Страница:
Мадам де Сегиран тем легче соглашалась с этими речами мсье де Сегирана, что внимала им так, как если бы они были обращены совсем не к ней, а к кому-то другому. Она слышала их звук, но не понимала их смысла. Они раздавались в каком-то отдалении, где самой ее не было. О чем это и о ком ей говорит мсье де Сегиран? Ее рассеянный ум уходил в себя и переставал применяться к тому, чего от него хотели. Он был всецело занят одним раздумьем, поглощавшим мадам де Сегиран сполна и похожим на изумление и оторопь перед самой собой, из которых она не выходила, не находя в себе ничего из того, чем она была прежде.
И действительно, это было поистине какое-то чудо, восхищавшее мадам де Сегиран своей волшебной неожиданностью. Оно заключалось в ощущении необычайного спокойствия и отрешенности, и ей надо было сделать над собой усилие, чтобы припомнить стремительные события, ввергшие ее в эту пучину блаженства. Мадам де Сегиран чувствовала себя как бы разом освобожденной и очищенной от пагубного пыла, отравлявшего ее плоть своим жгучим ядом. Пламя сладострастия, вспыхнувшее в ее жилах, вдруг потухло, и от него не осталось даже остывшего пепла. От терзавшего ее душу и тело греха не сохранилось ничего. Он умер, как если бы свершение исчерпало его силу или как если бы острие шпаги мсье де Ла Пэжоди убило его, подобно ужасной ядовитой твари, которой она могла не бояться больше. Она чувствовала себя от него настолько свободной, как если бы он никогда не существовал, и это освобождение поистине обладало всеми свойствами подлинного чуда. Господь, позволивший образоваться в ней нечистому желаию, которому она поддалась, пожелал его пресечь, и нельзя было не быть подавленной этой ослепительной благодатью, разом рассеявшей обольщения и призраки плоти. А между тем, когда ей удавалось сосредоточить свою мысль на том как бы безумии, которым она была охвачена, она невольно вспоминала его грозную силу. Разве не должно было оно быть чрезвычайным, если ей пришлось отдать ему в снедь свой стыд и свою честь, если в своем отчаянии она измыслила примененную ею ужасную уловку и придумала использованную ею опасную хитрость, чтобы утолить мучившее ее вожделение? Так она опустилась до постыднейших поступков, до таких позорных действий, что теперь едва могла себе их предтавить. Неужели это она сознательно избрала мсье де Ла Пэжоди сообщником своего греха; взяла его наставником в познании зла, пригласила его в Кармейран под предлогом игры на флейте и впустила к себе в комнату, из которой предварительно удалила мсье де Сегирана; обрекла ему свое тело и отдала его самым чувственным ласкам, упиваясь наслаждениями со сладострастным неистовством и с каждым днем все больше прилепляясь к проклятой игре объятий и поцелуев? Неужели это она была неверной женой и бесстыдной любовницей вплоть до того мгновения, когда очнулась от греха и вдруг постигла его тщету, видя, как он развеивается кровавым дымом?
Вспоминая это прошлое, мадам де Сегиран снова видела трагическую ночь, появление Паламеда д'Эскандо, мсье де Ла Пэжоди, выскакивающего из чулана со шпагой в руке, и кровь, струящуюся по ступеням лестницы; но, если не считать этих мгновений, она удивлялясь чудесному спокойствию, наступившему в ней, тому, что она называла своим блаженством. Она чувствовала себя как бы праздной от покинувшего ее греха, а вместе с ним она забыла все остальное. В ее мыслях мсье де Ла Пэжоди был всего лишь смутной и уменьшенной тенью.
Что ей до того, что какой-то там мсье де Ла Пэжоди посажен в тюрьму и предается суду! Чего от нее хотят, рассказывая ей, что дело этого мсье де Ла Пэжоди плохо благодаря каким-то там ножнам, найденным в кармейранском саду! Зачем хотят нарушить этот покой, который она вкушает, наслаждаясь его чудесною сладостью?
А потому она с полнейшим равнодушием узнала о присуждении мсье де Ла Пэжоди к каторжным работам. Мсье де Сегиран, тот был несколько удивлен, напомнил мадам де Сегиран о том, как по пути из Парижа в Кармейран они встретили цепь каторжан. Мсье де Сегиран с трудом представлял себе, чтобы дворянин, которого он знавал, мог превратиться в одного из этих несчастных. И все же, хоть и соболезнуя мсье де Ла Пэжоди в его беде, он усматривал в ней для него источник возможного спасения. Видя, как сурово поразила его рука Всевышнего, мсье де Ла Пэжоди, быть может, поверит в его существование. Таким образом, мсье де Ла Пэжоди, быть может, на пути к обращению. Когда сидишь у весла, прикованный к банке, думаешь немного иначе, чем когда играешь на флейте на вольной воле, а милость божья к грешникам беспредельна.
Мсье де Сегиран подолгу рассуждал об этом, прогуливаясь с мадам де Сегиран по кармейранскому саду. Она бывала там охотно и не избегала в нем ни одного уголка, ни боскета, где стоял пастух, играющий на флейте, и где в нее впервые запало желание греха, ни грота, куда мсье де Ла Пэжоди прятал коня во время своих ночных наездов. Она, видимо, была рада дышать воздухом лета, которое выдалось ясным.
Показав мне этот грот во время одной из наших прогулок по Кармейрану, мсье де Ларсфиг и рассказал мне об обстоятельствах, при которых умер Паламед д'Эскандо, и о том, что вслед за сим произошло, не исключая и кончины старой мадам де Сегиран, последовавшей вскоре после этих событий. Действительно, не прошло и месяца с тех пор, как мсье де Ла Пэжоди проехал с кандалами на руках в повозке, увозившей его в Марсель мимо сегирановского дома, как однажды утром старую мадам де Сегиран нашли в ее комнате лежащей на полу. Когда ее подняли и перенесли на кровать, то увидели, что она перестала жить и что рот у нее весь сведен, а лицо искажено и перекошено. Заметили также, что одна рука у нее совсем черная, словно обожжена. Эта странность наделала в Эксе много шуму, и языки затрещали. В этой искривленной и почерневшей руке усмотрели нечто необычайное, ибо было признано, что это как раз та самая, которую старая мадам де Сегиран протянула для поцелуя мсье де Ла Пэжоди, выйдя с ним проститься, когда его везли в повозке. Поэтому представлялось вероятным, что этот странный случай был вызван сатанинским прикосновением нечестивца. Этот проклятый Ла Пэжоди приносит несчастье, и предсказывали, что маркиз де Турв, поддержавший старую Сегиран в ее поступке с Ла Пэжоди, за это поплатится. Рано или поздно с ним что-нибудь стрясется еще и потому, что это он приветствовал мсье де Ла Пэжоди и его флейту, когда тот приехал в Экс. И в опустошениях, которые тот произвел в городе, отчасти повинен мсье де Турв. Не он ли первый завязал дружбу с Ла Пэжоди, который жил у него в доме и был им введен в городское общество? Поэтому мсье де Турву надлежит смотреть в оба, и когда-нибудь он еще раскается в том, что наделал. Общество дурных людей к добру не ведет, и о нем всегда приходится жалеть. А потому в один прекрасный день мсье де Турва найдут в постели со свернутой шеей, если только он не погибнет каким-либо иным жалким образом, ибо у дьявола изрядный запас шуток в мешке, а не подлежит сомнению, что шнурок от этого мешка в руках у мсье де Ла Пэжоди. «Эти предсказания,– прибавлял мсье де Ларсфиг,– отнюдь не оправдались, ибо маркиз де Турв дожил до глубокой старости и без иных неудобств, кроме тех, которые он нажил вследствие своего чревоугодия, все более и более предаваясь удовольствиям стола, так что сделался столь чрезмерно тучен, что почти уже не мог вставать с кресла. Кроме хорошей кухни, его единственной усладой была музыка. Мсье де Турв не переставал устраивать у себя в доме отличные концерты даже после того, как совершенно оглох, ибо, если звуки уже и не достигали его ушей, он все же развлекался разнообразными движениями, сопровождающими игру на инструментах. Эта видимость его забавляла, и он желал иметь ее перед собой чуть ли не на смертном своем одре. Когда он скончался после долгой болезни, его комната была полна музыкантов, а последними его словами было, что ему все еще кажется, будто он слышит флейту дорогого Ла Пэжоди, он не знавал ничего ей подобного в смысле верности и гармонии».
Вы мне скажете, сударь мой, что галера не каждый день преследует неприятеля и вступает с ним в бой и что она в море не круглый год. Наступает время, когда она возвращается в порт и разоружается; но не думайте, будто, окончив кампанию и став на якорь, шиурма отдыхает на розах. Даже в порту каторжане покидают свои банки только ради работ, которые им задают. Тут же они и спят как могут, в самом неудобном положении, защищенные от холода и ветра плотным тентом, который они раскидывают на стойках, покрывая им галеру. Это укрытие предохраняет их довольно плохо, а огня, чтобы согреться, у них нет, и им даже запрещается курить. Для этого они должны получить от аргузина дозволение спуститься в каик или шлюпку, привязанную к галере. И притом заметьте, прежде чем перейти на зимнее положение, галеру надо разоружить, а это стоит шиурме немалого труда, ибо с судна нужно убрать все припасы и провиант, привести в порядок снасти. А затем идут постоянная уборка и всяческие работы, так что у шиурмы всегда есть дело, да кроме того каждый каторжник должен заниматься каким-нибудь ремеслом, и его таковому обучают, если он никакого не знает. Впрочем, у них не очень-то есть время упражняться в этом, ибо царство зимы непродолжительно, а с приближением весны надо приготовлять галеры к плаванию. В эту пору их надлежит смолить, то есть покрывать слоем сала, предварительно их опрокинув, так чтобы киль торчал из воды. Все это производится силой рук и немалыми усилиями и только предвещает этим несчастным возобновление их мук, ибо это не пустяк, сударь мой, быть осужденным грести на королевских галерах, как я имел честь вам доложить. Я бы не хотел видеть там злейшего своего врага. Те, кого туда посылают, суть отбросы человечества, и подумайте, какой пыткой для честного человека должно быть очутиться с подобными товарищами и быть вынужденным жить и умереть в общении с ними. Не должен ли ему представляться его жестокий жребий одной из самых необычайных игр судьбы? Эта своенравная богиня, располагающая человеческой долей, иной раз любит явить пример своего могущества и показать, что никто не огражден от ее мрачных причуд. Тот, кого она таким образом избирает себе игралищем, должен служить предметом жалости, а равно и изумления и должен премного смирять нашу гордыню. Он свидетельствует о том, сколь мало мы значим, чего, впрочем,– заканчивал мсье де Ларсфиг,– мы никогда в должной мере не поймем».
Мадам де Сегиран не только не стала чинить препятствий этому проекту, но казалась им даже довольной, так что мсье де Сегиран лишний раз убедился на этом в своей неизменной мудрости, главным доказательством коей было то, что он женился на столь безупречной женщине, как мадам де Сегиран. И все же, сколь ни был мсье де Сегиран убежден в совершенстве мадам де Сегиран, он не мог не признать, что в одном отношении этого совершенства ей недостает. Единственно, в чем мсье де Сегиран мог упрекнуть мадам де Сегиран, это в том, что она медлит дать ему потомство, которого он от нее ждет, но которое, как-никак, начинает изрядно запаздывать. И мсье де Сегиран был бы весьма удивлен, если бы мог догадаться, что по этому поводу втайне думает мадам де Сегиран, и что бы он сказал, если бы узнал, что свое бесплодие она рассматривает как особую милость небес!
В самом деле, чем были бы дети, зачатые во владевшей ею скверне? Какой тлетворный пыл могла она им передать и каким ядом отравила бы их невинность! Ей казалось, что они были бы загрязнены в ее чреве более, чем все мы искони загрязнены, и что над ними при их рождении тяготела бы большая вина, нежели та, которой все мы наследственно причастны. В их жилах текла бы преступная кровь и струился бы потаенный огонь, который, быть может, вспыхнул бы когда-нибудь пагубным блеском. Сами того не ведая, они носили бы в себе доставшиеся им от нее опасные задатки, от чего господня благость уберегла этих несчастных, оставив их в небытии. Эта мысль наполняла мадам де Сегиран и ужасом, и благодарностью, и она часто возвращалась к ней в той внутренней беседе, которую беспрерывно вела сама с собой. Ее содрогнувшееся от испуга сердце признательно возносилось к Богу, когда она думала о невольном преступлении, от которого он ее избавил. Грешница, она породила бы грешников и сообщила бы им заложенное в ней чумное семя. При этой мысли она трепетала от страха, но божественная благость не дала ей распространить эту заразу вокруг себя и постигнуть ею невинных, но дозволила ее греху пребыть в ней одной и, обитая в ее теле и в ее крови, в них и умереть от собственного яда.
Ибо теперь она была вполне убеждена, что в ней не осталось никакого плотского желания. Об этом свидетельствовало то состояние блаженства и безразличия, в котором она чаще всего находилась и в котором окончательно удостоверилась, возвратив мсье де Сегирану права мужа. Супружеские ласки не пробудили в ней ни малейшего отзвука запретных восторгов, которые она вкушала в объятиях другого. Они не принесли ей с собой никаких воспоминаний. Ни одного постороннего образа не возникло в ее уме, и ничто ей не напомнило грешных наслаждений, которые она знавала в те пламенные ночи, когда мсье де Ла Пэжоди проникал к ней в окно с балкона и клал ее обнаженной на постель. А между тем эти наслаждения были, хоть она их и забыла! Ее грех, пусть он и отлетел от нее, все же существовал. Если она теперь и отрешена от него вполне, она все-таки его совершила и получит право на забвение только тогда, когда выполнит обязанность раскаяния!
Для того же, чтобы принести покаяние в своей вине, мадам де Сегиран уместнее было жить в Эксе, а не в Кармейране. В Кармейране мадам де Сегиран недоставало способов наказывать себя. Единственный, которым она располагала, состоял в одиноком сокрушении и во внутреннем созерцании. Были еще, правда, пища, в которой можно было себе отказывать, и наряды, но ограничивать себя в обоих этих отношениях не составляет большой заслуги, тогда как в Эксе она нашла бы более существенные и более действенные средства, как то: церковное стояние, посещение бедных и больных, равно как многообразные богоугодные дела, коим она решила посвятить себя с тем большим рвением, что в силу некоторой природной сдержанности и нелюдимости она была мало расположена принимать в них участие и чувствовала скорее склонность держаться от них в стороне. Но разве истинное покаяние не в том и заключается, чтобы стараться, дабы оно причиняло нам возможно больше неприятностей? А потому мадам де Сегиран охотно откликнулась на предложение мужа.
Решение это, надо сказать, возбудило большие толки, когда о нем стало известно в Эксе и начатые в сегирановском особняке работы возвестили о скором приезде новых обитателей. Действительно, маляры и штукатуры принялись приводить в нем все в порядок. Всюду заново красили, скоблили камень. Атланты у подъезда стали благодаря этому еще более мощными и мускулистыми. Некоторые части дома, запущенные старою мадам де Сегиран, были заботливо восстановлены. Эти приготовления вызвали всеобщее любопытство, и все высыпали к окнам, когда карета мсье и мадам де Сегиран въезжала в город. Несколько дней кряду только и говорилось что об этом событии, либо любопытным свойственно не делать различия по степени важности между предметами их любопытства; им лишь бы его проявлять, а к чему именно – это им все равно.
Прежде всего, в водворении Сегиранов в их доме усматривали победу. Нельзя безнаказанно корчить из себя гордецов и отгораживаться от себе подобных. В этом показном одиночестве есть некий вызов, от которого рано или поздно поневоле приходится отказаться. Чтобы быть в состоянии жить одному и довольствоваться самим собой, нужны весьма незаурядные душевная сила и богатство. Иные на это способны и выдерживают, но другие, необдуманно на то покусившись, бывают вынуждены признать свою ошибку и покаяться в своей самонадеянности. Так случилось с мсье и мадам де Сегиран, и им волей-неволей пришлось принести повинную. В таком именно смысле обычно и истолковывалось их прибытие в Экс. Их надменность пошатнулась, и они кончили тем, что подчинились общепринятому обычаю. Напрасно думали они, будто кроме их союза им ничего не будет нужно. Они замкнулись в своем супружестве, как в скиту, но полного удовлетворения в нем не нашли. К тому же, в наивысшем удовлетворении им до сих пор было отказано, а именно в том, чтобы иметь детей, сколь усердно они того ни добивались в своем уединении, которое, в конце концов, все-таки стало им в тягость, раз они единодушно согласились положить ему конец. Такое намерение должно было им быть зачтено, а потому повсюду было решено не ставить им впредь в вину слишком длительного отшельничества и встретить приветливо блудных супругов.
Надо сказать, что, кроме того, очень хотелось знать, как на них скажется эта жизненная перемена и что станется с их любовным хозяйством, когда они столкнутся с новыми условиями. Верность нетрудная вещь для одиноких супругов, у которых не бывает поводов к сравнению и которые всегда и во всем имеют дело только друг с другом; но теперь весьма возможно, что будет иначе. Нельзя же быть уверенным, что мсье де Сегиран, который как раз в том возрасте, когда начинаешь замечать, что время идет и надо им шире пользоваться, не подпадет чарам какой-нибудь другой женщины. Очень может быть, что он, наконец, начнет приглядываться и прислушиваться, а это было бы несомненно прелюбопытное зрелище, ибо свою свободу он завоевывал бы так неловко и неуклюже, что стало бы чем позабавиться; но разве не было бы еще забавнее, если бы мадам де Сегиран вздумала ему подражать и пожелала использовать ради собственного удовольствия могущество своего очарования? При этой мысли переносчики вестей и любители скандалов потирали руки. Какой приятной темой для сплетен будет эта богомольная мадам де Сегиран! Все радовались заранее, но иные были не очень-то тверды в своих чаяниях. Разве не была застрахована мадам де Сегиран от заблуждений и ложных шагов своим искренним и усердным благочестием? А слава набожной женщины была так прочно установлена за мадам де Сегиран, что было слишком маловероятно, чтобы она могла когда-либо дать повод к такого рода повестушкам, которые любят рассказывать и которые составляют основу разговоров, их сущность и приправу.
Но все же не следовало терять надежды: разве не случалось видеть записных богомолок, которые, приберегая лучшую долю для Бога, уделяют частицу и людям, и, как эта частица ни мала, тем ее все-таки хватает на то, чтобы передавать ее друг другу, так что в конечном счете многим удается воспользоваться ею в свой черед? И мадам де Сегиран вполне могла быть из их числа, а никто, как они, дают пищу забавным пересудам, в которых трудно себе отказать. Однако, как бы там ни было, приходилось признать, что пока еще ничего не известно о свойствах добродетели мадам де Сегиран, ибо обстановка, в которой она жила до сих пор, не позволяла предпринять в отношении нее ничего серьезного, но вскоре предстояло увидеть, как оно на самом деле. Ввиду этого первейшие городские повесы давали себе зарок не пожалеть трудов для достижения своих целей. Приезд мадам де Сегиран расшевелил их самомнение, и каждый ожидал от нее того, чего, по его глубокому убеждению, она не могла предоставить никому, кроме него; и все же они поглядывали друг на друга недоверчиво, хотя каждый был о себе столь исключительного мнения, что мог бы не сомневаться в том, что будет предпочтен всякому другому. Мсье де Плантерез рассчитывал на свое красивое лицо, чья новизна уже снискала ему немало успехов; мсье дэз Эмери – на свое умение красно говорить и на некоторые свойственные ему вкрадчивые приемы, из коих он уже успел извлечь немало пользы. Мсье де Мэpaг был уверен, что его дородность и мощный вид окажут ему существенную поддержку. Один возлагал надежды на решительность; другой – на мягкость; но все готовились начать игру, где ставкой являлась мадам де Сегиран, а расплачиваться, само собой, пришлось бы мсье де Сегирану.
И действительно, это было поистине какое-то чудо, восхищавшее мадам де Сегиран своей волшебной неожиданностью. Оно заключалось в ощущении необычайного спокойствия и отрешенности, и ей надо было сделать над собой усилие, чтобы припомнить стремительные события, ввергшие ее в эту пучину блаженства. Мадам де Сегиран чувствовала себя как бы разом освобожденной и очищенной от пагубного пыла, отравлявшего ее плоть своим жгучим ядом. Пламя сладострастия, вспыхнувшее в ее жилах, вдруг потухло, и от него не осталось даже остывшего пепла. От терзавшего ее душу и тело греха не сохранилось ничего. Он умер, как если бы свершение исчерпало его силу или как если бы острие шпаги мсье де Ла Пэжоди убило его, подобно ужасной ядовитой твари, которой она могла не бояться больше. Она чувствовала себя от него настолько свободной, как если бы он никогда не существовал, и это освобождение поистине обладало всеми свойствами подлинного чуда. Господь, позволивший образоваться в ней нечистому желаию, которому она поддалась, пожелал его пресечь, и нельзя было не быть подавленной этой ослепительной благодатью, разом рассеявшей обольщения и призраки плоти. А между тем, когда ей удавалось сосредоточить свою мысль на том как бы безумии, которым она была охвачена, она невольно вспоминала его грозную силу. Разве не должно было оно быть чрезвычайным, если ей пришлось отдать ему в снедь свой стыд и свою честь, если в своем отчаянии она измыслила примененную ею ужасную уловку и придумала использованную ею опасную хитрость, чтобы утолить мучившее ее вожделение? Так она опустилась до постыднейших поступков, до таких позорных действий, что теперь едва могла себе их предтавить. Неужели это она сознательно избрала мсье де Ла Пэжоди сообщником своего греха; взяла его наставником в познании зла, пригласила его в Кармейран под предлогом игры на флейте и впустила к себе в комнату, из которой предварительно удалила мсье де Сегирана; обрекла ему свое тело и отдала его самым чувственным ласкам, упиваясь наслаждениями со сладострастным неистовством и с каждым днем все больше прилепляясь к проклятой игре объятий и поцелуев? Неужели это она была неверной женой и бесстыдной любовницей вплоть до того мгновения, когда очнулась от греха и вдруг постигла его тщету, видя, как он развеивается кровавым дымом?
Вспоминая это прошлое, мадам де Сегиран снова видела трагическую ночь, появление Паламеда д'Эскандо, мсье де Ла Пэжоди, выскакивающего из чулана со шпагой в руке, и кровь, струящуюся по ступеням лестницы; но, если не считать этих мгновений, она удивлялясь чудесному спокойствию, наступившему в ней, тому, что она называла своим блаженством. Она чувствовала себя как бы праздной от покинувшего ее греха, а вместе с ним она забыла все остальное. В ее мыслях мсье де Ла Пэжоди был всего лишь смутной и уменьшенной тенью.
Что ей до того, что какой-то там мсье де Ла Пэжоди посажен в тюрьму и предается суду! Чего от нее хотят, рассказывая ей, что дело этого мсье де Ла Пэжоди плохо благодаря каким-то там ножнам, найденным в кармейранском саду! Зачем хотят нарушить этот покой, который она вкушает, наслаждаясь его чудесною сладостью?
А потому она с полнейшим равнодушием узнала о присуждении мсье де Ла Пэжоди к каторжным работам. Мсье де Сегиран, тот был несколько удивлен, напомнил мадам де Сегиран о том, как по пути из Парижа в Кармейран они встретили цепь каторжан. Мсье де Сегиран с трудом представлял себе, чтобы дворянин, которого он знавал, мог превратиться в одного из этих несчастных. И все же, хоть и соболезнуя мсье де Ла Пэжоди в его беде, он усматривал в ней для него источник возможного спасения. Видя, как сурово поразила его рука Всевышнего, мсье де Ла Пэжоди, быть может, поверит в его существование. Таким образом, мсье де Ла Пэжоди, быть может, на пути к обращению. Когда сидишь у весла, прикованный к банке, думаешь немного иначе, чем когда играешь на флейте на вольной воле, а милость божья к грешникам беспредельна.
Мсье де Сегиран подолгу рассуждал об этом, прогуливаясь с мадам де Сегиран по кармейранскому саду. Она бывала там охотно и не избегала в нем ни одного уголка, ни боскета, где стоял пастух, играющий на флейте, и где в нее впервые запало желание греха, ни грота, куда мсье де Ла Пэжоди прятал коня во время своих ночных наездов. Она, видимо, была рада дышать воздухом лета, которое выдалось ясным.
Показав мне этот грот во время одной из наших прогулок по Кармейрану, мсье де Ларсфиг и рассказал мне об обстоятельствах, при которых умер Паламед д'Эскандо, и о том, что вслед за сим произошло, не исключая и кончины старой мадам де Сегиран, последовавшей вскоре после этих событий. Действительно, не прошло и месяца с тех пор, как мсье де Ла Пэжоди проехал с кандалами на руках в повозке, увозившей его в Марсель мимо сегирановского дома, как однажды утром старую мадам де Сегиран нашли в ее комнате лежащей на полу. Когда ее подняли и перенесли на кровать, то увидели, что она перестала жить и что рот у нее весь сведен, а лицо искажено и перекошено. Заметили также, что одна рука у нее совсем черная, словно обожжена. Эта странность наделала в Эксе много шуму, и языки затрещали. В этой искривленной и почерневшей руке усмотрели нечто необычайное, ибо было признано, что это как раз та самая, которую старая мадам де Сегиран протянула для поцелуя мсье де Ла Пэжоди, выйдя с ним проститься, когда его везли в повозке. Поэтому представлялось вероятным, что этот странный случай был вызван сатанинским прикосновением нечестивца. Этот проклятый Ла Пэжоди приносит несчастье, и предсказывали, что маркиз де Турв, поддержавший старую Сегиран в ее поступке с Ла Пэжоди, за это поплатится. Рано или поздно с ним что-нибудь стрясется еще и потому, что это он приветствовал мсье де Ла Пэжоди и его флейту, когда тот приехал в Экс. И в опустошениях, которые тот произвел в городе, отчасти повинен мсье де Турв. Не он ли первый завязал дружбу с Ла Пэжоди, который жил у него в доме и был им введен в городское общество? Поэтому мсье де Турву надлежит смотреть в оба, и когда-нибудь он еще раскается в том, что наделал. Общество дурных людей к добру не ведет, и о нем всегда приходится жалеть. А потому в один прекрасный день мсье де Турва найдут в постели со свернутой шеей, если только он не погибнет каким-либо иным жалким образом, ибо у дьявола изрядный запас шуток в мешке, а не подлежит сомнению, что шнурок от этого мешка в руках у мсье де Ла Пэжоди. «Эти предсказания,– прибавлял мсье де Ларсфиг,– отнюдь не оправдались, ибо маркиз де Турв дожил до глубокой старости и без иных неудобств, кроме тех, которые он нажил вследствие своего чревоугодия, все более и более предаваясь удовольствиям стола, так что сделался столь чрезмерно тучен, что почти уже не мог вставать с кресла. Кроме хорошей кухни, его единственной усладой была музыка. Мсье де Турв не переставал устраивать у себя в доме отличные концерты даже после того, как совершенно оглох, ибо, если звуки уже и не достигали его ушей, он все же развлекался разнообразными движениями, сопровождающими игру на инструментах. Эта видимость его забавляла, и он желал иметь ее перед собой чуть ли не на смертном своем одре. Когда он скончался после долгой болезни, его комната была полна музыкантов, а последними его словами было, что ему все еще кажется, будто он слышит флейту дорогого Ла Пэжоди, он не знавал ничего ей подобного в смысле верности и гармонии».
* * *
«Это не пустяк, сударь мой,– говаривал мне мсье де Ларсфиг во время наших собеседований, из коих я почерпнул историю мадам де Сегиран и мсье де Ла Пэжоди,– это совсем не пустяк – быть сосланным на галеры, и вы со мной согласитесь, когда я вам расскажу поподробнее, какую жизнь ведут на этих судах. Еще не все – видеть их на рейде или в море, когда они идут под парусами или плывут под взмахи весел. Галера, сударь мой, красивейшее зрелище со своими снастями и мачтами, раскрашенным корпусом, кормовыми и носовыми фигурами, изваянными и позолоченными, фонарями, флагами, штандартами, вымпелами и всем своим боевым и морским снаряжением; но на галере имеется каторжник, а каторжник – несчастный человек. Едва ли найдется участь более жалкая, нежели его. Не подумайте, однако, что меня трогает сильнее, чем следует, судьба этих людей, ибо справедливо, чтобы этот удел выпадал тем, кто его заслужил своими злодействами и преступлениями; но верно и то, что я счел бы стократ предпочтительнее умереть, нежели жить таким образом под свистки комитов и под плетьми аргузинов. Есть ли, в самом деле, менее завидный жребий, чем сидеть с обритой головой и в колпаке, в красных портках и красном казаке из грубой ткани, прикованным день и ночь к галерной банке в солнечный зной и в зимнюю стужу, упершись ногами в брус и держась за весло, будь вы по занимаемому месту третьим, пятым или загребным? Прибавьте к этому, что, попав туда, нечего думать сидеть праздным, ваши плечи поплатились бы, или же изображать строптивца и недовольного, ваша спина почувствовала бы, к чему это приводит, а дубинка не лакомство. Шиурма должна быть выносливой и послушной и уметь грести по нескольку часов кряду, что требует больших усилий и большой согласованности, иначе страдает ход галеры; но не думайте, будто этот труд вознаграждается так, как он того, по-вашему, заслуживает: единственная за него награда – скудная и скверная пища, чаще всего черствый хлеб и черные бобы, к коим добавляется, ради подкрепления, в дни боев или крайнего напряжения намоченный в уксусе кусок хлеба, который аргузины суют в рот гребцам, чтобы те не лишались сил. И в таком виде, а иной раз и с пробкой в зубах, они гребут под ядрами и пулями, радуясь, если какой-нибудь снаряд положит конец их бедствиям и мучениям.Вы мне скажете, сударь мой, что галера не каждый день преследует неприятеля и вступает с ним в бой и что она в море не круглый год. Наступает время, когда она возвращается в порт и разоружается; но не думайте, будто, окончив кампанию и став на якорь, шиурма отдыхает на розах. Даже в порту каторжане покидают свои банки только ради работ, которые им задают. Тут же они и спят как могут, в самом неудобном положении, защищенные от холода и ветра плотным тентом, который они раскидывают на стойках, покрывая им галеру. Это укрытие предохраняет их довольно плохо, а огня, чтобы согреться, у них нет, и им даже запрещается курить. Для этого они должны получить от аргузина дозволение спуститься в каик или шлюпку, привязанную к галере. И притом заметьте, прежде чем перейти на зимнее положение, галеру надо разоружить, а это стоит шиурме немалого труда, ибо с судна нужно убрать все припасы и провиант, привести в порядок снасти. А затем идут постоянная уборка и всяческие работы, так что у шиурмы всегда есть дело, да кроме того каждый каторжник должен заниматься каким-нибудь ремеслом, и его таковому обучают, если он никакого не знает. Впрочем, у них не очень-то есть время упражняться в этом, ибо царство зимы непродолжительно, а с приближением весны надо приготовлять галеры к плаванию. В эту пору их надлежит смолить, то есть покрывать слоем сала, предварительно их опрокинув, так чтобы киль торчал из воды. Все это производится силой рук и немалыми усилиями и только предвещает этим несчастным возобновление их мук, ибо это не пустяк, сударь мой, быть осужденным грести на королевских галерах, как я имел честь вам доложить. Я бы не хотел видеть там злейшего своего врага. Те, кого туда посылают, суть отбросы человечества, и подумайте, какой пыткой для честного человека должно быть очутиться с подобными товарищами и быть вынужденным жить и умереть в общении с ними. Не должен ли ему представляться его жестокий жребий одной из самых необычайных игр судьбы? Эта своенравная богиня, располагающая человеческой долей, иной раз любит явить пример своего могущества и показать, что никто не огражден от ее мрачных причуд. Тот, кого она таким образом избирает себе игралищем, должен служить предметом жалости, а равно и изумления и должен премного смирять нашу гордыню. Он свидетельствует о том, сколь мало мы значим, чего, впрочем,– заканчивал мсье де Ларсфиг,– мы никогда в должной мере не поймем».
* * *
Смерть старой мадам де Сегиран имела последствием возвращение в Экс мсье и мадам де Сегиран, которые решили провести зиму в освободившемся после смерти владелицы особняке. После случая с мсье де Ла Пэжоди и мсье д'Эскандо мсье де Сегирану стало меньше нравиться в Кармейране. Если человек мог проникнуть ночью в замок, не будучи никем замечен, то было над чем призадуматься, ибо, кабы не Гассан и Али, никто бы не обнаружил присутствия мсье де Ла Пэжоди, а не всегда под рукой имеются турки, чтобы караулить. Мсье де Сегиран чувствовал себя в своем доме не столь безопасно, как раньше, и считал, что подобный подвиг вполне мог повториться. Какой-нибудь злоумышленник с опасными намерениями мог попытаться проделать то, что легко удалось мсье де Ла Пэжоди, тем более что местность была ненадежная. Последнее время ходили слухи о кражах и нападениях, и появилось множество босоногих шаек, наводнявших села и деревни. А мсье де Сегиран отнюдь не желал, направляясь в один прекрасный вечер в комнату своей жены, столкнуться в коридоре носом к носу с каким-нибудь бродягой или разбойником. Он представлял себе, как он, держа в одной руке свечу, а в другой шпагу, вступает в бой под своей же крышей, и эти воинственные перспективы не слишком ему улыбались. Мсье де Сегиран не имел охоты проливать, хотя бы защищаясь, кровь себе подобных. Долгие зимние ночи благоприятствуют вторжениям и взломам. Ввиду чего мсье де Сегиран счел целесообразным предложить жене поселиться до весны в эксском доме, где жизнь будет приятнее и безопаснее, нежели в Кармейранском замке, в котором за время их отсутствия поставят двойные двери и укрепят запоры.Мадам де Сегиран не только не стала чинить препятствий этому проекту, но казалась им даже довольной, так что мсье де Сегиран лишний раз убедился на этом в своей неизменной мудрости, главным доказательством коей было то, что он женился на столь безупречной женщине, как мадам де Сегиран. И все же, сколь ни был мсье де Сегиран убежден в совершенстве мадам де Сегиран, он не мог не признать, что в одном отношении этого совершенства ей недостает. Единственно, в чем мсье де Сегиран мог упрекнуть мадам де Сегиран, это в том, что она медлит дать ему потомство, которого он от нее ждет, но которое, как-никак, начинает изрядно запаздывать. И мсье де Сегиран был бы весьма удивлен, если бы мог догадаться, что по этому поводу втайне думает мадам де Сегиран, и что бы он сказал, если бы узнал, что свое бесплодие она рассматривает как особую милость небес!
В самом деле, чем были бы дети, зачатые во владевшей ею скверне? Какой тлетворный пыл могла она им передать и каким ядом отравила бы их невинность! Ей казалось, что они были бы загрязнены в ее чреве более, чем все мы искони загрязнены, и что над ними при их рождении тяготела бы большая вина, нежели та, которой все мы наследственно причастны. В их жилах текла бы преступная кровь и струился бы потаенный огонь, который, быть может, вспыхнул бы когда-нибудь пагубным блеском. Сами того не ведая, они носили бы в себе доставшиеся им от нее опасные задатки, от чего господня благость уберегла этих несчастных, оставив их в небытии. Эта мысль наполняла мадам де Сегиран и ужасом, и благодарностью, и она часто возвращалась к ней в той внутренней беседе, которую беспрерывно вела сама с собой. Ее содрогнувшееся от испуга сердце признательно возносилось к Богу, когда она думала о невольном преступлении, от которого он ее избавил. Грешница, она породила бы грешников и сообщила бы им заложенное в ней чумное семя. При этой мысли она трепетала от страха, но божественная благость не дала ей распространить эту заразу вокруг себя и постигнуть ею невинных, но дозволила ее греху пребыть в ней одной и, обитая в ее теле и в ее крови, в них и умереть от собственного яда.
Ибо теперь она была вполне убеждена, что в ней не осталось никакого плотского желания. Об этом свидетельствовало то состояние блаженства и безразличия, в котором она чаще всего находилась и в котором окончательно удостоверилась, возвратив мсье де Сегирану права мужа. Супружеские ласки не пробудили в ней ни малейшего отзвука запретных восторгов, которые она вкушала в объятиях другого. Они не принесли ей с собой никаких воспоминаний. Ни одного постороннего образа не возникло в ее уме, и ничто ей не напомнило грешных наслаждений, которые она знавала в те пламенные ночи, когда мсье де Ла Пэжоди проникал к ней в окно с балкона и клал ее обнаженной на постель. А между тем эти наслаждения были, хоть она их и забыла! Ее грех, пусть он и отлетел от нее, все же существовал. Если она теперь и отрешена от него вполне, она все-таки его совершила и получит право на забвение только тогда, когда выполнит обязанность раскаяния!
Для того же, чтобы принести покаяние в своей вине, мадам де Сегиран уместнее было жить в Эксе, а не в Кармейране. В Кармейране мадам де Сегиран недоставало способов наказывать себя. Единственный, которым она располагала, состоял в одиноком сокрушении и во внутреннем созерцании. Были еще, правда, пища, в которой можно было себе отказывать, и наряды, но ограничивать себя в обоих этих отношениях не составляет большой заслуги, тогда как в Эксе она нашла бы более существенные и более действенные средства, как то: церковное стояние, посещение бедных и больных, равно как многообразные богоугодные дела, коим она решила посвятить себя с тем большим рвением, что в силу некоторой природной сдержанности и нелюдимости она была мало расположена принимать в них участие и чувствовала скорее склонность держаться от них в стороне. Но разве истинное покаяние не в том и заключается, чтобы стараться, дабы оно причиняло нам возможно больше неприятностей? А потому мадам де Сегиран охотно откликнулась на предложение мужа.
Решение это, надо сказать, возбудило большие толки, когда о нем стало известно в Эксе и начатые в сегирановском особняке работы возвестили о скором приезде новых обитателей. Действительно, маляры и штукатуры принялись приводить в нем все в порядок. Всюду заново красили, скоблили камень. Атланты у подъезда стали благодаря этому еще более мощными и мускулистыми. Некоторые части дома, запущенные старою мадам де Сегиран, были заботливо восстановлены. Эти приготовления вызвали всеобщее любопытство, и все высыпали к окнам, когда карета мсье и мадам де Сегиран въезжала в город. Несколько дней кряду только и говорилось что об этом событии, либо любопытным свойственно не делать различия по степени важности между предметами их любопытства; им лишь бы его проявлять, а к чему именно – это им все равно.
Прежде всего, в водворении Сегиранов в их доме усматривали победу. Нельзя безнаказанно корчить из себя гордецов и отгораживаться от себе подобных. В этом показном одиночестве есть некий вызов, от которого рано или поздно поневоле приходится отказаться. Чтобы быть в состоянии жить одному и довольствоваться самим собой, нужны весьма незаурядные душевная сила и богатство. Иные на это способны и выдерживают, но другие, необдуманно на то покусившись, бывают вынуждены признать свою ошибку и покаяться в своей самонадеянности. Так случилось с мсье и мадам де Сегиран, и им волей-неволей пришлось принести повинную. В таком именно смысле обычно и истолковывалось их прибытие в Экс. Их надменность пошатнулась, и они кончили тем, что подчинились общепринятому обычаю. Напрасно думали они, будто кроме их союза им ничего не будет нужно. Они замкнулись в своем супружестве, как в скиту, но полного удовлетворения в нем не нашли. К тому же, в наивысшем удовлетворении им до сих пор было отказано, а именно в том, чтобы иметь детей, сколь усердно они того ни добивались в своем уединении, которое, в конце концов, все-таки стало им в тягость, раз они единодушно согласились положить ему конец. Такое намерение должно было им быть зачтено, а потому повсюду было решено не ставить им впредь в вину слишком длительного отшельничества и встретить приветливо блудных супругов.
Надо сказать, что, кроме того, очень хотелось знать, как на них скажется эта жизненная перемена и что станется с их любовным хозяйством, когда они столкнутся с новыми условиями. Верность нетрудная вещь для одиноких супругов, у которых не бывает поводов к сравнению и которые всегда и во всем имеют дело только друг с другом; но теперь весьма возможно, что будет иначе. Нельзя же быть уверенным, что мсье де Сегиран, который как раз в том возрасте, когда начинаешь замечать, что время идет и надо им шире пользоваться, не подпадет чарам какой-нибудь другой женщины. Очень может быть, что он, наконец, начнет приглядываться и прислушиваться, а это было бы несомненно прелюбопытное зрелище, ибо свою свободу он завоевывал бы так неловко и неуклюже, что стало бы чем позабавиться; но разве не было бы еще забавнее, если бы мадам де Сегиран вздумала ему подражать и пожелала использовать ради собственного удовольствия могущество своего очарования? При этой мысли переносчики вестей и любители скандалов потирали руки. Какой приятной темой для сплетен будет эта богомольная мадам де Сегиран! Все радовались заранее, но иные были не очень-то тверды в своих чаяниях. Разве не была застрахована мадам де Сегиран от заблуждений и ложных шагов своим искренним и усердным благочестием? А слава набожной женщины была так прочно установлена за мадам де Сегиран, что было слишком маловероятно, чтобы она могла когда-либо дать повод к такого рода повестушкам, которые любят рассказывать и которые составляют основу разговоров, их сущность и приправу.
Но все же не следовало терять надежды: разве не случалось видеть записных богомолок, которые, приберегая лучшую долю для Бога, уделяют частицу и людям, и, как эта частица ни мала, тем ее все-таки хватает на то, чтобы передавать ее друг другу, так что в конечном счете многим удается воспользоваться ею в свой черед? И мадам де Сегиран вполне могла быть из их числа, а никто, как они, дают пищу забавным пересудам, в которых трудно себе отказать. Однако, как бы там ни было, приходилось признать, что пока еще ничего не известно о свойствах добродетели мадам де Сегиран, ибо обстановка, в которой она жила до сих пор, не позволяла предпринять в отношении нее ничего серьезного, но вскоре предстояло увидеть, как оно на самом деле. Ввиду этого первейшие городские повесы давали себе зарок не пожалеть трудов для достижения своих целей. Приезд мадам де Сегиран расшевелил их самомнение, и каждый ожидал от нее того, чего, по его глубокому убеждению, она не могла предоставить никому, кроме него; и все же они поглядывали друг на друга недоверчиво, хотя каждый был о себе столь исключительного мнения, что мог бы не сомневаться в том, что будет предпочтен всякому другому. Мсье де Плантерез рассчитывал на свое красивое лицо, чья новизна уже снискала ему немало успехов; мсье дэз Эмери – на свое умение красно говорить и на некоторые свойственные ему вкрадчивые приемы, из коих он уже успел извлечь немало пользы. Мсье де Мэpaг был уверен, что его дородность и мощный вид окажут ему существенную поддержку. Один возлагал надежды на решительность; другой – на мягкость; но все готовились начать игру, где ставкой являлась мадам де Сегиран, а расплачиваться, само собой, пришлось бы мсье де Сегирану.