Страница:
А потому удивление и недовольство этих красивых господ было немалое, когда они увидели, что пребывание в Эксе ни в чем не изменило привычек мадам де Сегиран. Если мсье де Сегиран и не прочь был появляться на людях, то того же нельзя было сказать про его жену. Мадам де Сегиран вела почти совершенно такую же жизнь, как и в Кармейране. И действительно, она принимала только обязательных посетителей и делала лишь необходимейшие визиты. Дверь ее чаще бывала заперта, нежели открыта. Она почти все время сидела дома, занятая вышиванием, чтением и молитвой. Если она выходила, то главным образом для того, чтобы посетить бедных или пойти в церковь.
Первой ее заботой по приезде в Экс было повидаться с добрейшим мсье Лебреном, который, как я уже говорил, скорее числился ее духовником, нежели был им на самом деле. Этот отличный человек рассчитывал, что, поселившись в Эксе, мадам де Сегиран ближе доверит ему попечение о своей душе, к которой последнее время она под разными предлогами его не слишком подпускала. Правда, милейший мсье Лебрен был не из тех священников, которые не дают покоя своим духовным дочерям и требуют от них неустанного усердия. Он не считал нужным водить их на помочах и охотно отпускал их одних с тем, чтобы они возвращались к нему в заслуживающих того случаях. Это облегчало ему его служение, чем он был весьма доволен, ибо добрейший мсье Лебрен часто говаривал, что голова у него слабовата и что все эти грехи, которые ему вливают в ухо, не по нему, равно как и лежащая на нем забота о душах. Но все же ему было немного обидно, что мадам де Сегиран так мало нуждается в его руководстве и до такой степени без него обходится; а потому он был приятно удивлен, когда мадам де Сегиран обратилась к нему с просьбой указать ей бедных людей, которым она могла бы помочь и которых ей можно было бы поддержать и утешить. Но вместе с приятным удивлением мсье Лебрен испытывал и некоторое замешательство. Мсье Лебрен был не очень-то осведомлен об этом разряде своего прихода. Он считал, что бедняки особо избраны и взысканы Богом и что не следует слишком стараться избавлять их от состояния, сулящего им на том свете обильные награды. Их жалкое положение в этом мире ограждает их от многих грехов и в то же время извиняет те, которые они могут совершить. Однако же, желая сделать удовольствие столь важной особе, как мадам де Сегиран, добрейший мсье Лебрен постарался добыть для нее нужные сведения, так что мадам де Сегиран вскоре оказалась снабженной необходимыми указаниями, с помощью которых могла приступить к делам благотворения. В несчастных и больных недостатка в городе не было. Мадам де Сегиран не замедлила познакомиться с наиболее достойными жалости. Она усердно их навещала, снабжала деньгами и лекарствами, входила в их лачуги, сидела у их изголовья.
Покончив с ними, мадам де Сегиран отправлялась по церквам. В Эксе их довольно много, и не было ни одной, которой бы мадам де Сегиран благоговейно не посещала. Там она поклонялась мощам и чтимым статуям как в часы служб, так и во время долгих стояний в ту пору, когда они пусты и когда глубже уходишь в самого себя. Мадам де Сегиран нередко можно было видеть простертой у подножия алтарей. Столь назидательное поведение не замедлило вызвать толки в городе, но чувствовалась потребность найти ему причину. Если мадам де Сегиран столь усердна в молитвах и богоугодных делах, так это чтобы получить от неба то, чего ей не удалось получить от мужа, то есть детей, ибо мы склонны приписывать человеческие и корыстные цели возносимым к Богу молениям. Поэтому было признано, что мадам де Сегиран терзается своим бесплодием, а мсье дэз Эмери и мсье де Мэраг заявили, что они берутся, если мадам де Сегиран на то согласится, снабдить ее самым красивым из всех мальчуганов или самой миловидной из всех девочек, на что они, впрочем, не теряют надежды, ибо должна же мадам де Сегиран понять, что Бог не вочеловечится вторично, даже ради ее прекрасных глаз, чтобы дать ей то, чего она так горячо жаждет. Это соревнование мсье дэз Эмери и мсье де Мэрага дало повод к небольшому происшествию, которое наделало некоторого шуму. Однажды, когда мадам де Сегиран обходила своих неимущих, ей прибежали сказать, что поблизости умирает бедный человек и что хорошо бы ему помочь. Услышав это, мадам де Сегиран поспешила в указанное место. Взобравшись по шаткой лестнице жалкого домишка, она вошла в комнату, где, лежа на тюфяке, стонал какой-то человек. И вот, едва мадам де Сегиран подошла ближе, мнимый умирающий схватил ее за руки, стараясь притянуть к себе, но ей удалось высвободиться, причем она узнала мсье дэз Эмери, который довольно глупо надеялся чего-то добиться при помощи этой хитрости и считал, что изобрел нечто замечательное, придумав такую комедию; но мсье дэз Эмери остался ни при чем, тем более что об этом событии он рассказал мсье де Мэрагу, а тот разгласил о нем повсюду и все изрядно потешались, признавая к тому же, что Ла Пэжоди повел бы дело иначе. В конечном счете, вся эта история только еще ярче подтвердила добродетель мадам де Сегиран, ни словом даже не обмолвившейся об этой выходке, и обратилась в славословия ей. Они были столь велики, что мадам де Сегиран легко могла бы возгордиться; но гордиться мадам де Сегиран была не в состоянии, и люди весьма бы удивились, если бы могли знать, какого она о себе мнения.
И действительно, она жила преисполненной глубокого раскаяния и смирения, как подобает грешнице. Правда, греховная жажда и вожделение исчезли в ней и умерли, но все же оставалось несомненным, что грех обитал в ее теле и что она по-прежнему виновна в нем перед Богом. Но благость божия бесконечна. Рядом с недугом он поместил лекарство. Отчего бы мадам де Сегиран не пойти к доброму мсье Лебрену и не покаяться ему в своем прегрешении? Он бы отпустил его ей, и оно было бы вычеркнуто из списков небесного возмездия. Но мадам де Сегиран не желала прибегать к столь обыденному средству. Она нашла бы даже малодушным смягчать божий гнев при нехитром содействии священника и посредством механики таинства. Она считала бы, что злоупотребляет божественной благостью и милосердием, применяя способ, доступный каждому. Ее грех принадлежит ей, и она одна и вправе, и обязана его умалить силой, суровостью и постоянством покаяния, добровольно на себя возложенного. И только тогда, когда, умаленный и истребленный, он превратится в безжизненную сущность, будет справедливо обратиться к таинству, которое предаст его мертвый прах прощению и забвению. Такой образ мыслей, как-то отмечал и мсье де Ларсфиг, изобличал в мадам де Сегиран остатки гугенотки, которой она была в юности и каковой до некоторой степени осталась, сама того не подозревая. «Однако,– добавлял мсье де Ларсфиг,– если подобное поведение и заслуживает порицания, то все же в нем есть нечто героическое и романическое, что не может не нравиться, и нельзя не воздать должного грешнице, желающей самостоятельно и своими силами совладать со своим грехом, привлекая Бога лишь для того, чтобы получить от него утверждение карающих приговоров, которые она добровольно вынесла самой себе».
Эти карающие приговоры мадам де Сегиран неуклонно применяла к себе во всей их строгости и в строжайшей тайне. Правда, городские жители видели, как она, сострадательная и набожная, посещает бедных, помогает больным и ходит в церковь, ведя себя во всем, как свойственно высоко благочестивой и безупречно добродетельной особе, но они не подозревали тех лишений, которые неустанно и жестоко налагала на себя мадам де Сегиран, и тех истязаний, которым она себя подвергала. Истязания эти мадам де Сегиран придумывала так, чтобы они оставались никем не замеченными и чтобы о них знала она одна. Она всячески старалась, чтобы внешне ничто не казалось изменившимся в ее жизни. Таким образом, мадам де Сегиран продолжала жить, как и раньше. Она по-прежнему заботилась о своих нарядах, и никому не пришло бы в голову, что под этими уборами ее тело жестоко раздирается колючими иглами власяницы. К этому самомучительству мадам де Сегиран присоединяла и другие, которые она изобретала в зависимости от случая. Единственное, о чем она жалела, это что она не может доводить их до той степени, как ей бы хотелось, ибо это могло бы привлечь внимание мсье де Сегирана. Она бы желала, чтобы ее красивые плечи были исполосованы ремнями, но эти побои она заменяла хитроумными пытками, которые измышляла для себя и которые казались ей совсем ничтожными. Не было терзания, которое она сочла бы достаточным, а так как телесные были для нее, большей частью, запретны, то она прибегала к более утонченным, лишь бы они были им равносильны.
Не раз, чтобы себя унизить, она готова была сознаться мсье де Сегирану в своей вине. Она уже видела себя изгнанной им из дому и укрывшейся в монастыре, где она могла бы свободно предаваться всем изощрениям покаяния, но на этом пути ее останавливало одно соображение: горе, которое она причинила бы бедному Сегирану, открыв ему жестокую правду. К чему смущать покой этого славного человека, от которого она всегда видела только одно хорошее, которого она так и не порадовала потомством, ожидаемым им с таким терпеливым нетерпением, и который так честно гордится добродетелью своей жены? Какое она имеет право повергать его в стыд и отчаяние и причинять ему боль, которой он ничем не заслужил? Эти же соображения мешали ей открыто воздерживаться от пищи. Мсье де Сегиран желал, чтобы ее стол был превосходен, изобилуя всякого рода первинами и редкостями, и впадал в беспокойство, как только ему казалось, что мадам де Сегиран кушает без удовольствия. А потому мадам де Сегиран ела как обычно и, только встав из-за стола, уходила к себе в комнату и щекотала у себя в горле бородкой пера, чтобы извергнуть принятую пищу, наслаждаясь унизительностью этих жалких способов и этих отвратительных приемов.
Они увеличивали искреннее отвращение мадам де Сегиран к самой себе. Она не только была мерзка себе, как грешница, но еще упрекала себя и за свое поведение в отношении мсье де Ла Пэжоди, потому что разве не по ее вине греб он теперь на королевских галерах? Разве не от нее зависело избавить его от этой жалкой участи? Ей стоило только сказать правду и заявить во время процесса мсье де Ла Пэжоди, что, убивая мсье д'Эскандо, мсье де Ла Пэжоди лишь защищал свою жизнь. А вместо этого разве не она сама, опрометчиво выбросив в окно эти ножны, создала главную улику против мсье де Ла Пэжоди? Таким образом, избрав его сообщником своей вины и орудием своего греха, она его же обрекла карающему правосудию, которого он, наверное, мог бы избегнуть, если бы открыл своим судьям истинную причину своего ночного присутствия в Кармейране. Мсье де Ла Пэжоди предпочел молчать, как молчала и сама мадам де Сегиран; но это обоюдное молчание имело для мсье де Ла Пэжоди последствия, допустив которые мадам де Сегиран чувствовала к себе теперь какое-то отвращение. Однако, если мадам де Сегиран и сознавала ясно всю низость своего поведения по отношению к мсье де Ла Пэжоди, она не испытывала к нему ни малейшей жалости. Он был для нее столь же безразличен в своем несчастье, как если бы она была тут ни при чем, и в ней не оставалось к нему ни следа участия. Она даже ни разу не попыталась узнать, что сталось с мсье де Ла Пэжоди, хотя об этом нетрудно было бы справиться через кавалера де Моморона.
Чтобы вполне удостовериться, что это безучастие к мсье де Ла Пэжоди не простое притворство перед самой собой, мадам де Сегиран старалась иногда думать о нем, представить себе его лицо, его манеры. Так она создавала себе образ, к которому оставалась равнодушна. Она была так же отрешена от мсье де Ла Пэжоди, как и от своего греха, и спрашивала себя, не близок ли миг, когда раскаяние сравняется с виной и она сможет, наконец, испросить у доброго мсье Лебрена пастырское отпущение. В самом деле, уже больше года прошло со времени возвращения в Экс. Таково было душевное состояние мадам де Сегиран, когда произошло одно событие, еще более упрочившее ее уверенность.
Этот успех преисполнил мсье де Моморона гордости, но тем сильнее дал ему почувствовать отощание его мошны. Хоть уже и не было прекрасного Паламеда д'Эскандо, щедро пускавшего из нее кровь, ее все же прискорбно изнурили темные и грязные расходы кавалера. Зима в Марселе обошлась ему дорого, а в игре, которой он обыкновенно поправлял свои дела, ему не повезло. Сколько мсье де Моморон ни клял судьбу, она упорно оставалась к нему неблагосклонной. Эта незадача была в данном случае тем более досадной, что мсье де Моморону предстояло выступить в роли командующего эскадрой; а потому он увидел себя вынужденным, как то ему уже не раз случалось, воззвать к братским чувствам мсье де Сегирана.
На этот раз обращение мсье де Моморона было особенно настойчиво. Речь шла о значительной сумме; но и обстоятельства, надо сознаться, были исключительные. Не каждый день получаешь назначение командующим эскадрой, и мсье де Моморон сумел подчеркнуть это в письме, посланном брату с одним из своих офицеров по имени мсье де Галларе, о котором нам еще придется говорить в дальнейшем. Это письмо содержало в себе все доводы, которые могли скорее всего тронуть мсье де Сегирана. Мсье де Моморон говорил в нем о чести их рода и о том блеске, какой придавало их имени пожалованное ему отличие. В мсье де Сегиране это не могло не найти отзвука. Кроме того, мсье де Моморон указывал ему, что так как он, Сегиран, не служит королю ни в войсках, ни на судах, то справедливость требует, чтобы он своими деньгами помог брату нести службу его величеству. Это косвенное споспешествование королевской славе не могло не быть приятно его сердцу. Засим мсье де Моморон переходил к сравнению себя с мсье де Сегираном. В то время как он, Моморон, рискует жизнью на морях, Сегиран свою жизнь проводит в святой тишине супружества, посреди обширных владений и в обществе жены, чья добродетель служит предметом восхищения всех и всюду превозносится не менее, чем ее красота. Так что значат для такого человека, как он, несколько жалких мешков серебра, раз небо еще не послало ему наследников, для которых он должен бы его беречь! Эти слова исторгли у мсье де Сегирана вздох и затронули в нем его тайную тревогу. В его воспоминании мелькнула насмешливая улыбка мсье д'Эскандо Маленького. Увы! Кавалер де Моморон был слишком прав! Что для него, в самом деле, значат несколько тысяч экю, которые мсье де Моморон, к тому же, употребит не на удовлетворение своих страстей, а на то, чтобы поддержать свое достоинство и иметь возможность с еще большим блеском исполнять свой долг! Наконец, мсье де Моморон вполне может и вовсе не вернуться из этой кампании, которая обещает быть весьма тяжелой. Кавалер, он это показал, не более, чем всякий другой, защищен от пуль и ядер, и, если случится несчастье, мсье де Сегиран будет корить себя, что сухо обошелся с братом. А потому все эти размышления привели мсье де Сегирана к исполнению просьбы мсье де Моморона, хотя так много он еще никогда не просил, но не может же командующий эскадрой довольствоваться позаимствованиями простого капитана, и в семье существуют не только обязанности сердца, но и обязанности кошелька. Посылка мсье де Сегирана была очень хорошо принята кавалером де Момороном. Его занятия не позволяли ему приехать поблагодарить брата за звонкую монету, которую привез с собой мсье де Галларе. Действительно, сейчас было как раз то время, когда галеры приводятся в должный вид, чтобы быть вполне пригодными к плаванию. А это, как известно, дело не пустяковое. Мсье де Моморон излагал в своем послании его подробности. После того, как галеры осмолены, проконопачены, снабжены балластом, чтобы быть хорошо удифферентованными, то есть правильно уравновешенными, на них производятся необходимые золочение и покраска, затем приступают к их вооружению пушками и снабжению припасами и провиантом. Ставят мачты и укрепляют снасти. Белят и чинят паруса. Проверяют канаты и якоря. Все это не обходится без изрядного утомления шиурмы и усердного применения плетей и палок. Но зато какой славный и благородный вид бывает у королевских галер, когда они сбросят свою зимнюю форму и готовы к выходу на парусах и веслах! Это великолепное зрелище, и мсье де Моморон не сомневался, что мсье и мадам де Сегиран не откажутся от намерения лично убедиться в этом. А потому он приглашал их сделать ему честь пожаловать к нему на судно, желая показаться им во всем блеске своего нового сана.
Мсье де Сегиран счел нужным не отклонять приглашения кавалера де Моморона. С тех пор, как тот стал командующим эскадрой, мсье де Сегиран проникся к нему уважением, настолько все мы чувствительны, даже те из нас, кто его наименее домогается, к величию мира сего. К тому же, поддерживая величие своего брата за свой счет, мсье де Сегиран был не прочь полюбоваться его пышностью. А потому он выказал некоторую настойчивость, уговаривая мадам де Сегиран принять участие в путешествии. Мсье де Сегиран, Действительно, весьма любил щеголять своей женой всюду, где он бывал, ибо разве не являлась она, своей добродетелью и красотой, лучшим украшением его жизни? Побуждаемая таким образом, мадам де Сегиран согласилась сопутствовать мужу, и, получив извещение, что галеры отбывают в скором времени, мсье и мадам де Сегиран велели заложить карету и поехали в Марсель.
На этот раз кавалер де Моморон командовал уже не «Отважной»; он поднял свой флаг на «Защитнице», и на нее-то и отправились мсье и мадам де Сегиран. Когда они туда прибыли, галера была вся убрана вымпелами и штандартами, и, в то время как кавалер де Моморон их приветствовал, их встретило «хо!» каторжан, каковой крик они издают горлом, встречая знатных посетителей, дабы их почтить. Проведя мсье и мадам де Сегиран в кормовую беседку, кавалер де Моморон усадил их под тентом, в приготовленные для них кресла, и им подали пирожные и прохладительные напитки, которыми он и принялся их угощать, приглашая полюбоваться зрелищем галеры, видимой с этого возвышенного места лучше, чем откуда бы то ни было. Отсюда судно открывается во всю свою длину, вплоть до форкастеля и шпирона. По обе стороны куршеи, дощатого настила, идущего от одного конца до другого, расположены банки, на коих гребут каторжане, которым для увеселения присутствующих велят исполнять различные игры.
Упражнение это называется «шквалом», и вот в чем оно состоит. Всей шиурме гладко выбривают голову и лицо, и она надевает казаки и колпаки. Затем все каторжники садятся на ножные упорки, так что из конца в конец галеры видны только человеческие головы в одинаковых уборах. В таком виде они издают свое «хо!» разом, так, чтобы слышался единый голос. Во время этого салюта барабаны бьют поход, а солдаты стоят во фрунт, с ружьями на плечах. Затем по свистку комита каждый каторжник снимает колпак, по второму свистку – казак, по третьему – рубашку. Тогда видны одни лишь голые тела. После чего их заставляют проделывать, то, что по-провансальски называется «мониной», иначе– изображать обезьян. Они должны лечь все разом между банок, чтобы скрыться из виду. Затем им велят поднять указательный палец, и видны одни только пальцы; потом руку, потом голову, потом ногу, потом обе ноги, потом встать; потом им велят всем открыть рот, потом разом кашлять, обниматься, валить друг друга и принимать всякие другие непристойные и смешные позы, как если бы то были не люди, а всего лишь то, что перенимают у людей животные в зверинцах, у которых с человеком нет ничего общего, кроме того, что они его передразнивают.
Эти игры доставляли мсье де Моморону такое удовольствие, как если бы он их видел в первый раз. Он был роскошно одет, и в руке у него была высокая трость с золотым набалдашником, на которую он опирался. Когда зрелище этого «шквала» всех утомило, он велел подать завтрак и позвать музыкантов. Их было трое флейтистов и четверо скрипачей, все они были хорошо одеты и стали в круг. Когда они явились, мадам де Сегиран была занята беседой с мсье де Галларе. Мсье де Галларе наследовал мсье де Моморона в командовании «Отважной», с чем мадам де Сегиран учтиво его поздравляла, как вдруг, обратив взгляд в сторону готовящихся играть музыкантов, она неожиданно узнала среди них мсье де Ла Пэжоди. Он стоял как раз против нее с железным обручем вокруг щиколотки, с флейтой в руках и смотрел на нее с тем же гордым и смелым видом, с каким он ее озирал обнаженной в его объятиях, во времена их любви. Он, как будто, нисколько не был удивлен ее видеть, и никто бы не сказал, что он здесь благодаря исключительному несчастью, а не в силу каких-нибудь обстоятельств в его собственном вкусе, настолько он казался все таким же, хотя его исхудалое лицо носило след нескольких рубцов, и мадам де Сегиран заметила, что руки его так опухли и онемели, что он с трудом держит флейту. И действительно, мсье де Моморон снял его ради этого случая с банки, где он не был избавлен ни от каких трудов и ни от каких лишений, ибо мсье де Моморон следил за тем, чтобы так и было, затребовав его для шиурмы своей галеры и держа его под гнетом своей мести, чем он и решил, как забавной неожиданностью, поразить брата и невестку, на которых и поглядывал хитро.
При виде мсье де Ла Пэжоди мсье де Сегиран вздрогнул, и на лице его изобразилось великое смущение. А потому он обратил взгляд к жене, словно спрашивая у нее, как ему себя держать. Мадам де Сегиран ни одним движением не выдала, что узнала мсье де Ла Пэжоди, и собралась продолжать беседу с мсье де Галларе, но тут мсье де Моморон спросил ее, что она хочет, чтобы сыграли эти шуты; однако, прежде чем она успела ответить, мсье де Моморон, немного раздосадованный тем, что его сюрприз не произвел должного впечатления, поднял трость, давая знак начать концерт.
По этому сигналу музыканты заиграли. Мсье де Ла Пэжоди поднес флейту к губам, но его распухшие и окоченелые пальцы плохо приспособлялись к отверстиям, и вместо гармонического звука он издал резкую фальшивую ноту. Мсье де Моморон стремительно встал с кресла с побагровевшим от гнева лицом и бранью на устах. Какой это негодяй калечит ему уши? При этом окрике несчастные музыканты съежились. Если бы они смели, они удрали бы, как крысы, в самую глубь констапельской от замахнувшейся на них трости мсье де Моморона, но никто из них не двигался с места под этой бурей, и они продолжали стоять, ошалелые и трепещущие. Один мсье де Ла Пэжоди улыбался и не склонил головы, когда тяжелая трость мсье де Моморона опустилась на нее с сухим треском и на пол покатились неравные куски его сломанной флейты, причем мсье де Моморон отпихнул их ногой к ногам мсье де Сегирана, который, весь красный и растерявшийся, не знал, куда ему деваться, меж тем как мадам Сегиран бесстрастно следила за колебаниями вымпела вверху фок-мачты, а мсье де Ла Пэжоди тыльной стороной руки вытирал стекавшую с его рассеченного лба кровь все с той же дерзкой и насмешливой улыбкой на сомкнутых губах.
Первой ее заботой по приезде в Экс было повидаться с добрейшим мсье Лебреном, который, как я уже говорил, скорее числился ее духовником, нежели был им на самом деле. Этот отличный человек рассчитывал, что, поселившись в Эксе, мадам де Сегиран ближе доверит ему попечение о своей душе, к которой последнее время она под разными предлогами его не слишком подпускала. Правда, милейший мсье Лебрен был не из тех священников, которые не дают покоя своим духовным дочерям и требуют от них неустанного усердия. Он не считал нужным водить их на помочах и охотно отпускал их одних с тем, чтобы они возвращались к нему в заслуживающих того случаях. Это облегчало ему его служение, чем он был весьма доволен, ибо добрейший мсье Лебрен часто говаривал, что голова у него слабовата и что все эти грехи, которые ему вливают в ухо, не по нему, равно как и лежащая на нем забота о душах. Но все же ему было немного обидно, что мадам де Сегиран так мало нуждается в его руководстве и до такой степени без него обходится; а потому он был приятно удивлен, когда мадам де Сегиран обратилась к нему с просьбой указать ей бедных людей, которым она могла бы помочь и которых ей можно было бы поддержать и утешить. Но вместе с приятным удивлением мсье Лебрен испытывал и некоторое замешательство. Мсье Лебрен был не очень-то осведомлен об этом разряде своего прихода. Он считал, что бедняки особо избраны и взысканы Богом и что не следует слишком стараться избавлять их от состояния, сулящего им на том свете обильные награды. Их жалкое положение в этом мире ограждает их от многих грехов и в то же время извиняет те, которые они могут совершить. Однако же, желая сделать удовольствие столь важной особе, как мадам де Сегиран, добрейший мсье Лебрен постарался добыть для нее нужные сведения, так что мадам де Сегиран вскоре оказалась снабженной необходимыми указаниями, с помощью которых могла приступить к делам благотворения. В несчастных и больных недостатка в городе не было. Мадам де Сегиран не замедлила познакомиться с наиболее достойными жалости. Она усердно их навещала, снабжала деньгами и лекарствами, входила в их лачуги, сидела у их изголовья.
Покончив с ними, мадам де Сегиран отправлялась по церквам. В Эксе их довольно много, и не было ни одной, которой бы мадам де Сегиран благоговейно не посещала. Там она поклонялась мощам и чтимым статуям как в часы служб, так и во время долгих стояний в ту пору, когда они пусты и когда глубже уходишь в самого себя. Мадам де Сегиран нередко можно было видеть простертой у подножия алтарей. Столь назидательное поведение не замедлило вызвать толки в городе, но чувствовалась потребность найти ему причину. Если мадам де Сегиран столь усердна в молитвах и богоугодных делах, так это чтобы получить от неба то, чего ей не удалось получить от мужа, то есть детей, ибо мы склонны приписывать человеческие и корыстные цели возносимым к Богу молениям. Поэтому было признано, что мадам де Сегиран терзается своим бесплодием, а мсье дэз Эмери и мсье де Мэраг заявили, что они берутся, если мадам де Сегиран на то согласится, снабдить ее самым красивым из всех мальчуганов или самой миловидной из всех девочек, на что они, впрочем, не теряют надежды, ибо должна же мадам де Сегиран понять, что Бог не вочеловечится вторично, даже ради ее прекрасных глаз, чтобы дать ей то, чего она так горячо жаждет. Это соревнование мсье дэз Эмери и мсье де Мэрага дало повод к небольшому происшествию, которое наделало некоторого шуму. Однажды, когда мадам де Сегиран обходила своих неимущих, ей прибежали сказать, что поблизости умирает бедный человек и что хорошо бы ему помочь. Услышав это, мадам де Сегиран поспешила в указанное место. Взобравшись по шаткой лестнице жалкого домишка, она вошла в комнату, где, лежа на тюфяке, стонал какой-то человек. И вот, едва мадам де Сегиран подошла ближе, мнимый умирающий схватил ее за руки, стараясь притянуть к себе, но ей удалось высвободиться, причем она узнала мсье дэз Эмери, который довольно глупо надеялся чего-то добиться при помощи этой хитрости и считал, что изобрел нечто замечательное, придумав такую комедию; но мсье дэз Эмери остался ни при чем, тем более что об этом событии он рассказал мсье де Мэрагу, а тот разгласил о нем повсюду и все изрядно потешались, признавая к тому же, что Ла Пэжоди повел бы дело иначе. В конечном счете, вся эта история только еще ярче подтвердила добродетель мадам де Сегиран, ни словом даже не обмолвившейся об этой выходке, и обратилась в славословия ей. Они были столь велики, что мадам де Сегиран легко могла бы возгордиться; но гордиться мадам де Сегиран была не в состоянии, и люди весьма бы удивились, если бы могли знать, какого она о себе мнения.
И действительно, она жила преисполненной глубокого раскаяния и смирения, как подобает грешнице. Правда, греховная жажда и вожделение исчезли в ней и умерли, но все же оставалось несомненным, что грех обитал в ее теле и что она по-прежнему виновна в нем перед Богом. Но благость божия бесконечна. Рядом с недугом он поместил лекарство. Отчего бы мадам де Сегиран не пойти к доброму мсье Лебрену и не покаяться ему в своем прегрешении? Он бы отпустил его ей, и оно было бы вычеркнуто из списков небесного возмездия. Но мадам де Сегиран не желала прибегать к столь обыденному средству. Она нашла бы даже малодушным смягчать божий гнев при нехитром содействии священника и посредством механики таинства. Она считала бы, что злоупотребляет божественной благостью и милосердием, применяя способ, доступный каждому. Ее грех принадлежит ей, и она одна и вправе, и обязана его умалить силой, суровостью и постоянством покаяния, добровольно на себя возложенного. И только тогда, когда, умаленный и истребленный, он превратится в безжизненную сущность, будет справедливо обратиться к таинству, которое предаст его мертвый прах прощению и забвению. Такой образ мыслей, как-то отмечал и мсье де Ларсфиг, изобличал в мадам де Сегиран остатки гугенотки, которой она была в юности и каковой до некоторой степени осталась, сама того не подозревая. «Однако,– добавлял мсье де Ларсфиг,– если подобное поведение и заслуживает порицания, то все же в нем есть нечто героическое и романическое, что не может не нравиться, и нельзя не воздать должного грешнице, желающей самостоятельно и своими силами совладать со своим грехом, привлекая Бога лишь для того, чтобы получить от него утверждение карающих приговоров, которые она добровольно вынесла самой себе».
Эти карающие приговоры мадам де Сегиран неуклонно применяла к себе во всей их строгости и в строжайшей тайне. Правда, городские жители видели, как она, сострадательная и набожная, посещает бедных, помогает больным и ходит в церковь, ведя себя во всем, как свойственно высоко благочестивой и безупречно добродетельной особе, но они не подозревали тех лишений, которые неустанно и жестоко налагала на себя мадам де Сегиран, и тех истязаний, которым она себя подвергала. Истязания эти мадам де Сегиран придумывала так, чтобы они оставались никем не замеченными и чтобы о них знала она одна. Она всячески старалась, чтобы внешне ничто не казалось изменившимся в ее жизни. Таким образом, мадам де Сегиран продолжала жить, как и раньше. Она по-прежнему заботилась о своих нарядах, и никому не пришло бы в голову, что под этими уборами ее тело жестоко раздирается колючими иглами власяницы. К этому самомучительству мадам де Сегиран присоединяла и другие, которые она изобретала в зависимости от случая. Единственное, о чем она жалела, это что она не может доводить их до той степени, как ей бы хотелось, ибо это могло бы привлечь внимание мсье де Сегирана. Она бы желала, чтобы ее красивые плечи были исполосованы ремнями, но эти побои она заменяла хитроумными пытками, которые измышляла для себя и которые казались ей совсем ничтожными. Не было терзания, которое она сочла бы достаточным, а так как телесные были для нее, большей частью, запретны, то она прибегала к более утонченным, лишь бы они были им равносильны.
Не раз, чтобы себя унизить, она готова была сознаться мсье де Сегирану в своей вине. Она уже видела себя изгнанной им из дому и укрывшейся в монастыре, где она могла бы свободно предаваться всем изощрениям покаяния, но на этом пути ее останавливало одно соображение: горе, которое она причинила бы бедному Сегирану, открыв ему жестокую правду. К чему смущать покой этого славного человека, от которого она всегда видела только одно хорошее, которого она так и не порадовала потомством, ожидаемым им с таким терпеливым нетерпением, и который так честно гордится добродетелью своей жены? Какое она имеет право повергать его в стыд и отчаяние и причинять ему боль, которой он ничем не заслужил? Эти же соображения мешали ей открыто воздерживаться от пищи. Мсье де Сегиран желал, чтобы ее стол был превосходен, изобилуя всякого рода первинами и редкостями, и впадал в беспокойство, как только ему казалось, что мадам де Сегиран кушает без удовольствия. А потому мадам де Сегиран ела как обычно и, только встав из-за стола, уходила к себе в комнату и щекотала у себя в горле бородкой пера, чтобы извергнуть принятую пищу, наслаждаясь унизительностью этих жалких способов и этих отвратительных приемов.
Они увеличивали искреннее отвращение мадам де Сегиран к самой себе. Она не только была мерзка себе, как грешница, но еще упрекала себя и за свое поведение в отношении мсье де Ла Пэжоди, потому что разве не по ее вине греб он теперь на королевских галерах? Разве не от нее зависело избавить его от этой жалкой участи? Ей стоило только сказать правду и заявить во время процесса мсье де Ла Пэжоди, что, убивая мсье д'Эскандо, мсье де Ла Пэжоди лишь защищал свою жизнь. А вместо этого разве не она сама, опрометчиво выбросив в окно эти ножны, создала главную улику против мсье де Ла Пэжоди? Таким образом, избрав его сообщником своей вины и орудием своего греха, она его же обрекла карающему правосудию, которого он, наверное, мог бы избегнуть, если бы открыл своим судьям истинную причину своего ночного присутствия в Кармейране. Мсье де Ла Пэжоди предпочел молчать, как молчала и сама мадам де Сегиран; но это обоюдное молчание имело для мсье де Ла Пэжоди последствия, допустив которые мадам де Сегиран чувствовала к себе теперь какое-то отвращение. Однако, если мадам де Сегиран и сознавала ясно всю низость своего поведения по отношению к мсье де Ла Пэжоди, она не испытывала к нему ни малейшей жалости. Он был для нее столь же безразличен в своем несчастье, как если бы она была тут ни при чем, и в ней не оставалось к нему ни следа участия. Она даже ни разу не попыталась узнать, что сталось с мсье де Ла Пэжоди, хотя об этом нетрудно было бы справиться через кавалера де Моморона.
Чтобы вполне удостовериться, что это безучастие к мсье де Ла Пэжоди не простое притворство перед самой собой, мадам де Сегиран старалась иногда думать о нем, представить себе его лицо, его манеры. Так она создавала себе образ, к которому оставалась равнодушна. Она была так же отрешена от мсье де Ла Пэжоди, как и от своего греха, и спрашивала себя, не близок ли миг, когда раскаяние сравняется с виной и она сможет, наконец, испросить у доброго мсье Лебрена пастырское отпущение. В самом деле, уже больше года прошло со времени возвращения в Экс. Таково было душевное состояние мадам де Сегиран, когда произошло одно событие, еще более упрочившее ее уверенность.
* * *
Трагическая смерть прекрасного Паламеда д'Эскандо внесла некоторую перемену в привычки кавалера де Моморона. Когда, после процесса и осуждения мсье де Ла Пэжоди, он вернулся в Марсель, все были немного удивлены тем бесстыдством, с которым он открыто носил траур по своему любимцу, но еще более изумительным казалось то, что он не искал замены товарищу, утраченному им в лице Паламеда д'Эскандо. И действительно, мсье де Моморон задался целью остаться верным памяти неблагодарного и милого Паламеда, по крайней мере, внешним образом, ибо он слишком закоренел в своем распутстве, чтобы от него отказаться на деле; но место явного скандала заняли темные и низменные похождения, и так удачно, что этот новый порядок вещей весьма послужил на пользу репутации мсье де Моморона, которому были благодарны за то, что он по-своему исправился, превратив в тайное пристрастие слишком долго бывший публичным порок. Этим он выиграл в общественном мнении. С другой стороны, полученная им тяжелая рана, из-за которой он все еще волочил ногу, снискала ему особое уважение. Кавалер де Моморон не стал пренебрегать этим двойным преимуществом и использовал его в высоких сферах столь удачно и столь своевременно, что был назначен командующим эскадрой и получил в свое ведение галеры, долженствовавшие ранней весной соединиться с флотом его величества, крейсировавшим у сицилийских берегов, и оказать поддержку в боях, которые ему предстояло иметь с отважным, дерзким и многочисленным противником.Этот успех преисполнил мсье де Моморона гордости, но тем сильнее дал ему почувствовать отощание его мошны. Хоть уже и не было прекрасного Паламеда д'Эскандо, щедро пускавшего из нее кровь, ее все же прискорбно изнурили темные и грязные расходы кавалера. Зима в Марселе обошлась ему дорого, а в игре, которой он обыкновенно поправлял свои дела, ему не повезло. Сколько мсье де Моморон ни клял судьбу, она упорно оставалась к нему неблагосклонной. Эта незадача была в данном случае тем более досадной, что мсье де Моморону предстояло выступить в роли командующего эскадрой; а потому он увидел себя вынужденным, как то ему уже не раз случалось, воззвать к братским чувствам мсье де Сегирана.
На этот раз обращение мсье де Моморона было особенно настойчиво. Речь шла о значительной сумме; но и обстоятельства, надо сознаться, были исключительные. Не каждый день получаешь назначение командующим эскадрой, и мсье де Моморон сумел подчеркнуть это в письме, посланном брату с одним из своих офицеров по имени мсье де Галларе, о котором нам еще придется говорить в дальнейшем. Это письмо содержало в себе все доводы, которые могли скорее всего тронуть мсье де Сегирана. Мсье де Моморон говорил в нем о чести их рода и о том блеске, какой придавало их имени пожалованное ему отличие. В мсье де Сегиране это не могло не найти отзвука. Кроме того, мсье де Моморон указывал ему, что так как он, Сегиран, не служит королю ни в войсках, ни на судах, то справедливость требует, чтобы он своими деньгами помог брату нести службу его величеству. Это косвенное споспешествование королевской славе не могло не быть приятно его сердцу. Засим мсье де Моморон переходил к сравнению себя с мсье де Сегираном. В то время как он, Моморон, рискует жизнью на морях, Сегиран свою жизнь проводит в святой тишине супружества, посреди обширных владений и в обществе жены, чья добродетель служит предметом восхищения всех и всюду превозносится не менее, чем ее красота. Так что значат для такого человека, как он, несколько жалких мешков серебра, раз небо еще не послало ему наследников, для которых он должен бы его беречь! Эти слова исторгли у мсье де Сегирана вздох и затронули в нем его тайную тревогу. В его воспоминании мелькнула насмешливая улыбка мсье д'Эскандо Маленького. Увы! Кавалер де Моморон был слишком прав! Что для него, в самом деле, значат несколько тысяч экю, которые мсье де Моморон, к тому же, употребит не на удовлетворение своих страстей, а на то, чтобы поддержать свое достоинство и иметь возможность с еще большим блеском исполнять свой долг! Наконец, мсье де Моморон вполне может и вовсе не вернуться из этой кампании, которая обещает быть весьма тяжелой. Кавалер, он это показал, не более, чем всякий другой, защищен от пуль и ядер, и, если случится несчастье, мсье де Сегиран будет корить себя, что сухо обошелся с братом. А потому все эти размышления привели мсье де Сегирана к исполнению просьбы мсье де Моморона, хотя так много он еще никогда не просил, но не может же командующий эскадрой довольствоваться позаимствованиями простого капитана, и в семье существуют не только обязанности сердца, но и обязанности кошелька. Посылка мсье де Сегирана была очень хорошо принята кавалером де Момороном. Его занятия не позволяли ему приехать поблагодарить брата за звонкую монету, которую привез с собой мсье де Галларе. Действительно, сейчас было как раз то время, когда галеры приводятся в должный вид, чтобы быть вполне пригодными к плаванию. А это, как известно, дело не пустяковое. Мсье де Моморон излагал в своем послании его подробности. После того, как галеры осмолены, проконопачены, снабжены балластом, чтобы быть хорошо удифферентованными, то есть правильно уравновешенными, на них производятся необходимые золочение и покраска, затем приступают к их вооружению пушками и снабжению припасами и провиантом. Ставят мачты и укрепляют снасти. Белят и чинят паруса. Проверяют канаты и якоря. Все это не обходится без изрядного утомления шиурмы и усердного применения плетей и палок. Но зато какой славный и благородный вид бывает у королевских галер, когда они сбросят свою зимнюю форму и готовы к выходу на парусах и веслах! Это великолепное зрелище, и мсье де Моморон не сомневался, что мсье и мадам де Сегиран не откажутся от намерения лично убедиться в этом. А потому он приглашал их сделать ему честь пожаловать к нему на судно, желая показаться им во всем блеске своего нового сана.
Мсье де Сегиран счел нужным не отклонять приглашения кавалера де Моморона. С тех пор, как тот стал командующим эскадрой, мсье де Сегиран проникся к нему уважением, настолько все мы чувствительны, даже те из нас, кто его наименее домогается, к величию мира сего. К тому же, поддерживая величие своего брата за свой счет, мсье де Сегиран был не прочь полюбоваться его пышностью. А потому он выказал некоторую настойчивость, уговаривая мадам де Сегиран принять участие в путешествии. Мсье де Сегиран, Действительно, весьма любил щеголять своей женой всюду, где он бывал, ибо разве не являлась она, своей добродетелью и красотой, лучшим украшением его жизни? Побуждаемая таким образом, мадам де Сегиран согласилась сопутствовать мужу, и, получив извещение, что галеры отбывают в скором времени, мсье и мадам де Сегиран велели заложить карету и поехали в Марсель.
На этот раз кавалер де Моморон командовал уже не «Отважной»; он поднял свой флаг на «Защитнице», и на нее-то и отправились мсье и мадам де Сегиран. Когда они туда прибыли, галера была вся убрана вымпелами и штандартами, и, в то время как кавалер де Моморон их приветствовал, их встретило «хо!» каторжан, каковой крик они издают горлом, встречая знатных посетителей, дабы их почтить. Проведя мсье и мадам де Сегиран в кормовую беседку, кавалер де Моморон усадил их под тентом, в приготовленные для них кресла, и им подали пирожные и прохладительные напитки, которыми он и принялся их угощать, приглашая полюбоваться зрелищем галеры, видимой с этого возвышенного места лучше, чем откуда бы то ни было. Отсюда судно открывается во всю свою длину, вплоть до форкастеля и шпирона. По обе стороны куршеи, дощатого настила, идущего от одного конца до другого, расположены банки, на коих гребут каторжане, которым для увеселения присутствующих велят исполнять различные игры.
Упражнение это называется «шквалом», и вот в чем оно состоит. Всей шиурме гладко выбривают голову и лицо, и она надевает казаки и колпаки. Затем все каторжники садятся на ножные упорки, так что из конца в конец галеры видны только человеческие головы в одинаковых уборах. В таком виде они издают свое «хо!» разом, так, чтобы слышался единый голос. Во время этого салюта барабаны бьют поход, а солдаты стоят во фрунт, с ружьями на плечах. Затем по свистку комита каждый каторжник снимает колпак, по второму свистку – казак, по третьему – рубашку. Тогда видны одни лишь голые тела. После чего их заставляют проделывать, то, что по-провансальски называется «мониной», иначе– изображать обезьян. Они должны лечь все разом между банок, чтобы скрыться из виду. Затем им велят поднять указательный палец, и видны одни только пальцы; потом руку, потом голову, потом ногу, потом обе ноги, потом встать; потом им велят всем открыть рот, потом разом кашлять, обниматься, валить друг друга и принимать всякие другие непристойные и смешные позы, как если бы то были не люди, а всего лишь то, что перенимают у людей животные в зверинцах, у которых с человеком нет ничего общего, кроме того, что они его передразнивают.
Эти игры доставляли мсье де Моморону такое удовольствие, как если бы он их видел в первый раз. Он был роскошно одет, и в руке у него была высокая трость с золотым набалдашником, на которую он опирался. Когда зрелище этого «шквала» всех утомило, он велел подать завтрак и позвать музыкантов. Их было трое флейтистов и четверо скрипачей, все они были хорошо одеты и стали в круг. Когда они явились, мадам де Сегиран была занята беседой с мсье де Галларе. Мсье де Галларе наследовал мсье де Моморона в командовании «Отважной», с чем мадам де Сегиран учтиво его поздравляла, как вдруг, обратив взгляд в сторону готовящихся играть музыкантов, она неожиданно узнала среди них мсье де Ла Пэжоди. Он стоял как раз против нее с железным обручем вокруг щиколотки, с флейтой в руках и смотрел на нее с тем же гордым и смелым видом, с каким он ее озирал обнаженной в его объятиях, во времена их любви. Он, как будто, нисколько не был удивлен ее видеть, и никто бы не сказал, что он здесь благодаря исключительному несчастью, а не в силу каких-нибудь обстоятельств в его собственном вкусе, настолько он казался все таким же, хотя его исхудалое лицо носило след нескольких рубцов, и мадам де Сегиран заметила, что руки его так опухли и онемели, что он с трудом держит флейту. И действительно, мсье де Моморон снял его ради этого случая с банки, где он не был избавлен ни от каких трудов и ни от каких лишений, ибо мсье де Моморон следил за тем, чтобы так и было, затребовав его для шиурмы своей галеры и держа его под гнетом своей мести, чем он и решил, как забавной неожиданностью, поразить брата и невестку, на которых и поглядывал хитро.
При виде мсье де Ла Пэжоди мсье де Сегиран вздрогнул, и на лице его изобразилось великое смущение. А потому он обратил взгляд к жене, словно спрашивая у нее, как ему себя держать. Мадам де Сегиран ни одним движением не выдала, что узнала мсье де Ла Пэжоди, и собралась продолжать беседу с мсье де Галларе, но тут мсье де Моморон спросил ее, что она хочет, чтобы сыграли эти шуты; однако, прежде чем она успела ответить, мсье де Моморон, немного раздосадованный тем, что его сюрприз не произвел должного впечатления, поднял трость, давая знак начать концерт.
По этому сигналу музыканты заиграли. Мсье де Ла Пэжоди поднес флейту к губам, но его распухшие и окоченелые пальцы плохо приспособлялись к отверстиям, и вместо гармонического звука он издал резкую фальшивую ноту. Мсье де Моморон стремительно встал с кресла с побагровевшим от гнева лицом и бранью на устах. Какой это негодяй калечит ему уши? При этом окрике несчастные музыканты съежились. Если бы они смели, они удрали бы, как крысы, в самую глубь констапельской от замахнувшейся на них трости мсье де Моморона, но никто из них не двигался с места под этой бурей, и они продолжали стоять, ошалелые и трепещущие. Один мсье де Ла Пэжоди улыбался и не склонил головы, когда тяжелая трость мсье де Моморона опустилась на нее с сухим треском и на пол покатились неравные куски его сломанной флейты, причем мсье де Моморон отпихнул их ногой к ногам мсье де Сегирана, который, весь красный и растерявшийся, не знал, куда ему деваться, меж тем как мадам Сегиран бесстрастно следила за колебаниями вымпела вверху фок-мачты, а мсье де Ла Пэжоди тыльной стороной руки вытирал стекавшую с его рассеченного лба кровь все с той же дерзкой и насмешливой улыбкой на сомкнутых губах.