ничуть не утратила привлекательности, хотя стала много просторнее, но при помощи всевозможных ухищрений и мазей, а больше — благодаря искусству, я могла заставить ее воспламеняться восторгом девственной куночки. Что же касается до моего темперамента, с годами он приобрел силу и уверенность, сделался устрашающим и постоянно находился под контролем разума и, получив соответствующий толчок, становился поистине неутомимым. Но чтобы привести его в движение, мне приходилось прибегать к вину и другим возбуждающим напиткам, и когда вскипал мой мозг, я была способна на все. Я также употребляла опиум и другие любовные эликсиры, которые когда-то рекомендовала мне Дюран и которые в изобилии продавались в Италии. Никогда не следует бояться, что такие средства притупят похоть, так как искусство здесь помогает больше, нежели Природа; единственный их недостаток заключается в том, что раз испытав, вы обречены принимать возбудители до конца жизни.