Страница:
Теперь о третьей части нашей лесотундровой Галлии. В ней располагалось административное здание или контора — с кабинетом начальника, бухгалтерией и архивом. Рядом — две казармы для солдат внутренних войск, несущих нелегкую службу по охране объекта. Чуть поодаль — общежитие для офицеров и персонала. Прачечная, обслуживаемая заключенными. Пищеблок, продсклад, каптерка. Мастерская, где ремонтировалась кое-какая техника. Клуб с библиотекой. Конечно же, двухэтажный коттедж для начальника. Выделенный проволокой по периметру и находящийся под отдельной охраной маленький барак на три комнаты, куда, по замыслу, должны были приезжать на несколько дней родственники к примерно ведущим себя заключенным. Но так уж получилось, что барак этот постоянно пустовал. И вовсе не потому, что примерных заключенных не было. Просто зимой, как мы уже знаем, в зону не пробиться. А летом все были на южной командировке и приезжать было не к кому.
Глава 45
Глава 46
Глава 47
Глава 45
Взыскание града
Есть такая история.
Разговаривают двое. Одному за сорок, он старается говорить по-французски, говорит с жутким акцентом, постоянно замирает, пытаясь подобрать слова, сбивается на английский и русский попеременно. Второй — совсем молодой парень, в вытертых джинсовых шортах и черной майке с портретом команданте Че. Он вежливо улыбается каждый раз, когда в разговоре возникает вызванная нехваткой слов пауза, кивает, усваивая сказанное собеседником; когда отвечает, говорит медленно и громко, как с глухим.
Первый показывает второму недавно купленный в киоске толстенный справочник.
— Вот ты мне скажи, — говорит он, мучительно морщась от скудости словарного запаса и матерясь одними губами, — вот я купил… «Русские в Париже»… Здесь адреса и телефоны… Ты здесь есть?
Молодой листает справочник и кивает.
— Есть. Вот это я. — Показывает пальцем на строчку в середине страницы. — А это Мишель. Она живет здесь недалеко. Третий аррондисман.
— А еще такой же справочник есть? «Американцы в Париже»? Или «Японцы в Париже»?
Молодой думает.
— Тебе нужно купить «Американцы в Париже»? Я не понял.
— Нет. Мне не нужно. Я просто хочу знать. Есть такой справочник «Китайцы в Париже»?
Молодой надолго задумывается, потом твердо отвечает:
— Не знаю. Думаю, что нет. Я не видел. Может быть, в посольстве есть. Но такого, как этот, нет.
— Почему? Ты можешь мне объяснить — почему? Почему справочник «Русские в Париже» продается во всех ларьках, а справочника «Испанцы в Париже» нет?
Молодой пожимает плечами. Он не знает.
— Ну ладно. Ты мне другое тогда объясни. У тебя прадед был русский. Да? Дед уже наполовину француз. Правильно?
Молодой кивает.
— Мать — на четверть русская. Ты сам — на одну восьмую. В России ты никогда не был. И по-русски ты ни слова не знаешь. Да?
— Нет. Знаю, — неожиданно возражает молодой. — Ста-лин-град. Спут-ник. Пе-ре-строй-ка.
— Я же и говорю — ни хрена не знаешь ты по-русски. Вот и объясни мне, почему ты все время про французов говоришь — «они»?
Молодой явно в тупике. Он смотрит на собеседника непонимающими глазами и вдруг широко улыбается:
— Да разве с ними выпьешь!
…Осколки страны… Что осталось после сбежавшей Прибалтики, раздираемого внутренними неурядицами Таджикистана, Узбекистана, с опаской поглядывающего на южного соседа, отрезанного от метрополии Крыма? Калининградский анклав, мятежная Чечня, неудавшаяся Уральская республика да Приморье, которое все ждет, когда же его продадут японцам — может, хоть свет в домах появится. А еще татарский и башкирский каганаты. И шахматная химера, неизвестно каким боком возникшая в диких калмыцких степях. Вольные казаки в крестах и нашивках, черкесках и шинелях. «Горилку пьешь? Пью. В коммунистической партии состоял? Так точно. А ну перекрестись. Добре. Иди же сам знаешь в который курень». Хлопающее на ветру окно в Европу. Московское княжество, переставшее вдруг собирать земли и занявшееся вместо этого сбором денег. Замерзающие города. Пустые деревни. Дикое поле.
Так что? Все?
А черт его знает. Вон тот, в мятом черном костюме, с орденскими планками, директор загибающегося совхоза «Красные орлы». Который посеять свою любимую свеклу еще может, а вот убрать — никак. Что это ему — впервые? А когда после войны голодные хряки обступали контору и выли по-волчьи — лучше было? Или, может, он знает, где есть эта самая свободная и независимая Туркмения? Может, он туда раньше по сто раз в год ездил, а теперь ночами не спит, ворочается и вздыхает тяжело? Да не был он там ни разу, и если ему школьную контурную карту показать, в жизни не угадает, которая Туркмения, а которая Греция.
Вот где Болгария — угадает. Потому что ездил туда по профсоюзной линии, как передовик производства. И где Москва — знает. И где Сочи — тоже. Бывал.
Это ему повезло. Чуток опоздал родиться. А родись пораньше, так и того не знал бы. Потому что паспортов в деревнях раньше не выдавали. Чтобы народ не разбежался. Без паспорта не шибко поездишь, не очень-то со своей великой страной познакомишься, спросят документы на первом же углу — и привет. Хорошо, если просто домой этапируют, а то и в Кандым угодить можно.
Вот американцы. Говорят, что средний американец меняет место жительства не менее четырех раз за жизнь. Обитает себе где-нибудь в Мичигане, вдруг раз — и он в Оклахоме. Устроится, оглядится, шлеп — и в Луизиану. Только-только к нему там привыкать начали, а он уже в штате Техас, по нефтяной части. Потом плюнет на все, покатается по Европе и осядет где-нибудь на Багамских островах, где плещется океан и хороший климат.
Если у американцев полстраны взять и отрезать, они это сразу заметят. Потому что у них свобода передвижения ограничится. Если для того, чтобы из штата Нью-Йорк перебраться, к примеру, в федеральный округ Колумбия, надо будет визу получить, да еще по конкретному адресу зарегистрироваться, да эту регистрацию у тебя по два раза на день будут проверять неподкупные американские полицейские, — тут никакой свободы не захочется.
А у нас по-другому. У нас как только страна начала на куски разваливаться, тут и появилась самая настоящая свобода передвижения. Ты только придумай, как без денег из пункта А в пункт Б добраться, а там уж просто.
— Документы предъявите, гражданин.
— Так негу.
— А регистрация?
— Тоже нету. Бродяги мы. Бомжи, если по-нынешнему.
— Без регистрации нельзя. Пройдемте.
— Начальник! Ну ты что, начальник! Может, договоримся.
— Может, и договоримся.
И договорились. И все дела.
Мы стали узнавать страну, когда она перестала быть. А может, ее и не было никогда. То есть, была, конечно же, была. Но не географически, как Соединенные Штаты. А была она — как только у нас и может быть — подобна неуловимому граду Китежу, пребывающему до времени под водой в необозначенном месте и вдруг повисающему над землей в клочьях утреннего тумана, под звон призрачных колоколов.
Нет ничего более цельного и вечного, чем мираж. Его нельзя поделить на кусочки, нельзя уловить или уничтожить. Его нет. И он есть. Мираж живет по своим законам и в своем мире. А все остальное существует постольку-поскольку. Какое, например, отношение имеет к граду Китежу вольнолюбивая Прибалтика? Да никакого. Может, где-нибудь она и есть, и живут там всякие люди, плохие и хорошие, только нет нам до этого никакого дела, потому что мы живем в своей стране-призраке, и страна эта живет в нас, и носим мы ее с собой повсюду, где бы ни оказались, — от глухой лесной заимки, откуда нет никуда дорог, до никогда не засыпающего и горящего в электрическом огне мегаполиса.
Такая страна.
И где бы ни собрались трое с граненым стаканом, соберутся они во имя Ее, и Она будет между ними.
Разговаривают двое. Одному за сорок, он старается говорить по-французски, говорит с жутким акцентом, постоянно замирает, пытаясь подобрать слова, сбивается на английский и русский попеременно. Второй — совсем молодой парень, в вытертых джинсовых шортах и черной майке с портретом команданте Че. Он вежливо улыбается каждый раз, когда в разговоре возникает вызванная нехваткой слов пауза, кивает, усваивая сказанное собеседником; когда отвечает, говорит медленно и громко, как с глухим.
Первый показывает второму недавно купленный в киоске толстенный справочник.
— Вот ты мне скажи, — говорит он, мучительно морщась от скудости словарного запаса и матерясь одними губами, — вот я купил… «Русские в Париже»… Здесь адреса и телефоны… Ты здесь есть?
Молодой листает справочник и кивает.
— Есть. Вот это я. — Показывает пальцем на строчку в середине страницы. — А это Мишель. Она живет здесь недалеко. Третий аррондисман.
— А еще такой же справочник есть? «Американцы в Париже»? Или «Японцы в Париже»?
Молодой думает.
— Тебе нужно купить «Американцы в Париже»? Я не понял.
— Нет. Мне не нужно. Я просто хочу знать. Есть такой справочник «Китайцы в Париже»?
Молодой надолго задумывается, потом твердо отвечает:
— Не знаю. Думаю, что нет. Я не видел. Может быть, в посольстве есть. Но такого, как этот, нет.
— Почему? Ты можешь мне объяснить — почему? Почему справочник «Русские в Париже» продается во всех ларьках, а справочника «Испанцы в Париже» нет?
Молодой пожимает плечами. Он не знает.
— Ну ладно. Ты мне другое тогда объясни. У тебя прадед был русский. Да? Дед уже наполовину француз. Правильно?
Молодой кивает.
— Мать — на четверть русская. Ты сам — на одну восьмую. В России ты никогда не был. И по-русски ты ни слова не знаешь. Да?
— Нет. Знаю, — неожиданно возражает молодой. — Ста-лин-град. Спут-ник. Пе-ре-строй-ка.
— Я же и говорю — ни хрена не знаешь ты по-русски. Вот и объясни мне, почему ты все время про французов говоришь — «они»?
Молодой явно в тупике. Он смотрит на собеседника непонимающими глазами и вдруг широко улыбается:
— Да разве с ними выпьешь!
…Осколки страны… Что осталось после сбежавшей Прибалтики, раздираемого внутренними неурядицами Таджикистана, Узбекистана, с опаской поглядывающего на южного соседа, отрезанного от метрополии Крыма? Калининградский анклав, мятежная Чечня, неудавшаяся Уральская республика да Приморье, которое все ждет, когда же его продадут японцам — может, хоть свет в домах появится. А еще татарский и башкирский каганаты. И шахматная химера, неизвестно каким боком возникшая в диких калмыцких степях. Вольные казаки в крестах и нашивках, черкесках и шинелях. «Горилку пьешь? Пью. В коммунистической партии состоял? Так точно. А ну перекрестись. Добре. Иди же сам знаешь в который курень». Хлопающее на ветру окно в Европу. Московское княжество, переставшее вдруг собирать земли и занявшееся вместо этого сбором денег. Замерзающие города. Пустые деревни. Дикое поле.
Так что? Все?
А черт его знает. Вон тот, в мятом черном костюме, с орденскими планками, директор загибающегося совхоза «Красные орлы». Который посеять свою любимую свеклу еще может, а вот убрать — никак. Что это ему — впервые? А когда после войны голодные хряки обступали контору и выли по-волчьи — лучше было? Или, может, он знает, где есть эта самая свободная и независимая Туркмения? Может, он туда раньше по сто раз в год ездил, а теперь ночами не спит, ворочается и вздыхает тяжело? Да не был он там ни разу, и если ему школьную контурную карту показать, в жизни не угадает, которая Туркмения, а которая Греция.
Вот где Болгария — угадает. Потому что ездил туда по профсоюзной линии, как передовик производства. И где Москва — знает. И где Сочи — тоже. Бывал.
Это ему повезло. Чуток опоздал родиться. А родись пораньше, так и того не знал бы. Потому что паспортов в деревнях раньше не выдавали. Чтобы народ не разбежался. Без паспорта не шибко поездишь, не очень-то со своей великой страной познакомишься, спросят документы на первом же углу — и привет. Хорошо, если просто домой этапируют, а то и в Кандым угодить можно.
Вот американцы. Говорят, что средний американец меняет место жительства не менее четырех раз за жизнь. Обитает себе где-нибудь в Мичигане, вдруг раз — и он в Оклахоме. Устроится, оглядится, шлеп — и в Луизиану. Только-только к нему там привыкать начали, а он уже в штате Техас, по нефтяной части. Потом плюнет на все, покатается по Европе и осядет где-нибудь на Багамских островах, где плещется океан и хороший климат.
Если у американцев полстраны взять и отрезать, они это сразу заметят. Потому что у них свобода передвижения ограничится. Если для того, чтобы из штата Нью-Йорк перебраться, к примеру, в федеральный округ Колумбия, надо будет визу получить, да еще по конкретному адресу зарегистрироваться, да эту регистрацию у тебя по два раза на день будут проверять неподкупные американские полицейские, — тут никакой свободы не захочется.
А у нас по-другому. У нас как только страна начала на куски разваливаться, тут и появилась самая настоящая свобода передвижения. Ты только придумай, как без денег из пункта А в пункт Б добраться, а там уж просто.
— Документы предъявите, гражданин.
— Так негу.
— А регистрация?
— Тоже нету. Бродяги мы. Бомжи, если по-нынешнему.
— Без регистрации нельзя. Пройдемте.
— Начальник! Ну ты что, начальник! Может, договоримся.
— Может, и договоримся.
И договорились. И все дела.
Мы стали узнавать страну, когда она перестала быть. А может, ее и не было никогда. То есть, была, конечно же, была. Но не географически, как Соединенные Штаты. А была она — как только у нас и может быть — подобна неуловимому граду Китежу, пребывающему до времени под водой в необозначенном месте и вдруг повисающему над землей в клочьях утреннего тумана, под звон призрачных колоколов.
Нет ничего более цельного и вечного, чем мираж. Его нельзя поделить на кусочки, нельзя уловить или уничтожить. Его нет. И он есть. Мираж живет по своим законам и в своем мире. А все остальное существует постольку-поскольку. Какое, например, отношение имеет к граду Китежу вольнолюбивая Прибалтика? Да никакого. Может, где-нибудь она и есть, и живут там всякие люди, плохие и хорошие, только нет нам до этого никакого дела, потому что мы живем в своей стране-призраке, и страна эта живет в нас, и носим мы ее с собой повсюду, где бы ни оказались, — от глухой лесной заимки, откуда нет никуда дорог, до никогда не засыпающего и горящего в электрическом огне мегаполиса.
Такая страна.
И где бы ни собрались трое с граненым стаканом, соберутся они во имя Ее, и Она будет между ними.
Глава 46
Телевизор
Положение, которое занимал в Кандымской зоне неожиданно приехавший Денис, так и осталось для Адриана невыясненным. Понятно было лишь, что Денис пользуется значительным влиянием, ибо он не только вывел Адриана и Ивана Дица из узилища, но и устроил Адриану экскурсию по территории, передвигаясь свободно и перебрасываясь короткими приветствиями с охраной и возникающими иногда заключенными.
Появление Дениса Адриана не успокоило, а, скорее, встревожило еще больше. Хотя и непонятно почему. Вроде бы все встречные приветливо улыбались и Денису, и ему, пробегавший мимо водитель Тимофеев в отчищенных до блеска сапогах даже остановился и отдал честь, а ключник в капитанских погонах подошел и заговорил с Адрианом дружески, будто и не было ночного мордобоя.
— Места у нас, — сказал капитан, — редкие. Оно вроде бы кажется, что дикость одна. А на самом деле даже красиво. Зимой, конечно, не так, как летом, а все же. И народ. С широкой душой. Приглядеться только надо. Ничего. Поживешь, на хрен, осмотришься. Ну, бывайте.
И пошел дальше по своим капитанским делам.
Однако, несмотря на явное дружелюбие окружающих, обретенную свободу и семенящего рядом Ивана Дица, Адриан почему-то ощущал, что вокруг него стягивается невидимая сеть. И дело было даже не в случайных словах капитана — мол, поживешь, на хрен, осмотришься. Просто слаженная работа водителей Тимофеева и Климова, скоординированное появление Дениса и Ивана Дица, ночное избиение, совершенное автоматически, беззлобно, но беспощадно — все это было звеньями выкованной где-то цепи, захватывающей горло. И Адриан с тоской смотрел в затянутое сплошной облачностью небо, на полгода отпустившее солнце.
— Что ж тебе показать-то? — задумчиво произнес Денис, сдвигая на лоб вязаную шапочку. — Вроде время есть. Давай вот сюда зайдем. С начальством познакомлю.
Дико и неприбранно выглядевший седьмой барак — с облупившейся штукатуркой, грязными до полной непрозрачности стеклами, забранными с обеих сторон ржавой арматурной решеткой, и огромной, воняющей мочой кучей мусора из пустых чайных и папиросных пачек у стены — изнутри неожиданно оказался намного короче, чем снаружи. Двухэтажные ряды нар, которые должны были вроде бы уходить далеко в темноту, странным образом обрывались метрах в пятнадцати от стоявшей у входной двери железной печки. В бараке было пусто. Только некто, голый по пояс и обильно разрисованный синими куполами церквей, ворча под нос, передвигался по бараку, измеряя стену и пол длинной веревкой с завязанными на ней узелками. Закончив измерять, схватился за третьи от края нары, зарычал от усердия, выломал доску и поволок в сторону.
— Обстраиваешься, Балабос? — поинтересовался Денис, протискиваясь мимо.
— Ну, — пропыхтел Балабос, прислонив доску к стене и снова направляясь к нарам. — А то.
— А не тесно тебе будет, Балабос, на такой площади? — спросил Денис, остановившись и оглядывая барак.
— Тебя не спросили. — Балабос напрягся и оторвал очередную доску. — К самому, что ли? Проходи. Не забыл еще?
В дальнем конце барака обнаружилась дверь, в которую Денис постучал, и Адрнан с удивлением заметил, что пальцы его московского знакомца слегка дрогнули, а из-под вязаной шапочки выползла предательская капелька пота.
В проеме открывшейся двери показался солдат с автоматом и желтыми шнурами аксельбантов на молодецкой груди, украшенной разноцветными значками. Безукоризненно выглаженные форменные штаны были заправлены в начищенные до зеркального блеска офицерские хромовые сапоги. Солдат отсалютовал и сделал шаг назад, прищелкнув каблуками. Его место в проеме занял невысокий человек в синей спецовке, поверх которой был надет меховой жилет. Из-под зачесанных на лоб и явно крашеных черных волос выглядывали ярко-желтые совиные глаза. Тонкий хрящеватый нос спускался на красные мокрые губы.
— Гостей принимаете, Зяма? — спросил Денис, и в голосе его Адриану снова показалась странная неуверенность. — Как сам?
Зяма прикрыл глаза, отчего стал еще больше похож на сову, помолчал секунду и посторонился, освобождая дорогу.
— Денис, — утвердительно произнес он. — Немец. Здорово, Немец. Этот с вами. Всего трое. В гостиную проходите. Только тихо. Сейчас репетиция двенадцатичасовых новостей будет.
Путь в помещение, поименованное гостиной, вел через две комнаты, заставленные диванами и стульями. От мебели резко пахло чем-то химическим. Маленькие столики с паучьими ножками были завалены колодами карт, шахматными досками, каменными пепельницами и деревянными скульптурами. Адриану бросилась в глаза одна — огромный мускулистый атлет раздирал напрягшимися руками цепи, а ногой попирал композицию из серпа и молота. Но разглядеть скульптуру Адриану не удалось, потому что Иван Диц больно ткнул его в бок, и пришлось идти дальше.
Посреди гостиной стояло огромное кресло, повернутое от входной двери. Прямо перед креслом находилось окно в стене, задернутое черным. У окна стояли двое в таких же синих спецовках, что и Зяма. В руках у них были обернутые в папиросную бумагу расчески.
Зяма подошел к креслу, оперся о спинку рукой, взглянул на часы и кивнул. Двое синхронно подняли руки к губам, зазвучала бодрая мелодия, тут же вызвавшая в памяти Адриана ежевечернюю программу «Время». Это ощущение окрепло и усилилось, когда, повинуясь очередному жесту Зямы, люди в синем прекратили игру, шагнули к окну и потянули в стороны черную занавеску.
Вид из окна был полностью перекрыт огромным щитом, выкрашенным в синий цвет. Между щитом и арматурной решеткой торчала приветливо улыбающаяся накрашенными губами голова с выщипанными бровями и густо наложенными тенями вокруг глаз.
— Здравствуйте, уважаемые телезрители, — заголосила голова. — Начинаем нашу ежедневную программу новостей. Сегодня в программе. Политическая хроника. Постоянное совещание представителей администрации и контингента Кандымской зоны возобновило рассмотрение вопроса о ходе приватизации производственных площадей. Волнения в котельной. Важное заявление начальника зоны гражданина Таранца. Экономические новости. Проверка пищеблока установила полную неготовность зоны к наступившей зиме. А также культурные и светские новости. В заключение выпуска авторская программа нашего комментатора Семена Ого…
Голова внезапно замолкла, не успев закрыть рот с полоской золотых зубов. Над спинкой кресла возникла пергаментная птичья лапа и поманила поспешно нагнувшегося Зяму. Послышался неразборчивый шепот. Потом Зяма выпрямился и продемонстрировал окну кулак с выставленным вверх указательным пальцем.
— Сегодня начальник зоны гражданин Юрий Таранец, — продолжила голова, — сделал очередное двусмысленное заявление. Администрация не допустит возврата к прошлому, сказал гражданин начальник. Он отметил недопустимость пересмотра итогов приватизации и заверил контингент в готовности всеми силами защитить священные права собственности. Наша зона сделала свой исторический выбор, подчеркнул гражданин начальник. Мы твердо стоим на пути к будущему процветанию и верим в индивидуальную экономическую инициативу широких масс заключенных. Однако же в конце своего заявления гражданин начальник вновь допустил популистскую выходку, упомянув про несуществующие права так называемой «Бригады Сафрона». В настоящее время в районе котельной идет митинг. Сейчас туда подтягиваются ополченцы из второго и четвертого бараков. Охрана же лагеря бездействует возле клуба и ждет непонятно каких указаний. А теперь я передаю слово Семену Огоньку.
Голова на мгновение задумчиво замолчала, исчезла, потом вновь возникла, отрапортовала скороговоркой «Текст читала Жанна Агалакова» и пропала совсем, уступив место небритой морде с серьгой в правом ухе.
— Добрый вечер, — поздоровалась морда. — Если, конечно, вечер. И если он добрый. Такие дела. Слыхали про Таранца? И нашим, и вашим. И хочется, и колется. И рыбку съесть, и это самое. А теперь меня послушайте. Вечерняя сказочка для малышей. Про Александра Македонского. Александр Македонский был тот еще правильный мужик, понял? Устроил персам клевую мочиловку и переел им плешь. А папаша у него был штымп раззолоченный, придурок, перед персами бздел и таскался по марьянам. То ту отдерет, то другую. Козел, короче. А потом упал на молоденькую шалаву. Заделали большой кир, все, короче, как у людей. А Александру, в натуре, западдо, что у него мачеха нарисовалась, да еще моложе его. Сидит он на бухаре, припухает, не чифирит, в тоске, короче. А шалавин пахан набухарился и стал на Александра шипеть — родит, дескать, моя царю сынка и разложат тебя, Санек, как бог черепаху. Александр терпел, терпел, а потом взял дубину и отдрыновал шалавинова пахана. Прям при всех. Александров папаша понял, что сынок его держит за сявку, взял Александра на оттяжку и попер на него с распальцовкой. Прям в буркалы метит. Но папаша тоже до того набухарился, шаг сделал и навернулся головой в капусту. Александр сперва давил на них на всех ливер, а потом закатился вусмерть и говорит папаше — хотел ты, говорит, из Азии в Европу приканать, а сам два шага до меня сделать не можешь. И пошел дальше персов мочить. Так вот, пущай гражданин Таранец почаще про Александрова папашу вспоминает. Вы меня спросите — при чем тут гражданин начальник Таранец? Подумайте об этом. Всего вам доброго.
Карманные фонари, освещавшие окно, погасли, занавески послушно задернулись, снова мелькнула пергаментная клешня, тяжелое кресло бесшумно развернулось на сто восемьдесят градусов, и Адриан увидел старика. Над восковым черепом парил белый венчик из редких волосков, веки под такими же белыми бровями наполовину прикрывали безразличные карие глаза, правая щека ввалилась и была неподвижна, а левая, будто бы изуродованная судорогой, чуть заметно дрожала. Изо рта тянулась ниточка пузырящейся слюны. Птичьи лапки торчали из рукавов синей спецовки. Мертвенно белые голые ноги старика были заправлены в обрезанные валенки, а из-под черных сатиновых трусов по прозрачной трубке в трехлитровую банку капала желтая жидкость с красными прожилками.
Старик задержался глазами на Иване и Денисе, узнавающе опустил брови, потом перевел взгляд на Адриана.
— Сядь, — прохрипел он и поднял указательный палец на левой руке. Зяма схватил белую тряпицу и обтер старику рот. Рядом с Адрианом мгновенно возник стул.
— Я знаю, зачем ты приехал, — продолжил старик. — Дурак. Болтаешь много. Теперь слушай сюда. Хочешь живым уйти — ляжешь под меня. К тебе всякие сейчас ходить будут. Так всем и отвечай. Хожу, дескать, под Кондратом. И не вздумай Ваньку валять. Вильнешь — сердце вырву. Денис! Подойди. Шепну кой-чего.
Денис неслышно придвинулся к старику и нагнулся. Тот, однако же, шептать не стал, а напротив — повысил голос.
— Забыли все. Законы забыли. В старое время ссученным в бараке по ночам гвозди в уши забивали. А теперь ты по моей зоне королем ходишь. С красными связался. Шестеришь на них. Эх… Отойди. Зяма! Фраеру покажи все. Расскажи, что здесь и как. Объясни. Что честные воры чужого не берут, но и своего не отдают. Про наше воровское слово объясни. А сейчас идите. Устал я. Да! Зяма! Возьми вот пакет, снеси Таранцу и передай на словах, что я велел ему поставить вохру у котельной. А в бараках распорядись — пусть отойдут пока. Ежели охрана не управится, ночью пусть заходят. А так нечего зря кулаками махать.
Появление Дениса Адриана не успокоило, а, скорее, встревожило еще больше. Хотя и непонятно почему. Вроде бы все встречные приветливо улыбались и Денису, и ему, пробегавший мимо водитель Тимофеев в отчищенных до блеска сапогах даже остановился и отдал честь, а ключник в капитанских погонах подошел и заговорил с Адрианом дружески, будто и не было ночного мордобоя.
— Места у нас, — сказал капитан, — редкие. Оно вроде бы кажется, что дикость одна. А на самом деле даже красиво. Зимой, конечно, не так, как летом, а все же. И народ. С широкой душой. Приглядеться только надо. Ничего. Поживешь, на хрен, осмотришься. Ну, бывайте.
И пошел дальше по своим капитанским делам.
Однако, несмотря на явное дружелюбие окружающих, обретенную свободу и семенящего рядом Ивана Дица, Адриан почему-то ощущал, что вокруг него стягивается невидимая сеть. И дело было даже не в случайных словах капитана — мол, поживешь, на хрен, осмотришься. Просто слаженная работа водителей Тимофеева и Климова, скоординированное появление Дениса и Ивана Дица, ночное избиение, совершенное автоматически, беззлобно, но беспощадно — все это было звеньями выкованной где-то цепи, захватывающей горло. И Адриан с тоской смотрел в затянутое сплошной облачностью небо, на полгода отпустившее солнце.
— Что ж тебе показать-то? — задумчиво произнес Денис, сдвигая на лоб вязаную шапочку. — Вроде время есть. Давай вот сюда зайдем. С начальством познакомлю.
Дико и неприбранно выглядевший седьмой барак — с облупившейся штукатуркой, грязными до полной непрозрачности стеклами, забранными с обеих сторон ржавой арматурной решеткой, и огромной, воняющей мочой кучей мусора из пустых чайных и папиросных пачек у стены — изнутри неожиданно оказался намного короче, чем снаружи. Двухэтажные ряды нар, которые должны были вроде бы уходить далеко в темноту, странным образом обрывались метрах в пятнадцати от стоявшей у входной двери железной печки. В бараке было пусто. Только некто, голый по пояс и обильно разрисованный синими куполами церквей, ворча под нос, передвигался по бараку, измеряя стену и пол длинной веревкой с завязанными на ней узелками. Закончив измерять, схватился за третьи от края нары, зарычал от усердия, выломал доску и поволок в сторону.
— Обстраиваешься, Балабос? — поинтересовался Денис, протискиваясь мимо.
— Ну, — пропыхтел Балабос, прислонив доску к стене и снова направляясь к нарам. — А то.
— А не тесно тебе будет, Балабос, на такой площади? — спросил Денис, остановившись и оглядывая барак.
— Тебя не спросили. — Балабос напрягся и оторвал очередную доску. — К самому, что ли? Проходи. Не забыл еще?
В дальнем конце барака обнаружилась дверь, в которую Денис постучал, и Адрнан с удивлением заметил, что пальцы его московского знакомца слегка дрогнули, а из-под вязаной шапочки выползла предательская капелька пота.
В проеме открывшейся двери показался солдат с автоматом и желтыми шнурами аксельбантов на молодецкой груди, украшенной разноцветными значками. Безукоризненно выглаженные форменные штаны были заправлены в начищенные до зеркального блеска офицерские хромовые сапоги. Солдат отсалютовал и сделал шаг назад, прищелкнув каблуками. Его место в проеме занял невысокий человек в синей спецовке, поверх которой был надет меховой жилет. Из-под зачесанных на лоб и явно крашеных черных волос выглядывали ярко-желтые совиные глаза. Тонкий хрящеватый нос спускался на красные мокрые губы.
— Гостей принимаете, Зяма? — спросил Денис, и в голосе его Адриану снова показалась странная неуверенность. — Как сам?
Зяма прикрыл глаза, отчего стал еще больше похож на сову, помолчал секунду и посторонился, освобождая дорогу.
— Денис, — утвердительно произнес он. — Немец. Здорово, Немец. Этот с вами. Всего трое. В гостиную проходите. Только тихо. Сейчас репетиция двенадцатичасовых новостей будет.
Путь в помещение, поименованное гостиной, вел через две комнаты, заставленные диванами и стульями. От мебели резко пахло чем-то химическим. Маленькие столики с паучьими ножками были завалены колодами карт, шахматными досками, каменными пепельницами и деревянными скульптурами. Адриану бросилась в глаза одна — огромный мускулистый атлет раздирал напрягшимися руками цепи, а ногой попирал композицию из серпа и молота. Но разглядеть скульптуру Адриану не удалось, потому что Иван Диц больно ткнул его в бок, и пришлось идти дальше.
Посреди гостиной стояло огромное кресло, повернутое от входной двери. Прямо перед креслом находилось окно в стене, задернутое черным. У окна стояли двое в таких же синих спецовках, что и Зяма. В руках у них были обернутые в папиросную бумагу расчески.
Зяма подошел к креслу, оперся о спинку рукой, взглянул на часы и кивнул. Двое синхронно подняли руки к губам, зазвучала бодрая мелодия, тут же вызвавшая в памяти Адриана ежевечернюю программу «Время». Это ощущение окрепло и усилилось, когда, повинуясь очередному жесту Зямы, люди в синем прекратили игру, шагнули к окну и потянули в стороны черную занавеску.
Вид из окна был полностью перекрыт огромным щитом, выкрашенным в синий цвет. Между щитом и арматурной решеткой торчала приветливо улыбающаяся накрашенными губами голова с выщипанными бровями и густо наложенными тенями вокруг глаз.
— Здравствуйте, уважаемые телезрители, — заголосила голова. — Начинаем нашу ежедневную программу новостей. Сегодня в программе. Политическая хроника. Постоянное совещание представителей администрации и контингента Кандымской зоны возобновило рассмотрение вопроса о ходе приватизации производственных площадей. Волнения в котельной. Важное заявление начальника зоны гражданина Таранца. Экономические новости. Проверка пищеблока установила полную неготовность зоны к наступившей зиме. А также культурные и светские новости. В заключение выпуска авторская программа нашего комментатора Семена Ого…
Голова внезапно замолкла, не успев закрыть рот с полоской золотых зубов. Над спинкой кресла возникла пергаментная птичья лапа и поманила поспешно нагнувшегося Зяму. Послышался неразборчивый шепот. Потом Зяма выпрямился и продемонстрировал окну кулак с выставленным вверх указательным пальцем.
— Сегодня начальник зоны гражданин Юрий Таранец, — продолжила голова, — сделал очередное двусмысленное заявление. Администрация не допустит возврата к прошлому, сказал гражданин начальник. Он отметил недопустимость пересмотра итогов приватизации и заверил контингент в готовности всеми силами защитить священные права собственности. Наша зона сделала свой исторический выбор, подчеркнул гражданин начальник. Мы твердо стоим на пути к будущему процветанию и верим в индивидуальную экономическую инициативу широких масс заключенных. Однако же в конце своего заявления гражданин начальник вновь допустил популистскую выходку, упомянув про несуществующие права так называемой «Бригады Сафрона». В настоящее время в районе котельной идет митинг. Сейчас туда подтягиваются ополченцы из второго и четвертого бараков. Охрана же лагеря бездействует возле клуба и ждет непонятно каких указаний. А теперь я передаю слово Семену Огоньку.
Голова на мгновение задумчиво замолчала, исчезла, потом вновь возникла, отрапортовала скороговоркой «Текст читала Жанна Агалакова» и пропала совсем, уступив место небритой морде с серьгой в правом ухе.
— Добрый вечер, — поздоровалась морда. — Если, конечно, вечер. И если он добрый. Такие дела. Слыхали про Таранца? И нашим, и вашим. И хочется, и колется. И рыбку съесть, и это самое. А теперь меня послушайте. Вечерняя сказочка для малышей. Про Александра Македонского. Александр Македонский был тот еще правильный мужик, понял? Устроил персам клевую мочиловку и переел им плешь. А папаша у него был штымп раззолоченный, придурок, перед персами бздел и таскался по марьянам. То ту отдерет, то другую. Козел, короче. А потом упал на молоденькую шалаву. Заделали большой кир, все, короче, как у людей. А Александру, в натуре, западдо, что у него мачеха нарисовалась, да еще моложе его. Сидит он на бухаре, припухает, не чифирит, в тоске, короче. А шалавин пахан набухарился и стал на Александра шипеть — родит, дескать, моя царю сынка и разложат тебя, Санек, как бог черепаху. Александр терпел, терпел, а потом взял дубину и отдрыновал шалавинова пахана. Прям при всех. Александров папаша понял, что сынок его держит за сявку, взял Александра на оттяжку и попер на него с распальцовкой. Прям в буркалы метит. Но папаша тоже до того набухарился, шаг сделал и навернулся головой в капусту. Александр сперва давил на них на всех ливер, а потом закатился вусмерть и говорит папаше — хотел ты, говорит, из Азии в Европу приканать, а сам два шага до меня сделать не можешь. И пошел дальше персов мочить. Так вот, пущай гражданин Таранец почаще про Александрова папашу вспоминает. Вы меня спросите — при чем тут гражданин начальник Таранец? Подумайте об этом. Всего вам доброго.
Карманные фонари, освещавшие окно, погасли, занавески послушно задернулись, снова мелькнула пергаментная клешня, тяжелое кресло бесшумно развернулось на сто восемьдесят градусов, и Адриан увидел старика. Над восковым черепом парил белый венчик из редких волосков, веки под такими же белыми бровями наполовину прикрывали безразличные карие глаза, правая щека ввалилась и была неподвижна, а левая, будто бы изуродованная судорогой, чуть заметно дрожала. Изо рта тянулась ниточка пузырящейся слюны. Птичьи лапки торчали из рукавов синей спецовки. Мертвенно белые голые ноги старика были заправлены в обрезанные валенки, а из-под черных сатиновых трусов по прозрачной трубке в трехлитровую банку капала желтая жидкость с красными прожилками.
Старик задержался глазами на Иване и Денисе, узнавающе опустил брови, потом перевел взгляд на Адриана.
— Сядь, — прохрипел он и поднял указательный палец на левой руке. Зяма схватил белую тряпицу и обтер старику рот. Рядом с Адрианом мгновенно возник стул.
— Я знаю, зачем ты приехал, — продолжил старик. — Дурак. Болтаешь много. Теперь слушай сюда. Хочешь живым уйти — ляжешь под меня. К тебе всякие сейчас ходить будут. Так всем и отвечай. Хожу, дескать, под Кондратом. И не вздумай Ваньку валять. Вильнешь — сердце вырву. Денис! Подойди. Шепну кой-чего.
Денис неслышно придвинулся к старику и нагнулся. Тот, однако же, шептать не стал, а напротив — повысил голос.
— Забыли все. Законы забыли. В старое время ссученным в бараке по ночам гвозди в уши забивали. А теперь ты по моей зоне королем ходишь. С красными связался. Шестеришь на них. Эх… Отойди. Зяма! Фраеру покажи все. Расскажи, что здесь и как. Объясни. Что честные воры чужого не берут, но и своего не отдают. Про наше воровское слово объясни. А сейчас идите. Устал я. Да! Зяма! Возьми вот пакет, снеси Таранцу и передай на словах, что я велел ему поставить вохру у котельной. А в бараках распорядись — пусть отойдут пока. Ежели охрана не управится, ночью пусть заходят. А так нечего зря кулаками махать.
Глава 47
Ураган экономической свободы
После первых же слов Зямы Адриан напрочь забыл о своих недавних страхах и даже открыл от изумления рот. Holy shit!
Зона бережно хранила память о своих начальниках. Самый первый с момента основания зоны вошел в историю, как удивительная во всех отношениях личность, считавшая борьбу за исправление заключенных делом всей своей жизни. Для него режим был смыслом существования, и представить себе, что при нем бригадиры — да и вообще кто угодно — смогут раскуривать папироски у вещевого склада, было просто немыслимо. Даже он сам — в любую погоду, — размахивая полами шинели, проходил под специально выстроенный навес, смахивал перчаткой невидимые соринки со скамьи, присаживался и только после этого доставал из внутреннего кармана портсигар. Если в момент его появления под навесом находились заключенные или кто-то из караульных, они вскакивали, пряча в рукавах дымящиеся папиросы, замирали, а потом, подчиняясь ленивому кивку, исчезали, наперегонки хороня окурки в большой красной бочке с песком. Входить под навес, когда там находился начальник, не осмеливался никто. Любые нарушения режима при нем карались нещадно, и кандей не пустовал ни одного дня. Кроме того, у начальника был сверхъестественный нюх на симулянтов, а выявляемых мастырщиков он гноил так, что чуть только не извел на корню.
Но всему на свете приходит конец. Старый начальник заболел и уехал на материк, вместо него прислали нового. Этот любил пожить в свое удовольствие, половину времени проводил вне зоны, мелькая перед глазами районного и областного руководства, гарнизон обложил данью, заставляя бить из боевого оружия оленей и птицу, а трофеи в любую погоду переправлял в виде подарков и подношений на Большую, как он любил выражаться, Землю, тратя на это драгоценное горючее. Именно при нем произошло упомянутое выше разделение бараков по национальному признаку, а режим ослаб до минимально допустимых пределов. Отразилось это и на рационе, потому что начавшееся в районе головы гниение не могло не распространиться на весь организм. Критики начальник не терпел, носителям ее мстил изощренно и жестоко, внутреннее доносительство довел до совершенства. Время от времени, ощущая назревающее недовольство, собирал в клубе весь персонал зоны, включая не занятых в карауле солдат, и доводил подчиненных до полного изнеможения одним и тем же, отпечатанным еще при царе Горохе, докладом про ужасы культа личности и необходимость утверждения ленинских принципов под руководством ленинской же партии. Тем самым под общий развал подводилась неубиенная идеологическая платформа.
Зона запомнила, как менялось отношение к новому руководству. Сперва его появление было встречено всеми — прежде всего заключенными — с энтузиазмом и чуть ли не ликованием. Общее смягчение обстановки в стране, исчезновение былинных сроков не могли не повлиять на настроения даже в местах лишения свободы. И хотя носителями этих стыдливо вольнолюбивых настроений были постоянно поступающие бытовики и шпана, а воровская аристократия, никогда и никому не доверявшая, желала плевать с водокачки на любые политические катаклизмы, как-то само собой вызрело и укоренилось мнение, что жить стало лучше, жить стало веселее. Именно поэтому к новому начальнику народ первоначально повернулся. Года три, а может, и больше, регулярно провозглашаемая им анафема мрачным временам просачивалась за стены клуба и питала население зоны смутными надеждами на послабление режима и нравов. А потом как-то сразу все сообразили, что, по большому счету, ничего не изменилось, не изменяется и не изменится никогда. Да и деятельность руководителя по упрочению своего личного благосостояния на фоне общего распада раздражала безмерно.
На долю полковника Таранца достались уже совсем тяжелые времена. В первую очередь, эти времена повлияли на питание заключенных, потом постепенно стали срезаться рационы для гарнизона. Немедленно же обнищала каптерка — дошло до того, что вновь прибывающих стало просто не во что одевать и обувать. А дальше все посыпалось просто как карточный домик — потекли крыши в бараках, провалились настеленные все при том же царе Горохе полы. Наступила очередь двухъярусных нар, которые были частично демонтированы, чтобы хоть как-то заткнуть дыры над головой. Дольше всего держалась производственная часть, но и она стала капитулировать перед всеобщей разрухой — не менее трети станков навеки замолчали из-за нехватки запасных частей, а остальные больше ремонтировались, чем работали. Оборудование, как говорится, выработало свой ресурс. К тому же спросить за весь этот развал было совершенно не с кого, потому что на каждую отвалившуюся щепку была приготовлена заблаговременно написанная докладная, сигнализировавшая об очередном бедствии. Сводные справки по всей этой макулатуре регулярно направлялись руководством куда-то наверх, где и погибали в пыли и неразберихе вышестоящих канцелярий. Несколько раз сверху спускались невразумительные писульки, смысл которых состоял в том, что производственные планы надлежит выполнять, а заключенных следует содержать в условиях, определенных инструкциями. Если же этому препятствуют временно возникающие трудности, то решать их следует на местах — своими силами и хозспособом, — не обременяя высокое руководство всякими неумными требованиями.
Конечно же, полковник Таранец мог особо не утруждать себя и просто-напросто спустить эти писульки уровнем ниже, пообещав лично проверить, как произведено исполнение. И какое-то время он, набивший в прошлом руку на бюрократических технологиях, так и поступал — спускал, обещал проверить и проверял. Но при этом полковник Таранец, как и вышестоящее руководство, прекрасно понимал, что всего лишь умножил популяцию входящих и исходящих, ничего по существу не решив. Да еще и переопределил список крайних.
Крайние же, которыми неожиданно оказалось все зонное руководство, к этому подарку отнеслись без восторга. За плечами у каждого из них стояла какая-никакая, а биография, особых черных пятен в ней не наблюдалось, и отвечать за обвалившийся на головы зэкам барак, либо же за то, что заезжий чмырь из Москвы увидит на плацу голых заключенных, не хотелось никому. Именно поэтому идея спустить ответственность еще ниже немедленно овладела руководящими массами.
Зона бережно хранила память о своих начальниках. Самый первый с момента основания зоны вошел в историю, как удивительная во всех отношениях личность, считавшая борьбу за исправление заключенных делом всей своей жизни. Для него режим был смыслом существования, и представить себе, что при нем бригадиры — да и вообще кто угодно — смогут раскуривать папироски у вещевого склада, было просто немыслимо. Даже он сам — в любую погоду, — размахивая полами шинели, проходил под специально выстроенный навес, смахивал перчаткой невидимые соринки со скамьи, присаживался и только после этого доставал из внутреннего кармана портсигар. Если в момент его появления под навесом находились заключенные или кто-то из караульных, они вскакивали, пряча в рукавах дымящиеся папиросы, замирали, а потом, подчиняясь ленивому кивку, исчезали, наперегонки хороня окурки в большой красной бочке с песком. Входить под навес, когда там находился начальник, не осмеливался никто. Любые нарушения режима при нем карались нещадно, и кандей не пустовал ни одного дня. Кроме того, у начальника был сверхъестественный нюх на симулянтов, а выявляемых мастырщиков он гноил так, что чуть только не извел на корню.
Но всему на свете приходит конец. Старый начальник заболел и уехал на материк, вместо него прислали нового. Этот любил пожить в свое удовольствие, половину времени проводил вне зоны, мелькая перед глазами районного и областного руководства, гарнизон обложил данью, заставляя бить из боевого оружия оленей и птицу, а трофеи в любую погоду переправлял в виде подарков и подношений на Большую, как он любил выражаться, Землю, тратя на это драгоценное горючее. Именно при нем произошло упомянутое выше разделение бараков по национальному признаку, а режим ослаб до минимально допустимых пределов. Отразилось это и на рационе, потому что начавшееся в районе головы гниение не могло не распространиться на весь организм. Критики начальник не терпел, носителям ее мстил изощренно и жестоко, внутреннее доносительство довел до совершенства. Время от времени, ощущая назревающее недовольство, собирал в клубе весь персонал зоны, включая не занятых в карауле солдат, и доводил подчиненных до полного изнеможения одним и тем же, отпечатанным еще при царе Горохе, докладом про ужасы культа личности и необходимость утверждения ленинских принципов под руководством ленинской же партии. Тем самым под общий развал подводилась неубиенная идеологическая платформа.
Зона запомнила, как менялось отношение к новому руководству. Сперва его появление было встречено всеми — прежде всего заключенными — с энтузиазмом и чуть ли не ликованием. Общее смягчение обстановки в стране, исчезновение былинных сроков не могли не повлиять на настроения даже в местах лишения свободы. И хотя носителями этих стыдливо вольнолюбивых настроений были постоянно поступающие бытовики и шпана, а воровская аристократия, никогда и никому не доверявшая, желала плевать с водокачки на любые политические катаклизмы, как-то само собой вызрело и укоренилось мнение, что жить стало лучше, жить стало веселее. Именно поэтому к новому начальнику народ первоначально повернулся. Года три, а может, и больше, регулярно провозглашаемая им анафема мрачным временам просачивалась за стены клуба и питала население зоны смутными надеждами на послабление режима и нравов. А потом как-то сразу все сообразили, что, по большому счету, ничего не изменилось, не изменяется и не изменится никогда. Да и деятельность руководителя по упрочению своего личного благосостояния на фоне общего распада раздражала безмерно.
На долю полковника Таранца достались уже совсем тяжелые времена. В первую очередь, эти времена повлияли на питание заключенных, потом постепенно стали срезаться рационы для гарнизона. Немедленно же обнищала каптерка — дошло до того, что вновь прибывающих стало просто не во что одевать и обувать. А дальше все посыпалось просто как карточный домик — потекли крыши в бараках, провалились настеленные все при том же царе Горохе полы. Наступила очередь двухъярусных нар, которые были частично демонтированы, чтобы хоть как-то заткнуть дыры над головой. Дольше всего держалась производственная часть, но и она стала капитулировать перед всеобщей разрухой — не менее трети станков навеки замолчали из-за нехватки запасных частей, а остальные больше ремонтировались, чем работали. Оборудование, как говорится, выработало свой ресурс. К тому же спросить за весь этот развал было совершенно не с кого, потому что на каждую отвалившуюся щепку была приготовлена заблаговременно написанная докладная, сигнализировавшая об очередном бедствии. Сводные справки по всей этой макулатуре регулярно направлялись руководством куда-то наверх, где и погибали в пыли и неразберихе вышестоящих канцелярий. Несколько раз сверху спускались невразумительные писульки, смысл которых состоял в том, что производственные планы надлежит выполнять, а заключенных следует содержать в условиях, определенных инструкциями. Если же этому препятствуют временно возникающие трудности, то решать их следует на местах — своими силами и хозспособом, — не обременяя высокое руководство всякими неумными требованиями.
Конечно же, полковник Таранец мог особо не утруждать себя и просто-напросто спустить эти писульки уровнем ниже, пообещав лично проверить, как произведено исполнение. И какое-то время он, набивший в прошлом руку на бюрократических технологиях, так и поступал — спускал, обещал проверить и проверял. Но при этом полковник Таранец, как и вышестоящее руководство, прекрасно понимал, что всего лишь умножил популяцию входящих и исходящих, ничего по существу не решив. Да еще и переопределил список крайних.
Крайние же, которыми неожиданно оказалось все зонное руководство, к этому подарку отнеслись без восторга. За плечами у каждого из них стояла какая-никакая, а биография, особых черных пятен в ней не наблюдалось, и отвечать за обвалившийся на головы зэкам барак, либо же за то, что заезжий чмырь из Москвы увидит на плацу голых заключенных, не хотелось никому. Именно поэтому идея спустить ответственность еще ниже немедленно овладела руководящими массами.