Когда Алан Каллисон в распахнутой куртке, без головного убора, пыхтя и сопя плелся в Большой кремлевский дворец по площади, ветер был все еще северо-западным. Обнадеживающе северо-атлантическим. И на северо-западном ветре держался Реввоенсовет и вся столица России.
Кажется ли вам естественным праздник нацболов в Георгиевском зале в предвосхищении и ожидании ядерного взрыва? Нет, это не пир во время чумы. Потому что пирующие во время чумы знали, что ехать некуда. Да и не за чем. Все вокруг — чума, да и сами они уже заражены. А наши пирующие могут уехать. На Урал. За Урал. Могут. Как им удается абстрагироваться от непосредственной угрозы смерти? Не приближением ли к смерти они от нее отдаляются?
Смерть страшна неожиданностью. Тем, что появится внезапно из темноты. Схватит, утащит. А если ты подходишь к ней вплотную и постоянно контролируешь ее — легче? Вот дайвер. Он на двухстах метрах под водой видит свою смерть и каждым своим вентилем на баллонах с дыхательными смесями ее контролирует. Смерть же рядом — в одном движении пальца. Так летчик присматривает за своей смертью в штопоре — немного, пять сантиметров больше правой ноги в левом штопоре — живой. А недодавил обратной от направления вращения ногой — полный рот земли. Они спокойны и сосредоточенны — дайвер и летчик. Им нервничать ни к чему — они видят каждое движение своей смерти. Она рядом с ними, и она абсолютно предсказуема. И это дарит душе покой и чувство надежности.
Но есть и другой способ контроля над смертью — стать плодом в утробе матери. Нерожденный младенец сильно волнуется, когда его мать идет по минному полю в какой-нибудь Чечне? Он попросту доверяет свою смерть ей, матери. Вот и весь секрет. Лимоновцы на банкете не такими ли были младенцами? И не Обнинская ли атомная была их матерью? Нет, Обнинская атомная была миной на минном поле, а матерью их была огромная Москва, пересекавшая минное поле с хохочущей пьяной командой в чреве.
Самый же лучший способ побороть смерть — умереть. После смерти смерти нет, это каждый знает. Там, по ту сторону смерти, она нас ни за что не достанет.
С этой точки зрения остающиеся в городе миллионы москвичей тоже были неплохо защищены, не правда ли?
Ветер же менялся на западный. Не южный, не юго-западный. И было уже темно.
Путин все еще пытался добиться актуализации. Он хотел понять, что происходит и каково его личное место в происходящем. Покормить — покормили, но потом опять окружили заботливые, мерно говорящие что-то ласковое фигуры и снова уложили. Сказано было при пациенте, что прозаку больше не давать, а меллерилу уделить большее внимание — дневную дозу довести до 150 миллиграммов. «И славненько», — говорил новый какой-то, незнакомый доктор. А доктор Сапелко тут же был, и слушал, и кивал скорбно. Путин чувствовал: благость меллериловая захватила мышцы, но не мозг. Мозг генерировал тревожность и лихорадочную потребность что-то выяснить. Что-то важное осталось невыясненным. Он забыл что, но что-то очень важное. Без чего и жить нельзя. И в перерывах между провалами в обморожение сна он все старался вспомнить. И вспомнил. Сел на кровати. Доктор Сапелко дежурил в комнате. И Путин просто и прямо сказал ему: «Доктор, проводите, мне надо позвонить Бушу и Шредеру, я хочу узнать, что происходит. Кроме них, никто не знает. Они скажут. Это — негласно. Не надо об этом никому говорить».
Сапелко немного смутился, но противоречить не стал. Он только предложил, что надо сперва сходить разведать. И сходил. К разведке подключился и Андрей Мелянюк — московский даос. Отыскали комнату с телефонистками, расспросили, ссылаясь неопределенно на начальство, можно ли отсюда звонить с выходом на межгород. Телефонистки — девушки добрые, разрешили. Вернулись, подхватили — привели Путина.
Тут выяснилось, что ни Путин, ни военная телефонистка не знают, как позвонить Бушу и Шредеру. И пришлось им выходить на спецкоммутатор в Кремле, а уж оттуда — на Вашингтон. Хорошо, что Алан Каллисон, комиссар Реввоенсовета, уже освободил линию связи со Штатами. Нашли возможность, соединили.
Буш не спросил, что Путин собирается предпринимать. Он начал сразу поучать с обычным чувством превосходства. Что, мол, в США полагают, что в этот раз защите жизни гражданских лиц будет уделено большее внимание, чем в «Норд-Осте» и Беслане. И что ветер меняется. Что по прогнозу американских метеослужб на пятое февраля, послезавтра, ветер в Москве будет юго-западным. Выгодным для террористов. И что он, Буш, и правительство США протягивают руку помощи дружественному российскому народу. А именно: американцы готовы немедленно взять под охрану все военные и гражданские ядерные объекты в России и некоторые важные крупные города, чтобы предотвратить новые атаки террористов.
На словах о ветре, юго-западном ветре, Путин подумал, что это же ветер из Киева. Тот же самый паскудный ветер, который мог бы еще в 1986-м завалить Москву радиацией из Чернобыля. Киевский ветер, оранжевый ветер. Хитрое лицо Тимошенко. Ненавистное лицо Березовского. Киев станет вновь собирателем земель русских — вспомнилось пророчество Березовского. Это они все задумали. Но Джордж выручит. Настоящий ковбой, нормальный парень. Он не выдаст Путина на поругание.
Буш сказал, что морпехи вылетят прямо сейчас. Пока они летят, должен поступить звонок от главкома ВВС России с подтверждением, что морпехам везде обеспечен воздушный коридор и безопасность на аэродромах. Остальные детали операции — по ходу, Володя. Аэродромы какие, мы сами вашему главкому определим, ты распорядись, главное, чтобы он делал, как мы скажем, что это от тебя исходит, Володя. Приказ дай, и все, остальное мы сделаем, сказал Буш.
— Мне надо подумать, посоветоваться с командой, — ответил Путин.
— Не важно, мои ребята вылетают, первые несколько самолетов, они уже обеспечат прилет всех остальных. Ты не волнуйся, я на тебя не давлю, если твой главком ВВС не позвонит, мы посадим самолеты с десантом в Норвегии. Но я уверен, он позвонит, верно, Volodia?
4 февраля, понедельник
С точки зрения баланса сил дыханий-ци очень сложный день для функционального духа Почвы.
Когда Сечин вошел в путинскую комнату в подземелье во Власихе, президент сидел на низкой кровати и разглядывал свои голые ноги — пальцами ног шевелил с упорством. Со спокойным интересом. Путин старался скрестить первый и второй пальцы на каждой ноге. На левой ноге получалось лучше, чем на правой. «Может, я все-таки левша?» — подумалось. Путин посмотрел на ноги вошедшего Сечина. И огорчился. Тот был в обуви. Предлагать ему разуться казалось бестактным. А очень бы хотелось проверить, как бы Сечин скрестил пальцы на ногах, у него какая нога половчее?
Сечин грузно водрузился на стул — устал очень. Некоторое время помолчал. Путин в это время совершал хватательные движения пальцами ноги. Приноравливался. Спросил Сечина:
— Ну, как там, справляетесь?
— Неизвестные позвонили два часа назад на радио «ЭхоМосквы» и сообщили, что вода в местах водозабора в Подмосковье отравлена биологическим оружием. Это не обязательно правда, не подтверждается пока, но на фоне происходящего вызывает неприятное ощущение.
— Игорь, ты же в Анголе работал. Там вот готтентоты ловят ящериц пальцами ног, ты рассказывал раньше, давно еще. Они как пальцы делают? Жменькой будто бы или между первым и вторым пальцами ящерицу захватывают?
Сечин стал вспоминать. Он никогда не говорил с Путиным о готтентотах. Он о готтентотах знал, поговорить о них мог бы, если бы пришлось, но с Путиным точно ни разу не говорил об этом. Но думать над чудом самореализации непроизнесенных диалогов было некогда, да и не любил Игорь Иванович мистики.
— Они ее, Владимир Владимирович, теперь, я думаю, никак не ловят. Жрут тушенку гуманитарную. Лафа теперь ящерицам. Живи — не хочу.
— Ветер какой там сейчас?
— Да в Луанде как-то с моря все время дует, знаете ли, западный… Кажется. Я не помню уже. У нас? Извините, я как-то перенесся мысленно. Извините. У нас сейчас — западный, северо-западный. Крепчает. Я проведать вас хотел. Как вы тут?
— Надо бы сказать, чтобы овсянку больше на молоке не варили. У меня от их порошкового молока несварение, газы, пучит. Пусть на воде делают, ты распорядись, Игорь, хорошо?
— Хорошо. Вам поменять комнату надо, Владимир Владимирович. Тут система подачи воздуха ненадежная, на этом уровне. Ниже есть еще помещения, мы проверили, там система подачи воздуха лучше. В случае ядерного заражения находиться тут будет небезопасно. Давайте я провожу вас.
Оба встали.
Путин собрал аккуратненько полотенечко, стакан с зубной щеткой и пастой, влез ногами в тапочки и посмотрел на Сечина.
Тот спросил:
— Вы когда с Бушем говорили, Владимир Владимирович, кто присутствовал? Телефонистка говорит, двое мужчин еще заходили. С бородкой — китаист, похоже, а худой и высокий — доктор этот, что ли?
Путин поднял брови — лицо, судя по мимике, вспоминало, а в голове при этом подобающих процессов не наблюдалось. Сечин махнул рукой, мол, плевать, и так все известно. Шли недолго, потом лестница сварная, стальная, потом коридор окончательно обшарпанный — простая старинная побелка на стенах была ободрана, будто носили тут железные ящики, натыкаясь на стены. Дверь потом стальная. Сечин пропустил Путина внутрь. Это и не очень на комнату было похоже — зал, ангар, что угодно. Склад, наконец. Справа у двери стояло несколько огромных генераторов — без кожухов и отчасти разобранных. Потом долго тянулись вдаль стеллажи с синими кислородными баллонами. А слева у стены стояла железная солдатская кровать с одеялом армейским.
— Секундочку, Владимир Владимирович, — сказал Сечин, развернулся и вышел. Ключ долго вращался в замке. Четыре полуоборота Путин отчетливо услышал. Он внимательно слушать начал, потому что свет в помещении было чень слабым, далеким. Пришлось ориентироваться с помощью слуха.
Потом, через минут десять всего, в помещение втолкнули доктора Сапелко и китаиста Мелянюка. Доктор ворчал, а китаист нет — пошел сразу на разведку вдоль стены склада и нашел консервы в одном углу. Кран с водой нашел и воду в больших алюминиевых жбанах из-под молока. Померял потом пустое место перед кроватью путинской и очень остался доволен: места для цигун вполне хватало. Потом спросил:
— А в какую сторону тут юг?
— А в какую сам установишь быть югу, в ту юг и будет, — по-даосски разрешил Путин.
Вот бы и с ветром так — начнет дуть южный, а мы решим, что он северный, и точка. И быть посему. Но тогда, по правде сказать, ведь и Обнинск вместе с ветром будет решительно перенесен на север президентской волей. Нехорошо. Надо бы отделить ветер от Обнинска. Вот задача. Если бы ветры со всех сторон света дули бы в Обнинск? Если бы воздушные массы всей планеты летели бы туда напористо и сворачивались бы там в воздуховорот, в смерч? Если бы воронка смерча концом своим узким, острием своим бесжалостным била бы прямо в террористов. Взрывай не взрывай — один вам, гадам, конец. А мы бы еще им отравляющие вещества со всех сторон распыляли бы. Прямо в воронку. А потом вошли бы и перестреляли их всех на хер. И разложили бы вокруг их тел в блевотине бутылки с водкой. Шприцы тоже туда же. И телевидение бы пригласили. Хорошо придумано?
В это самое время наверху, одним уровнем выше, на командном пункте, Сечин, откашлявшись, сказал по возможности погромче:
— Товарищи офицеры! Прошу внимания. В ночь на понедельник, прошлой ночью, Владимир Путин злоупотребил своими служебными полномочиями и нарушил Конституцию РФ и присягу президента. Он в разговоре с президентом США Бушем дал разрешение на захват американскими военными всех наших ядерных объектов и важнейших городов. По сведениям наших ВВС, самолеты американцев начнут садиться в Домодедове, Пулкове, Екатеринбурге и Красноярске через пять — шесть часов. На завтра, по прогнозу дают юго-западный ветер. Власть в стране берет на себя вновь созданный Комитет спасения России. Бывшего президента Путина я только что пристрелил вот из этого «стечкина», — Сечин показал на кобуру.
Гул пошел по сановнической толпе, слышно было в гуле: «Ну что ж, за работу, за работу… Не будем терять времени… Вишь, как вышло-то… Некогда теперь обсуждать… Надо же назначить главного… А американцы чеченов выбьют до завтра, успеют ли?… Сбивать надо американские самолеты… А Козак теперь главный или Сечин?»
Начали составлять Комитет спасения России. Персонально, по именам. Решили записаться сначала, а потом решать, что делать. Новая иерархия чиновников должна была возникнуть. И возникла. Главным — председателем Комитета спасения России — предложил Сечин сделать Проничева, начальника погранслужбы и руководителя операции по уничтожению террористов на Обнинской АЭС. Так и сталось — никто не возражал. Проничев пока покладистым казался диктатором — мирно спрашивал по каждому поводу у Сечина. Хотели инкорпорировать в Комитет и Козака, но его не оказалось на месте. Отправились искать. И не сыскали. Но от этого не застопорилась работа Комитета. Готовились первые декреты. О положении в стране, о переносе выборов на воскресенье, первое июня, о новом выдвижении кандидатов.
Козак же был в это время уже на пути в Москву. Чуть позже он войдет в тюрьму «Матросская тишина» в сопровождении отряда из пяти верных ему охранников. Потом проследует по коридору уже в сопровождении начальника тюрьмы и местных служащих. Козак подойдет к одной из камер, откроет дверь широко и постоит немного молча у раскрытой камеры, пока дух тяжелый прокуренный чуть схлынет, рассеется. Он будет стоять молча совсем не долго, пока не встретится глазами с одним из заключенных. Тогда он скажет:
— Михаил Борисович, Миша, вы домой идите, не надо вам тут… Ни к чему это…
В камеру проскочит начальник тюрьмы — помочь собрать вещички Михаилу Борисовичу, знаете ли… Начальник тюрьмы будет выглядеть нервно. Он быстро начнет шептать узнику:
— Сами знаете, Михаил Борисович, начальство высоко летает, а ответственность вся на мне, это я принял решение вас освободить, без меня бы нельзя никак. Это я. Крицкий моя фамилия. Да вы же и так знаете. Вы запомните? Крицкий, да вот же и визитная карточка у меня наготове. Вы не забудьте, мы же за вас, сами знаете…
Ходорковский когда пошел к двери, Козака уже не было. Вещи он не взял, Крицкий остался в камере с курткой его и с рюкзаком. От двери узник распорядился сухо и строго: «Они со мной». Показал на людей в камере. Потом сказал сокамерникам: «Пошевеливайся, братва, приказ начальства — все по домам». Народ засобирался, Крицкий не возразил, Ходорковский двинулся по коридору. Во дворе увидел, как Козак садится в лимузин. Сопровождавшие его чекисты — в джип охраны. Мог позвать, попросить подвезти до дому, но нет, не стал, расхотел.
Пешком побрел. Очень долго шел, но каждым шагом наслаждался. Добрел до бульваров. Февраль радостный был, солнечный. «Почему „набрать чернил и плакать“?» — спрашивал себя Ходорковский. Плакать не хотелось. Есть хотелось очень. Он привык получать пищу по тюремному расписанию, а было время уже тюремного обеда. Перекусить же по пути негде было. Ни тебе пирожков, ни тебе шаурмы какой-нибудь. Впрочем, и денег не было. Ходорковский шел в тренировочном костюме по пустым бульварам, где только и были — он, голуби и крепкий западный ветер. В какой-то момент остановился и подумал, что никого же из родных все равно нет в этом пустеющем городе. И решил сходить посмотреть на Кремль. И двинулся к Кремлю.
В Кремле прошелся по площадям — на входе у Спасской башни никто не остановил. Охрана стояла, но ребята молча расступились перед ним, а он, завороженный необычностью происходящего, не стал спрашивать ни о чем. У одного из солдат, внутри Кремля уже, спросил, где же руководство? В ответ услышал, что руководство на месте. Кому надо, мол, знают, а кому не надо, не хрена и спрашивать. Ходорковский решил, что он из тех, несомненно, кому надо. И пошел в кабинет президента. Лимонов и ребята очень ему обрадовались.
— Вы, Михаил, туристом тут или работать? У нас к вам просьба — идите к Владу Шурыгину. В Дом правительства. Он там на части разрывается. Силовиков ему оставьте, и он уже к нам сюда переберется со всем силовым блоком министров. А вы берите на себя экономику. Вы — премьер. Декрет Реввоенсовета будет через десять минут. Вы знаете, что уже семь регионов страны объявили о государственном суверенитете? Собирайте их снова, соблазняйте их, ну, не мне вас учить. Собирайте команду по своему усмотрению. Приступайте.
Ходорковский очень буднично сказал: «Хорошо. Дайте мне своего человека, чтобы представил там вашим и для связи». И пошел на работу.
Когда Ходорковский ушел, Лимонову позвонили со Спасской башни, сказали, хмырь какой-то про него спрашивает, пройти хочет. Говорит, что из ФСБ, из отдела по борьбе с бандитизмом. Он сам и группа его товарищей осознали и готовы служить делу революции. Пропустили его. И он явился. Предстал. Улыбчивый парень с открытым русским лицом. Понькин. Андрюха Понькин. Майор Понькин.
Вечером этого дня сменится знак года — придет Желтая Земляная Крыса.
И взаимодействие стихий породит новые метаморфозы сущностей.
Пока же у нас такая обстановка:
Морпехи США в воздухе. В одном из самолетов — Рик Блэквуд. У него в рюкзаке сушеные початки кукурузы, а стаканчики с дерьмом он не нашел. Это ничего, дерьма в Москве своего теперь хватает.
Северокавказские боевики в Обнинске минируют обшивку ядерного реактора и производят небезопасные действия с пультом управления.
У Комитета спасения России завтра обращение к нации, как они это называют. Без прессы притом. Прямо из бункера сигнал погонят на запасной военный Софринский телевещательный центр, оттуда — на спутник.
Реввоенсовет заседает в Кремле.
Яньло-ван сидит в Аду и возглавляет свою Пятую канцелярию.
Владимир Путин заперт в техническом помещении подземного командного пункта РВСН и мечтаете о том, как потом, попозже, назначит президентом России того аккуратного японского мальчика, который касался его в сентябре двухтысячного года. И тогда острова Курильские отойдут японцу, оставшись российскими. Через мгновение он поделится этой своей политстратегической идеей с китаистом Мелянюком, а также с доктором Сапелко. Мелянюк из вежливости одобрит. А доктор мрачно скажет: «Таблетки наверху остались, Владимир Владимирович».
Кажется ли вам естественным праздник нацболов в Георгиевском зале в предвосхищении и ожидании ядерного взрыва? Нет, это не пир во время чумы. Потому что пирующие во время чумы знали, что ехать некуда. Да и не за чем. Все вокруг — чума, да и сами они уже заражены. А наши пирующие могут уехать. На Урал. За Урал. Могут. Как им удается абстрагироваться от непосредственной угрозы смерти? Не приближением ли к смерти они от нее отдаляются?
Смерть страшна неожиданностью. Тем, что появится внезапно из темноты. Схватит, утащит. А если ты подходишь к ней вплотную и постоянно контролируешь ее — легче? Вот дайвер. Он на двухстах метрах под водой видит свою смерть и каждым своим вентилем на баллонах с дыхательными смесями ее контролирует. Смерть же рядом — в одном движении пальца. Так летчик присматривает за своей смертью в штопоре — немного, пять сантиметров больше правой ноги в левом штопоре — живой. А недодавил обратной от направления вращения ногой — полный рот земли. Они спокойны и сосредоточенны — дайвер и летчик. Им нервничать ни к чему — они видят каждое движение своей смерти. Она рядом с ними, и она абсолютно предсказуема. И это дарит душе покой и чувство надежности.
Но есть и другой способ контроля над смертью — стать плодом в утробе матери. Нерожденный младенец сильно волнуется, когда его мать идет по минному полю в какой-нибудь Чечне? Он попросту доверяет свою смерть ей, матери. Вот и весь секрет. Лимоновцы на банкете не такими ли были младенцами? И не Обнинская ли атомная была их матерью? Нет, Обнинская атомная была миной на минном поле, а матерью их была огромная Москва, пересекавшая минное поле с хохочущей пьяной командой в чреве.
Самый же лучший способ побороть смерть — умереть. После смерти смерти нет, это каждый знает. Там, по ту сторону смерти, она нас ни за что не достанет.
С этой точки зрения остающиеся в городе миллионы москвичей тоже были неплохо защищены, не правда ли?
Ветер же менялся на западный. Не южный, не юго-западный. И было уже темно.
Путин все еще пытался добиться актуализации. Он хотел понять, что происходит и каково его личное место в происходящем. Покормить — покормили, но потом опять окружили заботливые, мерно говорящие что-то ласковое фигуры и снова уложили. Сказано было при пациенте, что прозаку больше не давать, а меллерилу уделить большее внимание — дневную дозу довести до 150 миллиграммов. «И славненько», — говорил новый какой-то, незнакомый доктор. А доктор Сапелко тут же был, и слушал, и кивал скорбно. Путин чувствовал: благость меллериловая захватила мышцы, но не мозг. Мозг генерировал тревожность и лихорадочную потребность что-то выяснить. Что-то важное осталось невыясненным. Он забыл что, но что-то очень важное. Без чего и жить нельзя. И в перерывах между провалами в обморожение сна он все старался вспомнить. И вспомнил. Сел на кровати. Доктор Сапелко дежурил в комнате. И Путин просто и прямо сказал ему: «Доктор, проводите, мне надо позвонить Бушу и Шредеру, я хочу узнать, что происходит. Кроме них, никто не знает. Они скажут. Это — негласно. Не надо об этом никому говорить».
Сапелко немного смутился, но противоречить не стал. Он только предложил, что надо сперва сходить разведать. И сходил. К разведке подключился и Андрей Мелянюк — московский даос. Отыскали комнату с телефонистками, расспросили, ссылаясь неопределенно на начальство, можно ли отсюда звонить с выходом на межгород. Телефонистки — девушки добрые, разрешили. Вернулись, подхватили — привели Путина.
Тут выяснилось, что ни Путин, ни военная телефонистка не знают, как позвонить Бушу и Шредеру. И пришлось им выходить на спецкоммутатор в Кремле, а уж оттуда — на Вашингтон. Хорошо, что Алан Каллисон, комиссар Реввоенсовета, уже освободил линию связи со Штатами. Нашли возможность, соединили.
Буш не спросил, что Путин собирается предпринимать. Он начал сразу поучать с обычным чувством превосходства. Что, мол, в США полагают, что в этот раз защите жизни гражданских лиц будет уделено большее внимание, чем в «Норд-Осте» и Беслане. И что ветер меняется. Что по прогнозу американских метеослужб на пятое февраля, послезавтра, ветер в Москве будет юго-западным. Выгодным для террористов. И что он, Буш, и правительство США протягивают руку помощи дружественному российскому народу. А именно: американцы готовы немедленно взять под охрану все военные и гражданские ядерные объекты в России и некоторые важные крупные города, чтобы предотвратить новые атаки террористов.
На словах о ветре, юго-западном ветре, Путин подумал, что это же ветер из Киева. Тот же самый паскудный ветер, который мог бы еще в 1986-м завалить Москву радиацией из Чернобыля. Киевский ветер, оранжевый ветер. Хитрое лицо Тимошенко. Ненавистное лицо Березовского. Киев станет вновь собирателем земель русских — вспомнилось пророчество Березовского. Это они все задумали. Но Джордж выручит. Настоящий ковбой, нормальный парень. Он не выдаст Путина на поругание.
Буш сказал, что морпехи вылетят прямо сейчас. Пока они летят, должен поступить звонок от главкома ВВС России с подтверждением, что морпехам везде обеспечен воздушный коридор и безопасность на аэродромах. Остальные детали операции — по ходу, Володя. Аэродромы какие, мы сами вашему главкому определим, ты распорядись, главное, чтобы он делал, как мы скажем, что это от тебя исходит, Володя. Приказ дай, и все, остальное мы сделаем, сказал Буш.
— Мне надо подумать, посоветоваться с командой, — ответил Путин.
— Не важно, мои ребята вылетают, первые несколько самолетов, они уже обеспечат прилет всех остальных. Ты не волнуйся, я на тебя не давлю, если твой главком ВВС не позвонит, мы посадим самолеты с десантом в Норвегии. Но я уверен, он позвонит, верно, Volodia?
4 февраля, понедельник
Год: У Цзы Месяц: Цзя Инь День: Цзя Сюи
Сельскохозяйственный Новый год наступит только 7 февраля. Инородный праздник — 7 февраля. Однако именно сегодня вечером переключается знак года. Потому что солнце проходит через сорок пятую параллель. В такие дни лучше не предпринимать без необходимости никаких шагов, а, осознанно проживая происходящую во времени перемену, праздновать наступление Нового года. Года Желтой Земляной Крысы. Установление Завершение как нельзя более для этого подходит.С точки зрения баланса сил дыханий-ци очень сложный день для функционального духа Почвы.
Когда Сечин вошел в путинскую комнату в подземелье во Власихе, президент сидел на низкой кровати и разглядывал свои голые ноги — пальцами ног шевелил с упорством. Со спокойным интересом. Путин старался скрестить первый и второй пальцы на каждой ноге. На левой ноге получалось лучше, чем на правой. «Может, я все-таки левша?» — подумалось. Путин посмотрел на ноги вошедшего Сечина. И огорчился. Тот был в обуви. Предлагать ему разуться казалось бестактным. А очень бы хотелось проверить, как бы Сечин скрестил пальцы на ногах, у него какая нога половчее?
Сечин грузно водрузился на стул — устал очень. Некоторое время помолчал. Путин в это время совершал хватательные движения пальцами ноги. Приноравливался. Спросил Сечина:
— Ну, как там, справляетесь?
— Неизвестные позвонили два часа назад на радио «ЭхоМосквы» и сообщили, что вода в местах водозабора в Подмосковье отравлена биологическим оружием. Это не обязательно правда, не подтверждается пока, но на фоне происходящего вызывает неприятное ощущение.
— Игорь, ты же в Анголе работал. Там вот готтентоты ловят ящериц пальцами ног, ты рассказывал раньше, давно еще. Они как пальцы делают? Жменькой будто бы или между первым и вторым пальцами ящерицу захватывают?
Сечин стал вспоминать. Он никогда не говорил с Путиным о готтентотах. Он о готтентотах знал, поговорить о них мог бы, если бы пришлось, но с Путиным точно ни разу не говорил об этом. Но думать над чудом самореализации непроизнесенных диалогов было некогда, да и не любил Игорь Иванович мистики.
— Они ее, Владимир Владимирович, теперь, я думаю, никак не ловят. Жрут тушенку гуманитарную. Лафа теперь ящерицам. Живи — не хочу.
— Ветер какой там сейчас?
— Да в Луанде как-то с моря все время дует, знаете ли, западный… Кажется. Я не помню уже. У нас? Извините, я как-то перенесся мысленно. Извините. У нас сейчас — западный, северо-западный. Крепчает. Я проведать вас хотел. Как вы тут?
— Надо бы сказать, чтобы овсянку больше на молоке не варили. У меня от их порошкового молока несварение, газы, пучит. Пусть на воде делают, ты распорядись, Игорь, хорошо?
— Хорошо. Вам поменять комнату надо, Владимир Владимирович. Тут система подачи воздуха ненадежная, на этом уровне. Ниже есть еще помещения, мы проверили, там система подачи воздуха лучше. В случае ядерного заражения находиться тут будет небезопасно. Давайте я провожу вас.
Оба встали.
Путин собрал аккуратненько полотенечко, стакан с зубной щеткой и пастой, влез ногами в тапочки и посмотрел на Сечина.
Тот спросил:
— Вы когда с Бушем говорили, Владимир Владимирович, кто присутствовал? Телефонистка говорит, двое мужчин еще заходили. С бородкой — китаист, похоже, а худой и высокий — доктор этот, что ли?
Путин поднял брови — лицо, судя по мимике, вспоминало, а в голове при этом подобающих процессов не наблюдалось. Сечин махнул рукой, мол, плевать, и так все известно. Шли недолго, потом лестница сварная, стальная, потом коридор окончательно обшарпанный — простая старинная побелка на стенах была ободрана, будто носили тут железные ящики, натыкаясь на стены. Дверь потом стальная. Сечин пропустил Путина внутрь. Это и не очень на комнату было похоже — зал, ангар, что угодно. Склад, наконец. Справа у двери стояло несколько огромных генераторов — без кожухов и отчасти разобранных. Потом долго тянулись вдаль стеллажи с синими кислородными баллонами. А слева у стены стояла железная солдатская кровать с одеялом армейским.
— Секундочку, Владимир Владимирович, — сказал Сечин, развернулся и вышел. Ключ долго вращался в замке. Четыре полуоборота Путин отчетливо услышал. Он внимательно слушать начал, потому что свет в помещении было чень слабым, далеким. Пришлось ориентироваться с помощью слуха.
Потом, через минут десять всего, в помещение втолкнули доктора Сапелко и китаиста Мелянюка. Доктор ворчал, а китаист нет — пошел сразу на разведку вдоль стены склада и нашел консервы в одном углу. Кран с водой нашел и воду в больших алюминиевых жбанах из-под молока. Померял потом пустое место перед кроватью путинской и очень остался доволен: места для цигун вполне хватало. Потом спросил:
— А в какую сторону тут юг?
— А в какую сам установишь быть югу, в ту юг и будет, — по-даосски разрешил Путин.
Вот бы и с ветром так — начнет дуть южный, а мы решим, что он северный, и точка. И быть посему. Но тогда, по правде сказать, ведь и Обнинск вместе с ветром будет решительно перенесен на север президентской волей. Нехорошо. Надо бы отделить ветер от Обнинска. Вот задача. Если бы ветры со всех сторон света дули бы в Обнинск? Если бы воздушные массы всей планеты летели бы туда напористо и сворачивались бы там в воздуховорот, в смерч? Если бы воронка смерча концом своим узким, острием своим бесжалостным била бы прямо в террористов. Взрывай не взрывай — один вам, гадам, конец. А мы бы еще им отравляющие вещества со всех сторон распыляли бы. Прямо в воронку. А потом вошли бы и перестреляли их всех на хер. И разложили бы вокруг их тел в блевотине бутылки с водкой. Шприцы тоже туда же. И телевидение бы пригласили. Хорошо придумано?
В это самое время наверху, одним уровнем выше, на командном пункте, Сечин, откашлявшись, сказал по возможности погромче:
— Товарищи офицеры! Прошу внимания. В ночь на понедельник, прошлой ночью, Владимир Путин злоупотребил своими служебными полномочиями и нарушил Конституцию РФ и присягу президента. Он в разговоре с президентом США Бушем дал разрешение на захват американскими военными всех наших ядерных объектов и важнейших городов. По сведениям наших ВВС, самолеты американцев начнут садиться в Домодедове, Пулкове, Екатеринбурге и Красноярске через пять — шесть часов. На завтра, по прогнозу дают юго-западный ветер. Власть в стране берет на себя вновь созданный Комитет спасения России. Бывшего президента Путина я только что пристрелил вот из этого «стечкина», — Сечин показал на кобуру.
Гул пошел по сановнической толпе, слышно было в гуле: «Ну что ж, за работу, за работу… Не будем терять времени… Вишь, как вышло-то… Некогда теперь обсуждать… Надо же назначить главного… А американцы чеченов выбьют до завтра, успеют ли?… Сбивать надо американские самолеты… А Козак теперь главный или Сечин?»
Начали составлять Комитет спасения России. Персонально, по именам. Решили записаться сначала, а потом решать, что делать. Новая иерархия чиновников должна была возникнуть. И возникла. Главным — председателем Комитета спасения России — предложил Сечин сделать Проничева, начальника погранслужбы и руководителя операции по уничтожению террористов на Обнинской АЭС. Так и сталось — никто не возражал. Проничев пока покладистым казался диктатором — мирно спрашивал по каждому поводу у Сечина. Хотели инкорпорировать в Комитет и Козака, но его не оказалось на месте. Отправились искать. И не сыскали. Но от этого не застопорилась работа Комитета. Готовились первые декреты. О положении в стране, о переносе выборов на воскресенье, первое июня, о новом выдвижении кандидатов.
Козак же был в это время уже на пути в Москву. Чуть позже он войдет в тюрьму «Матросская тишина» в сопровождении отряда из пяти верных ему охранников. Потом проследует по коридору уже в сопровождении начальника тюрьмы и местных служащих. Козак подойдет к одной из камер, откроет дверь широко и постоит немного молча у раскрытой камеры, пока дух тяжелый прокуренный чуть схлынет, рассеется. Он будет стоять молча совсем не долго, пока не встретится глазами с одним из заключенных. Тогда он скажет:
— Михаил Борисович, Миша, вы домой идите, не надо вам тут… Ни к чему это…
В камеру проскочит начальник тюрьмы — помочь собрать вещички Михаилу Борисовичу, знаете ли… Начальник тюрьмы будет выглядеть нервно. Он быстро начнет шептать узнику:
— Сами знаете, Михаил Борисович, начальство высоко летает, а ответственность вся на мне, это я принял решение вас освободить, без меня бы нельзя никак. Это я. Крицкий моя фамилия. Да вы же и так знаете. Вы запомните? Крицкий, да вот же и визитная карточка у меня наготове. Вы не забудьте, мы же за вас, сами знаете…
Ходорковский когда пошел к двери, Козака уже не было. Вещи он не взял, Крицкий остался в камере с курткой его и с рюкзаком. От двери узник распорядился сухо и строго: «Они со мной». Показал на людей в камере. Потом сказал сокамерникам: «Пошевеливайся, братва, приказ начальства — все по домам». Народ засобирался, Крицкий не возразил, Ходорковский двинулся по коридору. Во дворе увидел, как Козак садится в лимузин. Сопровождавшие его чекисты — в джип охраны. Мог позвать, попросить подвезти до дому, но нет, не стал, расхотел.
Пешком побрел. Очень долго шел, но каждым шагом наслаждался. Добрел до бульваров. Февраль радостный был, солнечный. «Почему „набрать чернил и плакать“?» — спрашивал себя Ходорковский. Плакать не хотелось. Есть хотелось очень. Он привык получать пищу по тюремному расписанию, а было время уже тюремного обеда. Перекусить же по пути негде было. Ни тебе пирожков, ни тебе шаурмы какой-нибудь. Впрочем, и денег не было. Ходорковский шел в тренировочном костюме по пустым бульварам, где только и были — он, голуби и крепкий западный ветер. В какой-то момент остановился и подумал, что никого же из родных все равно нет в этом пустеющем городе. И решил сходить посмотреть на Кремль. И двинулся к Кремлю.
В Кремле прошелся по площадям — на входе у Спасской башни никто не остановил. Охрана стояла, но ребята молча расступились перед ним, а он, завороженный необычностью происходящего, не стал спрашивать ни о чем. У одного из солдат, внутри Кремля уже, спросил, где же руководство? В ответ услышал, что руководство на месте. Кому надо, мол, знают, а кому не надо, не хрена и спрашивать. Ходорковский решил, что он из тех, несомненно, кому надо. И пошел в кабинет президента. Лимонов и ребята очень ему обрадовались.
— Вы, Михаил, туристом тут или работать? У нас к вам просьба — идите к Владу Шурыгину. В Дом правительства. Он там на части разрывается. Силовиков ему оставьте, и он уже к нам сюда переберется со всем силовым блоком министров. А вы берите на себя экономику. Вы — премьер. Декрет Реввоенсовета будет через десять минут. Вы знаете, что уже семь регионов страны объявили о государственном суверенитете? Собирайте их снова, соблазняйте их, ну, не мне вас учить. Собирайте команду по своему усмотрению. Приступайте.
Ходорковский очень буднично сказал: «Хорошо. Дайте мне своего человека, чтобы представил там вашим и для связи». И пошел на работу.
Когда Ходорковский ушел, Лимонову позвонили со Спасской башни, сказали, хмырь какой-то про него спрашивает, пройти хочет. Говорит, что из ФСБ, из отдела по борьбе с бандитизмом. Он сам и группа его товарищей осознали и готовы служить делу революции. Пропустили его. И он явился. Предстал. Улыбчивый парень с открытым русским лицом. Понькин. Андрюха Понькин. Майор Понькин.
* * *
Это было 4 февраля 2008 года.Вечером этого дня сменится знак года — придет Желтая Земляная Крыса.
И взаимодействие стихий породит новые метаморфозы сущностей.
Пока же у нас такая обстановка:
Морпехи США в воздухе. В одном из самолетов — Рик Блэквуд. У него в рюкзаке сушеные початки кукурузы, а стаканчики с дерьмом он не нашел. Это ничего, дерьма в Москве своего теперь хватает.
Северокавказские боевики в Обнинске минируют обшивку ядерного реактора и производят небезопасные действия с пультом управления.
У Комитета спасения России завтра обращение к нации, как они это называют. Без прессы притом. Прямо из бункера сигнал погонят на запасной военный Софринский телевещательный центр, оттуда — на спутник.
Реввоенсовет заседает в Кремле.
Яньло-ван сидит в Аду и возглавляет свою Пятую канцелярию.
Владимир Путин заперт в техническом помещении подземного командного пункта РВСН и мечтаете о том, как потом, попозже, назначит президентом России того аккуратного японского мальчика, который касался его в сентябре двухтысячного года. И тогда острова Курильские отойдут японцу, оставшись российскими. Через мгновение он поделится этой своей политстратегической идеей с китаистом Мелянюком, а также с доктором Сапелко. Мелянюк из вежливости одобрит. А доктор мрачно скажет: «Таблетки наверху остались, Владимир Владимирович».