Дэвис Дж. Мэдисон. Заговор Ван Гога

   – Беги! – крикнул он.
   Девушка разжала пальцы и соскользнула на неровно уложенную черепицу. Оказавшись на карнизе, она глубоко вздохнула, затем бочком, приставными шажками, двинулась вдоль кромки. В лицо пахнуло жаром от раскаленной изнутри кровли. Воздух, похоже, исчез совсем, и ей на секунду показалось, что она вот-вот потеряет сознание.
   Из окна выглянуло лоснящееся от сажи и копоти лицо Хенсона. Вперед себя он высунул рулон с холстом и осторожно бросил его к ногам Эсфири, рядом с бортиком. Затем, ухватившись за балку и перебирая по ней руками на манер ленивца, вылез наружу ногами вперед.
   – Я вижу, куда идти! – крикнул он. – Вон там!
   Крыша слишком сильно нагрелась, чтобы за нее можно было держаться руками. Огонь приближался с каждой секундой, но, по крайней мере, они уже снаружи.
   Сейчас задача вроде бы упростилась. Эсфирь пришлось присесть, чтобы пролезть под выступавшим козырьком и добраться до того места, где Мартин заметил опору для руки – кронштейн, удерживавший старую телевизионную антенну. В принципе, по ней они могли бы забраться на крышу мансарды. Возле ног лежала картина. Девушка взглянула вниз, на асфальт, затем подняла холст и протянула его Хенсону. Торопливо перебирая руками, они поднялись до верхней точки, а оттуда добрались и до противоположной стороны крыши. От соседнего дома их теперь отделяла невысокая кирпичная стенка, через которую они благополучно перелезли. Совсем рядом завывала полицейская сирена, к которой примешивался низкий гул пожарной машины. Стоя возле готовой выдвинуться лестницы, в их сторону показывал коренастый, плотно сбитый пожарный. Служба «911» среагировала быстро, однако не настолько, чтобы вовремя успеть к такому невероятно стремительному пожару.
   Лишь после того, как они по крышам ушли еще дальше и там спустились через чердачный люк, Эсфирь позволила себе расслабиться и упасть на разбитые в кровь колени. Ноги казались резиновыми, а кроссовки словно принадлежали другому человеку. За миг до того, как потерять сознание, она заметила, что во время бега по раскаленной черепице дома Мейера подошвы уже начали оплавляться.

Глава 5
СЧАСТЛИВОЕ СОВПАДЕНИЕ

   – Но ты считаешь, это подлинник? – упрямился Хенсон, отставляя чашку.
   Дело происходило в Чикагском институте искусства, где Антуан Жолие, приглашенный искусствовед, осматривал картину, вооружившись лупой. Жолие был худощав, носил желтый костюм с голубым галстуком-бабочкой, а смуглый оттенок кожи напоминал о его африканских предках. Не вдаваясь в подробности, Хенсон бегло представил его Эсфири как человека, с которым он много работал в прошлом, и девушка шестым чувством поняла, что с дальнейшими расспросами лезть не стоит. Если картина, найденная на чердаке Мейера, действительно окажется работой Ван Гога, Хенсон хотел бы передать ее на временное хранение в Институт искусства, под надежную охрану.
   – Мартин, – сказал Антуан, жестикулируя как истинный француз, – если бы ты дал мне Делакруа, или Тернера, или хотя бы Констебла, то я смог бы ответить немедленно. Но Ван Гог! Скажем так, для моей компетенции в нем слишком много модернизма.
   Он кинул взгляд в сторону Эсфири, сидевшей у окна и наблюдавшей за потоком машин на улице.
   – Да, но ты же эксперт! Дай хотя бы обоснованное предположение.
   Антуан отпил чаю и пригладил усики тыльной стороной своей изящной, чуть ли не женской, ладони.
   – Должен признаться, она мне действительно напоминает Ван Гога. Стиль. Холст и краска выглядят достаточно старыми. Если это и репродукция, то по меньшей мере очень дорогостоящая. Впрочем, такие вещи встречаются. Имеются также специальные тесты, которые могут дать более точный ответ. К примеру, химический состав пигментов. Характер плетения тканевой основы. И потом, есть такое понятие, как происхождение. Нет ли хоть какого-нибудь упоминания об этой картине до ее обнаружения? Каким образом она оказалась в Чикаго? Не часто, знаете ли, встречаются чердаки, где в зонтиках спрятаны полотна Ван Гога!
   – На данный счет у чикагской полиции имеется свое твердое мнение, – сказал Хенсон. – Эта картина проходит вещественным доказательством по делу об убийстве, хотя их эксперты не нашли ничего стоящего по отпечаткам пальцев. Ну, взяли еще пробы растительных волокон, но на этом все. Если на то пошло, в доме – я имею в виду до пожара – они вообще не нашли чужих отпечатков. В смысле, кроме принадлежавших Мейеру и Эсфири. Если же картина не подлинная, то у них есть и другие методы снятия отпечатков, но краска при этом будет повреждена.
   – И все же они разрешили привезти полотно сюда?
   – В общем, да. После небольшой стычки насчет федеральной юрисдикции и всякого такого прочего.
   – Небольшой стычки?! – возмутилась Эсфирь. – Дай им волю, они бы резиновые шланги пустили в ход! Чуть ли не обвинили меня в том, что это я подложила зажигательную бомбу. То есть, пока мне раны зашивали в госпитале!
   – Блеф, не бери в голову. Просто хотели добиться от тебя более правдоподобного объяснения. С их точки зрения, конечно, – сказал Хенсон.
   – Вот я им и объяснила, – устало ответила она. – Дескать, другого объяснения не дождетесь.
   – Нам повезло, что во время взрыва мы были не на кухне, – обратился Хенсон к Жолие. – Осмотреть-то ее мы осмотрели, но устройство было поставлено грамотно. Прямо за кухонной плитой, чтобы подорвать газовую трубу. Представляешь, плита даже частично оплавилась! Сейчас ведут анализ выброшенных на улицу обломков, чтобы установить химсостав заряда.
   – Может, он намеревался устранить любого, кто бы стал обыскивать дом? – предположила Эсфирь.
   – Может, и так. Или просто хотел его разрушить. Способ подрыва лаборатория еще установит. Тогда мы, наверное, поймем его мотивы.
   Жолие показал на картину.
   – Кому взбредет в голову ее уничтожать?
   – Мы же не знаем, что они планировали конкретно, – возразил Хенсон.
   – Должно быть, на меня охотились, – съязвила Эсфирь.
   – Или в доме было еще что-то. Теперь только пепел остался, – сказал Хенсон. – Пожарные говорят, такого жаркого пламени они уже много лет не видели. Очень профессиональная работа.
   Жолие продолжал разглядывать картину:
   – Если предположения верны и это настоящий Ван Гог, то я не понимаю, зачем сжигать такую вещь.
   – А кто говорит, что они точно знали, что картина в доме?
   – Словом, вы не можете решить, подлинник это или нет? – сказала Эсфирь, следуя ходу собственных мыслей.
   «Откуда у отца такая картина? Это ее он хотел мне отдать? »
   – Если даже и не Ван Гог, – ответил Жолие, – то подделка на редкость качественная. И на данный момент, мисс Горен, большего я сказать не в состоянии.
   Он поставил чашку и, церемонно вышагивая длинными ногами, через всю комнату направился к широкому чертежному столу, где было развернуто загадочное полотно. По углам его прижимали толстые книги по искусствоведению, причем одна из них принадлежала перу самого Жолие. Если перевести с французского, то заглавие гласило: «Дж. М. У. Тернер и поэзия бури».
   – А если Ван Гог, то ее стоимость… О-ля-ля! – Он вскинул руки, напоминая иллюзиониста, выпускающего голубей из рукавов.
   – На аукционе работы Ван Гога выставляются по цене в несколько десятков миллионов, – сказал Хенсон.
   – Это возмутительно, даже непристойно. Никакой связи с подлинным искусством, эти ваши аукционы. Но ранее неизвестное полотно… Тут, конечно, да.
   – Десятки миллионов? – переспросила Эсфирь. – Долларов?
   – Естественно! – хором выпалили мужчины.
   – В тысяча девятьсот девяносто восьмом году, – начал объяснять Жолие, – автопортрет Ван Гога продали за семьдесят один с половиной миллионов долларов. Новый аукционный рекорд был поставлен в девяностом. Портрет лечащего врача Ван Гога, доктора Гаше: восемьдесят два с половиной миллиона. В мае девяносто девятого одно из полотен ушло за девятнадцать миллионов восемьсот тысяч, причем этот торг сочли крупным разочарованием.
   Сейчас Эсфирь вспомнила, что да, действительно, в газетах что-то такое писали про ценовые рекорды, в то время она не обратила на это внимания.
   – Если картина подлинная, – добавил Жолие, – то я готов благодарить бога, что вы ее спасли.
   Девушка взглянула на полотно и попыталась понять, отчего оно стоит таких денег. Подсолнухи, ирисы и автопортреты Ван Гога мелькали повсюду – на плакатах, постельном белье, китчевых поделках… Но ведь все эти картины не так уж и стары, к тому же в них нет ни золота, ни изумрудов.
   – Я что-то в толк не возьму… Даже если бы вот эта картина была одной-единственной, которую написал Ван Гог, разве она и тогда бы стоила так дорого? Ведь это просто живопись.
   Жолие усмехнулся, но без какого-либо намека на снисходительность.
   – Необъяснимо, правда? Великое искусство – оно и есть великое, причем отнюдь не потому, что уходит за большие деньги на торгах. В противном случае нефтяные вышки и торговые центры стали бы нашими величайшими произведениями искусства. Не деньги возвышают Ван Гога, и его величие нельзя выразить огромными ценами. Вообще говоря, деньги мешают видеть подлинное достоинство искусства.
   – Да, но восемьдесят два миллиона?! – воскликнула Эсфирь.
   – Именно, – сказал Жолие. – Скажем, вы познакомились с мужчиной. Он красив, прекрасно воспитан, обладает утонченными манерами… Словом, вроде бы неплохая партия для будущего брака. Это с одной стороны. Но если потом вы узнаете, что он к тому же владеет алмазными копями, то здесь к вашему восприятию его подлинной человеческой сути подмешивается кое-что еще. Деньги влияют на страсть. В одну секунду он покажется вам еще более привлекательным, а еще через секунду, возможно, придет пугающая мысль, что вас покупают. Исчезновение Ван Гога стало бы большим горем, потерей для всей нашей культуры, что далеко не связано с ценами на него. Деньги не есть мерило истинной ценности, хотя до окончательного вывода о подлинности этой картины может уйти масса времени. Эксперты, знаете ли, сильно нервничают, когда речь заходит о таких суммах. А то, бывает, на них и в суд подают. Есть шансы, что они наотрез откажутся давать стопроцентную гарантию.
   «Деньги не есть мерило истинной ценности». Эсфирь с готовностью приняла такое утверждение и тут же спросила себя: почему? Разве оно не напоминает избитую истину?
   – Послушайте, – наконец решилась она. – Я мало что понимаю в изящном искусстве, но это ведь скорее философский вопрос, верно? Что делает Ван Гога более важным, чем… ну, я не знаю… чем картина, нарисованная, скажем, дядей Мартина?
   – Вот именно, – вмешался Хенсон, пряча улыбку. – Если на то пошло, дядюшка Ларе в самом деле увлекся живописью незадолго до смерти.
   – Предполагая, конечно, что он был примерно на том же уровне, что и Ван Гог, – уточнила девушка.
   Жолие задумчиво вытянул губы трубочкой.
   – Н-да, мисс Горен, вы умеете докапываться до сути. Однозначного ответа нет. Во-первых, Ван Гог обладает исторической значимостью. Время от времени появляется мастер, меняющий путь, по которому развивается искусство. Ван Гог, можно сказать, развязал руки художникам. Им вдруг открылось то направление, в русле которого пойдет эволюция живописи. Они больше не занимались перепевами старых, уже проработанных тем, а, напротив, создавали новые.
   – То есть Ван Гог – это все равно что Элвис, Боб Дилан или «Битлз»?
   – Ну… – Жолие немного помялся, – в определенном смысле, пожалуй, да. Никто не способен заниматься после Ван Гога искусством, не ощущая его влияния. Работать можно и в его направлении или наперекор ему, но главное здесь, что Ван Гога уже нельзя игнорировать.
   – Как в науке после Ньютона или Эйнштейна, – подхватил Хенсон.
   – Думаю, найти можно много параллелей, – сказал Жолие:– Несомненно одно: этот глубоко неуравновешенный, а в конечном итоге и умалишенный голландец изменил живопись. Причем за очень короткое время. Он терпел неудачу во всем. Например, пытался стать проповедником. Слышали об этом? Потом занялся живописью, и, хотя его работы были любопытны, сам стиль походил на такой тупой и невнятный реализм, что говорил скорее об отсутствии техники, нежели об изобретении нового направления.
   – Как у моего дядюшки Ларса.
   – Наверное, Ван Гог все-таки был получше, – ответил Жолие с коротким смешком. – Но потом он переехал на юг Франции, где с ним под одной крышей поселился Поль Гоген. И внезапно цвет будто взорвался на его полотнах. В ту пору как раз стали много выпускать ярко-желтого пигмента в тюбиках, так что он смог выразить, что у него на душе. Вся его карьера продлилась едва ли с десяток лет. Живописью-то он стал заниматься в тысяча восемьсот восьмидесятом, хотя пик гениальности пришелся на период с тысяча восемьсот восемьдесят восьмого по девяностый, когда он покончил с собой. Никто и никогда столь радикально не менял путь искусства за такое короткое время.
   – Мне кажется, все те истории про отрезанное ухо отнюдь не навредили ценам, – заметил Хенсон.
   – Романтика ярко вспыхнувшего и тут же сгоревшего метеора, – сказал Жолие. – Его душевная болезнь была жестокой, спору нет, но вот его письма открывают перед нами человека, крайне внимательного и чувствительного к своему искусству. Он был гораздо большим интеллектуалом, нежели об этом принято думать. Толпа вообще считает его за дикого, необузданного лунатика. А он, знаете ли, очень много читал, да-да. И владел несколькими иностранными языками, даже греческим занимался.
   В глазах Эсфири разговор слишком далеко ушел от злободневной темы.
   – А где Сэмюель Мейер смог ее достать? – вмешалась она.
   Жолие беспомощно развел руками.
   – А знал ли он про нее? Возможно, он и понятия не имел о ее ценности. Такие вещи случаются, и нередко. Вы же сами смотрите всякие телешоу, про то, как чье-то бабушкино блюдце на поверку оказывается керамикой династии Мин.
   Хенсон взглянул на картину.
   – Держу пари, он отлично знал, что к чему. Да и как может быть иначе?
   Тут он запнулся и, подумав пару секунд, обернулся к Жолие.
   – Антуан, ты вот сказал – «ранее неизвестное полотно»… В каком смысле «ранее неизвестное»?
   – Э-э… я не эксперт по Ван Гогу, но объем его творчества весьма мал и, мне кажется, я сумел бы узнать любой из его известных автопортретов. Особенно из числа широко репродуцируемых. Людям нравится его «Звездная ночь» или «Подсолнухи», поэтому их копии можно часто увидеть на плакатах и так далее. Но вот этот автопортрет… Нет, не думаю, чтобы я его хоть когда-то видел.
   – Что подводит нас к еще одному вопросу, – сказал Хенсон.
   – Да, – подтвердил Жолие, – проблема Вермеера.
   Мужчины принялись глубокомысленно кивать друг другу, пока не заметили, что Эсфирь отчаянно пытается сдержать себя в руках.
   – Итак, проблема Вермеера Дельфтского, – начал объяснять Мартин. – Понимаешь, был такой голландский фальсификатор по имени Мегерен.
   – Хан ван Мегерен, – уточнил Жолие.
   – Он не делал поддельных копий с существующих полотен Вермеера, а вместо этого заимствовал его стиль технику и тематику, а потом писал новые картины так чтобы они походили на творения семнадцатого века
   – И вуаля! Обнаружен новый Вермеер, – подхватил Жолие.
   Хенсон поближе наклонился к Эсфири:
   – Ты уверена, что твоя матушка ничего не говорила про какие-то картины, имевшиеся у отца?
   – То есть у человека, который повесил на стену фото бейсбольной команды? И гравюрку по типу тех, что популярны в провинциальных гостиницах? Ну уж нет. Мать вообще ничего не говорила про этого мерзавца если не считать заявлений, будто он нас бросил. И как вы сами знаете, это неправда!
   Хенсон поднял руки, сдаваясь под таким напором
   – Извини, извини!
   Жолие заинтересованно прищурил глаз.
   – Гравюра, вы сказали?
   – Утята в камышах.
   – Ясно, – поморщился Жолие. – Вот уж действительно, «гостиничный жанр»!
   Он сделал какую-то пометку в своих записях и продолжил:
   – Вы знаете, это может показаться невероятным но в Голландии и Бразилии есть группы ученых, которые пытаются создать компьютерную программу, способную по корреляции многих параметров идентифицировать полотна. Своего рода распознавание оцифрованных образов с учетом характера мазков, использования того или иного цвета и так далее. Система кое-чего добилась, однако мы до сих пор полагаемся на экспертов. Пройдет еще несколько лет, и мы…
   Тут он запнулся и поднял авторучку в воздух.
   – Постойте! Что же я сразу не сообразил?! Боже, какое счастливое совпадение! Геррит Биллем Турн все еще может быть в Чикаго!
   – Кто-кто? – заинтересовался Хенсон.
   – Геррит Биллем Турн! Вот человек, к которому я могу вас направить! Один из виднейших специалистов по Ван Гогу в мире! Самый виднейший!
   – И он живет в Чикаго? – спросила Эсфирь.
   – Да нет же, он просто приехал для оценки нескольких графических работ Ван Гога по просьбе одного частного коллекционера. Я его видел в нашем главном зале всего лишь на прошлой неделе. Мы познакомились три года назад, на конференции в Австрии. Он говорит, что сейчас дело носит конфиденциальный характер, что-то в связи с разводом или вроде того. Помнится, я своими восторгами его так сконфузил… Мы бы его пригласили выступить с лекцией, если бы заранее знали, что он сюда собирается. Впрочем, экспертиза, по его словам, займет не менее недели.
   – И он смог бы выяснить, подлинник ли это? – спросил Хенсон.
   – Если не он, то больше некому. Ведь он так увлечен Ван Гогом… Ему представляется, будто Винсент достиг самой вершины живописи, после чего это искусство на весь двадцатый век пришло в упадок.
   – Да, но ему не понадобятся те самые тесты, о которых вы упоминали? – забеспокоился Хенсон.
   – Для вящей убедительности, возможно. Но он сразу разберется, это я вам обещаю. Он-то разберется.
   Антуан потянулся к телефону.
   – Мисс Хаймс, – сказал он в трубку, – будьте любезны, не найдете ли вы мистера Турна? Да-да, Геррит Биллем Турн. Попробуйте позвонить в «Палмер-хаус», может быть, он еще не уехал.
   Он кинул взгляд на Эсфирь.
   – Скрестите пальцы!
   – Я очень признателен, – часом позже сказал Жолие, – что вы согласились нас принять. Извините, что так неожиданно…
   Грузный мужчина, открывший им дверь, что-то невнятно буркнул, выдернул руку и вперевалку вернулся в комнату. При ходьбе он опирался на две трости, украшенные серебряными набалдашниками в форме театральных масок – одна комедийная, другая трагедийная. Добравшись до дивана, он медленно повернулся и сел. Его крупная, совершенно лысая голова с пятнами старческой пигментации и с седыми кустистыми бровями, казалось, вдавливала нижнюю часть лица в плечи, заставляя щеки расплываться на манер жабо. На кофейном столике лежали белые перчатки и старомодная широкополая шляпа.
   – Для ваш, Антуан, все для ваш, – проворчал он. В начале разговора слова выходили у него глухо, он порой путал звуки или подменял их каким-то странным шипением. – Я ваш уверяю. Ш моим удовольствием. Кто ваши друзья?
   – Это мистер Мартин Хенсон, а это – мисс Эсфирь Горен.
   – Рат, вешма рат, миштер Хеншон. Миш Горен. Извините, что шижу, но…
   – Пожалуйста, не беспокойтесь, – вежливо произнес Хенсон. Они обменялись рукопожатием.
   – Я должен шкажать, что приехал в Чикаго по шовершенно конфиденциальному делу и только профешшор Шолиет шмог бы упетить меня…
   – Мы высоко ценим вашу любезность, – тут же отреагировал Жолие.
   – Прошу понять, что лекций быть не мошет. Институт искусства, как вы знаете, является одним из наиболее престижных собраний в мире, и ваше предложение мне льстит, но…
   – Нет, нет, – вмешался Жолие. – Как я вам говорил, наше дело гораздо важнее любых лекций. Как бы то ни было, мы приглашаем лекторов более официальным путем, даем уведомление в прессе и так далее.
   – Так в чем же суть вопроса?
   – Мы пришли к вам тоже по весьма щепетильному и конфиденциальному вопросу. Нам нужен ваш опыт как специалиста.
   Выпуклые глаза Турна внимательно оглядели гостей.
   – Ну, хорошо, Антуан, излагайте. Что же это за великий секрет?
   Антуан вкратце изложил суть дела со слов Хенсона: мисс Горен пришла навестить папу и обнаружила в доме грабителя. Турн вздернул бровь.
   Эсфирь чуть было не добавила, что совершенно не знала отца, однако вовремя прикусила язык и просто кивнула.
   – Мисс Горен была ранена, а ее отца убили, – вставил Хенсон.
   – Порой кажется, что мир катится черт-те куда, – заметил Турн, дернув плечом. – Примите мои соболезнования.
   – Среди вещей ее отца мы обнаружили картину, – продолжил Жолие.
   – Так, так. И какую же роль здесь играю я? – проворчал Турн.
   – Картина, кажется, принадлежит Ван Гогу, – тихо ответил Жолие. – Я, конечно, не специалист, однако…
   Турн укоризненно выставил тросточку в сторону француза.
   – О нет, наш Антуан гораздо больший специалист, чем он пытается казаться. Вы, разумеется, понимаете, мисс Горен, что мне обычно очень хорошо платят за экспертизу Ван Гога, Гогена, Сезанна, Боннара и других мастеров того периода.
   – Постимпрессионисты, – кивнул Хенсон.
   – К тому же Ван Гог – ваша специальность, – сказал Жолие.
   Взгляд Торна заволокла мечтательная дымка.
   – Он изменил мир. Его взгляд на вещи столь же беспощаден и прекрасен, как и у Всевышнего.
   Турн, казалось, начал впадать в восторженное состояние, будто услышал волшебное пение далекой, никому не видимой птицы. Прошло несколько секунд, прежде чем Хенсон решился заговорить:
   – Мы хотели бы просить вас не о полной оценке или окончательном анализе. Во всяком случае, не сейчас.
   – Просто нам надо знать, стоит ли заниматься этим дальше, – подхватила Эсфирь.
   – А если все окажется пустышкой, то вы ведь сразу поймете, правильно? – добавил Антуан.
   Турн надменно посмотрел на собеседников.
   – В принципе, такая просьба обошлась бы вам совсем недешево, однако я могу себе позволить быть щедрым. Тем более что прямо сейчас занимаюсь кое-какими рисунками и графикой. Это тоже Ван Гог. Он, знаете ли, пером и тушью переложил на бумагу всю свою жизнь, даже когда был миссионером.
   – Мы буквально час назад обсуждали, почему Ван Гог считается столь великим мастером, – сказал Хенсон. – Антуан очень помог нам своими объяснениями насчет его исторической значимости.
   – Хотя, как я подозреваю, – сказала Эсфирь, – только высококвалифицированный искусствовед смог бы оценить его в полной мере.
   Торн проворчал:
   – Да, вы совершенно правы, дитя мое. Для того чтобы правильно отвести художнику место в историческом контексте, надо не только знать историю, но и чувствовать ее. С другой стороны, вы бы допустили ошибку, заявив, что Ван Гога нельзя оценить по достоинству, не владея историческими знаниями в полном объеме.
   «Дитя мое?!» Хотя Эсфирь передернуло от столь снисходительного обращения, она сумела вовремя прикусить язык.
   – Как никогда раньше, – продолжал Турн, – его работы говорят нам о тревоге, в которой живет человек в этом мире. Все кажется странным, порой чудесным, но лишь в минуты ослепляющего, упоительного прозрения открывается нам подлинная картина мироздания – этого детища Господа Бога. Ван Гог был пророком. Он увидел то, что оказалось недоступным для других. Он распахнул нам глаза на творение божественного разума, что окружает нас со всех сторон. Он…
   – Антуан говорил, что его техника… – решил вмешаться Хенсон.
   – Техника! Что техника! Можно подумать, густые краски и голубые мазки дадут ключи к пониманию Бога! Мой друг Жолие никогда не сумеет проникнуть в сущность Ван Гога, ибо она полностью кроется в ощущении, в чувстве.
   Торн пошевелил своими толстыми, как сосиски, пальцами.
   – В Антуане слишком много французского. Классицизм французских полотен, французское мышление… Это его шоры, сквозь которые он не различает расовую память, подлинную суть личности.
   Эсфирь искоса взглянула на Антуана, потом на Хенсона. Упоминание о расовой памяти само по себе могло прозвучать оскорбительно для любого слушателя, не говоря уже о негре, работающем в очень даже белом мире европейского искусства. Антуан, впрочем, выглядел так, словно беседа его забавляла. Хенсон же нахмурился, как если бы пытался вникнуть в смысл высказываний Турна. Может быть, он на пару с Эсфирью просто ошибся в трактовке слов?
   – Я всегда говорил и буду говорить, что Сезанн намного превзошел Ван Гога. А потом, как так вышло, что Ван Гог стал великим? Он переехал во Францию! – непринужденно заметил Жолие. – Он учился среди таких мастеров, как Моне и Сера. А ведь они до такой степени проникли в классицизм, что лишь им одним был виден путь, как выйти за его границы.
   Турн состроил такую мину, будто проглотил живую ящерицу и сейчас готовился выплюнуть ее прямо в лицо Антуану.
   – Нет, это все как-то очень уж утонченно, мне в жизни не разобраться, – решил перехватить инициативу Хенсон. – А можно вас попросить дать оценку насчет одной картины? Это правда Ван Гог?
   – Мы не раз дискутировали на эту тему с доктором Турном, – любезно пояснил Антуан. – В Праге. В Риме.
   Турн, похоже, своим молчаливым согласием решил просто подтвердить текущий статус-кво научного спора.
   Кряхтя, он поднялся на ноги и вышел на середину комнаты. Затем вскинул руку на манер римского императора, дарующего жизнь или смерть гладиатору.