Ничто не могло быть более трагичным для Эмили, чем перспектива провести ночь бок о бок с противной и – как она обнаружила после долгого соседства с ней – заметно чесночной мадам Селяви. Однако альтернативы, казалось, не было – во всяком случае, она слишком устала, чтобы искать другой выход.
   Эмили следила, как мужчины вбивают колышки в дерн и натягивают веревки. Несколько мшгут спустя внезапный ветерок – первый, который она ощутила в Обители Лета, – заставил се обернуться.
   То, что она увидела, оставило ее Легкие Неподвижными, а их Хитроумные Клетки не способными даже на Пантомиму Дыхания.
   Менее чем в шести шагах от бивака овал травы пришел в движение.
   Словно почва забурлила под действием ста тысяч извивающихся земляных червей. Земля лопалась и бугрилась.
   И сама трава поддалась этому феномену. Каждый стебель, казалось, обладал собственной волей, приплясывал и переплетался с соседними, будто щупальца каракатицы.
   Эмили, чудилось ей, в ужасе следила за происходящим целую вечность, хотя, вероятно, прошло лишь несколько секунд. Наконец, обретя голос, она еле слышно позвала:
   – Кто-нибудь… помогите!
   Во мгновение ока ее окружили остальные члены экспедиции. Эмили немо указала, и они ахнули в один голос.
   Потому что теперь трава слипалась! Обретала форму и плотность, отдельные стебли утрачивали индивидуальность, вырастали и сплетались в бесшовную ткань.
   И эта ткань, зеленая, как сукно бильярдного стола, облекала невидимый каркас скелета и вскоре обрела глянец зеленой плоти – и форму абсолютно нагого ребенка мужского пола!
   Трансформация травы завершилась, дитя лежало на спине и дышало, его глазки были закрыты. Младенец растительности.
   Никто не издал ни возгласа, не выразил изумления, пока не заговорил Уолт:
   – Трава прерии разделяется, выдыхая свой особый запах. Я требую от нее духовного соответствия. Я требую, чтобы стебли вздымались в словах, в делах, в бытии и собственной походкой шли…
   Когда Уолт постепенно умолк, зеленый ребенок открыл глаза и посмотрел вверх в небо с тихим удивлением. Уолт шагнул к мальчику. Эмили ухватила его за рукав.
   – Нет, Уолт, не надо! Мы не знаем, что это за существо.
   Тоном мягкого упрека Уолт ответил:
   – Если я хочу заговорить с кем-то, кто передо мной, кто скажет мне «нет»?
   Эмили неохотно выпустила его рукав, и Уолт тремя твердыми шагами покрыл расстояние, отделявшее его от мальчика.
   Присев на корточки рядом с ним, Уолт сказал:
   – Сынок, ты способен слышать и понимать меня? Голос ребенка был сладким, как запах клевера: – Да.
   – Где ты? Что случилось с тобой?
   Ребенок заморгал. Зеленые ресницы опускались и поднимались над зелеными глазами.
   – Я… я был стар. Болен. Умирал. Я… я умер. Дыхание Эмили заострилось подобно колу. Так, значит, правда: они в Обители Лета, прихожей Рая… Былой религиозный трепет объял ее.
   – В каком году ты умер? – спросил Уолт.
   – Году? А, ты говоришь о времени. Год был тысяча девятьсот… тысяча девятьсот девяностый или вроде… Не помню.
   Теперь Крукс обрел дар речи:
   – Это нелепость! Как можем мы говорить с духом кого-то, кто еще не жил?
   – Время – вещь непростая, – предостерег Дэвис. – Вполне возможно, что Обитель Лета сосуществует со всеми веками, прошлыми, настоящими и будущими. Такая теория объяснит прекогницию, которая отличает некоторых духов…
   – Каким было твое смертное имя? – спросил Уолт.
   – Имя? – повторил ребенок, будто это было иностранное слово. – По-моему, имя у меня было. Все это так быстро… Аллен. Аллен Гинсберг [144]. Это имя?
   Такие земные звуки среди всей этой чужеродности рассмешили Уолта, и он положил руку на плечо мальчика.
   – Да, это имя, и притом отличное древнееврейское. При прикосновении ладони Уолта черты ребенка преобразило изумление.
   – Ты Уолт Уитмен! – сказал он, и, будто потрясенное таким открытием, дитя лишилось чувств.
   Испуганный Уолт быстро подхватил мальчика на руки и выпрямился.
   Когда мальчик только что родился в прерии, явив взглядам плодородную бурую землю, образовалась плешь, четко соответствовавшая его абрису.
   Но прямо у них на глазах из почвы высунулись острия ростков новой травы и прекратили тянуться вверх, едва их верхушки сравнялись высотой с родичами вокруг. И вскоре отличить это место от остальной прерии было уже невозможно.
   Уолт отнес мальчика в кольцо палаток и посадил на землю, прислонив к тюку со снаряжением. Откупорил бутылку и обрызгал водой лицо ребенка.
   Аллен – теперь Эмили называла ребенка мысленно именно так – открыл глаза.
   – Море, – сказал мальчик. – Я должен найти море и соединиться с другими в нем.
   Аллен встал на ноги и зашагал в сторону заходящего солнца.
   – Погоди! – воскликнул Дэвис.
   Аллен послушно остановился, но его нагое тельце все еще словно устремлялось на запад.
   – Ты говоришь о Турмалиновом море?
   – У него нет названия, это просто море. И я должен идти к нему.
   Остин протянул руку к ребенку, словно желая прижать его к груди.
   – Ты как будто каким-то образом узнал географию этого края. Не можешь ли ты помочь нам отыскать здесь наших любимых?
   – Если они уже достигли моря, искать их там вы будете напрасно. И почему ты называешь меня Алленом?
   – Но… но ты сказал нам, что таким было твое имя прежде, чем ты оказался здесь.
   Мальчик посмотрел на них с наивной и абсолютной искренностью:
   – Я никогда нигде не бывал, кроме этого края, никогда. Я знаю только Обитель Лета.

12
«Как странно выглядит жизнь девушки за этим мягким затмением»

   Костер был бы таким приятным! Костер отгонял бы страх! Костер развеял бы мрачность.
   И это было бы такое веселое пламя, будто зимним вечером в «Имении», когда вся семья Дикинсонов собиралась для чтения Библии; трое детей, еще маленьких, Сквайр в благодушном настроении, мать Эмили, более здоровая, чем теперь. Быть может, это был один из тех редких случаев, когда Эмили дозволялось вскарабкаться на колени к отцу, сидевшему в массивном кресле под гравюрой «Семья лесника», где улыбались счастливые дети, такие не похожие на них. И может быть, Сквайр разнежился бы настолько, что приласкал бы дочку, погладил по волосам, сказал бы ей, что она хорошая девочка, несмотря на то, каким разочарованием явилась: до того глупая, что в десять лет еще не умеет сказать по часам, который час…
   Но здесь, в Обители Лета, гореть было нечему, если не считать их корабль. Да и найдись что-нибудь, осмелились бы они развести огонь, который бы неизбежно опалил и повредил эту чудотворную траву: сущность, видимо, способную рожать?
   Да и трава позволила бы им все это?
   Удрученные путешественники были вынуждены сидеть вокруг тускло светящейся единственной лампы с ворванью – совсем затемненной многоцветием неба – и обсуждать до отхода ко сну, что им следует предпринять на следующий «день» ввиду недавних событий.
   Там, куда не достигал свет лампы, сгрудились страусихи, недовольно квохча, словно их темный мозг наконец воспринял ненормальность того, что их окружало.
   А дальше за птицами стоял Аллен.
   Странный непостижимый ребенок стоял лицом к западу, его длинная, не меняющаяся тень почти дотягивалась до бивака. Неподвижный, как нефритовая статуя, он, казалось, общался с кем-то или с чем-то, недоступным для людей. Он сохранял эту неподвижность более часа и словно бы намеревался оставаться так еще много часов.
   Ошеломив их своим ответом Остину, мальчик как будто собрался уйти.
   – Прошу, – взмолился Крукс в последнюю минуту, – ты должен остаться и помочь нам.
   – Я останусь, если этого хочет он, – сказал Аллен. И зеленый ребенок показал на Уолта.
   – Меня поражает, как он зафиксировался на вас, – сказал Крукс.
   – Это произошло, когда мы коснулись друг друга, – сказал Уолт. – Между нами возник поток интеллекта. Полагаю, так произошло бы, будь на моем месте кто угодно еще. – Торжественно обратившись к мальчику, Уолт сказал: – Мое сердце будет радоваться, если сможет подольше слышать твой голос, сын мой.
   – Тогда я останусь, – сказал Аллен.
   В ту минуту это выглядело существенной победой. Но теперь их разговоры показали, как далеки они были от разрешения своих трудностей.
   Нервно накручивая на палец веревочку, Крукс сказал:
   – Предположим, Аллен поможет нам добраться до берега этого безымянного моря, но что это нам даст? «Танатопсис» уже остался далеко позади, и мы не сможем никуда поплыть, даже если это представится желательным. Безусловно, мы можем встретить и других воскресших, если верить Аллену. Но если и они так же наивны, как он…
   – Может быть, – сказал Остин, – среди них окажутся старшие, способные оказать нам помощь…
   – Больше всего меня, – сказал Дэвис, – разочаровывает то, что мертвые, видимо, забывают все о своей прежней жизни. А я так предвкушал беседу с Александром Великим…
   – А я – с моими детьми, – отозвался Остин.
   – Ба! – сказала мадам Селяви. – Этот enfant vert [145] не принадлежит к истинным духам! Он из нечеловеческих демонов и подослан сбить нас с пути! Вообразите только, он не отозвался даже, когда я сослалась на принцессу Розовое Облачко! Нет, можете не сомневаться, я распознаю истинных духов, когда мы с ними встретимся. Разве я не разговаривала с ними много лет?
   Крукс отбросил свою веревочку и встал.
   – Этот разговор ни к чему не ведет. Отправимся же спать, и, может быть, утром все будет выглядеть более обнадеживающе.
   И они разошлись по своим палаткам. Внутри приземистого обиталища, отведенного дамам, мадам Селяви поспешила утвердить свое главенство.
   – Я не потерплю никакого храпа, никакого ворчанья, мамзель. Следите за своими локтями, оставайтесь на своей половине палатки, не тяните на себя одеяла, и мы прекрасно устроимся.
   С этими словами мадам Селяви плюхнулась на их грубый тюфяк, величественно натянула на себя две трети одеяла и, повернувшись на бок так, что ее толстые ляжки нависли над долей тюфяка, доставшейся Эмили, через тридцать секунд начала издавать похрапывания, колебавшие ее усы.
   Втиснувшись в оставленное ей пространство, стараясь держаться как можно дальше от пахучей ясновидицы, Эмили лежала на спине без сна.
   Во время только что завершившегося обсуждения ни она, ни Уолт почти ничего не сказали. Чудо рождения Аллена исключало любой рационализм. Эмили знала, что истинное значение этой манифестации возможно постигнуть только поэтически, и томилась желанием услышать, какие великолепные словесные чащобы мог бы взрастить Уолт из этого чуда…
   После получаса таких размышлений Эмили тихонько встала и покинула палатку.
   В пределах бивака, где все еще горела оставленная без присмотра лампа, не было заметно никакого движения.
   Эмили приблизилась к палатке Уолта и робко приподняла полотнище. Юный Саттон спал в одиночестве, его пухлое лицо херувима дышало безмятежностью.
   Опустив полотнище, Эмили вышла за пределы неверного света, отбрасываемого лампой.
   Уолт сидел, скрестив ноги, рядом с Алленом. Поэт был заворожен точно так же, как на «Танатопсисе», когда услышал, как заговорила трава.
   Эмили бережно коснулась его плеча.
   Уолт вздрогнул, потом запрокинул лицо.
   – Эмили! – сказал он тоном человека, узнающего друга детства, с которым не виделся десятки лет. – Странную стражу несу я здесь в эту ночь и рад человеческому обществу. Сядь же вот тут рядом со мной.
   Эмили неловко поджала ноги под юбками и опустилась на бархат травы.
   Аллен не обращал внимания на поведение людей и продолжал смотреть в направлении вечно заходящего солнца.
   Уолт взял руку Эмили в свои. Ее пульс был стремителен, как весенние ручьи.
   – Теперь я в мире с моим отцом, – сказал он. – Хотя я не видел его души, облаченной в человеческий облик, чего я по-глупому так желал, я понял то, что знал всегда, но забыл. Мой отец повсюду вокруг меня – в струпьях мха на трухлявых изгородях, в грудах камней, в бузине, коровяке и черемице. Мне незачем искать дальше.
   Эмили почувствовала, как ей щеки обожгли слезы экстаза.
   – О, Уолт, я так за вас счастлива!
   Уолт перенес руки на ее талию.
   – Позволь мне разделить мои обновленные радость и силу с тобой, Эмили.
   И тут он ее поцеловал.
   Джордж Гулд поцеловал ее – один раз. Но это было много лет назад. И у него было гладенькое лицо юнца, а не зрелого, бородатого мужчины!
   Уолт оторвался от нее и зашептал:
   – Злодейское прикосновение? Что ты творишь? Мое дыханье сперто в горле! Отомкни ворота шлюза! Ты одолеваешь меня. Мои часовые покинули свои посты…
   Отлив, уязвленный приливом, прилив, уязвленный отливом. Любовь – плоть во вздуваньи и восхитительной боли. Безграничные прозрачные фонтаны любви, жаркие и огромные. Дрожащий студень любви, белый вихрь и пьянящий сок. Женихова ночь любви, проникающая верно и нежно в распростертую зарю, волнами вздымаясь в приветный и покоряющийся день!
   – Да, Уолт… я день, а ты моя ночь!
   – И теперь наступает заря!
   Уолт испустил дикий рык и навалился на нее, заслонив небо.
   Эмили не могла себе представить, что остальные не услышали кульминационный вопль Уолта. Конечно же, конечно, они выберутся из палаток узнать причину. Однако она не попыталась высвободиться из объятий Уолта. Ее не пугало их осуждение – здесь, на грани смерти, в этом чуждом краю. Пусть все увидят, какая она царственная шалунья!
   Божественный титул – мой! Без знака стала Женой!
   Слегка повернув голову, Эмили обнаружила, что ее ограниченное поле зрения вмещает маленькие ступни зеленого ребенка. Опознав их, она испытала странное чувство, что он – невозможный сын их только что консуммированного союза.
   Наконец Уолт зашевелился, и его грузное тело исчезло с нее.
   – Мы должны вернуться в наши палатки, Эмили, прежде чем пас хватятся.
   – Как скажешь, Уолт.
   Пока они шли к своим палаткам, Эмили понемногу овладели грусть, и тревога, и усталость, ее экзальтация угасла.
   – Уолт? – Что?
   – Для любимого Шмеля Колокольчик развязала пояс девичьей одежды, будет Шмель чтить Колокольчик так, как прежде?
   – Я для тебя, а ты для меня, Эмили. И не только ради нас самих, но и ради других. Ты пробудилась только для моего прикосновения и ничьего другого.
   – Ах, Уолт!

13
«И была на каждый холмик предназначена фигурка»

   Когда Эмили проснулась, вот как она себя чувствовала: 
 
Когда б вес горести мои
Сегодня здесь собрались,
Они от счастья моего
Со смехом бы умчались!
 
   Затерянная в жутком пограничном крае между жизнью и смертью, без всякой надежды на спасение, она должна была бы впасть в то же уныние, что и ее злополучные спутники. Но ласки и объятия Уолта позволили ей вознестись над условностями, в тисках которых она пребывала.
   Наконец-то она обрела друга души своей, выковала вместе с ним древние плотские узы, которые время бессильно разорвать. И какая завидная поимка! Нежный, но и закаленный мужчина, достаточно глубокий, чтобы отвечать ее женским нуждам, необузданный поэте корнями, уходящими в потаенную мудрость Вселенной. Наконец-то Эмили узнала, как чувствовала себя ее досточтимая Элизабет Баррет, когда обрела своего Роберта. В эту минуту Эмили поняла, что все эти годы, пожалуй, тайно ревновала к «Португальцу». Теперь она могла легко расстаться с этими детскими эмоциями.
   Блаженно потягиваясь в пустой палатке, не обращая внимания на то, что ее длинные каштановые локоны были распущены и неприлично растрепаны, Эмили восхваляла Уолта, который столько для нее сделал. И поклялась, что сделает для него не меньше. Чего бы он ни пожелал, в чем бы ни нуждался, где бы ни странствовал, что бы ни делал, она всегда будет рядом с ним, поддерживая и вдохновляя.
   Велика я или мала – да какая б ни была – лишь бы я подходила Тебе.
   Внезапно Эмили почувствовала, что должна немедленно, сейчас же увидеть своего возлюбленного. И поспешно покинула палатку.
   Все сидели вокруг потухшей лампы, услаждаясь легким завтраком.
   Уолт развалился на траве, одним локтем опираясь на скатку одеял, вытянув перед собой ноги. Его взгляд был сосредоточен на единственном сорванном стебельке, который он держал между большим и указательным пальцами.
   – А, мисс Дикинсон! – окликнул ее Крукс. – Мы думали, вы тайком подышали эфиром, так крепко вы спали! Но вы проснулись как раз вовремя. Мы намерены сняться с лагеря. Уолт, не расскажете ли вы мисс Дикинсон то, что вы узнали?
   Теперь Уолт поднял глаза на Эмили. Его лицо ничем не намекнуло на то, что произошло между ними ночью, и выражало только обычную благожелательную и солнечную беспристрастность, несколько пригашенную тяготами их положения.
   Какой заботливый любовник, – подумала Эмили. – Он старается скрыть наши отношения и избавить меня от любой возможной неловкости. Мне придется сказать ему с глазу на глаз, что в этом нет нужды. Я прокричу о моей любви с крыш Амхерста…
   Уолт отбросил травинку.
   – Я поговорил с Алленом. В течение «ночи» он узнал побольше о том, что ему следует делать. Он должен найти шестерых себе подобных, чтобы они сопровождали его к морю. Только как единое целое смогут они обрести свою судьбу и подняться на следующий уровень существования.
   – Это, – сказал Дэвис, имеет глубокий смысл. – Семь – высшее мистическое число. Семь планет, семь дней, семь металлов и семь цветов… Магические свойства семерки должны быть в Обители Лета такими же могущественными, как на земле.
   – В этом смысле, следовательно, – добавил Крукс, – наша собственная экспедиция была численно неполной и не сбалансированной до тех пор, пока в последнюю минуту к нам, по счастью, не присоединилась мисс Дикинсон.
   Мадам Селяви поспешно заглотила маринованное яйцо, чтобы освободить рот и объявить:
   – Сама я предпочла бы быть un peu [146] безнравственной, чем иметь рядом такой враждующий интеллект.
   Но в это утро даже мадам не могла вывести Эмили из себя. Она одарила ясновидицу любезной улыбкой, а свои слова адресовала Круксу:
   – Я бы отдала весь мир за эту поездку, профессор.
   Теперь мрачно заговорил Остин:
   – Если Аллен и его компатриоты не смогут помочь нам вернуться домой, дорогая сестра, боюсь, мы именно эту цену и заплатили.
   Лишний раз вспомнив, что времени терять нельзя, изгнанники, не мешкая, нагрузили страусих и отправились в путь. На этот раз – следом за сверхсосредоточенным и безмолвным Алленом и Уолтом, шедшим сразу позади мальчика.
   Каким-то образом поводья страусихи, на которой ехала Эмили, оказались в руках Крукса, а Остин повел цепочку вьючных. Они оказались несколько в стороне от остальных, и профессор занял Эмили разговором:
   – Мне кажется, если мы можем сделать выводы из событий нашего первого дня, то следует ожидать рождения новой души из травы каждые двадцать четыре часа или около того. Иными словами, потребуется примерно неделя, чтобы их собралось столько, сколько нужно Аллену. По-моему, на такой срок мы можем растянуть наши припасы лишь с некоторой экономией. Хотя на что мы можем надеяться далее, я предсказать не берусь.
   Эмили оценила, что Крукс разговаривает с ней так откровенно и так умно. Нет, в сущности, он очень милый человек. Хотя, конечно, не такой великолепный, как Уолт. Она попыталась ответить в том же тоне:
   – Меня, профессор, удивляет, что мы в буквальном смысле слова не спотыкаемся на каждом шагу на ту или другую младенческую душу.
   – Как так?
   – Подумайте. Сколько миллионов и миллионов умерших было в прошлом и сколько миллионов грядет в будущем? Если какая-то их доля поступает в Обитель Лета регулярно – хотя я не берусь судить о несовпадении времени между мирами, – в таком случае через каждые несколько футов почва должна была бы извергать очередного призрака. Древние римляне и греки, персы и мидяне, не говоря уж о будущих пришельцах вроде Аллена.
   Анализ Эмили явно ошеломил Крукса. После минутного размышления он сказал:
   – Я не вижу никаких нелогичностей в ваших рассуждениях, мисс Дикинсон, и нахожу только два возможных ответа. Не исключено, что подавляющее большинство мертвецов вечности уже перенеслись в Обитель Лета. Из этого следует, что мы прибыли сюда в особое время, в уникальный момент истории загробной жизни. Однако как ученый я склонен считать любую ситуацию репрезентативной, пока не будет доказана ее уникальность. А потому я склоняюсь ко второму постулату.
   – И каков он?
   – Эта Обитель Лета практически бесконечна. Мертвые действительно прибывают секунда за секундой мириадами – но в разбросе на миллиарды и миллиарды гектаров.
   – Значит, то, что мы встретили Аллена так быстро, было чистой случайностью? И наши шансы встретить кого-то из необходимых ему спутников столь же маловероятны?
   – По-видимому, так. Разве что…
   – Да?
   – Мы с вами постулируем, что мертвые возникают тут случайно, как одуванчики, вдруг вырастающие на газоне Сквайра. Но есть другая альтернатива…
   И Эмили назвала ее:
   – Какой-то Высший Принцип определяет, где им следует появиться. И нам было предопределено встретить Аллена. И наша судьба – в Неведомых Руках.
   Крукс брезгливо поморщился.
   – Как мне противно вообразить бородатого еврейского старца ростом с Монблан, который непрерывно щурится через мое плечо и толкает меня под локоть! Но, полагаю, возможно что угодно.
   – Только события докажут, какая гипотеза верна. В конце-то концов, радуга убедительнее всех философий.
   Крукс засмеялся.
   – Мисс Дикинсон, вы редкая женщина. Позвольте мне предоставить мои услуги в полное ваше распоряжение, если они вам когда-нибудь понадобятся.
   – Благодарю вас, мистер Крукс, но у меня уже есть защитник.
   Крукс злокозненно улыбнулся.
   – Ах вот как! Ну, желаю вам и вашему кавалеру всякой удачи. Вам обоим она может очень и очень понадобиться.
   Прежде чем Эмили окончательно расшифровала намек Крукса, раздался громовый крик.
   – Воскрешение прямо по носу! – ясно прозвучал голос Уолта.
   Эмили многозначительно посмотрела на Крукса, который пожал плечами, будто шутливо принимая свое поражение. И вместе с остальными они поспешили туда, где стояли Уолт и Аллен.
   Когда они подошли, трава уже завершала трансформацию. Слепленная из метаний и сплетений хлорофилла, перед ними лежала фигурка девочки-младенца. Под их взглядами она открыла глаза.
   – Не прикасайтесь к ней, – предупредил Крукс. – Помните, как тяжело подействовал физический контакт на Аллена.
   Эмили нагнулась к прелестному личику девочки.
   – Как твое имя, милочка?
   – Силь… Силь… Сильвия.
   – И только?
   – Больше я не помню.
   Эмили хотелось прижать малютку к сердцу, но она воздержалась.
   – Ничего, милочка. Посмотри, вот и дружок для тебя. Аллен выступил вперед и помог Сильвии встать.
   – Море, – сказала она, едва они соприкоснулись.
   И, не обращая внимания на людей, пара голых крошек возобновила свое неуклонное движение на запад.
   – Возможно ли, – сказал Крукс, – чтобы что-то одновременно и чаровало, и внушало ужас?
   – А вы никогда не видели, – спросил Уолт, – обычную проститутку в городе оргий и ее тело – склеп любви?
   Остин побелел и воскликнул «Сэр!». Мадам Селяви захихикала. Дэвис стер пятнышко с очков. Юный Саттон ухмыльнулся.
   Крукс повернулся к Эмили, подняв бровь, словно говоря: Да, с таким сумасшедшим кавалером удача нужна, и очень!

14
«Ухо может человеческое сердце разорвать быстрее, чем копье»

   Медленный нескончаемый день двигался вперед, никуда не прибывая. Эмили слышала, как Оси его скрипят, будто вращаться не хотят, ненавидя движение.
   И никаких Времен Года, и ни Ночь, ни Утро. Это было Лето, вложенное в Лето, столетия Июней.
   Она пребывала в бесконечном путешествии по Улице Эфира.
   Эмили прожила вечность в Обители Лета. Простейший факт. Никогда не было Амхерста, Лавиньи, мамы, Сквайра, Карло – все они только плоды ее воображения. А вовеки существовали только не меняющийся ландшафт, ее спутники и стайка детишек.
   Теперь их было шестеро: Аллен, Сильвия, Харт, Делмор, Энн и Адриенна. Закопанные в почву Земли их невежественными горюющими близкими, они, как прилежные личинки, прокопали ходы и вышли из своего кокона, дерна, в Обители Лета в прекрасных формах детства и с разумом, прополоснутым Летой.
   Не уставая, не нуждаясь ни в еде, ни в питье, дети, несомненно, шли бы без остановки к своему дальнему мистическому морю, если бы их не задерживали люди. Однако узы, возникшие между Алленом и Уолтом, все еще были крепкими, и дети останавливались, когда останавливались люди.
   Во время таких остановок – все менее регулярных по мере того, как путешественники утрачивали связь с земными ритмами, дети образовывали безмолвный круг интроспекции. Эмили вспомнился нелепый сеанс в «Лаврах» – кольцо детей походило на тот фарс не более, чем Парламент походит на стаю галдящих ворон.
   Что произойдет, когда к ним прибавится седьмой ребенок, предсказать не мог никто. Даже Аллен сказал, что не знает…
   Эмили не представляла, что заставляет остальных продолжать эти безумные поиски спасения из загробного мира. Ею самой двигала только любовь к Уолту и мечты о том, какой может быть их жизнь по возвращении на Землю.