Страница:
Не всем так повезло, многим пришлось сдавать недостающие экзамены. Сдавали их не только студентки, но и выпускницы – почтенные матери семейств и директрисы школ потянулись в Оксфорд, чтобы снова сесть на студенческую скамью (иногда бок о бок с собственными дочерьми) и написать экзаменационные работы. Для них эта степень уже не имела практического значения, но она служила символом всего, что было им дорого.
Сохранилась фотография мисс Пенроуз, стоящей рядом с Гилбертом Мюрреем, старым другом Сомервиля. Они идут из Театра Шелдона, где мисс Пенроуз впервые надела мантию магистра искусств. В лице ее читаются усталость, удовлетворение, спокойное достоинство. Великий полководец одержал свою победу.
Дороти Сэйерс и Гарриет Вэйн в Оксфорде 1930-х годов
Литература
От переводчиков
Дороти Л. Сэйерс
От автора
Глава I
Гарриет Вэйн сидела за письменным столом и смотрела в окно на Мекленбург-сквер[12]. Поздние тюльпаны выстроились словно на параде, а четверо ранних игроков в теннис энергично выкрикивали счет беспорядочной и не слишком умелой игры. Но Гарриет не видела ни тюльпанов, ни игроков. Перед ней на бюваре лежало письмо, но и оно расплывалось перед глазами, уступая место другой картине. Она видела прямоугольный двор серого здания, выстроенного современным архитектором в стиле, который не был ни старым, ни новым, но примирительно протягивал руки прошлому и будущему. В окружении серых стен зеленел ухоженный газон с цветочными клумбами по углам и белым каменным бордюром. За ровными крышами, крытыми котсуолдским шифером, возвышались кирпичные дымоходы домов постарше, имевших менее официальный вид: внутренний двор все еще хранил уютную память о некогда располагавшихся здесь викторианских жилищах, давших приют первым робким студенткам колледжа Шрусбери. Дальше рядами тянулись деревья вдоль Джоветт-уок, а за ними виднелись старинные фронтоны и башня Нью-колледжа. Галки кружили на фоне хмурого неба.
Память расставила во дворе живые фигурки. Студентки прогуливаются парами. Студентки бегут на лекции, торопливо накинув мантии поверх летних платьев, а ветер треплет академические шапочки, превращая их в нелепое подобие шутовских колпаков. В привратницкой стоят велосипеды, в прикрепленных к раме корзинках – стопки книг, на руль намотаны мантии. Седеющая женщина-дон[13] идет по газону, глядя вперед невидящим взглядом, мысли ее заняты аспектами философии XVI века, рукава полощутся по ветру, а плечи ссутулены под тем особым академическим углом, который позволяет уравновешивать тяжелые складки поплина[14]. Два студента-коммонера[15] в поисках преподавателя – с непокрытой головой, руки в карманах – громко рассуждают о лодках. Ректор и декан[16] (первая – седовласая и величественная, вторая – приземистая, бодрая, похожая на птичку-чечетку) оживленно совещаются о чем-то под аркой, ведущей в Старый двор. Высокие стрелки дельфиниума трепещут на сером фоне – они напоминали бы синее пламя, если бы пламя могло быть таким ярко-синим. Шрусберская кошка, задрав хвост, деловито и независимо шагает по направлению к буфету.
Все это так далеко в прошлом, так законченно и самодостаточно, словно бы мечом отсечено от горьких лет, лежащих в промежутке. Сможет ли она вернуться туда? И что скажут ей эти женщины – этой Гарриет Вэйн, которая получила Первую степень по английской литературе, уехала в Лондон писать детективы, жила с человеком, за которым не была замужем, попала под суд за убийство этого человека и тем снискала сомнительную славу? Не такой карьеры ожидал от своих выпускниц колледж Шрусбери.
Она никогда туда не возвращалась, сначала потому, что слишком любила этот город и решительно оторваться от него казалось легче, чем длить расставание, и еще потому, что родители умерли, оставив ее без единого пенни, и попытки заработать на жизнь занимали все ее время и мысли. А после неприглядная тень виселицы легла между нею и этим залитым солнцем двором с его серыми стенами и зеленым газоном. Но теперь?..
Она снова взяла в руки письмо. Это была горячая просьба приехать в Шрусбери на встречу выпускников – такая просьба, в какой трудно отказать. Подруга, которую Гарриет не видела со дня окончания колледжа, теперь далекая, замужняя, внезапно заболела и хочет повидать ее, прежде чем уехать за границу на сложную и опасную операцию. Мэри Стоукс – как прелестна, как грациозна была она в роли мисс Пэтти[17], когда они ставили пьесу на втором курсе! Очаровательная девушка с прекрасными манерами, любимица однокурсниц. Так странно, что она захотела дружить с Гарриет Вэйн – неловкой, угловатой, отнюдь не пользовавшейся всеобщей благосклонностью. Мэри вела, Гарриет следовала за ней: когда они плавали на плоскодонке по Черуэллу, прихватив термосы и клубнику; когда лезли на Модлин-тауэр перед восходом в Майское утро и чувствовали, как башня покачивается под ними в такт мерным ударам колокола; когда засиживались допоздна у камина с кофе и имбирной коврижкой – именно Мэри играла первую скрипку в их нескончаемых разговорах о любви и искусстве, о религии и гражданских правах. Все друзья считали, что Мэри рождена для Первой степени, и лишь немногословные, непроницаемые доны не удивились, когда пришли списки с именем Гарриет в Первом классе и Мэри – во Втором. С тех пор много воды утекло – Мэри вышла замуж, и о ней почти ничего не было слышно, если не считать болезненного упорства, с которым она возвращалась в колледж, не упуская ни единой возможности. А Гарриет оборвала все старые связи, нарушила половину заповедей, втоптала в грязь свою репутацию и заработала кучу денег, к ее ногам пал богатый и остроумный лорд Питер Уимзи, и она могла бы выйти за него замуж, если бы пожелала, она была полна силы и горечи и осыпана сомнительными дарами славы. Прометей и Эпиметей поменялись ролями[18], одному достался ящик бед, другому – голая скала и орел, и уже никогда, думала Гарриет, никогда не встретиться им на равных, как прежде.
– Да что ж такое! – сказала Гарриет. – Что за трусость, в самом деле! Поеду – и будь что будет. Никто не сможет сделать мне больнее, чем было. Да и какое это имеет значение?
Она заполнила форму-приглашение, надписала адрес, решительно приклеила марку и побежала бросить письмо в ящик – быстро, чтобы не передумать.
Возвращалась она неторопливо, через парк. Поднялась по каменной лестнице работы Адама[19] к себе в квартиру, безрезультатно перерыла кладовку, вновь вышла на лестничную площадку и отправилась на чердак. Вытащив оттуда старинный сундук, Гарриет отперла его и подняла крышку. В ноздри ударил пыльный, спертый дух. Книги. Надоевшие платья. Старые туфли. Старые рукописи. Выцветший галстук, некогда принадлежавший ее мертвому любовнику, – ужасная находка. Она дошла почти до самого дна и извлекла на свет божий большой темный сверток. Мантия, которую она надевала лишь однажды – на присуждение ученой степени магистра искусств, – совсем не пострадала от долгого затворничества. Твердые складки легко расправились, ни морщинки. Гордо сверкал багряный шелк капюшона. Только академическая шапочка кое-где была побита молью. Когда Гарриет встряхнула ее, бабочка-крапивница, пробужденная от спячки, вылетела на яркий свет окна и тут же попала в паутину.
Гарриет радовалась, что может теперь позволить себе собственный маленький автомобиль. Ее приезд в Оксфорд не будет напоминать прежние прибытия на поезде. Еще на несколько часов можно отодвинуть унылый призрак умершей юности, можно притвориться незнакомкой, просто приезжей – состоятельной женщиной, чего-то добившейся в жизни. Нагретая дорога вилась позади, на фоне зеленых пейзажей вставали города, окружали ее вывесками гостиниц, заправками, магазинами, полицией, детскими колясками, а потом оставались позади и тут же забывались. Июнь умирал среди роз, живые изгороди тускнели, обретая темно-зеленый оттенок, бесстыдство красного кирпича, красовавшегося вдоль дороги, напоминало о том, с какой неумолимостью настоящее застраивает пустые поля прошлого. Гарриет пообедала в городке Хай-Уиком, солидно, с комфортом – заказала полбутылки белого вина, оставила щедрые чаевые. Ей хотелось как можно разительней отличаться от той студентки, что когда-то поглощала сэндвичи и кофе из термоса, присев где-нибудь на скамеечке под деревом. Когда становишься старше, начинаешь ценить условности. Платье, выбранное для приема в саду, было аккуратно сложено в чемодане – оно будет хорошо сочетаться с мантией. Длинное, строгое, из простого черного креп-жоржета, абсолютно безупречное. Под ним лежит платье для торжественного ужина: насыщенный лиловый оттенок, прекрасный покрой без неуместного оголения спины или декольте, которые могли бы оскорбить взгляд покойных ректоров, взирающих с облагороженных временем дубовых панелей в трапезной.
Хедингтон. Уже совсем близко. Несмотря на все усилия, живот свело холодным спазмом. Вот Хедингтонский холм, на который так трудно было въезжать на велосипеде. Сейчас, когда она с достоинством спускалась на четырех пульсирующих цилиндрах, он уже не казался столь крутым, однако каждый лист, каждый камень приветствовал ее с назойливой фамильярностью старого однокашника. Узкая улочка с множеством неряшливых лавок, похожая на главную улицу какой-нибудь деревни. Кое-что здесь подремонтировали, расширили, но Гарриет не видела существенных перемен, за которые можно было бы ухватиться.
Модлин-бридж. Модлин-тауэр. Здесь все совсем по-старому – бессердечное, равнодушное постоянство творенья человеческих рук. Надо собраться с духом. Лонг-Уолл-стрит, Сент-Кросс-роуд. Стальная рука прошлого сжимает горло. Ворота колледжа – вот оно. У входа со стороны Сент-Кросс-роуд – новый привратник, имя Гарриет ничего ему не сказало, он проверил список. Она отдала ему чемодан, поставила машину в гараж на Мэнсфилд-лейн[20], а после, с мантией, перекинутой через руку, пересекла Новый двор, потом Старый и дальше сквозь уродливый кирпичный проем вошла в здание Берли.
Сохранилась фотография мисс Пенроуз, стоящей рядом с Гилбертом Мюрреем, старым другом Сомервиля. Они идут из Театра Шелдона, где мисс Пенроуз впервые надела мантию магистра искусств. В лице ее читаются усталость, удовлетворение, спокойное достоинство. Великий полководец одержал свою победу.
Дороти Сэйерс и Гарриет Вэйн в Оксфорде 1930-х годов
Во вступлении к роману “Возвращение в Оксфорд” Дороти Сэйерс уверяет читателя, что колледж Шрусбери – плод ее воображения. Но списан он конечно же с ее alma mater – Сомервиля. Сомервиль узнается в отдельных персонажах, событиях, архитектурных деталях. Сэйерс даже попросила знакомого архитектора нарисовать ей схему Шрусбери, чтобы ее родной колледж не проявлялся в тексте так явно.
Дороти Сэйерс училась в Сомервиле с 1912 по 1915 год, в эпоху правления мисс Пенроуз. Ее учеба пришлась на самое бурное время – она застала борьбу за степени, войну, временный переезд в Ориэл. В 1915 году Сэйерс получила высшую оценку по современным языкам, а в 1920 году была среди первых студенток, надевших мантии бакалавра искусств.
Мисс Пенроуз и Гилберт Мюррей, 1920 г.
Фото из архива колледжа Сомервиль.
Ее героиня, Гарриет Вэйн, училась на десять лет позже, в более спокойные двадцатые. Правда, после триумфа и эйфории наступила реакция. Студенты стонали, что теперь Кембридж будет смеяться над ними и все приличные люди захотят учиться там. Университетские клубы и союзы один за другим отказывали студенткам в членстве. Археологическое общество объявило, что у женщин “недостаточно души, чтобы по-настоящему ценить древность”. До 1925 года девушки могли посещать мужские колледжи только с письменного разрешения ректора и в сопровождении “дуэньи”. Смешанным компаниям из юношей и девушек запрещалось сидеть в кафе между 14.00 и 17.30 часами. В 1927 году университет принял унизительный статут об ограничении количества студенток и запрете на создание новых женских колледжей.
В 1935 году, когда происходит действие романа, многие тяготы и ограничения остались позади. Тьюторы жалуются Гарриет, что нынешняя молодежь швыряет мантии где попало и загорает на газоне в нижнем белье. Девушки тридцатых действительно вели гораздо более свободную жизнь, чем их предшественницы, – они больше не были заперты в тесном мирке колледжа, свободно перемещались по университету, участвовали в спектаклях и дебатах, бегали от прокторов, перелезали через заборы, крутили романы с молодыми людьми. Их уже не прогоняли из библиотек и лабораторий, а экзамены они зачастую сдавали успешнее, чем мужчины.
Когда же Оксфорд последует примеру Кембриджа?
“Иллюстрейтед Лондон ньюс”, 1920 г. Рис. Уилтона Уильямса.
И все-таки, как только возникает малейший намек на скандал, женский колледж закрывается словно устрица – он по-прежнему не может позволить себе ни малейшей огласки, по-прежнему должен ежедневно доказывать свою благонадежность. Университетские женщины оставались под подозрением.
Некоторые опасения противников женского образования и впрямь оказались небеспочвенными: опыт свободы, интеллектуальных занятий, своей комнаты действительно делал ученых женщин не слишком пригодными к браку. Кроме того, в то время большинство женщин должны были выбирать одно из двух: работу или семью. Мужские колледжи давно освободились от монастырских порядков, женские продолжали их придерживаться – все тьюторы, исследователи и ректоры были незамужними. Конечно, встречались женщины, которым удавалось совмещать любимое дело и счастливую семейную жизнь, но такие случаи были крайне редки.
Одной из ученых женщин, повисших между небом и землей, была сама Дороти Сэйерс. Ей удалось совместить замужество и литературный труд, но равновесие оказалось слишком хрупким, и она пыталась нащупать точку опоры. В начале тридцатых ее детективное творчество стало заходить в тупик – так и не придумав, что делать дальше со своими героями, она решила вместо детектива написать “серьезный” роман, в котором выпускница университета, вышедшая замуж и растящая детей, вдруг понимает, что ее истинное призвание – творческая, интеллектуальная деятельность. Как раз в это время Сэйерс пригласили в Оксфорд произнести речь на торжественной церемонии – ее тьютор, мисс Милдред Поуп, покидала Сомервиль после сорока лет преподавания, чтобы занять пост профессора в Манчестере.
Мисс Поуп была выдающимся специалистом по французской словесности, одним из первых сомервильских тьюторов и всеобщей любимицей. В романе она появляется в образе мисс Лидгейт: “Она была блестящим ученым, но моральные дилеммы словно бы оставались невидимыми для ее прямого невинного взгляда. Сама будучи человеком безукоризненной порядочности, она с удивительной широтой и благородством принимала недостатки других. Как знаток литературы она могла бы назвать все грехи мира, но едва ли была способна распознать их в реальной жизни. Казалось, сам факт ее присутствия обезоруживал и обеззараживал любое зло, совершенное другими”.
Милдред Поуп, прообраз мисс Лидгейт.
Портрет работы Г. Д. Ганна из архива колледжа Сомервиль.
Впоследствии Сэйерс вспоминала, что, готовя речь, задалась вопросом: за что в первую очередь следует благодарить университетское образование? И ответила себе: за привычку к интеллектуальной честности и цельности. И вдруг она поняла, что точка опоры найдена. Оксфорд разрешит все ее затруднения одним махом – выведет из тупика ее героев, позволит всерьез говорить о женском выборе, обеспечит детективным сюжетом: “Сюжет, в котором интеллектуальная честность окажется единственной постоянной величиной в вечно колеблющемся мире, поможет мне сказать то, что я хотела сказать всю жизнь”.
Дороти Сэйерс произнесла блестящую речь во славу любимого тьютора. А вернувшись, села писать роман. Она придумала колледж Шрусбери, с ректором, деканом, казначеем и целым штатом женщин-донов. А за ними стояли тени мисс Басс и мисс Бил, мисс Дэвис и мисс Пенроуз, и сотен других – чудачек, провидиц, истинных леди, “синих чулков”…
И наконец, на узких улочках Оксфорда Гарриет Вэйн и лорд Питер Уимзи смогли встретиться как равная с равным – два магистра искусств в совершенно одинаковых мантиях.
Дороти Сэйерс училась в Сомервиле с 1912 по 1915 год, в эпоху правления мисс Пенроуз. Ее учеба пришлась на самое бурное время – она застала борьбу за степени, войну, временный переезд в Ориэл. В 1915 году Сэйерс получила высшую оценку по современным языкам, а в 1920 году была среди первых студенток, надевших мантии бакалавра искусств.
Фото из архива колледжа Сомервиль.
Ее героиня, Гарриет Вэйн, училась на десять лет позже, в более спокойные двадцатые. Правда, после триумфа и эйфории наступила реакция. Студенты стонали, что теперь Кембридж будет смеяться над ними и все приличные люди захотят учиться там. Университетские клубы и союзы один за другим отказывали студенткам в членстве. Археологическое общество объявило, что у женщин “недостаточно души, чтобы по-настоящему ценить древность”. До 1925 года девушки могли посещать мужские колледжи только с письменного разрешения ректора и в сопровождении “дуэньи”. Смешанным компаниям из юношей и девушек запрещалось сидеть в кафе между 14.00 и 17.30 часами. В 1927 году университет принял унизительный статут об ограничении количества студенток и запрете на создание новых женских колледжей.
В 1935 году, когда происходит действие романа, многие тяготы и ограничения остались позади. Тьюторы жалуются Гарриет, что нынешняя молодежь швыряет мантии где попало и загорает на газоне в нижнем белье. Девушки тридцатых действительно вели гораздо более свободную жизнь, чем их предшественницы, – они больше не были заперты в тесном мирке колледжа, свободно перемещались по университету, участвовали в спектаклях и дебатах, бегали от прокторов, перелезали через заборы, крутили романы с молодыми людьми. Их уже не прогоняли из библиотек и лабораторий, а экзамены они зачастую сдавали успешнее, чем мужчины.
“Иллюстрейтед Лондон ньюс”, 1920 г. Рис. Уилтона Уильямса.
И все-таки, как только возникает малейший намек на скандал, женский колледж закрывается словно устрица – он по-прежнему не может позволить себе ни малейшей огласки, по-прежнему должен ежедневно доказывать свою благонадежность. Университетские женщины оставались под подозрением.
Некоторые опасения противников женского образования и впрямь оказались небеспочвенными: опыт свободы, интеллектуальных занятий, своей комнаты действительно делал ученых женщин не слишком пригодными к браку. Кроме того, в то время большинство женщин должны были выбирать одно из двух: работу или семью. Мужские колледжи давно освободились от монастырских порядков, женские продолжали их придерживаться – все тьюторы, исследователи и ректоры были незамужними. Конечно, встречались женщины, которым удавалось совмещать любимое дело и счастливую семейную жизнь, но такие случаи были крайне редки.
Одной из ученых женщин, повисших между небом и землей, была сама Дороти Сэйерс. Ей удалось совместить замужество и литературный труд, но равновесие оказалось слишком хрупким, и она пыталась нащупать точку опоры. В начале тридцатых ее детективное творчество стало заходить в тупик – так и не придумав, что делать дальше со своими героями, она решила вместо детектива написать “серьезный” роман, в котором выпускница университета, вышедшая замуж и растящая детей, вдруг понимает, что ее истинное призвание – творческая, интеллектуальная деятельность. Как раз в это время Сэйерс пригласили в Оксфорд произнести речь на торжественной церемонии – ее тьютор, мисс Милдред Поуп, покидала Сомервиль после сорока лет преподавания, чтобы занять пост профессора в Манчестере.
Мисс Поуп была выдающимся специалистом по французской словесности, одним из первых сомервильских тьюторов и всеобщей любимицей. В романе она появляется в образе мисс Лидгейт: “Она была блестящим ученым, но моральные дилеммы словно бы оставались невидимыми для ее прямого невинного взгляда. Сама будучи человеком безукоризненной порядочности, она с удивительной широтой и благородством принимала недостатки других. Как знаток литературы она могла бы назвать все грехи мира, но едва ли была способна распознать их в реальной жизни. Казалось, сам факт ее присутствия обезоруживал и обеззараживал любое зло, совершенное другими”.
Портрет работы Г. Д. Ганна из архива колледжа Сомервиль.
Впоследствии Сэйерс вспоминала, что, готовя речь, задалась вопросом: за что в первую очередь следует благодарить университетское образование? И ответила себе: за привычку к интеллектуальной честности и цельности. И вдруг она поняла, что точка опоры найдена. Оксфорд разрешит все ее затруднения одним махом – выведет из тупика ее героев, позволит всерьез говорить о женском выборе, обеспечит детективным сюжетом: “Сюжет, в котором интеллектуальная честность окажется единственной постоянной величиной в вечно колеблющемся мире, поможет мне сказать то, что я хотела сказать всю жизнь”.
Дороти Сэйерс произнесла блестящую речь во славу любимого тьютора. А вернувшись, села писать роман. Она придумала колледж Шрусбери, с ректором, деканом, казначеем и целым штатом женщин-донов. А за ними стояли тени мисс Басс и мисс Бил, мисс Дэвис и мисс Пенроуз, и сотен других – чудачек, провидиц, истинных леди, “синих чулков”…
И наконец, на узких улочках Оксфорда Гарриет Вэйн и лорд Питер Уимзи смогли встретиться как равная с равным – два магистра искусств в совершенно одинаковых мантиях.
Александра Борисенко
Литература
Pauline Adams. Somerville for Women: An Oxford College, 1879–1993. Oxford: Oxford University Press, 1996.
Judy G. Batson. Her Oxford. Nashville: Vanderbilt University Press, 2008.
Vera Brittain. Testament of Youth: An Autobiographical Study of the Years 1900–1925. New York: The Macmillan Company, 1933.
Vera Farnell. A Somervillian Looks Back. Oxford: Privately printed at the University Press, 1948.
Susan J. Leonardi. Dangerous by Degrees: Women at Oxford and the Somerville College Novelists. New Brunswick; London: Rutgers University Press, 1989.
Patricia Marks. Bicycles, Bangs, and Bloomers: The New Woman in the Popular Press. Lexington: The University Press of Kentucky, 1990.
Jane Robinson. Bluestockings: The Remarkable Story of the First Women to Fight for an Education. London, Penguin Books, 2009.
Judy G. Batson. Her Oxford. Nashville: Vanderbilt University Press, 2008.
Vera Brittain. Testament of Youth: An Autobiographical Study of the Years 1900–1925. New York: The Macmillan Company, 1933.
Vera Farnell. A Somervillian Looks Back. Oxford: Privately printed at the University Press, 1948.
Susan J. Leonardi. Dangerous by Degrees: Women at Oxford and the Somerville College Novelists. New Brunswick; London: Rutgers University Press, 1989.
Patricia Marks. Bicycles, Bangs, and Bloomers: The New Woman in the Popular Press. Lexington: The University Press of Kentucky, 1990.
Jane Robinson. Bluestockings: The Remarkable Story of the First Women to Fight for an Education. London, Penguin Books, 2009.
От переводчиков
Вступление, написанное переводчиком, – самый старый жанр переводоведения. Переводчику всегда приходится в чем-то оправдываться, объяснять читателю спорные решения, отчитываться за неизбежные потери. Впрочем, и писателя не минует эта участь – сама Дороти Сэйерс в своем вступлении просит прощения у Оксфордского университета и отдельных колледжей за разного рода писательские вольности.
Нам тоже есть в чем покаяться. Прежде всего, мы изменили название романа, поскольку перевести его во всей многозначности было, увы, невозможно. Gaudy Night – это одновременно встреча выпускников, просто “безумная ночь” и цитата из пьесы Шекспира “Антоний и Клеопатра”. В романе словосочетание встречается во всех трех вариантах: герои несколько раз говорят “What a gaudy night!” – “Что за безумная ночь!” после разного рода ночных приключений, Питер Уимзи цитирует Шекспира: “Let’s have one other gaudy night” – “Проведем/ Еще раз ночь в бывалом оживленьи” (пер с англ. Б. Пастернака), ну и, разумеется, все начинается с выпускного вечера – Gaudy.
В последнем значении слова заключено наше оправдание. Дело в том, что Gaudy – не любая встреча выпускников, а только оксфордская. Поэтому слово “Оксфорд” имплицитно присутствует в названии. Мы осознаем, что название “Возвращение в Оксфорд” перекликается с названием другого оксфордского романа – “Возвращения в Брайдсхед” Ивлина Во, но его книга в те годы еще не была написана, так что мы не рискуем навлечь на нашего автора обвинения в плагиате.
Кроме того, мы хотим извиниться за обилие сносок и незнакомых слов (вроде дона, скаута, тьютора и пр.). Дороти Сэйерс приоткрыла своему читателю дверь в очень странный, очень особенный мир. Там, за средневековыми стенами, среди зеленых газонов и старинных библиотек, люди разговаривают на языке, непонятном для непосвященных. Тут и местные оксфордские названия, и университетский жаргон, и бесконечные цитаты из Библии, Шекспира, Шеридана, Бэкона, малых елизаветинцев и так далее. Эти люди и их мир – главное в этой книге, так что стоит попытаться понять их, хотя бы отчасти.
Мы также снабдили перевод предисловием, кратким глоссарием, картами, схемами и иллюстрациями, чтобы читатель смог лучше представить себе окружение героев и особенности жизни женского колледжа в первой половине XX века.
Наконец, мы хотим выразить благодарность тем, кто помогал нам разбираться в оксфордских реалиях и других тонкостях. Бесценную помощь оказали нам преподаватели и сотрудники Оксфордского университета Оливер Реди, Георгий Кантор, Антонина Калинина, Нина Кругликова, а также писательница Сара Фут, программист и знаток водного спорта Александр Неймарк и президент компании “Аминекс” Брайан Холл (который знает все на свете).
Мы выражаем глубокую признательность библиотекарю Сомервиля Энн Мэнуэл и архивариусу Бэйлиола Энн Сандерс за экскурсии по этим колледжам, материалы и пояснения.
Мы многим обязаны также авторам двух подробных комментариев к книге, размещенных в интернете, – Биллу Пешелю и Джерри Фридману[5].
Разумеется, любые неточности, которые могли вкрасться в текст вопреки всем нашим усилиям и помощи друзей, остаются полностью на нашей совести.
Нам тоже есть в чем покаяться. Прежде всего, мы изменили название романа, поскольку перевести его во всей многозначности было, увы, невозможно. Gaudy Night – это одновременно встреча выпускников, просто “безумная ночь” и цитата из пьесы Шекспира “Антоний и Клеопатра”. В романе словосочетание встречается во всех трех вариантах: герои несколько раз говорят “What a gaudy night!” – “Что за безумная ночь!” после разного рода ночных приключений, Питер Уимзи цитирует Шекспира: “Let’s have one other gaudy night” – “Проведем/ Еще раз ночь в бывалом оживленьи” (пер с англ. Б. Пастернака), ну и, разумеется, все начинается с выпускного вечера – Gaudy.
В последнем значении слова заключено наше оправдание. Дело в том, что Gaudy – не любая встреча выпускников, а только оксфордская. Поэтому слово “Оксфорд” имплицитно присутствует в названии. Мы осознаем, что название “Возвращение в Оксфорд” перекликается с названием другого оксфордского романа – “Возвращения в Брайдсхед” Ивлина Во, но его книга в те годы еще не была написана, так что мы не рискуем навлечь на нашего автора обвинения в плагиате.
Кроме того, мы хотим извиниться за обилие сносок и незнакомых слов (вроде дона, скаута, тьютора и пр.). Дороти Сэйерс приоткрыла своему читателю дверь в очень странный, очень особенный мир. Там, за средневековыми стенами, среди зеленых газонов и старинных библиотек, люди разговаривают на языке, непонятном для непосвященных. Тут и местные оксфордские названия, и университетский жаргон, и бесконечные цитаты из Библии, Шекспира, Шеридана, Бэкона, малых елизаветинцев и так далее. Эти люди и их мир – главное в этой книге, так что стоит попытаться понять их, хотя бы отчасти.
Мы также снабдили перевод предисловием, кратким глоссарием, картами, схемами и иллюстрациями, чтобы читатель смог лучше представить себе окружение героев и особенности жизни женского колледжа в первой половине XX века.
Наконец, мы хотим выразить благодарность тем, кто помогал нам разбираться в оксфордских реалиях и других тонкостях. Бесценную помощь оказали нам преподаватели и сотрудники Оксфордского университета Оливер Реди, Георгий Кантор, Антонина Калинина, Нина Кругликова, а также писательница Сара Фут, программист и знаток водного спорта Александр Неймарк и президент компании “Аминекс” Брайан Холл (который знает все на свете).
Мы выражаем глубокую признательность библиотекарю Сомервиля Энн Мэнуэл и архивариусу Бэйлиола Энн Сандерс за экскурсии по этим колледжам, материалы и пояснения.
Мы многим обязаны также авторам двух подробных комментариев к книге, размещенных в интернете, – Биллу Пешелю и Джерри Фридману[5].
Разумеется, любые неточности, которые могли вкрасться в текст вопреки всем нашим усилиям и помощи друзей, остаются полностью на нашей совести.
Александра БорисенкоЕкатерина Кузнецова
Дороти Л. Сэйерс
Возвращение в Оксфорд
Университет есть Рай; Реки Знания там текут, Искусства и Науки оттуда проистекают. Сады совета суть Horti conclusi (как сказано в Песни Песней), сады запертые, и Fontes signati, колодези заключенные; бездонные глубины непостижной мудрости там.
Джон Донн[6]
От автора
Нелепо было бы отрицать, что Оксфордский университет и город Оксфорд (in aeternum floreant[7]) существуют на самом деле и что там находятся многие колледжи и здания, упомянутые в этой книге. Но именно поэтому особенно важно подчеркнуть, что ни один из героев, помещенных мной в эти знакомые декорации, не имеет никакого соответствия в реальной жизни. Колледж Шрусбери с его донами, студентами и скаутами – всецело плод моего воображения, как и зловещие события, происходящие в его стенах, которые не основаны ни на каких реальных событиях, происходивших где бы то ни было и когда бы то ни было. Авторы детективов в силу своей неблаговидной профессии обязаны выдумывать драматические события и неприятных людей и, я полагаю, вправе пофантазировать о том, как подобные люди и события могли бы повлиять на жизнь невинного и упорядоченного сообщества. Но эти фантазии никоим образом не означают, что таковое сообщество действительно подвергалось или может подвергнуться нежелательному вторжению.
И все же я чувствую, что необходимо принести извинения – прежде всего Оксфордскому университету за то, что я навязала ему придуманных мною канцлера и вице-канцлера, а также колледж со ста пятьюдесятью студентками, превысив тем самым предел, установленный статутом[8]. Далее с глубоким смирением я прошу прощения у колледжа Бэйлиол – ведь я не только обременила его таким беспокойным выпускником, как лорд Питер Уимзи, но и имела чудовищную наглость воздвигнуть колледж Шрусбери на его обширной и священной крикетной площадке. Я также прошу прощения у Нью-колледжа, колледжа Крайст-Черч и особенно у колледжа Квинс за безумства некоторых молодых джентльменов, у колледжа Брэйзноуз – за излишнюю игривость джентльмена средних лет, а у колледжа Модлин – за неловкое положение, в которое я поставила воображаемого помощника проктора. Что же до городской свалки, то она существует или существовала, и за нее я извиняться не стану.
Директору и сотрудникам моего собственного колледжа Сомервиль я приношу благодарность за щедрую помощь в объяснении прокторских предписаний и принципов университетской дисциплины – они, однако, ни в коей мере не ответственны за особенности устройства и дисциплинарные правила колледжа Шрусбери, многие из которых я выдумала в своих собственных целях.
Читатели, неравнодушные к хронологии, могут вычислить из фактов, известных им о семействе Уимзи, что действие происходит в 1935 году, однако, придя к этому заключению, не стоит горько сетовать на то, что не упомянут юбилей короля, или на то, что я распорядилась по своему усмотрению погодой и фазами луны. Как бы правдоподобен ни был фон, единственная родина писателей – Заоблачный город[9], где они только шутят, отравляют ради шутки; ровно ничего предосудительного[10].
И все же я чувствую, что необходимо принести извинения – прежде всего Оксфордскому университету за то, что я навязала ему придуманных мною канцлера и вице-канцлера, а также колледж со ста пятьюдесятью студентками, превысив тем самым предел, установленный статутом[8]. Далее с глубоким смирением я прошу прощения у колледжа Бэйлиол – ведь я не только обременила его таким беспокойным выпускником, как лорд Питер Уимзи, но и имела чудовищную наглость воздвигнуть колледж Шрусбери на его обширной и священной крикетной площадке. Я также прошу прощения у Нью-колледжа, колледжа Крайст-Черч и особенно у колледжа Квинс за безумства некоторых молодых джентльменов, у колледжа Брэйзноуз – за излишнюю игривость джентльмена средних лет, а у колледжа Модлин – за неловкое положение, в которое я поставила воображаемого помощника проктора. Что же до городской свалки, то она существует или существовала, и за нее я извиняться не стану.
Директору и сотрудникам моего собственного колледжа Сомервиль я приношу благодарность за щедрую помощь в объяснении прокторских предписаний и принципов университетской дисциплины – они, однако, ни в коей мере не ответственны за особенности устройства и дисциплинарные правила колледжа Шрусбери, многие из которых я выдумала в своих собственных целях.
Читатели, неравнодушные к хронологии, могут вычислить из фактов, известных им о семействе Уимзи, что действие происходит в 1935 году, однако, придя к этому заключению, не стоит горько сетовать на то, что не упомянут юбилей короля, или на то, что я распорядилась по своему усмотрению погодой и фазами луны. Как бы правдоподобен ни был фон, единственная родина писателей – Заоблачный город[9], где они только шутят, отравляют ради шутки; ровно ничего предосудительного[10].
Глава I
На дурака расставленная снасть,
Паук, что лижет жвалы, кровь почуя,
Бездонная разинутая пасть,
Во тьму которой кубарем лечу я,
О пагубная, пагубная страсть!
Своим рассудком за тебя плачу я[11].
Сэр Филип Сидни
Гарриет Вэйн сидела за письменным столом и смотрела в окно на Мекленбург-сквер[12]. Поздние тюльпаны выстроились словно на параде, а четверо ранних игроков в теннис энергично выкрикивали счет беспорядочной и не слишком умелой игры. Но Гарриет не видела ни тюльпанов, ни игроков. Перед ней на бюваре лежало письмо, но и оно расплывалось перед глазами, уступая место другой картине. Она видела прямоугольный двор серого здания, выстроенного современным архитектором в стиле, который не был ни старым, ни новым, но примирительно протягивал руки прошлому и будущему. В окружении серых стен зеленел ухоженный газон с цветочными клумбами по углам и белым каменным бордюром. За ровными крышами, крытыми котсуолдским шифером, возвышались кирпичные дымоходы домов постарше, имевших менее официальный вид: внутренний двор все еще хранил уютную память о некогда располагавшихся здесь викторианских жилищах, давших приют первым робким студенткам колледжа Шрусбери. Дальше рядами тянулись деревья вдоль Джоветт-уок, а за ними виднелись старинные фронтоны и башня Нью-колледжа. Галки кружили на фоне хмурого неба.
Память расставила во дворе живые фигурки. Студентки прогуливаются парами. Студентки бегут на лекции, торопливо накинув мантии поверх летних платьев, а ветер треплет академические шапочки, превращая их в нелепое подобие шутовских колпаков. В привратницкой стоят велосипеды, в прикрепленных к раме корзинках – стопки книг, на руль намотаны мантии. Седеющая женщина-дон[13] идет по газону, глядя вперед невидящим взглядом, мысли ее заняты аспектами философии XVI века, рукава полощутся по ветру, а плечи ссутулены под тем особым академическим углом, который позволяет уравновешивать тяжелые складки поплина[14]. Два студента-коммонера[15] в поисках преподавателя – с непокрытой головой, руки в карманах – громко рассуждают о лодках. Ректор и декан[16] (первая – седовласая и величественная, вторая – приземистая, бодрая, похожая на птичку-чечетку) оживленно совещаются о чем-то под аркой, ведущей в Старый двор. Высокие стрелки дельфиниума трепещут на сером фоне – они напоминали бы синее пламя, если бы пламя могло быть таким ярко-синим. Шрусберская кошка, задрав хвост, деловито и независимо шагает по направлению к буфету.
Все это так далеко в прошлом, так законченно и самодостаточно, словно бы мечом отсечено от горьких лет, лежащих в промежутке. Сможет ли она вернуться туда? И что скажут ей эти женщины – этой Гарриет Вэйн, которая получила Первую степень по английской литературе, уехала в Лондон писать детективы, жила с человеком, за которым не была замужем, попала под суд за убийство этого человека и тем снискала сомнительную славу? Не такой карьеры ожидал от своих выпускниц колледж Шрусбери.
Она никогда туда не возвращалась, сначала потому, что слишком любила этот город и решительно оторваться от него казалось легче, чем длить расставание, и еще потому, что родители умерли, оставив ее без единого пенни, и попытки заработать на жизнь занимали все ее время и мысли. А после неприглядная тень виселицы легла между нею и этим залитым солнцем двором с его серыми стенами и зеленым газоном. Но теперь?..
Она снова взяла в руки письмо. Это была горячая просьба приехать в Шрусбери на встречу выпускников – такая просьба, в какой трудно отказать. Подруга, которую Гарриет не видела со дня окончания колледжа, теперь далекая, замужняя, внезапно заболела и хочет повидать ее, прежде чем уехать за границу на сложную и опасную операцию. Мэри Стоукс – как прелестна, как грациозна была она в роли мисс Пэтти[17], когда они ставили пьесу на втором курсе! Очаровательная девушка с прекрасными манерами, любимица однокурсниц. Так странно, что она захотела дружить с Гарриет Вэйн – неловкой, угловатой, отнюдь не пользовавшейся всеобщей благосклонностью. Мэри вела, Гарриет следовала за ней: когда они плавали на плоскодонке по Черуэллу, прихватив термосы и клубнику; когда лезли на Модлин-тауэр перед восходом в Майское утро и чувствовали, как башня покачивается под ними в такт мерным ударам колокола; когда засиживались допоздна у камина с кофе и имбирной коврижкой – именно Мэри играла первую скрипку в их нескончаемых разговорах о любви и искусстве, о религии и гражданских правах. Все друзья считали, что Мэри рождена для Первой степени, и лишь немногословные, непроницаемые доны не удивились, когда пришли списки с именем Гарриет в Первом классе и Мэри – во Втором. С тех пор много воды утекло – Мэри вышла замуж, и о ней почти ничего не было слышно, если не считать болезненного упорства, с которым она возвращалась в колледж, не упуская ни единой возможности. А Гарриет оборвала все старые связи, нарушила половину заповедей, втоптала в грязь свою репутацию и заработала кучу денег, к ее ногам пал богатый и остроумный лорд Питер Уимзи, и она могла бы выйти за него замуж, если бы пожелала, она была полна силы и горечи и осыпана сомнительными дарами славы. Прометей и Эпиметей поменялись ролями[18], одному достался ящик бед, другому – голая скала и орел, и уже никогда, думала Гарриет, никогда не встретиться им на равных, как прежде.
– Да что ж такое! – сказала Гарриет. – Что за трусость, в самом деле! Поеду – и будь что будет. Никто не сможет сделать мне больнее, чем было. Да и какое это имеет значение?
Она заполнила форму-приглашение, надписала адрес, решительно приклеила марку и побежала бросить письмо в ящик – быстро, чтобы не передумать.
Возвращалась она неторопливо, через парк. Поднялась по каменной лестнице работы Адама[19] к себе в квартиру, безрезультатно перерыла кладовку, вновь вышла на лестничную площадку и отправилась на чердак. Вытащив оттуда старинный сундук, Гарриет отперла его и подняла крышку. В ноздри ударил пыльный, спертый дух. Книги. Надоевшие платья. Старые туфли. Старые рукописи. Выцветший галстук, некогда принадлежавший ее мертвому любовнику, – ужасная находка. Она дошла почти до самого дна и извлекла на свет божий большой темный сверток. Мантия, которую она надевала лишь однажды – на присуждение ученой степени магистра искусств, – совсем не пострадала от долгого затворничества. Твердые складки легко расправились, ни морщинки. Гордо сверкал багряный шелк капюшона. Только академическая шапочка кое-где была побита молью. Когда Гарриет встряхнула ее, бабочка-крапивница, пробужденная от спячки, вылетела на яркий свет окна и тут же попала в паутину.
Гарриет радовалась, что может теперь позволить себе собственный маленький автомобиль. Ее приезд в Оксфорд не будет напоминать прежние прибытия на поезде. Еще на несколько часов можно отодвинуть унылый призрак умершей юности, можно притвориться незнакомкой, просто приезжей – состоятельной женщиной, чего-то добившейся в жизни. Нагретая дорога вилась позади, на фоне зеленых пейзажей вставали города, окружали ее вывесками гостиниц, заправками, магазинами, полицией, детскими колясками, а потом оставались позади и тут же забывались. Июнь умирал среди роз, живые изгороди тускнели, обретая темно-зеленый оттенок, бесстыдство красного кирпича, красовавшегося вдоль дороги, напоминало о том, с какой неумолимостью настоящее застраивает пустые поля прошлого. Гарриет пообедала в городке Хай-Уиком, солидно, с комфортом – заказала полбутылки белого вина, оставила щедрые чаевые. Ей хотелось как можно разительней отличаться от той студентки, что когда-то поглощала сэндвичи и кофе из термоса, присев где-нибудь на скамеечке под деревом. Когда становишься старше, начинаешь ценить условности. Платье, выбранное для приема в саду, было аккуратно сложено в чемодане – оно будет хорошо сочетаться с мантией. Длинное, строгое, из простого черного креп-жоржета, абсолютно безупречное. Под ним лежит платье для торжественного ужина: насыщенный лиловый оттенок, прекрасный покрой без неуместного оголения спины или декольте, которые могли бы оскорбить взгляд покойных ректоров, взирающих с облагороженных временем дубовых панелей в трапезной.
Хедингтон. Уже совсем близко. Несмотря на все усилия, живот свело холодным спазмом. Вот Хедингтонский холм, на который так трудно было въезжать на велосипеде. Сейчас, когда она с достоинством спускалась на четырех пульсирующих цилиндрах, он уже не казался столь крутым, однако каждый лист, каждый камень приветствовал ее с назойливой фамильярностью старого однокашника. Узкая улочка с множеством неряшливых лавок, похожая на главную улицу какой-нибудь деревни. Кое-что здесь подремонтировали, расширили, но Гарриет не видела существенных перемен, за которые можно было бы ухватиться.
Модлин-бридж. Модлин-тауэр. Здесь все совсем по-старому – бессердечное, равнодушное постоянство творенья человеческих рук. Надо собраться с духом. Лонг-Уолл-стрит, Сент-Кросс-роуд. Стальная рука прошлого сжимает горло. Ворота колледжа – вот оно. У входа со стороны Сент-Кросс-роуд – новый привратник, имя Гарриет ничего ему не сказало, он проверил список. Она отдала ему чемодан, поставила машину в гараж на Мэнсфилд-лейн[20], а после, с мантией, перекинутой через руку, пересекла Новый двор, потом Старый и дальше сквозь уродливый кирпичный проем вошла в здание Берли.