– Она очень добросовестный человек, – сказала мисс Лидгейт. – Но у нее несчастный дар нагонять на всех смертельную скуку. Очень жаль, она ведь толковая и надежная. С другой стороны, для ее нынешнего поста это не очень важно – служит где-то библиотекарем, мисс Гильярд наверняка помнит, где именно, и, кроме того, исследует семейство Бэконов. Такая трудяга. Но, кажется, она подвергла бедную мисс де Вайн допросу с пристрастием, это не очень хорошо. Пошли на выручку?
   Шагая по газону следом за мисс Лидгейт, Гарриет почувствовала прилив ностальгии. Вот бы опять оказаться в спокойном, тихом месте, где ценятся только интеллектуальные достижения, вот бы разматывать, неустанно и незаметно, клубок последовательных рассуждений, вдали от всего, что так отвлекает и развращает, – агентов, контрактов, издателей, рекламщиков, интервьюеров, читательских писем, искателей славы, охотников за автографами, конкурентов, – вот бы оставить все личные связи, личные склоки, личные обиды, вгрызаться во что-то скучное и основательное, крепнуть постепенно, как буковые деревца в Шрусбери, – тогда, может быть, удалось бы забыть ужас и хаос прошлого или, по крайней мере, увидеть события в их истинной перспективе. Потому что ведь на самом деле совсем не важно, что человек любил, и грешил, и страдал, и избежал смерти, – все это не стоит одной сноски в никому не известном научном журнале, устанавливающей приоритет рукописи или восстанавливающей утерянную подписную йоту. Именно из-за этой рукопашной борьбы с намерениями и характерами других людей, которые работают локтями, сражаясь за место под софитами, начинаешь так преувеличивать важность случайных, в сущности, событий своей жизни. Однако она сомневалась, что способна теперь уйти от всего этого. Уже давно она сделала решающий шаг, оставив позади серые стены оксфордского рая. Нельзя войти дважды в одну и ту же реку, даже если эта река – Айсис. Сейчас ее бы раздражала здешняя замкнутая безмятежность – во всяком случае, Гарриет пыталась убедить себя в этом.
   Силясь собраться с мыслями, которые разбрелись невесть куда, она обнаружила, что ей собираются представить мисс де Вайн. Гарриет сразу увидела, что перед ней ученый совсем другого склада, чем, например, мисс Лидгейт. Еще более мисс де Вайн отличалась от самой Гарриет и от всего, чем Гарриет могла бы стать в будущем. Перед ней стоял борец, для которого квадратный двор Шрусбери был естественной и уместной ареной, солдат, лишенный личных привязанностей и преданный лишь факту.
   Если мисс Лидгейт оставалась блаженно не затронутой внешним миром и принимала его с искренней теплотой милосердия, то эта женщина, гораздо лучше знающая жизнь, могла всему назвать цену и убрать со своего пути все, что ей мешает. Худое оживленное лицо с глубоко посаженными серыми глазами, сияющими за толстыми стеклами очков, выдавало восприимчивость к новым впечатлениям, но за этой впечатлительностью скрывался ум, твердый и неподатливый как гранит. Верно, нелегко ей было возглавлять женский колледж, подумала Гарриет. Кажется, слово “компромисс” отсутствует в ее словаре, а управлять – всегда значит идти на компромисс. Едва ли она потерпит отклонение от цели или нетвердость в суждениях. Если что-либо встанет на пути ее служения истине, она сметет без гнева и без жалости любое препятствие – даже если это будет ее собственная репутация. Эта женщина страшна в своем упорстве, когда идет к цели, – и тем более обманчивой может быть ее терпимость и скромность в тех случаях, когда она не считает себя специалистом в обсуждаемом предмете.
   Гарриет услышала, как мисс де Вайн говорит мисс Габбинс:
   – Я полностью согласна, что историк должен быть точен в деталях, но пока вы не учли все обстоятельства и всех действующих лиц, вы рассуждаете голословно. Пропорции и отношения между элементами так же важны, как сами элементы, и если в этом ошибиться, можно серьезно исказить картину.
   Мисс Габбинс, на лице которой отражалось ослиное упрямство, как раз собиралась возразить, но тут мисс де Вайн увидела тьютора по английской словесности и, извинившись, отошла. Мисс Габбинс пришлось отступить, и Гарриет с сожалением отметила ее неопрятную прическу, неухоженное лицо и большую английскую булавку, которой мантия была приколота к платью.
   – Боже правый! – воскликнула мисс де Вайн. – Кто эта утомительная молодая женщина? Кажется, она очень недовольна моей рецензией на книгу мистера Уинтерлейка о графе Эссексе. По ее мнению, я должна была разорвать беднягу на клочки из-за пустячной ошибки – он на несколько месяцев переставил какую-то дату, относящуюся, представьте себе, к ранней истории семейства Бэконов. И ей при этом и дела нет, что это в высшей степени серьезная и новаторская книга, раскрывающая отношения двух чрезвычайно загадочных персонажей.
   – Она изучает семейную историю Бэконов, – пояснила мисс Лидгейт. – Потому и приняла это так близко к сердцу.
   – Большая ошибка видеть свой предмет, не учитывая его масштаба по сравнению с окружением. Ошибку, конечно, надо поправить, и я поправила ее в личном письме к автору, как и надлежит поступать с мелкими неточностями. Но автор явно нашел ключ к отношениям между этими двумя людьми и тем самым обогатил науку.
   – Ну, вы, кажется, заняли твердую позицию, – заметила мисс Лидгейт. Ее крепкие зубы сверкнули в широкой улыбке. – А я вам привела человека, с которым вы рады будете познакомиться. Это мисс Гарриет Вэйн – тоже большой мастер точной детали.
   – Мисс Вэйн? – Собеседница обратила к Гарриет свои близорукие сверкающие глаза, и все лицо ее просияло. – Как я рада! Позвольте сказать, что я с огромным удовольствием прочитала вашу последнюю книгу. Думаю, это ваша лучшая вещь – хотя, конечно, я не компетентна судить с научной точки зрения. Я обсуждала ее с профессором Хиггинсом, он тоже ваш поклонник, и он сказал, что там есть намек на интересную возможность, о которой он прежде не думал. Он не уверен, что это сработает, но постарается выяснить… Скажите, на что вы опирались?
   – Ну, я обращалась за консультацией к специалисту… – начала Гарриет, ощущая спазм неуверенности и от души проклиная профессора Хиггинса. – Но, конечно…
   В этот момент мисс Лидгейт углядела вдалеке очередную бывшую ученицу и убежала. Фиби Такер потерялась еще раньше, когда они шли по газону, так что Гарриет осталась один на один со своей участью. Десять долгих минут мисс де Вайн безжалостно выворачивала наизнанку мозг своей жертвы, вытряхивая оттуда факты – так усердная служанка вытряхивает сор из ковра, выбивает его, проветривает, чистит, а потом снова укладывает на место и разглаживает твердой рукой. К счастью, появление декана повернуло беседу в другое русло.
   – Слава богу, вице-канцлер уходит. Теперь можно избавиться от этого старого пыльного бомбазина и показать наконец свои платья! Стоило ли так рваться к степеням ради счастья париться в жаркий день в полном академическом облачении? Все, отбыл! Давайте мне эти отнюдь не праздничные одежды, я отнесу их в профессорскую! На вашей есть бирка, мисс Вэйн? Умница! А то у меня в кабинете уже висят три неопознанные мантии. Они там с конца триместра, понятия не имею чьи! Эти маленькие неряхи, кажется, считают, что мы должны следить за их вещами! Везде разбрасывают свои мантии и потом надевают какие попало. Когда кого-нибудь штрафуют за отсутствие академической одежды, всегда оказывается, что ее стащили. И они вечно грязные, как кухонные тряпки. Студентки вытирают ими пыль и раздувают огонь. Я вот думаю: как наше усердное поколение лезло из кожи вон, чтобы завоевать право на мантии, – а молодежи на них совершенно плевать! Разгуливают одетые как попало, точно сошли с иллюстрации к “Истории Пенденниса”[36], – так несовременно с их стороны! То, что они считают последней модой, – всего лишь подражание студентам-мужчинам, которые учились здесь полвека назад.
   – Ну, нас, старых выпускниц, тоже едва ли станут описывать в восторженных письмах, – заметила Гарриет. – Посмотрите, например, на Габбинс.
   – Ах, дорогая моя! Такая страшная зануда! И вся держится на одних булавках. Хоть бы шею помыла.
   – Я думаю, – педантично вставила мисс де Вайн, – что это естественный цвет ее кожи.
   – Тогда надо есть морковку для очищения организма! – отрезала мисс Мартин, отбирая у Гарриет ее мантию. – Нет, не беспокойтесь, у меня это и минуты не займет – брошу их в окно профессорской. И не смейте убегать, а то я ни за что вас не найду!
   – У меня волосы растрепаны? – спросила мисс де Вайн, которая, лишившись мантии и шапочки, оказалась вдруг не чужда человеческой слабости.
   – Ну-у, – протянула Гарриет, рассматривая пучок густых серо-стальных волос, из которого торчали бесчисленные погнутые шпильки, напоминающие крокетные[37] воротца. – Они немного распустились.
   – Всегда так, – посетовала мисс де Вайн, беспомощно пытаясь вправить шпильки. – Надо постричься, наверное, будет меньше хлопот.
   – А мне нравится так. Вам идет большой пучок. Можно я попробую?..
   – Буду вам очень признательна, – сказала мисс де Вайн, с облегчением позволив Гарриет заняться непокорными шпильками. – У меня ужасно неловкие пальцы. И вообще у меня где-то есть шляпа, – добавила она, обведя неуверенным взглядом двор колледжа, словно шляпа могла сыскаться на какой-нибудь ветке. – Но надо дождаться декана – она просила. Ох, спасибо, так гораздо лучше. Чувствуешь себя намного уверенней. А вот и мисс Мартин. Мисс Вэйн любезно согласилась убрать волосы Белой Королеве[38]. Но может, мне все же надеть шляпу?
   – Не сейчас, – решительно отчеканила мисс Мартин. – Я собираюсь выпить чаю, и вы тоже. Умираю от голода! Я весь день таскалась за профессором Бонифейсом – ему девяносто семь, и он практически выжил из ума – и орала ему в глухое ухо до одурения. Который час? Я как индюшка Марджори Флеминг[39] – мне “много раз плевать” на встречу выпускников. Надо срочно чего-нибудь съесть и выпить. Давайте-ка двинемся к столу, пока мисс Шоу и мисс Стивенс не слопали все мороженое.
 

Глава II

   “Это свойственно всем меланхоликам, – говорит Меркуриалис, – если им однажды втемяшилась в голову какая-нибудь причуда, она будет самым упорнейшим образом, неистово и неотвязно занимать их”. Invitis occurrit [Она владеет ими], что бы они ни предпринимали, и они не в силах избавиться от нее; они принуждены размышлять об этом на тысячу ладов против собственной воли, perpetuo molestantur, nec oblivisci possunt, она беспрестанно их тревожит, в обществе других людей или наедине с собой, за едой, занятиями, во всякое время и в любом месте, non desinunt ea, quae minime volunt, cogitare [они не в силах заставить себя выкинуть из головы вещи, о которых им меньше всего хотелось бы размышлять]; особенно если это было что-то оскорбительное, тогда они не в состоянии это забыть[40].
Роберт Бертон

   Ну, пока вроде все идет неплохо, думала Гарриет, переодеваясь к ужину. Были, конечно, и неприятные минуты – хотя бы попытка возобновить общение с Мэри Стоукс. Еще она столкнулась с тьютором по истории, мисс Гильярд, которая всегда ее недолюбливала, и та сказала, иронически скривив губы и подбавив яду в голос: “Говорят, мисс Вэйн, что с тех пор, как мы видели вас в последний раз, вы приобрели самый разнообразный опыт”. Но было и немало хорошего, такого, что позволяло надеяться на постоянство в Гераклитовой вселенной. Она чувствовала, что сможет, пожалуй, пережить торжественный ужин, хотя Мэри Стоукс предусмотрительно устроила так, чтобы они сидели рядом, и это не радовало. К счастью, по другую сторону будет сидеть Фиби Такер (в здешней обстановке Гарриет привычно называла их про себя Стоукс и Такер).
   Когда процессия медленно поднялась за Высокий стол и была произнесена благодарственная молитва, Гарриет поразило, какой страшный шум стоит в трапезной. Он оглушал, обрушивался на нее всем весом и грохотом ревущего водопада, звенел в ушах, словно молот обезумевшего кузнеца, он разрывал воздух металлическим треском, как пятьдесят тысяч наборных машин разом. Это две сотни женщин одновременно тараторили высокими, резкими голосами. Она совсем позабыла это ощущение, но теперь вспомнила, как в начале каждого триместра ей казалось, что, если гвалт продолжится еще хоть минуту, она точно сойдет с ума. Обычно через неделю ощущение притуплялось. Но сейчас шум атаковал ее отвыкшие нервы с удвоенной яростью. Кто-то кричал ей прямо в ухо, она, кажется, кричала в ответ. Гарриет с беспокойством взглянула на Мэри – как выносит все это больной человек? Та, казалось, ничего не замечала – она была оживленнее, чем днем, и что-то весело вопила в ухо Дороти Коллинз. Гарриет повернулась к Фиби:
   – Боже! Я и забыла, что здесь такой галдеж. Если кричать, то охрипнешь как ворона. Лучше буду выть тебе в ухо пароходной сиреной. Ты не против?
   – Нисколько. Я прекрасно тебя слышу. И зачем только бог дал женщинам такие визгливые голоса? Не то чтобы меня это очень раздражало. Мне это напоминает ссоры туземцев. Кстати, еда неплохая. Суп гораздо лучше, чем был при нас.
   – Специально постарались к празднику. Кроме того, новый казначей, я слышала, неплохо справляется, кажется, она специалист по внутренней экономике. Старая добрая Стрэдлс не снисходила до таких мелочей, как еда.
   – Да, но мне нравилась Стрэдлс. Она была ко мне очень добра, когда я свалилась больная перед самыми экзаменами на степень. Помнишь?
   – А что с ней сталось, когда она ушла?
   – О, она теперь финансовый распорядитель в Бронте-колледже. Финансы ведь ее конек, она настоящий гений во всем, что касается цифр.
   – А что та женщина – как ее? Пибоди? Фрибоди? Ну, знаешь, которая всегда заявляла, что цель ее жизни – стать казначеем в Шрусбери?
   – Ох, господи! Она совсем свихнулась на какой-то новой религии и стала жить в секте, где все ходят в набедренных повязках и наслаждаются свободной любовью, орехами и грейпфрутами. Агапемон[41] и всякое такое. Если ты о Бродриб.
   – Точно, Бродриб, я же говорю, похоже на Пибоди! Надо же, была такая практичная, так строго одевалась!
   – Видимо, это реакция. Подавленные эмоции, инстинкты и тому подобное. Она ведь при всем при том была ужасно сентиментальна.
   – Ну да. Вечно подлизывалась. У нее была grande passion[42] к мисс Шоу. Но мы все были тогда страшно скованные.
   – Ну, нынешнее поколение от этого не страдает, вот уж кто абсолютно раскован.
   – Да ладно тебе. Мы тоже пользовались некоторой свободой. Не так, как было до степеней. Мы не были монашками.
   – Ну, мы все-таки родились еще до войны, нас воспитывали в довольно строгих правилах. У нас было чувство ответственности. А Бродриб происходила из какой-то страшно суровой семьи – унитариев, пресвитерианцев, что-то такое. Нынешние – настоящее военное поколение.
   – Да. И кроме того, не мне кидать камни в Бродриб.
   – Господи, ну это же совсем другое дело! Одно – естественное, а другое… Не знаю, какая-то атрофия серого вещества. Она даже книгу написала!
   – О свободной любви?
   – Да! Высшая Мудрость высшего Замысла мировой Души. Чудовищный синтаксис.
   – Силы небесные. Ужас-то какой. Интересно, почему всякие причудливые религии так плохо влияют на грамматику?
   – Потому что это загнивание интеллекта. Я уж не знаю, одно ли вызывает другое или все это следствия какой-то общей причины. Вот и Триммер лечит внушением, и Хендерсон подалась в нудистки…
   – Не может быть!
   – Вон она сидит – поэтому такая смуглая.
   – И платье на ней кошмарного покроя. Видимо, у них правило: если нельзя прийти голой, оденься как можно хуже.
   – Я иногда думаю, что немного здоровой, жизнерадостной порочности пошло бы на пользу большинству из нас.
   В этот момент мисс Моллисон, сидевшая на той же стороне стола за три места от них, перегнулась через соседей и что-то прокричала.
   – Что?! – прокричала в ответ Фиби.
   Мисс Моллисон перегнулась еще дальше, так придавив Дороти Коллинз, Бетти Армстронг и Мэри Стоукс, что те чуть не задохнулись.
   – Надеюсь, от рассказов мисс Вэйн кровь не стынет в жилах?
   – Нет, – ответила Гарриет. – Напротив, у меня кровь стынет в жилах от рассказов миссис Бэнкрофт.
   – Почему?
   – Она рассказывает мне про однокурсниц.
   – О! – с беспокойством отозвалась мисс Моллисон.
   Появление баранины с зеленым горошком заставило ее отклониться назад, так что соседки снова смогли вздохнуть. Но, к ужасу Гарриет, вопрос и ответ привлекли внимание темноволосой, решительной женщины в больших очках и с незыблемой прической, которая сидела прямо напротив. Она подалась вперед и заговорила с пронзительно американским акцентом:
   – Вы меня не помните, мисс Вэйн? Я провела в колледже только один триместр, но я бы вас узнала где угодно. Я всегда рекомендую ваши книги моим американским друзьям, которые интересуются британскими детективами, – я говорю им, что вы изумительно пишете.
   – Вы очень любезны, – затравленно пробормотала Гарриет.
   – И у нас есть замеча-а-тельный общий друг, – продолжала дама в очках.
   О боже, подумала Гарриет. Какое еще чучело сейчас извлекут из небытия? И кто эта устрашающая особа?
   – В самом деле? – переспросила она, пытаясь выиграть время и яростно роясь в памяти в попытке вспомнить собеседницу. – И кто же это, мисс…
   – Шустер-Слэтт, – подсказал голос Фиби в самое ухо.
   – …Шустер-Слэтт?
   (Ну конечно! Прибыла в летний триместр, когда Гарриет училась на первом курсе. Должна была изучать юриспруденцию. Покинула колледж в конце триместра, потому что правила Шрусбери слишком ограничивали ее свободу. Присоединилась к Обществу приходящих студентов и милосердно избавила всех от своего присутствия.)
   – Какая память – вспомнили мое имя! Вы удивитесь, но благодаря своей работе я часто общаюсь с вашей британской аристократией.
   “Черт!” – подумала Гарриет. Пронзительный голос мисс Шустер-Слэтт перекрывал даже шум трапезной.
   – Ваш чудный лорд Питер был очень любезен со мной и страшно заинтересовался, когда узнал, что мы с вами вместе учились в колледже. Такой обходительный мужчина.
   – У него прекрасные манеры, – ответила Гарриет, но намек получился слишком тонким.
   Мисс Шустер-Слэтт продолжала:
   – Он с таким энтузиазмом отнесся к моей работе…
   Интересно, что у нее за работа, подумала Гарриет.
   – И конечно, я хотела, чтобы он рассказал мне о своих увлекательных расследованиях, но он такой скромный, из него слова не вытянешь… Скажите, мисс Вэйн, он носит это милое стеклышко в глазу, потому что плохо видит, или это старая английская традиция?
   – У меня никогда не хватало нахальства спросить, – ответила Гарриет.
   – Ах эта ваша британская сдержанность! – воскликнула мисс Шустер-Слэтт.
   И тут же вступила Мэри Стоукс:
   – О, Гарриет, расскажи нам о лорде Питере! Он, должно быть, очарователен, если хоть немного похож на свои фотографии! Ты ведь его хорошо знаешь?
   – Я работала с ним над одним делом.
   – Это, наверное, было восхитительно. Расскажи, какой он.
   – Учитывая, что он вытащил меня из тюрьмы, – сказала Гарриет с сердитым отчаянием, – и, возможно, спас от виселицы, я, разумеется, нахожу его приятным во всех отношениях.
   – О! – вспыхнула Мэри Стоукс, отшатываясь от яростного взгляда Гарриет, будто от удара. – Прости, я не думала…
   – Ну вот, – перебила мисс Шустер-Слэтт, – боюсь, я была страшно бестактна. Мама всегда мне говорила: “Сэди, ты такая бестактная! В жизни не видела такой бестактной девочки”. Но я увлекающаяся натура, меня заносит. Не успеваю остановиться и подумать. И в работе то же самое. Не считаюсь ни со своими чувствами, ни с чужими. Просто иду и спрашиваю – и обычно получаю ответ.
   После чего мисс Шустер-Слэтт, с бóльшим тактом, чем можно было бы ожидать, триумфально увела беседу в сторону собственной работы, которая оказалась каким-то образом связана со стерилизацией неприспособленных и поощрением браков между представителями интеллигенции.
   Гарриет тем временем огорченно спрашивала себя, какой бес в нее вселился – зачем было демонстрировать все худшие свои черты при одном упоминании имени Уимзи? Он не сделал ей ничего дурного, только лишь спас от постыдной смерти и предложил непоколебимую личную преданность, не требуя и не ожидая благодарности ни за одно, ни за другое. Не очень-то красиво, что в ответ она только и способна, что огрызаться. Все дело в том, думала Гарриет, что у меня комплекс неполноценности, и, к сожалению, то, что я это осознаю, ничуть не помогает. Он мог бы так понравиться мне, если бы мы встретились на равных…
   Ректор постучала по столу. В трапезной воцарилась благословенная тишина. Мисс Шоу встала, чтобы произнести тост во славу университета.
   Она говорила проникновенно, разворачивая великий свиток истории, превознося гуманитарные науки, возвещая Pax Academica[43] миру, охваченному смутой. “Оксфорд не раз называли родиной проигранных битв: если любовь к знанию ради знания – битва, проигранная в остальном мире, то пусть хотя бы здесь эта любовь найдет себе верный приют”.
   Это великолепно, но это не война[44], подумала Гарриет. И вдруг, позволив воображению то вплетаться в слова оратора, то уходить в сторону, она увидела это именно как священную войну, и сразу же все разнородное, абсурдное в своей пестроте собрание болтающих женщин вдруг предстало в единстве со всеми мужчинами и женщинами, для которых интеллектуальная цельность значит больше, чем материальное благополучие, – защитники цитадели человеческой души, чьи разногласия забыты перед лицом общего врага. Быть верным своему призванию, какие бы безум ства ты ни совершал в личной жизни, – это и есть путь к душевному покою. Свободного гражданина этого великого города нельзя пленить, нельзя унизить – здесь у всех равные права.
   Именитый профессор, вставший, чтобы ответить на тост, говорил о том, что есть различия в дарованиях, но дух тот же[45]. Однажды взятая нота звенела на устах каждого оратора и в ушах каждого слушателя. И отчет о прошедшем учебном годе, представленный ректором, не прозвучал диссонансом – все эти назначения, степени, стипендии были домашними, бытовыми деталями, без которых сообщество не смогло бы существовать. В блеске торжественной встречи выпускников каждый осознавал, что он – славного града житель[46]. Может быть, старого и старомодного, с неудобными зданиями и узкими улицами, где пешеходы глупо бранятся о праве прохода[47], но стоит этот град на священных холмах[48], и шпили его упираются в небо.
   Гарриет уходила из трапезной в приподнятом настроении, к тому же выяснилось, что она приглашена на кофе к декану.
   Она приняла приглашение, предварительно убедившись, что Мэри Стоукс не претендует на ее общество – врач велел ей рано ложиться. Гарриет отправилась в Новый двор и постучала в дверь мисс Мартин. В гостиной она обнаружила Бетти Армстронг, Фиби Такер, мисс де Вайн, мисс Стивенс (казначея), еще одного члена колледжа по имени мисс Бартон и нескольких выпускников, которые окончили колледж раньше ее. Декан, разливая кофе, весело помахала ей рукой: