Страница:
Итак, я начну с рассказа о появлении паяцев.
– Вы можете не рассказывать мне о них, Селим, – сказала фаворитка, – эту историю я знаю наизусть. Переходите к другим темам.
– Разрешите вас спросить, сударыня, – сказал придворный, – откуда вы знаете об этом?
– Но об этом же писали, – отвечала Мирзоза.
– Да, сударыня, но люди, ничего не понимавшие, – возразил Селим. – Я начинаю раздражаться, когда вижу, что незначительные частные лица, видевшие государей лишь во время их въезда в столицу или других торжественных церемоний, лезут туда же, в историки.
– Сударыня, – продолжал Селим, – мы провели ночь на маскараде в залах сераля, когда под утро перед нами появился гений Кукуфа, признанный покровитель царствующей фамилии, и приказал нам лечь в кровать и проспать сутки. Мы повиновались, и когда миновал этот срок, сераль превратился в обширную и великолепную галерею паяцев. В одном конце можно было увидеть Каноглу на троне; между ног у него болталась длинная потертая веревка; старая дряхлая фея то и дело дергала за нее и приводила в движение несметное множество подчиненных паяцев, к которым протягивалась целая сеть незримых веревочек от рук и ног Каноглу. Она дергала, и сенешал мигом составлял разорительные эдикты и прикладывал к ним печать или произносил в честь феи похвальное слово, которое ему подсказывал его секретарь. Военный министр посылал на войну брандскугели; министр финансов строил дома и морил голодом солдат; то же самое случалось и с прочими паяцами.
Если некоторые из паяцев неохотно производили свои движения, недостаточно высоко поднимали руки и слишком мало сгибали колени, фея быстрым ударом руки наотмашь обрывала их привязь, и они становились паралитиками. Никогда не забуду двух весьма доблестных эмиров, на которых обрушилась ее кара и которые на всю жизнь остались парализованными, с бессильно опущенными руками.
Нити, исходившие от всех частей тела Каноглу, простирались на громадные расстояния и приводили в движение или в покой на границах Моноэмуги армии паяцев; протягивалась веревочка – и осаждались города, атаковались траншеи, проламывались бреши, и неприятель готовился к капитуляции; но вот, новое подергивание, – и артиллерийский огонь стихал, атаки больше не производились с прежней энергией, в крепость прибывали подкрепления, между нашими генералами вспыхивала рознь, нас атаковали, застигали врасплох и разбивали наголову.
Такого рода дурные известия никогда не огорчали Каноглу, он узнавал их только тогда, когда о них уже забывали его подданные, и фея позволяла сообщать их ему только тем паяцам, у которых была прикреплена нить к концу языка и которые говорили лишь то, что ей было угодно, под страхом навсегда онеметь.
В другой раз всех нас, молодых безумцев, привело в восторг приключение, которым были жестоко скандализованы ханжи женщины вдруг принялись кувыркаться и ходить вниз головой и вверх ногами, вдев руки в туфельки.
Сперва это сбило всех с толку, и пришлось знакомиться с новыми физиономиями, многих из них перестали находить привлекательными, когда они нам показались в таком виде, другие же, о которых раньше никогда не говорили, бесконечно много выиграли при ближайшем знакомстве. Так как юбки и платья закрывали глаза, легко можно было ошибиться и сделать неверный шаг, – поэтому юбки укоротили, а платья сделали открытыми. Таково происхождение коротких юбок и открытых платьев. Когда женщины вновь стали на ноги, они сохранили свой туалет в том же виде и, если как следует всмотреться в юбки наших дам, легко заметить, что они не были созданы для того, чтобы их носить так, как носят теперь.
Всякая мода, преследующая лишь одну цель, скоро проходит, для того чтобы быть длительной, она должна преследовать, по крайней мере, две цели. В то время открыли способ поддерживать бюст, а теперь им пользуются чтобы поддерживать живот.
Ханжи, с удивлением обнаружив, что у них голова внизу а ноги наверху, сперва закрылись руками, но такое положение заставляло из терять равновесие и неуклюже спотыкаться. По совету браминов, они впоследствии обвязали юбки вокруг ног черными ленточками, светские женщины нашли этот прием смешным и оповестили публику о том, что это стесняет дыхание и вызывает истерики. Это чудо имело счастливые последствия оно вызвало много браков или союзов, близких к брачным, а также массовые обращения. Все женщины, обладавшие безобразными бедрами, очертя голову ударились в религиозность и завели черные ленточки, целых четыре миссии браминов не добились бы таких результатов.
Новое знамение: двор Каноглу изобиловал петиметрами, и я имел честь быть в их числе. Однажды, когда я им рассказывал о молодых французских вельможах, я вдруг заметил, что плечи у всех нас поднялись выше головы. Но это было еще не все. Внезапно мы все стали выделывать пируэты, крутясь на одном каблуке.
– Что же в этом особенного? – спросила фаворитка.
– Ничего, – отвечал Селим, – если не считать, что первая метаморфоза вызвала к жизни заносчивых людей, а вторая пересмешников, господство которых еще не миновало. В то время, как и сейчас, обращались к кому-нибудь с речью и затем, выделывая пируэты, продолжали ее, обращаясь уже ко второму или к третьему лицу, которым она казалась и непонятной, и дерзкой.
В другой раз мы все внезапно сделались близорукими. Пришлось прибегнуть к Биону[71]. Этот жулик соорудил подзорные трубы, которые он продавал нам по десять цехинов и которыми мы продолжали пользоваться даже тогда, когда к нам вернулось нормальное зрение. Так произошли, сударыня, театральные бинокли.
Не знаю, чем провинились в эту эпоху легкомысленные женщины перед Кукуфой, но он жестоко с ними расправился. К концу одного года, все ночи которого они провели на балах, за столом или за игрой, а дни – в экипажах или в объятиях любовников, они все с удивлением обнаружили, что сделались безобразными: одна стала черной, как крот, другая угреватой, третья бледной и тощей, четвертая – желтой и морщинистой. Необходимо было замаскировать эти жуткие превращения, и наши химики изобрели белила, румяна, помады, туалетные воды, платочки Венеры, девичье молоко, мушки и тысячи других секретов, которые женщины стали применять и из безобразных сделались чудовищными. Кукуфа держал их под гнетом такого проклятия, когда Эргебзед, любивший красивых женщин, вступился за них. Гений сделал, что смог. Но чары были так могущественны, что ему удалось снять их лишь отчасти. И придворные дамы остались такими, каковы они теперь.
– Так же обстояло дело и с мужчинами? – спросила Мирзоза.
– Нет, сударыня, – отвечал Селим. – Некоторые из перемен, с ними произошедших, держались долго, другие же прошли быстрее. Высокие плечи опустились, и мы выпрямились; из боязни прослыть горбунами, стали высоко закидывать голову и жеманиться. Пируэты продолжали выделывать, да и теперь их еще выделывают. Начните серьезный, глубокомысленный разговор в присутствии молодого вельможи-франта, и – фью! – он мигом упорхнет от вас, размахивая тросточкой, и, если кто-нибудь спросит его о военных новостях или о его здоровье, он начнет сыпать шутками, шептать на ухо о том, что вчера он ужинал с Рабон, – что это восхитительная девушка; что вышел новый роман; что он прочел из него несколько страниц, что это прекрасно, чудесно; а потом – фью! – подлетит с пируэтом к женщине, спросит ее, видела ли она новую оперу, и сообщит ей, что Данжевилль[72] была неподражаема.
Мирзоза нашла эти смешные происшествия весьма занятными и спросила Селима, не было ли и с ним чего-нибудь подобного.
– Как, сударыня, – воскликнул старый придворный, – неужели вы думаете, что можно было обойтись без всего этого и не прослыть за человека, свалившегося с луны? Я горбился и шипел, как кошка, жеманился, лорнировал, выделывал пируэты, гримасничал не хуже других; и мои усилия были направлены к тому, чтобы первым усвоить эти пороки и последним от них отделаться.
При этих словах Селима появился Мангогул.
Африканский автор ничего не говорит о том, что с ним было и чем он занимался в предыдущей главе; по-видимому, государям Конго дозволено совершать незначительные поступки, говорить иной раз ничтожные вещи и походить на прочих смертных, у которых большая часть жизни уходит на пустяки или на вещи, не заслуживающие того, чтобы о них упоминали.
– Вы можете не рассказывать мне о них, Селим, – сказала фаворитка, – эту историю я знаю наизусть. Переходите к другим темам.
– Разрешите вас спросить, сударыня, – сказал придворный, – откуда вы знаете об этом?
– Но об этом же писали, – отвечала Мирзоза.
– Да, сударыня, но люди, ничего не понимавшие, – возразил Селим. – Я начинаю раздражаться, когда вижу, что незначительные частные лица, видевшие государей лишь во время их въезда в столицу или других торжественных церемоний, лезут туда же, в историки.
– Сударыня, – продолжал Селим, – мы провели ночь на маскараде в залах сераля, когда под утро перед нами появился гений Кукуфа, признанный покровитель царствующей фамилии, и приказал нам лечь в кровать и проспать сутки. Мы повиновались, и когда миновал этот срок, сераль превратился в обширную и великолепную галерею паяцев. В одном конце можно было увидеть Каноглу на троне; между ног у него болталась длинная потертая веревка; старая дряхлая фея то и дело дергала за нее и приводила в движение несметное множество подчиненных паяцев, к которым протягивалась целая сеть незримых веревочек от рук и ног Каноглу. Она дергала, и сенешал мигом составлял разорительные эдикты и прикладывал к ним печать или произносил в честь феи похвальное слово, которое ему подсказывал его секретарь. Военный министр посылал на войну брандскугели; министр финансов строил дома и морил голодом солдат; то же самое случалось и с прочими паяцами.
Если некоторые из паяцев неохотно производили свои движения, недостаточно высоко поднимали руки и слишком мало сгибали колени, фея быстрым ударом руки наотмашь обрывала их привязь, и они становились паралитиками. Никогда не забуду двух весьма доблестных эмиров, на которых обрушилась ее кара и которые на всю жизнь остались парализованными, с бессильно опущенными руками.
Нити, исходившие от всех частей тела Каноглу, простирались на громадные расстояния и приводили в движение или в покой на границах Моноэмуги армии паяцев; протягивалась веревочка – и осаждались города, атаковались траншеи, проламывались бреши, и неприятель готовился к капитуляции; но вот, новое подергивание, – и артиллерийский огонь стихал, атаки больше не производились с прежней энергией, в крепость прибывали подкрепления, между нашими генералами вспыхивала рознь, нас атаковали, застигали врасплох и разбивали наголову.
Такого рода дурные известия никогда не огорчали Каноглу, он узнавал их только тогда, когда о них уже забывали его подданные, и фея позволяла сообщать их ему только тем паяцам, у которых была прикреплена нить к концу языка и которые говорили лишь то, что ей было угодно, под страхом навсегда онеметь.
В другой раз всех нас, молодых безумцев, привело в восторг приключение, которым были жестоко скандализованы ханжи женщины вдруг принялись кувыркаться и ходить вниз головой и вверх ногами, вдев руки в туфельки.
Сперва это сбило всех с толку, и пришлось знакомиться с новыми физиономиями, многих из них перестали находить привлекательными, когда они нам показались в таком виде, другие же, о которых раньше никогда не говорили, бесконечно много выиграли при ближайшем знакомстве. Так как юбки и платья закрывали глаза, легко можно было ошибиться и сделать неверный шаг, – поэтому юбки укоротили, а платья сделали открытыми. Таково происхождение коротких юбок и открытых платьев. Когда женщины вновь стали на ноги, они сохранили свой туалет в том же виде и, если как следует всмотреться в юбки наших дам, легко заметить, что они не были созданы для того, чтобы их носить так, как носят теперь.
Всякая мода, преследующая лишь одну цель, скоро проходит, для того чтобы быть длительной, она должна преследовать, по крайней мере, две цели. В то время открыли способ поддерживать бюст, а теперь им пользуются чтобы поддерживать живот.
Ханжи, с удивлением обнаружив, что у них голова внизу а ноги наверху, сперва закрылись руками, но такое положение заставляло из терять равновесие и неуклюже спотыкаться. По совету браминов, они впоследствии обвязали юбки вокруг ног черными ленточками, светские женщины нашли этот прием смешным и оповестили публику о том, что это стесняет дыхание и вызывает истерики. Это чудо имело счастливые последствия оно вызвало много браков или союзов, близких к брачным, а также массовые обращения. Все женщины, обладавшие безобразными бедрами, очертя голову ударились в религиозность и завели черные ленточки, целых четыре миссии браминов не добились бы таких результатов.
Новое знамение: двор Каноглу изобиловал петиметрами, и я имел честь быть в их числе. Однажды, когда я им рассказывал о молодых французских вельможах, я вдруг заметил, что плечи у всех нас поднялись выше головы. Но это было еще не все. Внезапно мы все стали выделывать пируэты, крутясь на одном каблуке.
– Что же в этом особенного? – спросила фаворитка.
– Ничего, – отвечал Селим, – если не считать, что первая метаморфоза вызвала к жизни заносчивых людей, а вторая пересмешников, господство которых еще не миновало. В то время, как и сейчас, обращались к кому-нибудь с речью и затем, выделывая пируэты, продолжали ее, обращаясь уже ко второму или к третьему лицу, которым она казалась и непонятной, и дерзкой.
В другой раз мы все внезапно сделались близорукими. Пришлось прибегнуть к Биону[71]. Этот жулик соорудил подзорные трубы, которые он продавал нам по десять цехинов и которыми мы продолжали пользоваться даже тогда, когда к нам вернулось нормальное зрение. Так произошли, сударыня, театральные бинокли.
Не знаю, чем провинились в эту эпоху легкомысленные женщины перед Кукуфой, но он жестоко с ними расправился. К концу одного года, все ночи которого они провели на балах, за столом или за игрой, а дни – в экипажах или в объятиях любовников, они все с удивлением обнаружили, что сделались безобразными: одна стала черной, как крот, другая угреватой, третья бледной и тощей, четвертая – желтой и морщинистой. Необходимо было замаскировать эти жуткие превращения, и наши химики изобрели белила, румяна, помады, туалетные воды, платочки Венеры, девичье молоко, мушки и тысячи других секретов, которые женщины стали применять и из безобразных сделались чудовищными. Кукуфа держал их под гнетом такого проклятия, когда Эргебзед, любивший красивых женщин, вступился за них. Гений сделал, что смог. Но чары были так могущественны, что ему удалось снять их лишь отчасти. И придворные дамы остались такими, каковы они теперь.
– Так же обстояло дело и с мужчинами? – спросила Мирзоза.
– Нет, сударыня, – отвечал Селим. – Некоторые из перемен, с ними произошедших, держались долго, другие же прошли быстрее. Высокие плечи опустились, и мы выпрямились; из боязни прослыть горбунами, стали высоко закидывать голову и жеманиться. Пируэты продолжали выделывать, да и теперь их еще выделывают. Начните серьезный, глубокомысленный разговор в присутствии молодого вельможи-франта, и – фью! – он мигом упорхнет от вас, размахивая тросточкой, и, если кто-нибудь спросит его о военных новостях или о его здоровье, он начнет сыпать шутками, шептать на ухо о том, что вчера он ужинал с Рабон, – что это восхитительная девушка; что вышел новый роман; что он прочел из него несколько страниц, что это прекрасно, чудесно; а потом – фью! – подлетит с пируэтом к женщине, спросит ее, видела ли она новую оперу, и сообщит ей, что Данжевилль[72] была неподражаема.
Мирзоза нашла эти смешные происшествия весьма занятными и спросила Селима, не было ли и с ним чего-нибудь подобного.
– Как, сударыня, – воскликнул старый придворный, – неужели вы думаете, что можно было обойтись без всего этого и не прослыть за человека, свалившегося с луны? Я горбился и шипел, как кошка, жеманился, лорнировал, выделывал пируэты, гримасничал не хуже других; и мои усилия были направлены к тому, чтобы первым усвоить эти пороки и последним от них отделаться.
При этих словах Селима появился Мангогул.
Африканский автор ничего не говорит о том, что с ним было и чем он занимался в предыдущей главе; по-видимому, государям Конго дозволено совершать незначительные поступки, говорить иной раз ничтожные вещи и походить на прочих смертных, у которых большая часть жизни уходит на пустяки или на вещи, не заслуживающие того, чтобы о них упоминали.
Глава пятьдесят первая
Двадцать восьмая проба кольца.
Олимпия
– Порадуйтесь, сударыня, – сказал Мангогул, входя к фаворитке. – Я принес вам приятное известие. Сокровища – просто дурочки, которые сами не знают, что говорят. Кольцо Кукуфы может заставить их болтать, но оно не в силах вырвать у них правду.
– Каким же образом, ваше высочество, вы уличили их во лжи? – спросила фаворитка.
– Вы это сейчас узнаете, – ответил султан. – Селим вам обещал рассказать все свои похождения. И вы не сомневаетесь, что он сдержал слово. Ну, вот, я поговорил с одним сокровищем, которое обвиняет его в дурном поступке, какой он, будто бы, от вас скрыл, какого, наверное, и не было и какой даже не в его характере. Тиранить хорошенькую женщину, требовать от нее контрибуции под угрозой расстрела – похоже это на Селима?
– Почему же нет, государь? – отвечала фаворитка. – Нет такой злостной выходки, на которую Селим был бы неспособен, и если он умолчал о похождении, которое вы открыли, это, может быть, потому, что он примирился с этим сокровищем, они в хороших отношениях, и он, не изменяя своему обещанию, думал прикрыть таким образом свои грешки.
– Вечная несостоятельность ваших догадок, – сказал султан, – должна была бы излечить вас от них. Это совсем не то, что вы воображаете. Это одно из сумасбродств ранней юности Селима. Дело идет об одной из таких женщин, которыми бывают заняты на минуту и которых потом бросают.
– Сударыня, – сказал Селим, – как я ни напрягаю память, я больше ничего не могу припомнить, и совесть моя совершенно чиста.
– Олимпия… – произнес Мангогул.
– Ах, государь, – перебил его Селим, – я знаю, что это такое. Это очень старая история, и неудивительно, что она ускользнула от меня.
– Олимпия, – продолжал Мангогул, – жена главного казначея, увлеклась молодым офицером, капитаном Селимова полка. В одно прекрасное утро ее любовник с растерянным видом объявил ей приказ, данный всем военным, присоединиться к своим корпусам. Мой дед, Каноглу, решил в том году начать военные действия раньше обыкновенного, – и превосходный план, который он выработал, не удался лишь вследствие огласки его приказаний. Политики стали фрондировать, а женщины проклинали этот план, – у тех и у других были на то основания. Я расскажу вам, какие были у Олимпии. Эта женщина задумала, повидавшись с Селимом, помешать, если возможно, отъезду Габалиса – так звали ее любовника. У Селима уже была и тогда репутация опасного мужчины. Олимпия решила взять с собой провожатых. Две из ее подруг, такие же красивые, как она, предложили сопровождать ее. Селим находился в своем особняке, когда они пришли. Он принял Олимпию, вошедшую без подруг, с той приветливостью, какая вам известна, и спросил, чему он обязан таким счастливым посещением.
«Я пришла по делу Габалиса, – сказала Олимпия, – у него есть важные дела, которые требуют его присутствия в Банзе, и я хочу попросить у вас для него полугодовой отпуск».
«Полугодовой отпуск, сударыня? Вы шутите! – сказал Селим. – Приказ султана вполне точен; я в отчаянии, что не могу оказать вам услугу, которая неминуемо погубила бы меня».
Олимпия продолжала просить, Селим продолжал отказывать.
«Визирь обещал мне повышение по службе в ближайшее время. Неужели вы потребуете от меня, сударыня, чтобы я топил себя, исполняя ваше желание?»
«О нет, сударь, вы не утонете, а мне окажете огромную слугу»…
«Сударыня, это невозможно; но если бы вы повидались с визирем»…
«Ах, сударь, к кому вы посылаете меня! Этот человек никогда не делает ничего для дам».
«Я стараюсь что-нибудь придумать, так как был бы счастлив оказать вам услугу, но я вижу только одно средство»…
«Какое?» – с живостью спросила Олимпия.
«В ваши намерения входит сделать Габалиса счастливым на полгода, но разве вы не можете разделить с другим на четверть часа наслаждения, какие предназначены для Габалиса?»
Олимпия прекрасно поняла, о чем он говорит, покраснела, пробормотала что-то невнятное и кончила тем, что возмутилась жестокостью условия.
«Не будем больше говорить об этом, – холодно произнес полковник, – Габалис отправится в поход, – воля государя должна быть выполнена. Я мог бы взять кое-что на себя, но вы ничем не хотите поступиться. Во всяком случае, сударыня, если Габалис уедет, то лишь потому, что вы этого пожелали».
«Я! – вскричала Олимпия. – Ах, сударь, отошлите скорее его документы, и пусть он останется».
Существеннейшая часть договора была заключена на софе, и дама уже считала, что Габалис в ее руках, когда злодей, который сейчас перед вами, спросил, как будто вспомнив невзначай, кто эти две дамы, которые с ней пришли и которых она оставила в соседней комнате.
«Это мои подруги», – ответила Олимпия.
«И также подруги Габалиса, – прибавил Селим, – тут не может быть сомнений. Ввиду этого я думаю, что каждая из них не откажет уплатить следуемую с нее треть за договор. Это мне кажется вполне справедливым, сударыня, и я предоставляю вам уговорить их».
«По правде говоря, сударь, это очень странно с вашей стороны. Могу вас уверить, что эти дамы не имеют никаких прав на Габалиса. Но чтобы вывести их и себя из затруднительного положения, я обещаю, если это вам по вкусу, оправдать вексель, который вы предъявляете им».
Селим принял предложение. Олимпия оправдала свое слово. Вот что, сударыня, Селим должен был рассказать вам.
– Я прощаю его, – сказала фаворитка. – Олимпия не настолько была интересна, чтобы я стала обвинять его в том, что он ее забыл. Я не знаю, откуда выкапываете вы этих женщин. Поистине, государь, вы ведете себя, как человек, который сильно опасается проиграть дворец.
– Сударыня, мне казалось, что вы изменили ваше мнение за эти дни, – сказал Мангогул. – Разрешите мне напомнить вам, над кем я хотел произвести первый опыт. И вы увидите, что не от меня зависело проиграть раньше.
– Да, – отвечала султанша, – я знаю, что вы дали мне слово исключить меня из числа говорящих сокровищ и что с того времени вы обращались только к женщинам, утратившим доброе имя, – к Аминте, Зобеиде, Фелисе, Зюлейке, чья репутация была почти установлена.
– Я согласен, – сказал Мангогул, – что смешно было рассчитывать на их сокровища, но, за неимением других, пришлось иметь дело с ними. Я уже говорил вам и сейчас повторяю, что хороший тон у сокровищ встречается реже, чем вы предполагаете; и если вы сами не захотите выиграть…
– Я, – с живостью перебила его Мирзоза, – отказываюсь от дворца, если для этого нужно решиться на что-нибудь подобное. Говорящее сокровище. Какая гадость. В этом есть что-то непристойное. Словом, государь, вы знаете мои взгляды на это, и я не на шутку повторяю свои угрозы.
– В таком случае, не жалуйтесь на мои опыты, или, по крайней мере, укажите мне, к кому, по вашему мнению, теперь нам прибегнуть, так как я не предвижу этому конца. Распутные сокровища да распутные сокровища – и так до бесконечности.
– У меня большое доверие к сокровищу Эгле, – сказала Мирзоза. – И я с нетерпением жду, когда истечет двухнедельный срок, который вы у меня просили.
– Сударыня, – ответил Мангогул, – он истек вчера; в то время как Селим забавлял вас рассказами о старом дворе, я узнал от сокровища Эгле, что, вследствие дурного настроения Селеби и ухаживания Альманзора, его хозяйка уже для него непригодна.
– Ах, государь, что вы говорите! – воскликнула фаворитка.
– Это факт, – подтвердил султан. – Я позабавлю вас этой историей в другой раз, но пока – поищите другой тетивы для вашего лука.
– Эгле, добродетельная Эгле, в конце концов, изменила себе! – с удивлением повторяла фаворитка. – Я никак не могу опомниться.
– Вы совсем растерялись, – сказал Мангогул, – и не знаете больше, куда вам метнуться.
– Дело не в том, – возразила фаворитка, – но признаюсь, я сильно рассчитывала на Эгле.
– Бросьте об этом думать, – промолвил султан, – скажите нам только, была ли она единственной безупречной женщиной из всех, каких вы знаете.
– Нет, государь, я знаю их сотни, – возразила Мирзоза, – и премилых. Я вам сейчас их назову. Я отвечаю за них, как за себя. Это… это…
Мирзоза внезапно остановилась, не выговорив ни одного имени. Селим не удержался от улыбки, а султан рассмеялся при виде смущения фаворитки, которая знала стольких безупречных женщин и не могла припомнить ни одной. Задетая за живое, она обернулась к Селиму и сказала:
– Помогите же мне, Селим, вы знаток по этой части. Государь, – прибавила она, – обратитесь к… к кому бы это? Да помогите же мне, Селим.
– К Мирзозе, – подсказал Селим.
– Вы не оказываете мне достаточно уважения, – сказала фаворитка, – я не боюсь испытания, но чувствую к нему отвращение. Назовите скорее кого-нибудь другого, если хотите, чтобы я вас простила.
– Можно было бы посмотреть, – сказал Селим, – нашла ли Заида в действительности такого идеального любовника, о котором мечтала и с которым сравнивала всех своих ухаживателей?
– Заида? – переспросил Мангогул. – Сознаюсь, что из-за этой женщины я могу проиграть.
– Это, – прибавила фаворитка, – может быть, единственная, репутацию которой пощадили и чопорная Арсиноя, и фат Жонеки.
– Это очень много, – сказал Мангогул. – Но свидетельство моего кольца значит больше. Отправимся к ее сокровищу.
«Этот оракул правдивей Калхаса».
– Как! – воскликнула фаворитка со смехом, – оказывается, вы декламируете Расина, как актер.
– Каким же образом, ваше высочество, вы уличили их во лжи? – спросила фаворитка.
– Вы это сейчас узнаете, – ответил султан. – Селим вам обещал рассказать все свои похождения. И вы не сомневаетесь, что он сдержал слово. Ну, вот, я поговорил с одним сокровищем, которое обвиняет его в дурном поступке, какой он, будто бы, от вас скрыл, какого, наверное, и не было и какой даже не в его характере. Тиранить хорошенькую женщину, требовать от нее контрибуции под угрозой расстрела – похоже это на Селима?
– Почему же нет, государь? – отвечала фаворитка. – Нет такой злостной выходки, на которую Селим был бы неспособен, и если он умолчал о похождении, которое вы открыли, это, может быть, потому, что он примирился с этим сокровищем, они в хороших отношениях, и он, не изменяя своему обещанию, думал прикрыть таким образом свои грешки.
– Вечная несостоятельность ваших догадок, – сказал султан, – должна была бы излечить вас от них. Это совсем не то, что вы воображаете. Это одно из сумасбродств ранней юности Селима. Дело идет об одной из таких женщин, которыми бывают заняты на минуту и которых потом бросают.
– Сударыня, – сказал Селим, – как я ни напрягаю память, я больше ничего не могу припомнить, и совесть моя совершенно чиста.
– Олимпия… – произнес Мангогул.
– Ах, государь, – перебил его Селим, – я знаю, что это такое. Это очень старая история, и неудивительно, что она ускользнула от меня.
– Олимпия, – продолжал Мангогул, – жена главного казначея, увлеклась молодым офицером, капитаном Селимова полка. В одно прекрасное утро ее любовник с растерянным видом объявил ей приказ, данный всем военным, присоединиться к своим корпусам. Мой дед, Каноглу, решил в том году начать военные действия раньше обыкновенного, – и превосходный план, который он выработал, не удался лишь вследствие огласки его приказаний. Политики стали фрондировать, а женщины проклинали этот план, – у тех и у других были на то основания. Я расскажу вам, какие были у Олимпии. Эта женщина задумала, повидавшись с Селимом, помешать, если возможно, отъезду Габалиса – так звали ее любовника. У Селима уже была и тогда репутация опасного мужчины. Олимпия решила взять с собой провожатых. Две из ее подруг, такие же красивые, как она, предложили сопровождать ее. Селим находился в своем особняке, когда они пришли. Он принял Олимпию, вошедшую без подруг, с той приветливостью, какая вам известна, и спросил, чему он обязан таким счастливым посещением.
«Я пришла по делу Габалиса, – сказала Олимпия, – у него есть важные дела, которые требуют его присутствия в Банзе, и я хочу попросить у вас для него полугодовой отпуск».
«Полугодовой отпуск, сударыня? Вы шутите! – сказал Селим. – Приказ султана вполне точен; я в отчаянии, что не могу оказать вам услугу, которая неминуемо погубила бы меня».
Олимпия продолжала просить, Селим продолжал отказывать.
«Визирь обещал мне повышение по службе в ближайшее время. Неужели вы потребуете от меня, сударыня, чтобы я топил себя, исполняя ваше желание?»
«О нет, сударь, вы не утонете, а мне окажете огромную слугу»…
«Сударыня, это невозможно; но если бы вы повидались с визирем»…
«Ах, сударь, к кому вы посылаете меня! Этот человек никогда не делает ничего для дам».
«Я стараюсь что-нибудь придумать, так как был бы счастлив оказать вам услугу, но я вижу только одно средство»…
«Какое?» – с живостью спросила Олимпия.
«В ваши намерения входит сделать Габалиса счастливым на полгода, но разве вы не можете разделить с другим на четверть часа наслаждения, какие предназначены для Габалиса?»
Олимпия прекрасно поняла, о чем он говорит, покраснела, пробормотала что-то невнятное и кончила тем, что возмутилась жестокостью условия.
«Не будем больше говорить об этом, – холодно произнес полковник, – Габалис отправится в поход, – воля государя должна быть выполнена. Я мог бы взять кое-что на себя, но вы ничем не хотите поступиться. Во всяком случае, сударыня, если Габалис уедет, то лишь потому, что вы этого пожелали».
«Я! – вскричала Олимпия. – Ах, сударь, отошлите скорее его документы, и пусть он останется».
Существеннейшая часть договора была заключена на софе, и дама уже считала, что Габалис в ее руках, когда злодей, который сейчас перед вами, спросил, как будто вспомнив невзначай, кто эти две дамы, которые с ней пришли и которых она оставила в соседней комнате.
«Это мои подруги», – ответила Олимпия.
«И также подруги Габалиса, – прибавил Селим, – тут не может быть сомнений. Ввиду этого я думаю, что каждая из них не откажет уплатить следуемую с нее треть за договор. Это мне кажется вполне справедливым, сударыня, и я предоставляю вам уговорить их».
«По правде говоря, сударь, это очень странно с вашей стороны. Могу вас уверить, что эти дамы не имеют никаких прав на Габалиса. Но чтобы вывести их и себя из затруднительного положения, я обещаю, если это вам по вкусу, оправдать вексель, который вы предъявляете им».
Селим принял предложение. Олимпия оправдала свое слово. Вот что, сударыня, Селим должен был рассказать вам.
– Я прощаю его, – сказала фаворитка. – Олимпия не настолько была интересна, чтобы я стала обвинять его в том, что он ее забыл. Я не знаю, откуда выкапываете вы этих женщин. Поистине, государь, вы ведете себя, как человек, который сильно опасается проиграть дворец.
– Сударыня, мне казалось, что вы изменили ваше мнение за эти дни, – сказал Мангогул. – Разрешите мне напомнить вам, над кем я хотел произвести первый опыт. И вы увидите, что не от меня зависело проиграть раньше.
– Да, – отвечала султанша, – я знаю, что вы дали мне слово исключить меня из числа говорящих сокровищ и что с того времени вы обращались только к женщинам, утратившим доброе имя, – к Аминте, Зобеиде, Фелисе, Зюлейке, чья репутация была почти установлена.
– Я согласен, – сказал Мангогул, – что смешно было рассчитывать на их сокровища, но, за неимением других, пришлось иметь дело с ними. Я уже говорил вам и сейчас повторяю, что хороший тон у сокровищ встречается реже, чем вы предполагаете; и если вы сами не захотите выиграть…
– Я, – с живостью перебила его Мирзоза, – отказываюсь от дворца, если для этого нужно решиться на что-нибудь подобное. Говорящее сокровище. Какая гадость. В этом есть что-то непристойное. Словом, государь, вы знаете мои взгляды на это, и я не на шутку повторяю свои угрозы.
– В таком случае, не жалуйтесь на мои опыты, или, по крайней мере, укажите мне, к кому, по вашему мнению, теперь нам прибегнуть, так как я не предвижу этому конца. Распутные сокровища да распутные сокровища – и так до бесконечности.
– У меня большое доверие к сокровищу Эгле, – сказала Мирзоза. – И я с нетерпением жду, когда истечет двухнедельный срок, который вы у меня просили.
– Сударыня, – ответил Мангогул, – он истек вчера; в то время как Селим забавлял вас рассказами о старом дворе, я узнал от сокровища Эгле, что, вследствие дурного настроения Селеби и ухаживания Альманзора, его хозяйка уже для него непригодна.
– Ах, государь, что вы говорите! – воскликнула фаворитка.
– Это факт, – подтвердил султан. – Я позабавлю вас этой историей в другой раз, но пока – поищите другой тетивы для вашего лука.
– Эгле, добродетельная Эгле, в конце концов, изменила себе! – с удивлением повторяла фаворитка. – Я никак не могу опомниться.
– Вы совсем растерялись, – сказал Мангогул, – и не знаете больше, куда вам метнуться.
– Дело не в том, – возразила фаворитка, – но признаюсь, я сильно рассчитывала на Эгле.
– Бросьте об этом думать, – промолвил султан, – скажите нам только, была ли она единственной безупречной женщиной из всех, каких вы знаете.
– Нет, государь, я знаю их сотни, – возразила Мирзоза, – и премилых. Я вам сейчас их назову. Я отвечаю за них, как за себя. Это… это…
Мирзоза внезапно остановилась, не выговорив ни одного имени. Селим не удержался от улыбки, а султан рассмеялся при виде смущения фаворитки, которая знала стольких безупречных женщин и не могла припомнить ни одной. Задетая за живое, она обернулась к Селиму и сказала:
– Помогите же мне, Селим, вы знаток по этой части. Государь, – прибавила она, – обратитесь к… к кому бы это? Да помогите же мне, Селим.
– К Мирзозе, – подсказал Селим.
– Вы не оказываете мне достаточно уважения, – сказала фаворитка, – я не боюсь испытания, но чувствую к нему отвращение. Назовите скорее кого-нибудь другого, если хотите, чтобы я вас простила.
– Можно было бы посмотреть, – сказал Селим, – нашла ли Заида в действительности такого идеального любовника, о котором мечтала и с которым сравнивала всех своих ухаживателей?
– Заида? – переспросил Мангогул. – Сознаюсь, что из-за этой женщины я могу проиграть.
– Это, – прибавила фаворитка, – может быть, единственная, репутацию которой пощадили и чопорная Арсиноя, и фат Жонеки.
– Это очень много, – сказал Мангогул. – Но свидетельство моего кольца значит больше. Отправимся к ее сокровищу.
«Этот оракул правдивей Калхаса».
– Как! – воскликнула фаворитка со смехом, – оказывается, вы декламируете Расина, как актер.
Глава пятьдесят вторая
Двадцать девятая проба кольца.
Зулейман и Заида
Мангогул, не отвечая на шутку Мирзозы, быстро вышел и направился к Заиде. Он нашел ее уединившейся в кабинете у маленького столика, на котором он увидал письма, портрет, несколько безделушек, полученных в дар от возлюбленного, о чем легко было догадаться по тому, как она ими дорожила. Она писала, слезы струились у нее из глаз и орошали бумагу. Она с жаром осыпала поцелуями портрет, перечитывала письма, писала несколько строк, опять бралась за портрет, хватала безделушки, о которых я упоминал, и прижимала их к сердцу.
Султан был несказанно удивлен. Он знал только двух нежно любящих женщин – фаворитку и Заиду. Он считал себя любимым Мирзозой. Но Заида не больше ли любила Зулеймана? И эти два любовника, может быть, единственные заслуживали этого имени в Конго.
Слезы, которые Заида проливала над письмом, не были слезами печали, – это были слезы любви. Ее переполняло в эту минуту восхитительное чувство уверенности, что сердце Зулеймана всецело принадлежит ей.
– Милый Зулейман, – говорила она, – как я люблю тебя! Как ты мне дорог! Как мне хорошо с тобой! В минуты, когда Заида лишена счастья видеть тебя, она пишет тебе о том, что она твоя и в разлуке с Зулейманом ничто не занимает ее, кроме ее любви к нему.
Она предавалась этим нежным мечтам, когда Мангогул направил на нее кольцо. В ту же минуту он услышал, как сокровище ее вздыхает и лепечет первые слова монолога его хозяйки.
– Милый Зулейман, как я люблю тебя, как ты мне дорог! Как мне хорошо с тобой!
Сердце и сокровище Заиды были в таком единении, что речи их не могли быть несходны.
Заида сначала была изумлена, но она так была уверена, что ее сокровище не может сказать ничего неприятного для Зулеймана, что ей захотелось, чтобы он был здесь.
Мангогул возобновил свой опыт, и сокровище Заиды повторило тихим и нежным голосом:
«Зулейман, милый Зулейман, как я тебя люблю, как ты дорог мне!»
– Зулейман – счастливейший из смертных в моей империи, – вскричал султан, – покинем эти места, где образ счастья, большего, чем мое, огорчает меня.
Он быстро вышел и явился к фаворитке с беспокойным и задумчивым видом.
– Что с вами, государь? – спросила она. – Вы ничего не говорите мне о Заиде.
– Заида, мадам, – отвечал Мангогул, – чудесная женщина. Она любит, как никто никогда не любил.
– Тем хуже для нее, – сказала Мирзоза.
– Что вы говорите! – воскликнул султан.
– Я говорю, – отвечала фаворитка, – что Кермадес – один из неприятнейших людей в Конго, что расчеты и авторитет родителей принудили ее к этому браку и что нет супружества более неравного, чем Кермадес и Заида…
– Э, мадам, – прервал ее султан, – она любит вовсе не своего супруга.
– Кого же? – спросила Мирзоза.
– Зулеймана, – ответил Мангогул.
– Прощай фарфор и маленькая обезьянка, – сказала Мирзоза.
– Ах, – шептал Мангогул, – эта Заида меня поразила. Она меня преследует, я одержим ею. Мне необходимо ее повидать.
Мирзоза задала ему несколько вопросов, но он отвечал на них односложно, отказался от партии в пикет, которую она ему предложила, пожаловался на головную боль, которой у него не было, ушел к себе, лег спать без ужина, чего еще не случалось в его жизни, и не мог уснуть. Прелести и нежность Заиды, достоинства Зулеймана и его счастье мучили его целую ночь.
Легко догадаться, что на другой день он прежде всего поспешил к Заиде; он вышел из дворца, даже не справившись, как себя чувствует Мирзоза. Он позабыл об этом в первый раз. Заиду он застал в том же кабинете, как и накануне. С нею был и Зулейман. Он держал возлюбленную за руки и смотрел ей в глаза; Заида, сидя у него на коленях, кидала на него взгляды, полные страсти. Они замерли в этой позе; но через несколько мгновений, повинуясь силе желаний, бросились друг к другу в объятия и крепко обнялись. Глубокое молчание, царившее между ними до этого, нарушилось вздохами, звуками поцелуев и бессвязными словами, вырывавшимися из их уст:
– Вы любите меня?..
– Обожаю…
– Будете любить меня всегда?..
– До последнего вздоха, Заида…
Опечаленный Мангогул откинулся на кресла и закрыл глаза рукой. Он боялся увидать то, что обычно в этих случаях происходит, но чего здесь не произошло. После нескольких минут молчания Заида сказала:
– Дорогой мой, нежный мой возлюбленный, отчего вы не всегда были таким, как сейчас? Я любила бы вас не меньше, но мне было бы не в чем упрекать себя… Ты плачешь, милый Зулейман? Постой, дорогой мой, нежно любимый, постой, я осушу твои слезы. Ты опускаешь глаза, Зулейман: что с тобой? Посмотри же на меня. Дай мне утешить тебя, дорогой друг: прижми твои губы к моим, вдохни в меня твою душу; прими мою… Остановись. Ах, нет… нет…
Заида закончила речь громким вздохом и умолкла.
Африканский автор сообщает нам, что эта сцена поразила Мангогула; что у него явилось подозрение в несостоятельности Зулеймана и что он с своей стороны сделал некое предложение Заиде, которое она отвергла, не ставя себе этого в заслугу перед своим любовником.
Султан был несказанно удивлен. Он знал только двух нежно любящих женщин – фаворитку и Заиду. Он считал себя любимым Мирзозой. Но Заида не больше ли любила Зулеймана? И эти два любовника, может быть, единственные заслуживали этого имени в Конго.
Слезы, которые Заида проливала над письмом, не были слезами печали, – это были слезы любви. Ее переполняло в эту минуту восхитительное чувство уверенности, что сердце Зулеймана всецело принадлежит ей.
– Милый Зулейман, – говорила она, – как я люблю тебя! Как ты мне дорог! Как мне хорошо с тобой! В минуты, когда Заида лишена счастья видеть тебя, она пишет тебе о том, что она твоя и в разлуке с Зулейманом ничто не занимает ее, кроме ее любви к нему.
Она предавалась этим нежным мечтам, когда Мангогул направил на нее кольцо. В ту же минуту он услышал, как сокровище ее вздыхает и лепечет первые слова монолога его хозяйки.
– Милый Зулейман, как я люблю тебя, как ты мне дорог! Как мне хорошо с тобой!
Сердце и сокровище Заиды были в таком единении, что речи их не могли быть несходны.
Заида сначала была изумлена, но она так была уверена, что ее сокровище не может сказать ничего неприятного для Зулеймана, что ей захотелось, чтобы он был здесь.
Мангогул возобновил свой опыт, и сокровище Заиды повторило тихим и нежным голосом:
«Зулейман, милый Зулейман, как я тебя люблю, как ты дорог мне!»
– Зулейман – счастливейший из смертных в моей империи, – вскричал султан, – покинем эти места, где образ счастья, большего, чем мое, огорчает меня.
Он быстро вышел и явился к фаворитке с беспокойным и задумчивым видом.
– Что с вами, государь? – спросила она. – Вы ничего не говорите мне о Заиде.
– Заида, мадам, – отвечал Мангогул, – чудесная женщина. Она любит, как никто никогда не любил.
– Тем хуже для нее, – сказала Мирзоза.
– Что вы говорите! – воскликнул султан.
– Я говорю, – отвечала фаворитка, – что Кермадес – один из неприятнейших людей в Конго, что расчеты и авторитет родителей принудили ее к этому браку и что нет супружества более неравного, чем Кермадес и Заида…
– Э, мадам, – прервал ее султан, – она любит вовсе не своего супруга.
– Кого же? – спросила Мирзоза.
– Зулеймана, – ответил Мангогул.
– Прощай фарфор и маленькая обезьянка, – сказала Мирзоза.
– Ах, – шептал Мангогул, – эта Заида меня поразила. Она меня преследует, я одержим ею. Мне необходимо ее повидать.
Мирзоза задала ему несколько вопросов, но он отвечал на них односложно, отказался от партии в пикет, которую она ему предложила, пожаловался на головную боль, которой у него не было, ушел к себе, лег спать без ужина, чего еще не случалось в его жизни, и не мог уснуть. Прелести и нежность Заиды, достоинства Зулеймана и его счастье мучили его целую ночь.
Легко догадаться, что на другой день он прежде всего поспешил к Заиде; он вышел из дворца, даже не справившись, как себя чувствует Мирзоза. Он позабыл об этом в первый раз. Заиду он застал в том же кабинете, как и накануне. С нею был и Зулейман. Он держал возлюбленную за руки и смотрел ей в глаза; Заида, сидя у него на коленях, кидала на него взгляды, полные страсти. Они замерли в этой позе; но через несколько мгновений, повинуясь силе желаний, бросились друг к другу в объятия и крепко обнялись. Глубокое молчание, царившее между ними до этого, нарушилось вздохами, звуками поцелуев и бессвязными словами, вырывавшимися из их уст:
– Вы любите меня?..
– Обожаю…
– Будете любить меня всегда?..
– До последнего вздоха, Заида…
Опечаленный Мангогул откинулся на кресла и закрыл глаза рукой. Он боялся увидать то, что обычно в этих случаях происходит, но чего здесь не произошло. После нескольких минут молчания Заида сказала:
– Дорогой мой, нежный мой возлюбленный, отчего вы не всегда были таким, как сейчас? Я любила бы вас не меньше, но мне было бы не в чем упрекать себя… Ты плачешь, милый Зулейман? Постой, дорогой мой, нежно любимый, постой, я осушу твои слезы. Ты опускаешь глаза, Зулейман: что с тобой? Посмотри же на меня. Дай мне утешить тебя, дорогой друг: прижми твои губы к моим, вдохни в меня твою душу; прими мою… Остановись. Ах, нет… нет…
Заида закончила речь громким вздохом и умолкла.
Африканский автор сообщает нам, что эта сцена поразила Мангогула; что у него явилось подозрение в несостоятельности Зулеймана и что он с своей стороны сделал некое предложение Заиде, которое она отвергла, не ставя себе этого в заслугу перед своим любовником.
Глава пятьдесят третья
Платоническая любовь
– Но неужели Заиде нет равных? Мирзоза не уступает ей в прелести, и у меня тысячи доказательств ее нежной привязанности; я хочу быть любимым, и я любим. И кто поручится, что Зулейман больше любим, чем я? Я был безумцем, завидуя его счастью. Нет никого на свете счастливее Мангогула.
Так начал убеждать себя султан. Автор не приводит полностью всех его доводов и лишь сообщает нам, что государь оказал им больше внимания, чем обычно словам своих министров, и перестал думать о Заиде.
В один из вечеров, когда он был особенно доволен фавориткой и собой, он предложил позвать Селима, чтобы побродить вместе с ним в рощах и садах сераля. Там были беседки из зелени, где можно было все говорить и многое делать. Направляясь туда, Мангогул завел разговор о причинах любви.
Мирзоза, поклонница высоких принципов, одержимая идеей добродетели, которая совершенно не подходила ни к ее положению, ни к лицу, ни к возрасту, утверждала, что часто любят лишь для того, чтобы любить, и что связи, основанные на сходстве характеров, поддерживаемые уважением и скрепленные доверием, отличаются продолжительностью и постоянством, без притязаний любовника на ласки возлюбленной и без желания их с ее стороны.
– Видите, мадам, – сказал султан, – как испортили вас романы. Вы начитались там о почтительных героях и о принцессах, добродетельных до глупости. И вы не подумали, что эти персонажи существовали только в голове авторов. Если вы спросите у Селима, который знает лучше всех катехизис Цитеры, что такое любовь, бьюсь об заклад, он ответит, что любовь не более, чем…
Так начал убеждать себя султан. Автор не приводит полностью всех его доводов и лишь сообщает нам, что государь оказал им больше внимания, чем обычно словам своих министров, и перестал думать о Заиде.
В один из вечеров, когда он был особенно доволен фавориткой и собой, он предложил позвать Селима, чтобы побродить вместе с ним в рощах и садах сераля. Там были беседки из зелени, где можно было все говорить и многое делать. Направляясь туда, Мангогул завел разговор о причинах любви.
Мирзоза, поклонница высоких принципов, одержимая идеей добродетели, которая совершенно не подходила ни к ее положению, ни к лицу, ни к возрасту, утверждала, что часто любят лишь для того, чтобы любить, и что связи, основанные на сходстве характеров, поддерживаемые уважением и скрепленные доверием, отличаются продолжительностью и постоянством, без притязаний любовника на ласки возлюбленной и без желания их с ее стороны.
– Видите, мадам, – сказал султан, – как испортили вас романы. Вы начитались там о почтительных героях и о принцессах, добродетельных до глупости. И вы не подумали, что эти персонажи существовали только в голове авторов. Если вы спросите у Селима, который знает лучше всех катехизис Цитеры, что такое любовь, бьюсь об заклад, он ответит, что любовь не более, чем…