Нечай скрипит зубами, его вдруг берет зло: на свою слабость, на свой страх, и на обещания самому себе.
   – Пошел ты в… со своей истинной верой! – рычит он и ругается долго и отвратительно.
   – Этот – наш, – раздается глумливый смешок из другого угла.
 
   Нечай проснулся как от толчка. Все сначала. По кругу. Ему никогда не избавится от этих снов.
   Тело ломало от вчерашних приключений, и до сих пор подрагивали колени. Когда Нечай вышел из болота на остров, его, как назло, встретили рядковские мужики – охотники добрали волчат, а загонщики успели дойти до линии стрелков. Все уже знали, что матерый ушел подранком, и из оцепления прорвалась мать-волчица с одним щенком. Несмотря на это, Туча Ярославич нашел охоту удачной: взяли семерых волков, одного переярка струнили и отвезли в усадьбу живьем – притравливать молодых гончаков.
   В усадьбе для загонщиков накрыли столы и хорошо угостили: нажарили поросят и выкатили бочонок густого вишневого вина. Вина Нечай выпил с удовольствием, однако с еще большим удовольствием он бы отправился домой, на печь.
   За столом было весело: мужики вспоминали подробности охоты, восхищались удалью Тучи Ярославича, в одиночку, голыми руками струнившего волка. Только Радей сидел насупившись и пил вино кружку за кружкой. Сыновья старались от него не отстать, но быстро захмелели.
   Старший Радеев сын поднялся, подошел сзади к Нечаю, сидевшему рядом Мишатой, и схватил его за плечо.
   – На болото матерый ушел, а ты с болота вышел… Не странно ли? – громко, так что все его услышали, спросил он.
   Нечай не любил, когда до него дотрагиваются, а тем более хватают, и в таких случаях он не задумывался о последствиях. Радеев сын отлетел на пару шагов от удара локтем в живот и едва не сел на землю, но из-за стола тут же поднялись его братья. Вслед за ними встал Мишата, а с ним и кузнец, отец Стеньки. Выглядели они внушительней Радеевых, но те оказались не одиноки.
   – Ты руку-то покажи, – начал пивовар, родственник погибшего Микулы, сидевший напротив Нечая, – покажи! Матерого в лапу ранили, покажи руку-то.
   Нечай с презрением приподнял верхнюю губу, но вызвал только озлобление.
   – Скалится! Смотрите, скалится! – пивовар указал на него пальцем и отодвинулся, хотя через стол Нечай вряд ли смог бы его достать.
   – Что, страшно? – Нечай усмехнулся, изобразил зверя, как это делала Груша, и рыкнул на пивовара, пригнувшись вперед. Тот выскочил из-за стола, перепрыгнув через скамейку.
   Мишата дернул его за рукав.
   – Ты што? – зашипел он Нечаю в ухо, – а ну прекрати.
   Нечай только рассмеялся – от вина он всегда был доволен собой и чувствовал уверенность в себе.
   Мужики, сидящие рядом с пивоваром, переглянулись и поднялись.
   – А ну-ка руку покажи, – угрожающе сказал Некрас, тот самый, что когда-то поставил деньги на возвращение Нечая из леса.
   – Может, подойдешь и сам посмотришь? – Нечай опять с презрением поднял верхнюю губу.
   – Ты меня не подзуживай! Я не такой дурак! Всем известно, то оборотни нечеловеческую силу имеют.
   – Заодно и проверишь, человеческая у меня сила или нет! – Нечай встал, опираясь руками на стол.
   Мишата толкнул его плечом:
   – Покажи им руку, Нечай. Пусть успокоятся.
   – Да ну? А им какую: правую или левую? – Нечай растянул губы в улыбке.
   – Обе покажи, – кивнул кузнец спокойно и вполне доброжелательно, – не отстанут ведь.
   – Обе – так обе! – Нечай скинул полушубок и поднял до локтя правый рукав.
   Но не успел он начать закатывать левый, как пивовар, все еще опасающийся вернуться за стол, заорал во все горло и начал тыкать пальцем в сторону Нечая.
   – Вот! Вот! Глядите! Что я говорил!
   Нечай посмотрел на него исподлобья:
   – Чего ты там увидел-то?
   – Шрам! – торжествующе выговорил пивовар, и его идею подхватил Некрас.
   – Точно, шрам! Ну? И что ты на это скажешь?
   – Обалдели? – Нечаю даже смеяться не хотелось, – этому шраму пять лет без малого!
   – Заливай! – усмехнулся Некрас, – все знают, что у оборотней раны на глазах затягиваются!
   – Ага! – Нечай плюнул и надел полушубок, запахиваясь поплотней, – идите вы к чертям собачьим!
   – А вот мы завтра проверим, – предложил пивовар, – у оборотня шрам до завтра пропадет!
   Радей кашлянул и поднял голову:
   – Кто их знает, этих оборотней… – проворчал он, – может, шрамы у них на всю жизнь остаются.
   – Это ты здорово придумал! – кивнул Нечай, завязывая пояс, – пропадет шрам – оборотень, не пропадет – тоже оборотень!
   – А мне ничего доказывать не надо, – Радей сузил глаза и потянулся за остро отточенным колом, – я и так про тебя все знаю.
   – Эй! Глаза-то налил! – рявкнул на него кузнец.
   Но Радей не обратил на него внимания и начал, угрожающе сопя, вылезать из-за стола. Сыновья тоже похватали колья, но он остановил их, махнув рукой:
   – Я сам.
   Мишата положил руку Нечаю на плечо и сказал:
   – Не связывайся. Пьяный он, не насмерть же с ним биться.
   – Не связывайся, – подтвердил кузнец.
   Нечай вообще-то не сильно обижался на Радея, ни после драки, ни из-за нелепого обвинения, но тут обозлился всерьез. Или это вино так на него подействовало?
   – Нет уж! – он перебрался через скамейку, – вшестером все горазды со мной биться, пусть-ка один на один попробует!
   Радей скинул армяк на руки старшему сыну, и Нечай последовал его примеру, отдавая полушубок брату.
   – Нечай, не надо – попытался отговорить его Мишата.
   – Отстань, – проворчал Нечай.
   Кузнец протянул Нечаю такой же кол, как у Радея, но тот покачал головой:
   – Ну его. Еще и вправду убью…
   Радей не стал дожидаться, пока Нечай договориться с кузнецом, а кинулся на него с криком, оскалившись, используя кол как копье. Нечай едва успел отпрыгнуть в сторону.
   – Ну ты даешь, батя… – пробормотал он и подождал, пока Радей развернется. Тот не заставил ждать долго, и кинулся во второй раз, с другой стороны. Нечай ушел в сторону, поймал кол руками, и развернул к себе, вместе с Радеем, так что глаза колесника оказалось напротив его глаз.
   – Не страшно с оборотнем биться, а, батя? – рассмеялся Нечай Радею в лицо.
   Радей взревел и рванул кол к себе, Нечай не стал ему мешать, только слегка подтолкнул кол в его сторону, снизу вверх. Кол ударил Радея под подбородок, челюсть глухо клацнула – колесник прикусил язык и застонал.
   – Ну? Нравится? – со злостью прошипел Нечай, – а вот так?
   Он ударил Радея колом по носу. Не сильно, только чтоб кровь потекла. А потом выдернул кол из рук колесника и одним ударом сломал его об колено, пока тот не успел опомниться. От кулака, намеченного в лицо, он прикрылся обломками, отбросил их в сторону, и со всей силы вломил Радею кулаком в подбородок. Колесник рухнул навзничь, откинув голову и закатив глаза.
   – Убил… – прошептал в испуге пивовар.
   Радей пошевелился, приподнял руку и уронил ее на землю. Его сыновья, переглянувшись, хотели кинуться на Нечая, но им дорогу преградили Мишата и кузнец.
   – Эй! Двое дерутся – третий не мешай! – раздался голос Тучи Ярославича, – все честно было!
   Радеевы сыновья сникли и опустили колья. Боярин подошел поближе и хлопнул Нечая ладонью по спине.
   – Молодец! Кто следующий? – боярин оглядел рядковских мужиков, – никто? А кузнеца моего, Кондрашку, побьешь?
   Нечай сжал губы и покачал головой.
   – Вон боец лежит, – он кивнул на Радея, – а я так… охладил его просто…
   – Жаль! Вот бы мы потешились!
   Драться на потеху Тучи Ярославича Нечай не собирался, забрал у брата полушубок, оделся и пошел домой. Стоило заняться отчетом старосты, но Нечай, написав одну страницу, до самого вечера придумывал картинки к новым буквам и складывал слова из тех букв, которые успели узнать его ученики. Заодно к изученным буквам он пририсовал счеты со сдвинутыми костяшками, чтоб было понятно, какую цифру эта буква означает. [10]Занятие это увлекало его настолько, что он не спешил залезать на печь.
   Вот и теперь, проснувшись, Нечай собрался, наконец, сварить чернил. И учеников у него прибыло: сразу после возвращения с охоты явился Федька-пес, тринадцатилетний товарищ Стеньки – длинный, худой и очень самостоятельный. Отец его, такой же тощий, да к тому же низкорослый, всю жизнь сидел под каблуком у жены, женщины дородной, высокой и властной. Федька с таким порядком мириться не желал, и, хоть матери побаивался, но уже претендовал на роль старшего мужчины в доме. Впрочем, к его отцу в Рядке относились с уважением – он шил сапоги, да такие, что проезжие покупали их по нескольку пар и везли на продажу в город.
   Прозвище свое Федька получил за злобность характера, явно унаследованного от матери, потому что отец его за всю жизнь и мухи не обидел. Парень же бросался с кулаками на каждого, кто осмеливался ему не угодить, не раз бывал бит за это товарищами, но более покладистым от этого не становился.
   Нечаю Федька сказал, что хочет изучать грамоту вместе со всеми, а если за это надо платить, то он велит отцу и тот заплатит сколько надо. Он, оказалось, давно собирается в город, хочет выбиться в люди, а без грамоты это никак невозможно. Три дня он завидовал бондаревым ребятам, но, узнав про Ивашку Косого и сыновей кузнеца, решил договориться с Нечаем сам. Нечай посмотрел на Мишату, тот дал добро и потребовал с Федьки рубль в год. Вечером приходил Федькин отец и предложил вместо денег привезти бумаги: жена его была настроена против грамоты, города и «всех этих выдумок», называла Нечая проходимцем, а бумагу по полушке за два листа давал за сапоги какой-то его знакомый купец. Мишата, покачав головой, согласился, а Нечай так очень обрадовался – идея с берестой ему вовсе не нравилась.
   Но утром, как только позавтракали, в дом постучался староста. Он пришел не один – вместе с Афонькой, Некрасом и вчерашним пивоваром, родственником Микулы.
   – Говорил я тебе, сиди дома… – проворчал староста Нечаю, не успев поздороваться.
   Афонька откровенно радовался, Некрас оставался угрюмым, а пивовар слегка смешался, натолкнувшись на мамин взгляд. Мишата усадил гостей за стол, а Нечай, ни слова не говоря, закатал рукав и сунул локоть Некрасу под нос.
   – Во. Видел? На месте шрам.
   Некрас отвел глаза и промолчал. Пивовар посмотрел на него одним глазком и снова потупился.
   – Отец Афанасий, вот, миром все решить предлагает, – вздохнул староста.
   – Ага, – кивнул Нечай, – не иначе бесов из меня хочет выгнать. Связать цепями и узами и гонять по пустыне, [11]а?
   Поп посмотрел на него, ничего не понимая. Даже если он читал Евангелие, то это было давно, он успел подзабыть.
   – Тьфу на тебя, богохульник! – Афонька перекрестился, – чего городишь-то?
   – А что я такого сказал? Я еще ничего такого не говорил, – широко улыбнулся Нечай.
   – Я тебе помочь пришел по-христиански, так сказать, по-отечески. Добрым советом. А ты сразу зубоскальствовать, – кротко вздохнул поп.
   – К исповеди пойти не могу. Мясо вчера ел, вино пил, и сегодня сметанки навернул за завтраком.
   – Ну, это невеликий грех, я тебе его без епитимии отпущу. В общем, мы подумали тут… Ежели поклянешься Богородицей, что ты не оборотень, люди должны тебе поверить.
   – Клянусь Богородицей! – захохотал Нечай и развел руками.
   – Не юродствуй! – Афонька топнул ногой, – при всем честном народе, в храме, перед ее ликом. Исповедуешься, как положено, причастие примешь, ну, храму кое-чего пожертвуешь там…
   – Да за мои грехи ты меня к причастию не допустишь!
   – Ну, это я посмотрю, конечно… – поджал губы Афонька, – но добрым делом любой грех искупить можно…
   – Так-таки любой? – Нечай недоверчиво нагнул голову.
   – Ну… Это от размера доброго дела зависит. И потом, что за грехи у простого человека?
   – А доброе дело – это храму пожертвование?
   – Вот какой ты… Плохо о людях думаешь, по себе меришь, – надулся Афонька, – а я совсем не то имел в виду.
   – А что же? – Нечай поднял брови.
   – Да дров надо на зиму запасти, и стенки в церкви проконопатить… За лето птицы всю паклю вытаскали, из щелей дует.
   – Я так и знал, что ты своего не упустишь, – скривился Нечай.
   – Это не для меня, это для всего прихода доброе дело.
   Нечай подумал немного, вздохнул и устало сказал:
   – А иди-ка ты, отче, к лешему со своими добрыми делами… Богородицей я поклялся, если этого мало – собирайте сход.
   Староста крякнул, Мишата поднялся и заскрипел зубами, Некрас с пивоваром переглянулись многозначительно, и мама не удержалась:
   – Нечай! Ну что говоришь-то? Ты думаешь, что говоришь?
   – Думаю, мам, думаю. И в захребетники, [12]да еще и задарма, к отцу Афанасию не пойду.
   – Да что ты выдумал! Какие захребетники! – мама всплеснула руками, – Чего уж плохого – дров в храм привезти, да церковь поправить! Всем ведь хорошо будет.
   – Вот если всем хорошо будет, пусть все дрова и возят. Собирайте сход, надоело это все!
   – Ну, сход – так сход, – прищурился Некрас и поднялся с места, – пошли, отец Афанасий, все с ним ясно.
   Староста покачал головой и тоже встал. Афонька был явно разочарован и сразу поскучнел.
   Мишата молча смотрел, как гости одеваются, сжимал кулаки и гонял желваки по скулам. Нечай подумал, что стоило бы уйти до того, как гости выйдут за ворота, так ведь Мишата догонит и опять начнет ругаться при всем честном народе.
   – Ну? – Нечай взглянул на брата, когда дверь за гостями закрылась, – хочешь мне по зубам дать? Так дай, чего уж…
   – Одевайся, пошли, – угрюмо ответил Мишата.
   – Мишата! – мама испугалась и схватила его за руку, – ты что придумал?
   – Мам, все хорошо, – успокоил ее Нечай, и, нагнувшись к ее уху, шепнул, – все равно я его сильней…
   – А ты все веселишься, все смешно тебе! – мама стукнула его кулачком по лбу и дернула за челку, – над отцом Афанасием глумился, над братом смеешься!
   – Мам, я над братом вовсе не смеюсь, – Нечай сделал серьезное лицо, – правда.
   – Одевайся, – повторил Мишата со злостью.
   – Вот видишь, он велит одеваться – я одеваюсь… – Нечай накинул полушубок.
   Полева проворчала что-то себе под нос и стукнула по затылку Гришку, который вздумал хихикнуть.
   Нечай не сомневался, что Мишата хочет поговорить так, чтоб их никто не слышал, и, наверное, поведет его в баню: где еще можно посидеть вдвоем? Но брат, не оглядываясь, подошел к калитке и вышел со двора. Нечай пожал плечами и направился за ним.
   – А теперь скажи мне, – вполголоса начал Мишата, когда они отошли от дома, – почему ты в церковь отказываешься ходить?
   – Не хочу, – хмыкнул Нечай.
   – Ты, может, раскольник? – еще тише спросил брат.
   – Нет. Я не раскольник, – успокоил его Нечай.
   – Тогда объясни мне, почему?
   – Думаешь, я на самом деле оборотень? – Нечай насмешливо посмотрел на брата снизу вверх.
   – Нет, не думаю, – Мишата сплюнул, – я просто хочу понять.
   – Мне этого не объяснить.
   Право, не рассказывать же Мишате про рыжего Парамоху, про писание, полное ханжества и жестокости, про балаган, которым была смерть Иисуса…
   – А ты попробуй. Может, я пойму.
   Нечай скривился.
   – Я был в монастырской тюрьме… – сказал он.
   Мишата остановился и посмотрел на него удивленно и пристально.
   – Как ты туда попал?
   – Я отказался от причастия. Они думали, я раскольник.
   – И после этого ты устраиваешь все вот это? – чуть не закричал брат, – тебе что, мало?
   Нечай пожал плечами.
   – Для тебя это так важно? Не ходить в церковь? – Мишата немного смягчился и, похоже, расстроился.
   – Наверно. Я не знаю. Я просто не хочу. Теперь я их всех ненавижу.
   – Ты напрасно так… Отец Афанасий, конечно, не ангел, но он зла никому не хочет. А Бог… он нас любит, как своих детей…
   – Отец Афанасий – дурак, выжига и лентяй. Про бога я тебе ничего говорить не стану, но мне его любви что-то больше не хочется. Он меня в школе любил шесть лет, а потом еще в монастыре пять. В монастыре он любил меня крепче. Если б отцы так любили своих детей, людей бы на свете уже не осталось, все бы давно были ангелами на небе. Пойдем. Ты куда-то меня вел.
   Мишата вздохнул и пошел вперед.
   – Нет, я не знаю, но ты в чем-то неправ, – через минуту сказал он, – ты же бессмертную душу губишь, не страшно?
   – Нисколько.
   – Я тебя не осуждаю, я понимаю… Я сейчас знаешь что вспомнил? Как ты маленьким однажды в воскресенье целую охапку черемухи наломал и в церковь принес… Помнишь?
   – Помню, – Нечай насупился.
   – Запах какой чудный стоял… Тебя Афонька спросил, зачем, а ты ответил: чтоб всем хорошо было.
   Тогда он и вправду хотел, чтобы всем было хорошо. Начиналось лето, пели птицы, цвела черемуха: Нечай помнил этот день, и радость, которая внезапно охватила его на рассвете – просто так, безо всякой причины – и траву в холодной росе, и шершавый ствол черемухи, на который он карабкался, чтоб посмотреть за лес. Ему казалось, что белые цветы, с их пьяным, сладким запахом, украсят мрачноватую церковь, и все обрадуются вместе с ним.
   – Может быть, – Нечаю не хотелось это вспоминать, – я тогда не знал, что от черемухи болит голова. А куда мы идем?
   – К повитухе, – ответил Мишата.
   Нечай не удержался от смеха:
   – Что я у повитухи-то забыл, а?
   – С ее отцом хочу поговорить. Ты помнишь его?
   Нечай помнил. Детьми они его очень боялись, и никто не знал его имени. Только тогда он звался не отцом повитухи, а мужем повитухи. Жена его умерла не так давно, и теперь дочь принимала роды у всех рядковских баб. А ее отец… Вообще-то, был он и гробовщиком, и могильщиком, но, кроме этого, мыл и обряжал покойников перед похоронами и присматривал за кладбищем. Мальчиком Нечай вместе с товарищами бегал подсматривать в окно его «мастерской».
   Дом повитухи стоял чуть на отшибе, на Западном конце Рядка, и за его огородом начинался перелесок, где густо и соблазнительно росла земляника. Но никто ее не брал – говорили, что земляника там растет, потому что гробовщик специально поливает ее водой, которой моет покойников. Сутулая, длиннорукая и долговязая фигура гробовщика издали напоминала поднявшегося из земли мертвеца: ходил он степенно, медленно и пошатываясь, и встретить его в сумерках один на один почиталось у мальчишек подвигом.
   – Да я и помирать вроде пока не собираюсь… – пробормотал Нечай, – или с живого мерку снимать сподручней?
   – Ерунду не городи, – фыркнул Мишата, – поговорить с ним хочу.
   Говорили, что имя гробовщика, кроме его родителей, знал только Афонька. Пояснял это гробовщик тем, что вокруг покойников всегда черти вьются, в ад норовят утащить. Ну, а зная имя, черти и живого человека могут окрутить. Вот и хранил гробовщик имя в тайне от всех, чтоб черти его ни у кого не выведали. Нечай мог над этим только посмеяться, но Афонька, похоже, относился к мнению гробовщика с уважением. В церкви гробовщик появлялся редко, только перед большими праздниками, и общества не любил: жил замкнуто, нелюдимо, был молчалив и неприветлив.
   Его дочь и лошадиным лицом, и характером пошла в отца, замуж к сорока годам так и не вышла, но повитухой слыла отменной: на тяжелые роды ее звали и в соседние деревни, и к дворовым Тучи Ярославича. Она развешивала выстиранное белье, и первой встретила Мишату и Нечая во дворе.
   – Это кто ж к нам пожаловал? Никак, Бондарево семейство? Полеве, вроде, рано еще рожать, на вербное воскресенье прибавления ждем.
   – Мы к отцу твоему. Пустишь? – спросил Мишата.
   – А что вам надо от него, а?
   – Не твое дело.
   – А не мое, так и не пущу! – повитуха уперла руки в крутые бедра.
   Но гробовщик сам вышел на крыльцо и молча махнул Мишате рукой.
   В его полутемной избе по всем углам висели маленькие пучки трав и связки чеснока, и пряный запах тут же засвербел в носу щекоткой. Икону с ликом Николая-Чудотворца тоже со всех сторон обрамляли высушенные цветы, а на потолочных балках красовались вырезанные кресты вперемешку с громовыми колесами и солнечными дисками. Простая холщовая рубаха гробовщика была расшита обильной вышивкой – видно он и дома опасался нечистой силы.
   – Садитесь. В кой веки раз живым от меня что-то потребовалось, – проворчал гробовщик и, скрипя суставами, первым уселся за стол.
   – Ты с нечистой силой знаешься, – начал Мишата после долгого приветствия, – наверное, знаешь о ней немало.
   – О чем – о чем, а о нечистой силе я знаю все! – гордо поднял голову гробовщик.
   – Брата моего люди оговорили, оборотнем называют, – Мишата кивнул на Нечая, – сход не сегодня-завтра соберут. Хотел спросить у тебя, как оборотня можно от нормального человека отличить?
   – Ну, тут много способов есть, – солидно покачал головой гробовщик, – дед мой в этом лучше меня разбирался, но и мне кое-что передал.
   – И? – нетерпеливо спросил Мишата.
   – Ну, в первую очередь оборотня узнают по хвосту. Когда колдун в человека превращается, то у него волчий хвост остается.
   – Это хорошо, – вздохнул Нечай, – хвоста нету, на мое счастье.
   – Но некоторые колдуны, если разоблачения боятся, хвост себе отрубают. Тогда они и в волчьем облике без хвоста бегают.
   – А еще? – Мишата почесал в затылке.
   – Ну, если оборотня ножом в сердце ударить, то он не умрет, волком перекинется только.
   – Да ну? – хмыкнул Нечай, но Мишата больно толкнул его локтем в бок.
   – Это нам не очень подходит, – сказал он и снова уставился на гробовщика.
   – Но оборотня можно утопить, удушить и сжечь. Тут ему и волчий облик не поможет.
   – Не надо меня жечь. Что-нибудь попроще нельзя сделать? – пробормотал Нечай себе под нос.
   – Под кожей у оборотня шерсть растет, – неторопливо продолжил гробовщик, – если кожу снять, то никаких сомнений не останется.
   – Да ну? И как я потом, без кожи-то? – Нечай едва не расхохотался.
   – А еще, если кипятком его как следует ошпарить, то он не выдержит – волком перекинется. Но и это не самый надежный способ, некоторые колдуны нарочно терпят, чтоб их оборотнями не признали. Самый надежный – это кожу снять. Тут ничего сделать нельзя. Или шерсть растет или не растет. У оборотня шерсть обязательно растет.
   – И что, непременно всю кожу снять надо? – совершенно серьезно спросил Мишата.
   – Думаю, всю необязательно, – подумав, ответил гробовщик, и Нечай вздохнул с облегчением, – надо такое место выбирать, где у зверя волос растет, а у человека – нет. На плечах или на лбу, например. На ладонях, и вообще по внутренней стороне руки…
   – Слышал? – Мишата взглянул на брата, – лучше бы ты Афоньке дров привезти помог.
   – Ага. Всю зиму бы возил, с утра до ночи… – проворчал Нечай.
   – А вообще, напрасно они на оборотня думают, – не прислушиваясь к их словам, сказал гробовщик, словно сам себе.
   – Почему это? – Нечаю стало интересно. Вдруг гробовщик на самом деле что-то знает?
   – Не оборотень Микулу загрыз. Я его хорошо рассмотрел – оборотень такого не сможет сделать. Это другая нечисть какая-то. Вот дед мой враз бы определил. Забываем помаленьку, чему старики нас учили.
   – А какая еще нечисть бывает? Кроме оборотней? – осторожно спросил Нечай.
   – Да самая разная! С болота что хочешь прийти может! Когда мой дед пацаном был, Рядок от нечисти идол охранял. Он как раз стоял между Рядком и болотом. Потом забыли про него, а теперь разве найдешь в лесу? Дед мой искал, да так и не нашел. Дома-то у нас есть божок деревянный, да и травы полезные от нечисти помогают, но то ведь дома. А на улицу выйти страшно. Я, вот, после заката со двора не выхожу. У меня ремесло такое – для нечистой силы я самый лакомый кусок. Вышивка обережная, конечно, крестик нательный – это хорошо, но ночью не спасает…
   – Послушай, добрый человек, – перебил его Мишата, – а на сходе можешь то же самое повторить? Про оборотня? Тебе поверят, а если я расскажу – то нет.
   – Чего не сказать? Скажу, – гробовщик пожал плечами.
   – Только про кипяток не надо, – Нечай поморщился, – а то будет меня Радей кипятком поливать, пока я в волка не перекинусь.
   – Я всю правду скажу, все, что знаю, – уверенно кивнул гробовщик.
 
   До самого вечера Нечай писал отчет старосты – обещал через неделю, а до сих пор не закончил. Пока отец Федьки-пса не принес бумаги, пришлось купить ее у трактирщика – дети переводили ее почем зря, да и на каждую новую букву уходил один лист.
   Федька-пес, кстати, оказался напрочь неприспособленным к грамоте человеком. Если на первом уроке Нечай в этом сомневался, то после второго убедился окончательно. То ли память у Федьки была плохая, то ли он чего-то не понимал, но то, что Надея и Митяй ловили с полуслова, ему приходилось втолковывать опять и опять. Зато он в арифметике разобрался сразу – видно, умел считать. Нечай помучился с ним немного, и велел прийти на следующий день после обеда – утомлять остальных ребят нудными объяснениями не хотелось.

День четвертый

   Ненависть… Глухая, утробная, как рык большого, свирепого пса. Неужели этот юный рыжий монах не чувствует его ненависти? Или ему нравится дразнить зверя? Когда зверь заперт в надежную клетку, не надо быть смельчаком, чтоб тыкать в него палками и бросаться камнями.
   Рыжий монах, честолюбивый и заносчивый, говорили, сам захотел стать надзирателем на руднике. Он сидит в седле, гордо откинув голову, и смотрит на Нечая сверху вниз. На плечах его дорогая шуба, обшитая темно-синим бархатом, рукава которой свешиваются чуть не до земли, золотые застежки с самоцветными камнями, сапоги с накладками из серебра, украшенными вкраплениями мелкого жемчуга, и с серебряными же шпорами. В нем трудно узнать монаха, разве что по полам клобука, свешивающимся из-под высокой собольей шапки. Говорили, при постриге он отписал монастырю пять тысяч рублей. Рыжий разглядывает Нечая, который поднимает трехпудовый короб и ставит на весы.