«Господин кюре, – отвечал Кодендо, не отрываясь от телескопа, – я отвечу ему, что ваше ремесло – увещевать меня за деньги, а ремесло господина аптекаря расхваливать теплую водицу, что господин врач исполняет свои обязанности, щупая мне пульс и ничего не понимая, а моя обязанность – поджидать комету».
   Сколько к нему ни приставали, больше ничего от него не добились. Он продолжал свои наблюдения с героическим мужеством и умер на крыше, прикрывая левой рукой левый глаз, с правой рукой на трубе телескопа, и прижавшись правым глазом к окуляру, между сыном, кричавшим ему, что он допустил ошибку в вычислении, аптекарем, предлагавшим какое-то средство, доктором, заявлявшим, покачивая головой, что уже ничего нельзя поделать, и кюре, говорившим ему: «Брат мой, покайтесь и положитесь на волю Брамы»…
   – Вот что называется, – сказал Мангогул, – умереть на ложе чести.
   – Оставим, – прибавила фаворитка, – бедного Кодендо покоиться в мире и перейдем к другим, более приятным предметам.
   И, обращаясь к Селиму, она сказала:
   – Сударь, вы много прожили, вы галантны, умны, обладаете талантами и счастливой внешностью, и это – при дворе, где царят удовольствия; неудивительно, что сокровища всегда вас боготворили. Я подозреваю даже, что они не признались во всем, что им известно на ваш счет. Я не прошу, чтобы вы рассказали нам остальное, у вас могут быть веские основания мне отказать. Но после всех похождений, которые приписывают вам эти господа, вы должны знать женщин, с этим вы, конечно, согласитесь.
   – Этот комплимент, сударыня, – отвечал Селим, – польстил бы моему самолюбию, будь мне двадцать лет. Но у меня есть жизненный опыт, и одно из основных моих убеждений состоит в том, что чем больше мы занимаемся этим делом, тем хуже в нем разбираемся. Вы думаете, я знаю женщин? Самое большее, что можно сказать, это что я их много изучал.
   – Ну, так что же вы о них думаете? – спросила фаворитка.
   – Сударыня, – отвечал Селим, – что бы ни разгласили о них сокровища, я считаю их всех достойными уважения.
   – Честное слово, мой милый, – сказал султан, – вам следовало бы быть сокровищем, тогда вам не понадобился бы намордник.
   – Селим, – прибавила султанша, – оставьте сатирический тон и говорите правду.
   – Сударыня, – отвечал придворный, – я мог бы коснуться в своем рассказе некоторых неприятных черт, но не принуждайте меня оскорблять пол, который всегда был ко мне довольно благосклонен и который я глубоко чту.
   – Ах! Вечно это поклонение! Нет ничего язвительнее слащавых людей, которые этим занимаются, – прервала его Мирзоза. Думая, что Селим отказывается говорить из уважения к ней, она прибавила:
   – Пусть мое присутствие не стесняет вас. Мы хотим позабавиться, и я обещаю вам отнести к себе все, что вы скажете лестного о моем поле, и предоставить остальное другим женщинам. Итак, вы много занимались изучением женщин? Ну, так изложите нам ход ваших занятий; они были как нельзя более удачны, если судить по известным нам успехам, и остается предположить, что неизвестные нам достижения лишь укрепят нас в этом мнении.
   Старый придворный уступил настояниям султанши и начал свой рассказ в таких выражениях:
   – Сокровища много говорили обо мне, не отрицаю этого, – но они сказали далеко не все. Те из них, которые могли бы дополнить мою историю, уже умерли или далеко, а те, которые обо мне рассказывали, лишь слегка коснулись предмета. До сих пор я хранил нерушимое молчание, как обещал им, хотя я умею говорить лучше их; но раз они нарушили молчание, мне кажется, тем самым они и с меня сняли запрет.
   Будучи от природы огненного темперамента, я не успел узнать, что такое красивая женщина, как уже полюбил ее. У меня были гувернантки, которых я терпеть не мог, зато мне полюбились горничные моей матери. Они были, большей частью, молоды и красивы, они разговаривали между собой, раздевались и одевались передо мной без всяких предосторожностей, вызывали даже меня на вольности с ними; склонный интересоваться вопросами любви, я принимал все это к сведению. В возрасте пяти-шести лет я перешел в руки мужчин, уже обладая известными познаниями, которые значительно расширились, когда меня познакомили с древними авторами и мои учителя растолковали мне некоторые места, смысл которых они, быть может, и сами не постигали. Пажи моего отца рассказали мне о кое-каких шалостях, а чтение «Алоизии»[63], которую они мне дали, внушило мне величайшее желание усовершенствовать свои познания. Мне было тогда четырнадцать лет.
   Я стал осматриваться, разыскивая среди женщин, посещавших наш дом, ту, к которой я мог бы обратиться; однако все они показались мне в равной мере пригодными к тому, чтобы избавить меня от тяготившей меня невинности. Завязавшиеся отношения, а главное смелость, которую я испытывал в присутствии особы моего возраста и какой у меня не хватало перед другими, – побудили меня остановить выбор на одной из кузин. Эмилия, – так ее звали, – была юна, как и я. Я находил ее хорошенькой и нравился ей. Она была податлива, а я предприимчив. Мне хотелось поскорее научиться, ей же было не менее любопытно узнать. Нередко мы задавали друг другу вопросы весьма простодушные и рискованные. Однажды ей удалось обмануть бдительность своих гувернанток, и мы обучились. О, сколь великий учитель природа! Она быстро привела нас к наслаждению, и мы отдались ее внушениям, не предвидя возможных последствий. Однако таким путем нельзя было их избежать. Эмилия почувствовала недомогание, которое она не стала скрывать, ибо не подозревала его причины. Мать принялась ее расспрашивать, вырвала у нее признание в нашей связи и сообщила об этом моему отцу. Он сделал мне выговор, впрочем довольно одобрительным тоном, и тотчас же было решено, что я отправляюсь в путешествие. Я уехал с гувернером, которому было поручено внимательно наблюдать за моим поведением и не стеснять меня ни в чем. Пять месяцев спустя я узнал из газеты, что Эмилия умерла от оспы, а из письма отца – что страсть, которую она питала ко мне, стоила ей жизни. Первый плод моей любви в настоящее время доблестно служит в армии султана; я всегда поддерживал его, снабжая средствами, и он до сих пор считает меня лишь своим покровителем.
   Мы находились в Тунисе, когда я получил известие о его рождении и о смерти его матери. Я был глубоко потрясен и, вероятно, был бы безутешен, если бы не интрига, которую я завязал с женой одного корсара, не оставлявшая мне времени для отчаяния. Туниска была отважна, я – безумен, и каждый день при помощи веревочной лестницы, которую она мне бросала, я направлялся из нашего особняка на ее террасу и пробирался в уединенную комнату, где она меня совершенствовала в науке любви, ибо Эмилия сообщила мне лишь начатки. Ее супруг вернулся из плавания как раз в то время, когда мой гувернер, исполняя данные ему инструкции, стал торопить меня переехать в Европу. Я сел на корабль, отправлявшийся в Лиссабон. Само собой разумеется, что перед тем я весьма нежно простился с Эльвирой, от которой я получил вот этот брильянт.
   Судно, на котором мы плыли, было нагружено товарами, но самым драгоценным из них была на мой вкус жена капитана. Ей было не больше двадцати лет. Муж был ревнив, как тигр, и не без оснований. Все мы очень скоро поняли друг друга; донна Велина сразу постигла, что нравилась мне, я – что был ей небезразличен, а муж, что он нам мешал. Моряк тотчас же решил не спускать с нас глаз до самого прибытия в Лиссабон; я прочел в глазах его дорогой жены, в каком бешенстве она была от бдительности своего мужа; мои взоры говорили ей о том же, а муж прекрасно нас понимал. Целые два дня мы провели в невероятной жажде наслаждения и, конечно, умерли бы от нее, если бы не вмешался промысел, – впрочем, он всегда помогает страждущим душам. Не успели мы миновать Гибралтарский пролив, как поднялась яростная буря. Если бы я сочинял рассказ, я конечно заставил бы, сударыня, ветры свистеть вам в уши, гром рокотать над вашей головой, зажег бы небо молниями, вздыбил бы валы до облаков и описал бы самую ужасную бурю, какая вам когда-либо встречалась в романах. Но я просто скажу вам, что крики матросов вынудили капитана покинуть каюту и подвергнуться одной опасности из боязни другой. Он вышел вместе с моим гувернером, а я без колебаний устремился в объятия прекрасной португалки, совершенно забыв, что есть на свете море, гроза и бури, что нас уносит хрупкое суденышко и что мы всецело во власти коварной стихии. Наше плавание было поспешно, и вы сами понимаете, сударыня, что в такую бурю я достаточно повидал разные страны в короткий срок; мы расстались в Кадиксе, и я обещал синьоре, что встречусь с ней в Лиссабоне, если будет угодно моему ментору, в планы которого входило ехать прямо в Мадрид.
   Испанки пользуются меньшей свободой и более влюбчивы, чем наши женщины. Интриги завязываются там через посредство особых посланниц, которым приказано разглядывать чужестранцев, делать им предложения, сопровождать их, вновь приводить, а уж дамы берут на себя заботу их осчастливить. Мне не пришлось пройти через этот церемониал, благодаря чрезвычайным обстоятельствам. Великая революция только что возвела на трон этого королевства принца французской крови[64]; его прибытие и коронация дали повод к придворным празднествам, на которые я был допущен. На балу ко мне подошли и назначили мне свидание на следующий день. Я согласился и отправился в укромный домик, где нашел лишь замаскированного мужчину, закутанного в плащ; он подал мне записку, в которой донна Оропеза переносила свидание на следующий день в тот же час. Я прибыл к назначенному сроку, и меня провели в довольно пышно убранный покой, освещенный свечами. Моя богиня не заставила себя ждать. Она вошла вслед за мной и бросилась в мои объятия, не говоря ни слова и не снимая маски. Была ли она безобразна? Была ли красива? Я не знал этого. Я заметил только, очутившись на софе, куда она меня увлекла, что она молода, хорошо сложена и любит наслаждения; когда она почувствовала себя удовлетворенной моими похвалами, она сняла маску и показала мне оригинал портрета, который вы видите на этой табакерке.
   Селим открыл и передал фаворитке золотую коробочку великолепной работы, украшенную драгоценными камнями.
   – Галантный подарок! – заметил Мангогул.
   – Но что больше всего считаю ценным, – прибавила фаворитка, – так это портрет. Какие глаза! Какой рот! Какая грудь! Но не польстил ли ей художник?
   – Так мало, сударыня, – отвечал Селим, – что Оропеза, быть может, навсегда удержала бы меня в Мадриде, если бы ее супруг, осведомленный о нашей связи, не напугал ее угрозами. Я любил Оропезу, но жизнь я любил еще больше. Да и гувернер мой был против того, чтоб я рисковал быть заколотым ее мужем из-за нескольких лишних месяцев блаженства. Итак, я написал прекрасной испанке весьма трогательное прощальное письмо, позаимствованное из какого-то испанского романа, и отправился во Францию.
   Государь, царствовавший тогда во Франции, был дедом испанского короля, и его двор справедливо считался самым пышным, самым изысканным и самым галантным в Европе. Мое появление там было событием.
   «Молодой вельможа из Конго, – говорила одна красивая маркиза. – О, это весьма занятно! Их мужчины куда лучше наших. Конго – это, кажется, недалеко от Марокко».
   Давались ужины, на которых я должен был присутствовать. Если в моих словах был хоть какой-нибудь смысл, их находили умными, восхитительными. Все этому удивлялись, ибо вначале заподозрили меня в том, что я не обладаю здравым смыслом.
   «Он очарователен, – восклицала придворная дама. – Какая досада, что нам придется отпустить такого красавца обратно в Конго, где женщин охраняют мужчины, которые на самом деле вовсе не мужчины. Правда ли это, сударь? Говорят, у них ничего нет. Это так безобразит мужчину»…
   «Но, – прибавляла другая, – надо удержать здесь этого большого мальчика. Он высокого происхождения. Почему бы не сделать его хотя бы мальтийским рыцарем? Я берусь, если угодно, достать ему хорошее место, а герцогиня Виктория, моя давнишняя подруга, замолвит за него словечко королю, если понадобится».
   Вскоре я получил самые неоспоримые доказательства их благосклонности и дал возможность маркизе высказать свое мнение о достоинствах обитателей Марокко и Конго. Я убедился, что должность, обещанная мне герцогиней и ее подругой, была обременительна, и отделался от нее. При этом дворе я научился завязывать увлекательные интрижки на одни сутки. Полгода я крутился в бешеном водовороте, где начинают одну интригу, не окончив другую, где гонятся лишь за наслаждением, и, если оно замедлит наступить или его добьются, летят к новым удовольствиям.
   – Что это вы мне рассказываете, Селим? – прервала его фаворитка. – Разве в этих странах неведомо приличие?
   – Прошу извинить меня, сударыня, – отвечал старый придворный, – это слово не сходит у всех с уст, но француженки – рабы приличия не более, чем их соседки.
   – Какие же соседки? – спросила Мирзоза.
   – Англичанки, – отвечал Селим. – Это женщины холодные и надменные с виду, но на деле горячие, сладострастные и мстительные; они менее остроумны и рассудительны, чем француженки; последние любят язык чувств, первые предпочитают язык наслаждений; но в Лондоне, так же, как и в Париже, любят, расстаются, снова сходятся, чтобы опять разойтись. От дочери лорда-епископа (это – разновидность браминов, которая не сохраняет целибата) я перешел к жене баронета; в то время как он горячился в парламенте, отстаивая интересы народа против натисков двора, у нас с его женой, в его доме, происходили прения совсем иного рода. Но когда парламент закрылся, она была принуждена следовать за своим супругом в его родовое поместье. Я перешел к жене полковника, чей полк находился в гарнизоне на морском побережье. Затем я принадлежал жене лорд-мэра. О, что за женщины! Я никогда бы не вернулся в Конго, если бы не благоразумие моего гувернера, который, видя, что я погибаю, спас меня от этой каторги. Он показал мне письма, якобы написанные моими родителями, спешно отзывавшие меня на родину, и мы отплыли в Голландию. В наши планы входило пересечь Германию и проследовать в Италию, откуда мы легко могли переправиться в Африку.
   Мы видели Голландию лишь из окон кареты; наше пребывание в Германии было не более продолжительным. Там всякая женщина, обладающая известным положением, похожа на цитадель, которую надо осаждать по всем правилам военного искусства. В конце концов, добьешься цели, но требуется столько всевозможных подходов, а когда зайдет речь об условиях капитуляции, встречается столько «если» и «но», что эти завоевания быстро мне надоели.
   Всю жизнь буду помнить слова одной немки из высших слоев общества, которая была уже готова пожаловать мне то, в чем она не отказывала многим другим.
   «Ах, – воскликнула она с прискорбием, – что сказал бы мой отец, великий Альзики, если бы он знал, что я отдаюсь ничтожному человеку из Конго, вроде вас!»
   «Решительно ничего, сударыня, – отвечал я. – Такое величие меня пугает, и я удаляюсь».
   Это был мудрый поступок с моей стороны, и если бы я скомпрометировал ее светлость связью с моей посредственной особой, – это мне не прошло бы даром. Брама, покровительствующий нашей благоразумной стране, надоумил меня, без сомнения, в этот критический момент.
   Итальянки, которыми мы затем занялись, не заносятся так высоко. У них я научился различным способам наслаждения. В этих утонченностях много прихотливого и причудливого. Но извините меня, сударыня, они нужны нам иногда, чтобы вам понравиться. Из Флоренции, Венеции и Рима я привез несколько рецептов удовольствий, неизвестных в наших варварских странах, честь их изобретения принадлежит всецело итальянкам, сообщившим их мне.
   В Европе я провел около четырех лет и через Египет вернулся в нашу страну вполне образованным, владея секретом важных итальянских изобретений, которые я тотчас же разгласил.
   Здесь африканский автор говорит: Селим, заметив, что многочисленные общие места в рассказе о его похождениях в Европе и о женских характерах в странах, которые он изъездил, навеяли на Мангогула глубокий сон, – из опасения его разбудить, подсел поближе к фаворитке и продолжал вполголоса:
   – Сударыня, если бы я не опасался, что уже утомил вас рассказом, который был, может быть, слишком длинным, я рассказал бы вам свое первое похождение по приезде в Париж. Не знаю, как это я забыл о нем упомянуть.
   – Говорите, мой дорогой, – отвечала фаворитка. – Я удвою внимание, чтобы вознаградить вас за потерю второго слушателя, раз уж султан спит.
   – Мы получили в Мадриде, – продолжал Селим, – рекомендательные письма к некоторым вельможам французского двора и, прибыв в Париж, очень легко вошли в общество. Было лето, и мы с моим гувернером ходили по вечерам на прогулку в Пале-Рояль. Однажды подошло к нам несколько петиметров, которые указали нам на хорошеньких женщин и рассказали их историю, правдивую или выдуманную, не забыв упомянуть о самих себе, как вы догадываетесь. В саду было уже изрядное множество женщин, но в восемь часов прибыло значительное подкрепление. Глядя на множество драгоценных камней, на великолепие их уборов и на толпу поклонников, я подумал, что это, по меньшей мере, герцогини. Я высказал эту мысль одному из молодых господ, составлявших мне компанию. Он отвечал, что сразу видит во мне знатока и что, если мне угодно, я буду иметь удовольствие поужинать сегодня же вечером с наиболее любезными из этих дам. Я принял его предложение, и тотчас же он шепнул словечко на ухо двум-трем своим приятелям, которые упорхнули в разные стороны и, меньше чем через четверть часа, вернулись дать нам отчет о своих переговорах.
   «Господа, – сказали они, – сегодня вечером вас ждут к ужину у герцогини Астерии».
   Молодые люди, не входившие в нашу компанию, громко завидовали нашему счастью. Мы прошлись еще несколько раз, затем все разошлись, а мы сели в карету, чтобы ехать развлекаться.
   Карета остановилась у маленькой двери. Мы вышли, поднялись по весьма узкой лестнице на второй этаж и очутились а апартаментах, которые теперь не показались бы мне такими обширными и великолепно меблированными. Меня представили хозяйке дома, которой я отвесил самый глубокий поклон, присоединив к нему такой почтительный комплимент, что очень смутил ее. Подали ужин. Меня посадили рядом с одной очаровательной маленькой особой, которая начала с успехом разыгрывать герцогиню. Сказать по правде, не знаю, как я посмел в нее влюбиться, однако это случилось со мной.
   – Так, значит, вы любили хоть раз в жизни? – прервала его фаворитка.
   – О да, сударыня, – отвечал Селим, – как любят в восемнадцать лет, с крайним нетерпением довести до конца начатое дело. Я не спал ночь, и на рассвете начал сочинять моей красавице самое галантное в мире письмо. Я отослал его, мне ответили, и я добился свидания. Ни тон ответа, ни доступность дамы не вывели меня из заблуждения, и я помчался в указанное место, глубоко убежденный, что буду обладать женой или дочерью первого министра. Моя богиня поджидала меня, лежа на большой кушетке. Я взял ее руку и поцеловал с величайшей нежностью, поздравляя себя с благосклонностью, которую она мне оказывала.
   »…Правда ли, – спросил я ее, – что вы разрешаете Селиму любить вас и сказать вам об этом? И может ли он, не оскорбляя вас, льстить себя самой сладкой надеждой?» С этими словами я поцеловал ее грудь, и так как она лежала навзничь, я был уже готов весьма поспешно вести атаку, когда она меня остановила, говоря:
   »…Слушай, дружок, ты красивый молодчик, ты умен, ты говоришь, как ангел, но мне надо четыре луидора».
   «Что вы говорите!» – прервал я ее.
   «Я говорю, – продолжала она, – что тебе нечего здесь делать, если у тебя нет четырех луидоров».
   «Как, мадемуазель, – отвечал я, пораженный, – вы цените себя так дешево? Стоило приезжать из Конго ради такого пустяка!»
   Я поспешно оправился, спустился вниз по лестнице и уехал.
   Как видите, сударыня, я начал с того, что принял актрису за принцессу.
   – Я крайне удивлена, – заметила Мирзоза, – ведь разница между ними так велика.
   – Я не сомневаюсь, – продолжал Селим, – что у этих дам вырывались тысячи вольностей, но что вы хотите? Иностранец, молодой человек, не умеет разбираться. Мне рассказывали в Конго столько дурного о вольности европеянок…
   При этих словах Селима Мангогул проснулся.
   – Проклятие! – воскликнул он, зевая и протирая глаза. – Он все еще в Париже! Разрешите вас спросить, прекрасный рассказчик, когда вы рассчитываете вернуться в Банзу и сколько мне еще осталось спать? Ибо вы должны знать, мой друг, что стоит только начать в моем присутствии рассказ о путешествии, как на меня нападает зевота. Я получил эту дурную привычку от чтения Тавернье и других авторов.
   – Государь, – отвечал Селим, – уже больше часа, как я вернулся в Банзу.
   – С чем вас и поздравляю, – сказал султан и, обращаясь к султанше, прибавил: – Сударыня, настал час бала. Пойдемте, если только вам это позволит усталость после путешествия.
   – Государь, – ответила Мирзоза, – я готова.
   Мангогул и Селим уже надели домино; фаворитка накинула свое, султан подал ей руку, и они направились в бальный зал, при входе в который расстались, чтобы затеряться в толпе. Селим следовал за ними. «И я также, – говорит африканский автор, – хотя предпочел бы спать, чем смотреть на танцы».



Глава сорок пятая


Двадцать четвертая и двадцать пятая пробы кольца.


Бал-маскарад и его последствия


   Самые сумасбродные сокровища Банзы не преминули сбежаться туда, куда призывало их удовольствие. Одни из них приехали в обывательских каретах, другие в наемных экипажах, некоторые даже пришли пешком.
   – Я никогда бы не кончил, – говорит африканский автор, при котором я имею честь состоять шлейфоносцем, – если бы стал подробно описывать все шутки, которые сыграл с ними Мангогул. Он задал в эту ночь своему кольцу больше работы, чем за все время с тех пор, как получил его от гения. Он направлял его то на одно, то на другое, иногда сразу на двадцать. Вот когда поднялся шум! Одно кричало пронзительным голосом: «Скрипка! „Колокола Дюнкирхена“, пожалуйста!»; другое хриплым голосом: «А я хочу „Попрыгунчиков“!» – «А я хочу трикоте!» – кричало третье. И целое множество голосов зараз требовало всевозможных затасканных танцев. Только и слышалось: «Бурре!»… «Четыре лица!»… «Сумасбродка!»… «Цепочка!»… «Пистолет!»… «Новобрачная!»… «Пистолет!»… «Пистолет!»… Все эти восклицания были пересыпаны тысячами вольностей. С одной стороны слышалось: «Черт бы подрал этого болвана! Его надо послать в школу!»; с другой: «Так я вернусь домой, не сделав почина?»; здесь раздавалось: «Кто заплатит за мою карету?»; там: «Он увильнул от меня, но я буду его искать, пока не найду!»; в другом месте: «До завтра! Прощайте! Но обещайте мне двадцать луи. Без этого дело не пойдет!» И со всех сторон раздавались слова, разоблачавшие желания или поступки.
   В этом кавардаке одна буржуазка, молодая и хорошенькая, распознала Мангогула, стала его преследовать, дразнить и добилась того, что он направил на нее перстень. Тотчас же все услыхали, как ее сокровище воскликнуло:
   – Куда вы бежите? Стойте, прекрасная маска! Неужели вы останетесь равнодушным к сокровищу, которое пылает к вам страстью?
   Султан, шокированный таким наглым заявлением, решил наказать дерзкую. Он вышел, нашел среди своих телохранителей человека приблизительно его роста, уступил ему свою маску и домино и предоставил буржуазке его преследовать. Обманутая сходством, она продолжала говорить тысячи глупостей тому, кого принимала за Мангогула.
   Мнимый султан был не дурак. Он умел объясняться знаками и быстро заманил красавицу в уединенный уголок, где она в продолжение часа воображала себя фавориткой, и бог знает, какие планы роились в ее голове. Но волшебство длилось недолго. Осыпав ласками мнимого султана, она попросила его снять маску. Он повиновался и показал ей лицо, украшенное огромными усищами, отнюдь не принадлежавшими Мангогулу.
   – Ах! Фи! Фи! – воскликнула буржуазка.
   – Что с вами такой, мой маленький белка? – спросил ее швейцарец. – Я думать хорошо вам услужить, зачем вы сердиться, что меня узнайт?
   Но богиня не удостоила его ответом, вырвалась из его объятий и затерялась в толпе.
   Те из сокровищ, которые не претендовали на столь высокие почести, дорвались-таки до удовольствий, и все они направились обратно в Банзу, весьма удовлетворенные поездкой.
   Публика расходилась, когда Мангогул встретил двух старших офицеров, оживленно разговаривавших.
   – Она моя любовница, – говорил один. – Я обладаю ею уже год, и вы первый осмелились посягать на мое добро. Зачем вам беспокоить меня? Нассес, мой друг, обратитесь к другим. Вы найдете сколько угодно любезных женщин, которые сочтут за счастье вам принадлежать.
   – Я люблю Амину, – отвечал Нассес. – Мне только она и нравится Она подала мне надежды, и вы позволите мне ими воспользоваться.