И, скажу вам, когда читатель говорит мне - такие бывали - "я, читая ваш роман, все время слышу какой-то гуд, музыку", - я радуюсь безмерно, до слез. Потому-то "медведь" и взъярился на меня, что не газетная строка, а строка творческая живет в романе.
Что же касается того, что в романе есть практическая сторона изобретатели и изобретения, - то, когда ко мне приходит изобретатель, довольный книгой, я тоже радуюсь. Был даже такой случай, - мне передавали, - некий изобретатель стукнул моей книгой министра. Так разъярился. Думаю, что и в этом случае мое произведение было применено правильно. Вот так.
Глава 19
Я - В КГБ
Это было в студенческие годы. Учился я в Юридическом институте. На улице Герцена. Теперь это факультет университета. Процесс обучения... Сугубо советский. Во главе всего - теория Вышинского. Его доктрина: признание обвиняемого - царица доказательств. Эта доктрина инквизиционного процесса, по сути, оправдывала пытки как средство выбивания у обвиняемого признания. Колотят его, мучают, вывертывают на дыбе суставы... Он наконец кричит на себя какую-то бессмыслицу, напраслину... записывают, протоколируют, дают ему подписать. Он отказывается... тогда его опять закручивают еще больше, и он наконец подписывает. После этого можно расстреливать.
Так вот, такая была доктрина. И профессора должны были подлаживаться под нее. А мы, восемнадцатилетние, мы были как чистая восковая дощечка, на которой можно записывать какие угодно письмена. Вот они и записывали. Чувствовали, понимали, что совершают преступление против совести, но им было страшно. Глухие стоны из подвалов Лубянки каким-то образом достигали их ушей. Что-то шепотом передавали коллеги, побывавшие там. Вот откуда росла несвобода, несвобода слов, поступков, навязывание людям лжи. Притом надо было не просто молчать, а лгать с улыбкой. Такая была страшная трансформация сознания.
Оставались, конечно, профессора старой, дореволюционной школы, несломленные. Я многим обязан профессору Перетерскому Ивану Сергеевичу. Это был великий светоч. Он читал нам римское и гражданское право. И при этом передавал всю культуру, полученную от своих учителей. Но и ему приходилось подчиняться официальным требованиям. Когда приходилось кривить душой, по его лицу проходила волна муки. Но причины этой гримасы боли я тогда не понимал. Понимание пришло позднее. Между прочим, он все же посмел назвать "царицу доказательств" признаком инквизиционного процесса.
И не только Перетерский... Были и еще профессора такого же уровня. Профессор Гершензон - уголовное право; профессор Коровин - международное право. Они тоже передавали не только знания по своему предмету, но и высокую культуру. Но марксистско-ленинско-сталинская обработка делала свое дело. Я видел, как зачеркивают в расписании имена арестованных профессоров, заклеивают и другие фамилии пишут. Кроме того, у нас исчезали - один за другим - студенты. Когда я заканчивал институт, у нас 50 процентов студентов было арестовано. И это понятно, почему. Потому что юристы, юриспруденция, они оказались под особым пристальным наблюдением как Вышинского, так и всех проводников его идеологии. Надо было шлифовать карательные кадры... И вот их подобным образом... Во-первых, прежде всего в осуществлении селекции...
А как я это воспринимал? Я был студент, наивный был... восемнадцатилетний... Предавался радостям молодости... Мальчишка... Ухаживал за своей невестой, занимался спортом - академической греблей, боксом... Я, между прочим, был очень похож на тех спортсменов - и современных тоже, - которых больше всего, так сказать, интересует состояние собственной мускулатуры и очень мало заботит, что происходит вокруг, в отношениях между людьми - в это они не вникают. Я видел, что исчезают ребята. Не могу сказать, что меня это не трогало, что-то откладывалось в душе... У нас работала такая женщина - маленького роста, неопределенного возраста... Неслышно скользила с этажа на этаж... У нее было убежище - там она работала, - в подвальном коридоре была такая дверь с окошечком. Там была надпись: "Посторонним вход воспрещен". Иногда она на наших глазах вдруг появлялась и быстро исчезала, щелкая дверью. Иногда вместе с ней входил кто-нибудь из студентов и тоже исчезал...
Но я как-то пропускал это мимо своего внимания. Эти явления, происходившие у меня на глазах, не мешали мне думать о часе свидания или тренировки. И я упорно ходил на эти тренировки - у меня был значок ГТО. Но вдруг однажды на лекции, в зале им. Вышинского, я слышу - кто-то пальчиком этак осторожно меня в спину толкает. Ритмично так - тук-тук... Упала душа. Я еще не оглянулся... душа у меня упала. Выходит, во мне неосознанно что-то откладывалось, шел процесс постижения явлений. Я весь как-то онемел. Оглядываюсь и вижу эту женщину, которая меня пальцем, как смерть. Я ослабел... выбрался из рядов... вылез. Она повернулась и пошла - уже привыкла, как телят, вести нас за собой. Ничего не сказала. Повернулась и идет. И я за ней. Она направо - и я направо. Она налево - и я налево. Она вдет по коридору - и я по коридору, она вниз - и я вниз. Она по последнему коридору идет, дверь молча приоткрывает, входит, пропускает меня вперед, я вхожу... Она захлопывает дверь - передо мной комнатка маленькая, из строганых досок такой прилавок, а за прилавком - сейф... Она открывает сейф, достает уже приготовленную для меня какую-то квитанцию, на вид вроде билета в оперный театр, с контролем. Дает мне и говорит: иди вот туда-то, на площадь Дзержинского... в Комитет госбезопасности, или как он там назывался - НКВД... Я говорю: можно мне хоть с мамочкой зайти проститься? Нет, не надо, ни в коем случае, иди вот по адресу... Сейчас же - смотрит на часы - я зафиксирую, когда ты от меня уходишь... И я пошел...
Прихожу я туда... там бюро пропусков, страшное такое... мне моментально выписывают пропуск какой-то цветной - то ли голубой, то ли розовый... я уже не помню. Как и первая бумага, он был похож на билет в Большой театр. И тоже там - контроль. Я беру, иду... через несколько кордонов часовых. Одни надрывают у меня контроль, другие просто читают, сличают с какими-то своими материалами, третьи отрывают совсем. Дальше - я попадаю в лифт, поднимаюсь, не помню на какой этаж. Выйдя из лифта, я, помню, очень удивился - этаж был, допустим, четвертый, а комната - 800 какая-то. Вот такая интересная вещь. Я тотчас смекаю: видно столько же этажей от нулевого вниз идет. Иду дальше, выхожу на лестницу и вижу: вниз грандиозный колодец, и там переходы и много лестничных площадок, и все они закрыты сетками. Если я выброшусь в лестничную клетку, захочу покончить самоубийством, - эти сетки меня подхватят... И вот, наконец, я вхожу в коридор и вижу там множество дверей и множество стульев - все по одной стороне - я вижу только затылки смотрящих в одну сторону людей. И конвоир ведет какого-то человека... Мучнисто-белое лицо, стриженая голова и какая-то полоса-тая на нем пижама. Открывает дверь... и оттуда доносится: тюрьма, тюрьма... - как сейчас помню - по телефону кто-то спрашивает: алло, тюрьма?... Ну вот, пришел я, сел, как все, стал ждать. Через некоторое время меня вызвали.
Допрашивали меня два следователя... Я вот к чему клоню... Каков я был тогда... Работало подсознание - сознание еще не включилось. Из чего я такой вывод делаю? Они допрашивают меня, навязывают какую-то свою версию об одном из студентов. А я говорю: этого не было. Они опять нажимают - тогда я им делаю замечание: товарищи, уголовно-процессуальный кодекс, статья такая-то строго-настрого запрещает вам подобным образом формировать показания свидетелей! Вы должны вот так-то и так-то... как требует закон, допрашивать меня и фиксиро-вать показания. Они - ха-ха-ха! Это "ха-ха-ха" меня поразило. Как они покатились, хохот такой! - Что еще твой закон говорит?.. И начали на машинке стучать мои показания. И я опять говорю: товарищи, ведь закон такой-то, разъяснение такое-то ... - а я учился неплохо. И преподавали профессора, еще не посаженные... Еще плохо было, так сказать, изолировано римское право от нашего сознания. И кое-что мы все же почитывали - это даже приветствовалось, - кое-что из юридической литературы, классической.
(Жена. Да и у нас, на Географическом, в университете, так практиковалось. Например: "Читайте Ога, французского геолога, читайте, но критически".)
Так вот, я говорю: вы воспроизводите механическим путем, а это строго-настрого... это страшное нарушение процесса!.. - Ха-ха-ха! Какой, скажи скорей... какой закон?... скорей... а то не могу!.. Вот такие вещи... Потом один из них меня стукнул по затылку. Я задумался, голову опустил... Тогда другой ребром ладони снизу вверх: "Чего нос повесил?"
Так меня долго расспрашивали - целый день. Но отпустили. Почему - до сих пор не понимаю. Чем-то я им не подошел...
В связи с этим - один эпизод... Через неделю-другую после допросов иду по коридору в перемену между лекциями. Навстречу мне - студент Чеховский. Идет - иссера-бледный, как из-под земли вылез. Он пропадал где-то, не бывал на лекциях некоторое время.
- Дудинцев, здорово! Ты на свободе?
- А где же я должен быть?
- Тебя же забрали, ты же главарь группы... Мне протокол показывали... твоя подпись... я же знаю, ты заметки в стенгазету подписывал...
Не скажу, чтобы мне было приятно это слышать. Звонок. Расходимся на лекции. На перемене опять Чеховский: "А, Дудинцев, ты не в тюрьме?" Начисто забыл о предыдущем разговоре. И так несколько раз. Его память осталась там, откуда он вернулся...
Теперь, через много лет, я порой задумываюсь о том, что этот студент для меня фактически сыграл роль судьбы. Ведь ясно, что могло случиться, если бы Чеховский не выдержал побоев и дал против меня показания. Вот мы часто рассуждаем о чести, о предательстве. Но эти рассуждения отвлеченные, теоретические. Иногда я спрашиваю себя: многие ли смогли бы подтвердить свои благородные убеждения, находясь в руках палача... Не знаю... Но с одним таким человеком я был знаком.
Глава 20
ВТОРОЙ ВИЗИТ В КГБ
И вот, снова вызов в КГБ. То был 37 год, а теперь - 58-й. Как я уже рассказывал, Никита Сергеевич и так и сяк склонял мое имя на III съезде писателей. И, в противовес нарушителю спокойствия Дудинцеву, с удовлетворением отмечал, что есть у него, на кого опереться. "Мои автоматчики" - так называл он писателей, таких, как Алексей Сурков, Василий Смирнов, Софронов, Кочетов и еще, и еще...
"Автоматчики" существовали и в другой, неписательской, среде. Те особенно стояли "начеку". И вот меня вызывают в КГБ... Зачем? Видимо, свыше поступило указание припугнуть, чтобы не больно распускал язык. Чтобы немножечко...
Меня приглашали два раза. С утра до ночи торчал в Комитете... Должен сказать, что, когда в студенческие годы меня таскали в НКВД, мне там дали подписать листочек - обязательство ничего не разглашать из того, что происходит со мной в стенах этого учреждения. В противном случае я буду нести ответственность - по какому закону - не сказано. Я подписался. Но когда меня вызвали вторично, я был уже тертый калач и никакой листочек никому не подписывал. Я так подумал: уже был XX съезд, и всякие эксцессы осуждены. К тому же и Берии уже нет. Пора обществу опомниться и перестать с этой организацией сотрудничать на предмет самоуничтоже-ния. Ведь что было? Люди, попадавшие на допрос и иногда получавшие, вот, в моем лице, по физиономии, а может быть, и еще хуже, они потом хранили гробовое молчание. Они соучаство-вали со своими палачами! Вот какое дело... Такая странная, крайняя степень подавления человеческой личности.
Я тогда подумал - такой был у меня ход мысли, - надо, наоборот, привлечь как можно большее количество людей, так сказать, поставить в известность. И когда я вернулся с допроса в первый день, я тотчас же пустился по всем квартирам своих друзей. И всех об этом известил. И когда я снова уходил на следующий день, мы с женой договорились: если я до такого-то часа ей не позвоню, - она тут же начнет извещать друзей, что я исчез.
Но я еще не рассказал о первом дне. Там меня допрашивал генерал, как две капли похожий на моего Ассикритова в "Белых одеждах". Он и послужил мне моделью. В первый день допра-шивал по поводу одного из многочисленных моих визитеров - ко мне много приходило людей. Пытался вызвать меня на беседу об изъянах нашей системы. О недостатках главных персон. В частности, Хрущева. И я, уже до некоторой степени будучи человеком-чертом, я громко и подчеркнуто давал отпор. Он меня спрашивает, генерал, и вдруг говорит: "Вы вот такого знаете человека?" - и фамилию называет. Вроде бы Чариков - не помню точно.
- Не знаю, ко мне многие ходят. Всех не упомнишь.
Показывает фотографию: в фас и в профиль, как арестованного снимают. И это в то самое время - 58 год, - когда Хрущев сказал: у нас заключенных нет.
Я опять не узнаю. Он мне - примету:
- Безрукий, помните?
Мгновенно сверкнуло в памяти: безрукий преподаватель общественных наук в консерва-тории. Его привела учительница музыки, студентка консерватории, мою дочку Машу учила.
- Да, вспоминаю, приходил, даже чай пил.
- Вот как? Интересно, - пронзительно смотрит на меня генерал и показывает мне протокол допроса этого самого, что ли, Чарикова, где тот признается, не помню уже, в каких словах, но смысл: он, Чариков, нашел общий язык с Дудинцевым в критике нашей общественно-политической жизни. Вот так.
Я в недоумении. Ничего подобного не было! Тогда генерал делает вокруг моей головы какие-то пассы, накладывает пятерню мне на темя и впивается взглядом: глаза в глаза. Какое чудное мгновенье! Мой писательский мозг фиксирует и отправляет в закрома памяти всю картину. А на поверхности я спокойно говорю:
- Напрасно вы так, ведь я не мальчик. И на войне побывал...
Вот такой был первый день допроса...
Забегая вперед скажу: Чариков этот оказался провокатором и вовсе не сидел в это время, а наслаждался отдыхом в спецсанатории. Обо всем этом со слезами раскаяния на глазах рассказала мне учительница музыки и просила простить ее.
Вечером того дня сидели мы на кухне, пили чай. Разговаривали. Было нас пятеро: мы с женой и гости - поэт Виктор Гончаров, Борис Николаевич Любимов - "дядик Борик" - и Надежда Александровна Павлович - поэт и биограф Блока. Я еще расскажу, как она стала мне названой матерью и бабушкой моим детям. Очень пожилая и чрезвычайно верующая.
Конечно, мы говорили о моем разговоре с генералом и о том, чего ожидать в дальнейшем. В частности, Борис Николаевич сказал: "Они ведь серые - прошу запомнить". Обсуждали еще предложение мне от "Роман-газеты" членство в редколлегии... Гости разошлись. Мы с женой, взволнованные, даже в каком-то приподнятом настроении - боевой дух взыграл. Идем ко мне в кабинет. Наталка протягивает мне билет в кино (у нас рядом кинотеатр) и говорит: "На чешскую комедию "Адам и Ева" - хочу тебя развлечь". Переходим в другую комнату - у нас ведь трехкомнатная квартира. Тут Наталка возмущенно предлагает: "Да позвони ты Гусеву, пусть Хрущеву расскажет!" В эти примерно дни секретарь Хрущева Гусев звонил мне. Я уже говорил об этом...
- Ну как, сводила вас жена на комедию? - были первые слова генерала при встрече на следующий день. - Хоть мы и серые, - продолжал он, - но, как видите, интересуемся киноискусством.
Я, конечно был до некоторой степени ошеломлен, но виду не подал. Спокойно отвечаю:
- Раз вы вездесущи, как бог в этой комедии, то знаете, что серыми вас назвал не я.
А он продолжал, даже как-то хвастливо, показывая свою "вездесущность":
- А насчет редколлегии: отчего же не принять предложение? Мы даже советуем. (Потом это предложение как-то само собой рассосалось). А что касается жалобы Никите Сергеевичу, поостерегитесь: у нас найдется на вас материальчик.
Вот так прошел второй день. Никаких признаний я не делал и никаких бумаг не подписывал. На том дело и кончилось.
А дома мы с женой почесали в затылке: вот так история! Жена пошутила: "Живем со всеми удобствами!" С какого времени жили мы с дополнительными "удобствами" - не знаю...
Глава 21
ГОСТЬ ИЗ ФРАНЦИИ
А теперь самое время остановиться на посещении моей квартиры помощником, вернее сказать переводчиком, де Голля Константином Андрониковым. Этот рассказ в какой-то мере связан с предыдущей главой.
Был предварительный звонок: "Здравствуйте, - на чистом русском языке, - говорит Константин Андроников, переводчик де Голля. Владимир Дмитриевич, я ваш читатель. Хотел бы встретиться". - "Пожалуйста, я с радостью".
В назначенное время приезжает. Первым делом представляется:
- Андроников - чистая линия князей Андрониковых - никакого отношения к вашему Ираклию Андроникову, - заявляет довольно спесиво.
Садимся за стол. Как принято в России. Оказался гурманом: "Ах, кулебяка, ах, расстегай-чики!" Разговариваем... У него есть "Не хлебом единым" на французском. Зашла речь об "Ажанс литерер". Да, коммунистическое агентство. Но нас это нисколько не тревожит. Мы не боимся, что от вашей помощи усилится французекая компартия. Вот советские крабы! Это гораздо интереснее... Так и сказал. Потом преподнес подарки: мне какую-то затертую пластинку, жене - старое платье какое-то, поношенное. Мы онемели и не только не бросили ему эту тряпку обратно, но даже и поблагодарили. Таково бывает действие внезапности! Так что он удалился, чувствуя себя нашим благодетелем.
(Жена. Надо сказать, что эта тряпка, хоть и была ношеная, нам пригодилась: дочка-то носила ее.)
Но жест был некрасивый. А Наталка-то угостила его первоклассной едой.
Ну вот я и подхожу к сути истории. На следующий день после визита Андроникова пришла соседка с 5-го этажа, из квартиры, что над нами, и говорит:
- Знаете, странная вещь тут у нас вчера произошла. Я подумала, считаю, что надо вас об этом проинформировать. Вы знаете, вчера утром раздается звонок. Я открываю дверь - входят человек пять здоровенных молодых людей. Показывают какие-то красные книжки, куда я даже заглянуть не успела. Говорят: даем вам полчаса, все из квартиры убирайтесь, выметайтесь все до вечера, чтобы вас здесь не было. Мы им: "А что такое, почему?" Они говорят: "Мы должны из окон вашей квартиры наблюдать за очень важным преступником".
"Да зачем же, - говорит она, - вам из наших окон наблюдать. У нас здесь три семьи живет. Идите ниже. Там Дудинцев занимает один трехкомнатную квартиру. Он вам любую комнату отдаст. Зачем три семьи с места поднимать?" Он ей на это: "Давай быстрей, иди!" Они и ушли на весь день. Вечером возвращаются - квартира чистая, никаких следов пребывания нет. Все вещи на месте. Вот как бывает. Невольно задумаешься. Видно, предварительный звонок Андроникова вызвал к жизни некие процессы.
Но Андроников - тертый калач - ни слова скользкого не сказал, понимал свою должность, свое место. Только знай похваливал Наталкины эклеры.... А что деньги мои идут на содержание французской компартии - так это чепуха. Так он считал, и я считаю, что это пустяки. Он ничего и не рассказывал, сказал только, к слову, - о крабах...
Глава 22
"ЛЕЖАЧЕГО НЕ БЬЮТ"
Эти слова - "лежачего не бьют" - между прочим, были сказаны на III съезде писателей Никитой Сергеевичем в мой адрес. Вот я и подумал: отнесу-ка я свои рассказы в "Советский писатель", чем черт не шутит! Их же никогда не ругали: ни "Руки друзей", ни "У семи богаты-рей", ни "На своем месте"... даже наоборот - хвалили. А тут еще подперло - оказался я со своей семьей на мели. Доходы кончились, расходы продолжались, на работу никуда не берут. Все кассы платежные для меня захлопнулись. Попробовал сунуться в адвокатуру - там и сокурсники мои из Юридического готовы были меня поддержать. Но - "личное дело"... В таксисты подался - тоже "личное дело"! Ухватился за соломинку - рассказы, знакомая дорожка - "Советский писатель". И потек я туда, да и попал в лапы Лесючевского... У Лесючевского я потерпел неудачу и по совету друзей выступил на секции прозы с заявкой о переиздании рассказов.
Итак, идет писательское заседание. Я коротко изложил свою просьбу ходатайствовать о переиздании рассказов. Выслушали. Председательствующий предлагает перейти к другому вопросу. Тут вмешался Александр Альфредович Бек:
- Послушайте, товарищи, это все чепуха, что вы говорите, а вот как наш товарищ живет - нет. У него дети, четверо. Есть ли ему, чем их кормить?
Отвечаю на вопрос, говорю, что кормить нечем, живем плохо, продали все. Говорю, что ходил к Лесючевскому с просьбой переиздать сборник рассказов, аЛесючевский, этот гордый, всегда подаваемый как образец партийности, начальник несменяемый, запер двери своего кабинета на ключ, заходил по кабинету вдоль и поперек и говорит: "Владимир Дмитриевич! Вот вы обратились ко мне по вопросу переиздания. Это дело несложное - переиздать ваши рассказы, - всего-то маленькую книжку. Отчего же не переиздать, рассказы неплохие. Да ведь вы же не осознали той критики, которая была направлена в адрес вашего романа. Что-то мы не читали ваших заявлений по этому поводу. Никита Сергеевич сам... такая критика прозвучала в ваш адрес, а вы ничего не осознали. А сколько было в печати... Разве можно не считаться с голосом общественности, которая поднялась против вашей клеветы? Вы должны осознать эту критику. Осознайте - и мы переиздадим ваши рассказы. И хорошо переиздадим!" - вот так ответил Лесючевский. И так я это доложил уважаемой нашей писательской общественности. Бек выслушал, кивнул и как будто бы заснул у камина, где он сидел, - это старое здание, дубовый зал. Затянул пленки глаз, склонил набок голову, пожевал губами немножечко и как будто бы заснул.
- Ну, товарищи, - говорят из президиума, - товарищ Дудинцев доложил нам все хорошо, перейдем, наверное, к другому вопросу... Будем слушать товарища такого-то...
Кто-то встал и собрался докладывать. Тут Бек просыпается и тянет руку. И опять звучит его характерный Беков дребезжащий голос:
- Стойте, простите, пожалуйста. Почему переходим к другому вопросу? Разве с первым вопросом покончено? А где решение, где резолюция? Давайте, товарищи, решим. Наш товарищ, отвечая на мой вопрос, сказал, что он находится в затруднительном положении и что товарищ Лесючевский, член нашего Союза, тоже наш товарищ, что он отнесся бюрократически. Мы должны дать этому факту оценку. Мы должны в отношении товарища Дудинцева принять конструктивное решение. Разве я не прав?
Он имел такое обыкновение - быстро повернуться направо: "Что, разве я не прав?" Потом в другую сторону повернуться: "Что, разве вы не согласны?" И замешательство... Председательствующий что-то говорит...
- Я предлагаю войти с ходатайством в Секретариат Союза о переиздании рассказов Владимира Дмитриевича, - продолжал Бек.
В президиуме как будто согласились, и Бек снова заснул. Голову набок спит. Переходят к другому вопросу. Только начали - Бек опять встает, поднимает руку:
- Товарищи, я не вижу, голосование было? Товарищи, надо, вопрос важный... Что, разве не прав, вы со мной не согласны? Я считаю, что надо проголосовать.
Проголосовали. Все - за. Бек заснул. Это было чудо-зрелище! Начали переходить к другому вопросу. Только перешли - Бек руку тянет.
- Товарищи, а скажите, ну вот мы приняли решение, а кому мы поручаем войти с ходатайством в Секретариат? Я считаю, что надо избрать комиссию. Что, вы не согласны? - и начали избирать комиссию во главе с Львом Никулиным.
Бек - прекрасный человек, прекрасный человек! И умный. И так замечательно умел разговаривать в острые минуты.
Избрали комиссию, переходят к другому делу. Проходит время. Бек опять просыпается.
- Товарищи, а мы зафиксировали это в каком-нибудь документе? Где протокол? Кто ведет протокол? Я не понимаю, товарищи, разве ответственное собрание ведут без протокола, без секретаря? Давайте изберем секретаря и запишем наше решение! - И все было записано, после чего Бек заснул и больше не просыпался.
И вот я, ликуя, побежал домой, радую семью, говорю, будем переиздавать сборник рассказов. Веселися, Русь! Да, но продолжение следует...
Что же было дальше? А вот что. Заседал Секретариат Союза писателей СССР. На этом секретариате оказался, на мою голову, Лесючевский. Он, кажется, даже был секретарем. И вот Лев Никулин доложил, что секция прозы приняла такое-то решение. Доложил - и развел руками. "И представьте себе, меня заставили... и мне не остается ничего иного, как, товарищи, доложить вам, поскольку они меня уполномочили..."
- Товарищ Никулин, - вскакивает Лесючевский, - вы сами не знаете, что вы здесь говорите! За кого вы ходатайствуете! Это такой-то и сякой-то... И началось...
А Льву Никулину и не нужно было такого сильного наскока. Он моментально забрал назад заявление секции прозы. И отказался ходатайствовать за такого... полностью солидаризировался с Лесючевским. А то, что за его спиной стояла общественность, зрелый коллектив московских прозаиков, это было наплевать. Он взял всё назад, и никакого переиздания не состоялось. Вот такие дела..
Глава 23
К ВАМ ЕДЕТ ГЕРР НАННЕН!
Это был звонок из Иностранной комиссии: "Едет ваш немецкий издатель". А между тем дома совершенно пусто. Спервоначалу я, как получил свои гонорары, размахнулся. Затащил в кабинет "Хельгу" - такой черно-перламутровый книжный шкаф. Был у него такой поперек туловища выступ вроде полочки. Друзья шутили: "Будешь строгать доски на свою непотопляемую".
(Жена. Очередное увлечение моего Володьки - сконструировал якобы совершенно непотопляемую лодку и сооружал ее на даче у друга.)
Купил письменный стол - под стать шкафу. В детскую и третью комнату шкафы, красивые ковры... Живи и пой! А тут такое дело... Хорошо, оказалось, есть, что распродавать. И долго ходить не пришлось. Во дворе у нас два одинаковых дома - один против другого. Много живет писателей. Им и продал, в основном.
Что же касается того, что в романе есть практическая сторона изобретатели и изобретения, - то, когда ко мне приходит изобретатель, довольный книгой, я тоже радуюсь. Был даже такой случай, - мне передавали, - некий изобретатель стукнул моей книгой министра. Так разъярился. Думаю, что и в этом случае мое произведение было применено правильно. Вот так.
Глава 19
Я - В КГБ
Это было в студенческие годы. Учился я в Юридическом институте. На улице Герцена. Теперь это факультет университета. Процесс обучения... Сугубо советский. Во главе всего - теория Вышинского. Его доктрина: признание обвиняемого - царица доказательств. Эта доктрина инквизиционного процесса, по сути, оправдывала пытки как средство выбивания у обвиняемого признания. Колотят его, мучают, вывертывают на дыбе суставы... Он наконец кричит на себя какую-то бессмыслицу, напраслину... записывают, протоколируют, дают ему подписать. Он отказывается... тогда его опять закручивают еще больше, и он наконец подписывает. После этого можно расстреливать.
Так вот, такая была доктрина. И профессора должны были подлаживаться под нее. А мы, восемнадцатилетние, мы были как чистая восковая дощечка, на которой можно записывать какие угодно письмена. Вот они и записывали. Чувствовали, понимали, что совершают преступление против совести, но им было страшно. Глухие стоны из подвалов Лубянки каким-то образом достигали их ушей. Что-то шепотом передавали коллеги, побывавшие там. Вот откуда росла несвобода, несвобода слов, поступков, навязывание людям лжи. Притом надо было не просто молчать, а лгать с улыбкой. Такая была страшная трансформация сознания.
Оставались, конечно, профессора старой, дореволюционной школы, несломленные. Я многим обязан профессору Перетерскому Ивану Сергеевичу. Это был великий светоч. Он читал нам римское и гражданское право. И при этом передавал всю культуру, полученную от своих учителей. Но и ему приходилось подчиняться официальным требованиям. Когда приходилось кривить душой, по его лицу проходила волна муки. Но причины этой гримасы боли я тогда не понимал. Понимание пришло позднее. Между прочим, он все же посмел назвать "царицу доказательств" признаком инквизиционного процесса.
И не только Перетерский... Были и еще профессора такого же уровня. Профессор Гершензон - уголовное право; профессор Коровин - международное право. Они тоже передавали не только знания по своему предмету, но и высокую культуру. Но марксистско-ленинско-сталинская обработка делала свое дело. Я видел, как зачеркивают в расписании имена арестованных профессоров, заклеивают и другие фамилии пишут. Кроме того, у нас исчезали - один за другим - студенты. Когда я заканчивал институт, у нас 50 процентов студентов было арестовано. И это понятно, почему. Потому что юристы, юриспруденция, они оказались под особым пристальным наблюдением как Вышинского, так и всех проводников его идеологии. Надо было шлифовать карательные кадры... И вот их подобным образом... Во-первых, прежде всего в осуществлении селекции...
А как я это воспринимал? Я был студент, наивный был... восемнадцатилетний... Предавался радостям молодости... Мальчишка... Ухаживал за своей невестой, занимался спортом - академической греблей, боксом... Я, между прочим, был очень похож на тех спортсменов - и современных тоже, - которых больше всего, так сказать, интересует состояние собственной мускулатуры и очень мало заботит, что происходит вокруг, в отношениях между людьми - в это они не вникают. Я видел, что исчезают ребята. Не могу сказать, что меня это не трогало, что-то откладывалось в душе... У нас работала такая женщина - маленького роста, неопределенного возраста... Неслышно скользила с этажа на этаж... У нее было убежище - там она работала, - в подвальном коридоре была такая дверь с окошечком. Там была надпись: "Посторонним вход воспрещен". Иногда она на наших глазах вдруг появлялась и быстро исчезала, щелкая дверью. Иногда вместе с ней входил кто-нибудь из студентов и тоже исчезал...
Но я как-то пропускал это мимо своего внимания. Эти явления, происходившие у меня на глазах, не мешали мне думать о часе свидания или тренировки. И я упорно ходил на эти тренировки - у меня был значок ГТО. Но вдруг однажды на лекции, в зале им. Вышинского, я слышу - кто-то пальчиком этак осторожно меня в спину толкает. Ритмично так - тук-тук... Упала душа. Я еще не оглянулся... душа у меня упала. Выходит, во мне неосознанно что-то откладывалось, шел процесс постижения явлений. Я весь как-то онемел. Оглядываюсь и вижу эту женщину, которая меня пальцем, как смерть. Я ослабел... выбрался из рядов... вылез. Она повернулась и пошла - уже привыкла, как телят, вести нас за собой. Ничего не сказала. Повернулась и идет. И я за ней. Она направо - и я направо. Она налево - и я налево. Она вдет по коридору - и я по коридору, она вниз - и я вниз. Она по последнему коридору идет, дверь молча приоткрывает, входит, пропускает меня вперед, я вхожу... Она захлопывает дверь - передо мной комнатка маленькая, из строганых досок такой прилавок, а за прилавком - сейф... Она открывает сейф, достает уже приготовленную для меня какую-то квитанцию, на вид вроде билета в оперный театр, с контролем. Дает мне и говорит: иди вот туда-то, на площадь Дзержинского... в Комитет госбезопасности, или как он там назывался - НКВД... Я говорю: можно мне хоть с мамочкой зайти проститься? Нет, не надо, ни в коем случае, иди вот по адресу... Сейчас же - смотрит на часы - я зафиксирую, когда ты от меня уходишь... И я пошел...
Прихожу я туда... там бюро пропусков, страшное такое... мне моментально выписывают пропуск какой-то цветной - то ли голубой, то ли розовый... я уже не помню. Как и первая бумага, он был похож на билет в Большой театр. И тоже там - контроль. Я беру, иду... через несколько кордонов часовых. Одни надрывают у меня контроль, другие просто читают, сличают с какими-то своими материалами, третьи отрывают совсем. Дальше - я попадаю в лифт, поднимаюсь, не помню на какой этаж. Выйдя из лифта, я, помню, очень удивился - этаж был, допустим, четвертый, а комната - 800 какая-то. Вот такая интересная вещь. Я тотчас смекаю: видно столько же этажей от нулевого вниз идет. Иду дальше, выхожу на лестницу и вижу: вниз грандиозный колодец, и там переходы и много лестничных площадок, и все они закрыты сетками. Если я выброшусь в лестничную клетку, захочу покончить самоубийством, - эти сетки меня подхватят... И вот, наконец, я вхожу в коридор и вижу там множество дверей и множество стульев - все по одной стороне - я вижу только затылки смотрящих в одну сторону людей. И конвоир ведет какого-то человека... Мучнисто-белое лицо, стриженая голова и какая-то полоса-тая на нем пижама. Открывает дверь... и оттуда доносится: тюрьма, тюрьма... - как сейчас помню - по телефону кто-то спрашивает: алло, тюрьма?... Ну вот, пришел я, сел, как все, стал ждать. Через некоторое время меня вызвали.
Допрашивали меня два следователя... Я вот к чему клоню... Каков я был тогда... Работало подсознание - сознание еще не включилось. Из чего я такой вывод делаю? Они допрашивают меня, навязывают какую-то свою версию об одном из студентов. А я говорю: этого не было. Они опять нажимают - тогда я им делаю замечание: товарищи, уголовно-процессуальный кодекс, статья такая-то строго-настрого запрещает вам подобным образом формировать показания свидетелей! Вы должны вот так-то и так-то... как требует закон, допрашивать меня и фиксиро-вать показания. Они - ха-ха-ха! Это "ха-ха-ха" меня поразило. Как они покатились, хохот такой! - Что еще твой закон говорит?.. И начали на машинке стучать мои показания. И я опять говорю: товарищи, ведь закон такой-то, разъяснение такое-то ... - а я учился неплохо. И преподавали профессора, еще не посаженные... Еще плохо было, так сказать, изолировано римское право от нашего сознания. И кое-что мы все же почитывали - это даже приветствовалось, - кое-что из юридической литературы, классической.
(Жена. Да и у нас, на Географическом, в университете, так практиковалось. Например: "Читайте Ога, французского геолога, читайте, но критически".)
Так вот, я говорю: вы воспроизводите механическим путем, а это строго-настрого... это страшное нарушение процесса!.. - Ха-ха-ха! Какой, скажи скорей... какой закон?... скорей... а то не могу!.. Вот такие вещи... Потом один из них меня стукнул по затылку. Я задумался, голову опустил... Тогда другой ребром ладони снизу вверх: "Чего нос повесил?"
Так меня долго расспрашивали - целый день. Но отпустили. Почему - до сих пор не понимаю. Чем-то я им не подошел...
В связи с этим - один эпизод... Через неделю-другую после допросов иду по коридору в перемену между лекциями. Навстречу мне - студент Чеховский. Идет - иссера-бледный, как из-под земли вылез. Он пропадал где-то, не бывал на лекциях некоторое время.
- Дудинцев, здорово! Ты на свободе?
- А где же я должен быть?
- Тебя же забрали, ты же главарь группы... Мне протокол показывали... твоя подпись... я же знаю, ты заметки в стенгазету подписывал...
Не скажу, чтобы мне было приятно это слышать. Звонок. Расходимся на лекции. На перемене опять Чеховский: "А, Дудинцев, ты не в тюрьме?" Начисто забыл о предыдущем разговоре. И так несколько раз. Его память осталась там, откуда он вернулся...
Теперь, через много лет, я порой задумываюсь о том, что этот студент для меня фактически сыграл роль судьбы. Ведь ясно, что могло случиться, если бы Чеховский не выдержал побоев и дал против меня показания. Вот мы часто рассуждаем о чести, о предательстве. Но эти рассуждения отвлеченные, теоретические. Иногда я спрашиваю себя: многие ли смогли бы подтвердить свои благородные убеждения, находясь в руках палача... Не знаю... Но с одним таким человеком я был знаком.
Глава 20
ВТОРОЙ ВИЗИТ В КГБ
И вот, снова вызов в КГБ. То был 37 год, а теперь - 58-й. Как я уже рассказывал, Никита Сергеевич и так и сяк склонял мое имя на III съезде писателей. И, в противовес нарушителю спокойствия Дудинцеву, с удовлетворением отмечал, что есть у него, на кого опереться. "Мои автоматчики" - так называл он писателей, таких, как Алексей Сурков, Василий Смирнов, Софронов, Кочетов и еще, и еще...
"Автоматчики" существовали и в другой, неписательской, среде. Те особенно стояли "начеку". И вот меня вызывают в КГБ... Зачем? Видимо, свыше поступило указание припугнуть, чтобы не больно распускал язык. Чтобы немножечко...
Меня приглашали два раза. С утра до ночи торчал в Комитете... Должен сказать, что, когда в студенческие годы меня таскали в НКВД, мне там дали подписать листочек - обязательство ничего не разглашать из того, что происходит со мной в стенах этого учреждения. В противном случае я буду нести ответственность - по какому закону - не сказано. Я подписался. Но когда меня вызвали вторично, я был уже тертый калач и никакой листочек никому не подписывал. Я так подумал: уже был XX съезд, и всякие эксцессы осуждены. К тому же и Берии уже нет. Пора обществу опомниться и перестать с этой организацией сотрудничать на предмет самоуничтоже-ния. Ведь что было? Люди, попадавшие на допрос и иногда получавшие, вот, в моем лице, по физиономии, а может быть, и еще хуже, они потом хранили гробовое молчание. Они соучаство-вали со своими палачами! Вот какое дело... Такая странная, крайняя степень подавления человеческой личности.
Я тогда подумал - такой был у меня ход мысли, - надо, наоборот, привлечь как можно большее количество людей, так сказать, поставить в известность. И когда я вернулся с допроса в первый день, я тотчас же пустился по всем квартирам своих друзей. И всех об этом известил. И когда я снова уходил на следующий день, мы с женой договорились: если я до такого-то часа ей не позвоню, - она тут же начнет извещать друзей, что я исчез.
Но я еще не рассказал о первом дне. Там меня допрашивал генерал, как две капли похожий на моего Ассикритова в "Белых одеждах". Он и послужил мне моделью. В первый день допра-шивал по поводу одного из многочисленных моих визитеров - ко мне много приходило людей. Пытался вызвать меня на беседу об изъянах нашей системы. О недостатках главных персон. В частности, Хрущева. И я, уже до некоторой степени будучи человеком-чертом, я громко и подчеркнуто давал отпор. Он меня спрашивает, генерал, и вдруг говорит: "Вы вот такого знаете человека?" - и фамилию называет. Вроде бы Чариков - не помню точно.
- Не знаю, ко мне многие ходят. Всех не упомнишь.
Показывает фотографию: в фас и в профиль, как арестованного снимают. И это в то самое время - 58 год, - когда Хрущев сказал: у нас заключенных нет.
Я опять не узнаю. Он мне - примету:
- Безрукий, помните?
Мгновенно сверкнуло в памяти: безрукий преподаватель общественных наук в консерва-тории. Его привела учительница музыки, студентка консерватории, мою дочку Машу учила.
- Да, вспоминаю, приходил, даже чай пил.
- Вот как? Интересно, - пронзительно смотрит на меня генерал и показывает мне протокол допроса этого самого, что ли, Чарикова, где тот признается, не помню уже, в каких словах, но смысл: он, Чариков, нашел общий язык с Дудинцевым в критике нашей общественно-политической жизни. Вот так.
Я в недоумении. Ничего подобного не было! Тогда генерал делает вокруг моей головы какие-то пассы, накладывает пятерню мне на темя и впивается взглядом: глаза в глаза. Какое чудное мгновенье! Мой писательский мозг фиксирует и отправляет в закрома памяти всю картину. А на поверхности я спокойно говорю:
- Напрасно вы так, ведь я не мальчик. И на войне побывал...
Вот такой был первый день допроса...
Забегая вперед скажу: Чариков этот оказался провокатором и вовсе не сидел в это время, а наслаждался отдыхом в спецсанатории. Обо всем этом со слезами раскаяния на глазах рассказала мне учительница музыки и просила простить ее.
Вечером того дня сидели мы на кухне, пили чай. Разговаривали. Было нас пятеро: мы с женой и гости - поэт Виктор Гончаров, Борис Николаевич Любимов - "дядик Борик" - и Надежда Александровна Павлович - поэт и биограф Блока. Я еще расскажу, как она стала мне названой матерью и бабушкой моим детям. Очень пожилая и чрезвычайно верующая.
Конечно, мы говорили о моем разговоре с генералом и о том, чего ожидать в дальнейшем. В частности, Борис Николаевич сказал: "Они ведь серые - прошу запомнить". Обсуждали еще предложение мне от "Роман-газеты" членство в редколлегии... Гости разошлись. Мы с женой, взволнованные, даже в каком-то приподнятом настроении - боевой дух взыграл. Идем ко мне в кабинет. Наталка протягивает мне билет в кино (у нас рядом кинотеатр) и говорит: "На чешскую комедию "Адам и Ева" - хочу тебя развлечь". Переходим в другую комнату - у нас ведь трехкомнатная квартира. Тут Наталка возмущенно предлагает: "Да позвони ты Гусеву, пусть Хрущеву расскажет!" В эти примерно дни секретарь Хрущева Гусев звонил мне. Я уже говорил об этом...
- Ну как, сводила вас жена на комедию? - были первые слова генерала при встрече на следующий день. - Хоть мы и серые, - продолжал он, - но, как видите, интересуемся киноискусством.
Я, конечно был до некоторой степени ошеломлен, но виду не подал. Спокойно отвечаю:
- Раз вы вездесущи, как бог в этой комедии, то знаете, что серыми вас назвал не я.
А он продолжал, даже как-то хвастливо, показывая свою "вездесущность":
- А насчет редколлегии: отчего же не принять предложение? Мы даже советуем. (Потом это предложение как-то само собой рассосалось). А что касается жалобы Никите Сергеевичу, поостерегитесь: у нас найдется на вас материальчик.
Вот так прошел второй день. Никаких признаний я не делал и никаких бумаг не подписывал. На том дело и кончилось.
А дома мы с женой почесали в затылке: вот так история! Жена пошутила: "Живем со всеми удобствами!" С какого времени жили мы с дополнительными "удобствами" - не знаю...
Глава 21
ГОСТЬ ИЗ ФРАНЦИИ
А теперь самое время остановиться на посещении моей квартиры помощником, вернее сказать переводчиком, де Голля Константином Андрониковым. Этот рассказ в какой-то мере связан с предыдущей главой.
Был предварительный звонок: "Здравствуйте, - на чистом русском языке, - говорит Константин Андроников, переводчик де Голля. Владимир Дмитриевич, я ваш читатель. Хотел бы встретиться". - "Пожалуйста, я с радостью".
В назначенное время приезжает. Первым делом представляется:
- Андроников - чистая линия князей Андрониковых - никакого отношения к вашему Ираклию Андроникову, - заявляет довольно спесиво.
Садимся за стол. Как принято в России. Оказался гурманом: "Ах, кулебяка, ах, расстегай-чики!" Разговариваем... У него есть "Не хлебом единым" на французском. Зашла речь об "Ажанс литерер". Да, коммунистическое агентство. Но нас это нисколько не тревожит. Мы не боимся, что от вашей помощи усилится французекая компартия. Вот советские крабы! Это гораздо интереснее... Так и сказал. Потом преподнес подарки: мне какую-то затертую пластинку, жене - старое платье какое-то, поношенное. Мы онемели и не только не бросили ему эту тряпку обратно, но даже и поблагодарили. Таково бывает действие внезапности! Так что он удалился, чувствуя себя нашим благодетелем.
(Жена. Надо сказать, что эта тряпка, хоть и была ношеная, нам пригодилась: дочка-то носила ее.)
Но жест был некрасивый. А Наталка-то угостила его первоклассной едой.
Ну вот я и подхожу к сути истории. На следующий день после визита Андроникова пришла соседка с 5-го этажа, из квартиры, что над нами, и говорит:
- Знаете, странная вещь тут у нас вчера произошла. Я подумала, считаю, что надо вас об этом проинформировать. Вы знаете, вчера утром раздается звонок. Я открываю дверь - входят человек пять здоровенных молодых людей. Показывают какие-то красные книжки, куда я даже заглянуть не успела. Говорят: даем вам полчаса, все из квартиры убирайтесь, выметайтесь все до вечера, чтобы вас здесь не было. Мы им: "А что такое, почему?" Они говорят: "Мы должны из окон вашей квартиры наблюдать за очень важным преступником".
"Да зачем же, - говорит она, - вам из наших окон наблюдать. У нас здесь три семьи живет. Идите ниже. Там Дудинцев занимает один трехкомнатную квартиру. Он вам любую комнату отдаст. Зачем три семьи с места поднимать?" Он ей на это: "Давай быстрей, иди!" Они и ушли на весь день. Вечером возвращаются - квартира чистая, никаких следов пребывания нет. Все вещи на месте. Вот как бывает. Невольно задумаешься. Видно, предварительный звонок Андроникова вызвал к жизни некие процессы.
Но Андроников - тертый калач - ни слова скользкого не сказал, понимал свою должность, свое место. Только знай похваливал Наталкины эклеры.... А что деньги мои идут на содержание французской компартии - так это чепуха. Так он считал, и я считаю, что это пустяки. Он ничего и не рассказывал, сказал только, к слову, - о крабах...
Глава 22
"ЛЕЖАЧЕГО НЕ БЬЮТ"
Эти слова - "лежачего не бьют" - между прочим, были сказаны на III съезде писателей Никитой Сергеевичем в мой адрес. Вот я и подумал: отнесу-ка я свои рассказы в "Советский писатель", чем черт не шутит! Их же никогда не ругали: ни "Руки друзей", ни "У семи богаты-рей", ни "На своем месте"... даже наоборот - хвалили. А тут еще подперло - оказался я со своей семьей на мели. Доходы кончились, расходы продолжались, на работу никуда не берут. Все кассы платежные для меня захлопнулись. Попробовал сунуться в адвокатуру - там и сокурсники мои из Юридического готовы были меня поддержать. Но - "личное дело"... В таксисты подался - тоже "личное дело"! Ухватился за соломинку - рассказы, знакомая дорожка - "Советский писатель". И потек я туда, да и попал в лапы Лесючевского... У Лесючевского я потерпел неудачу и по совету друзей выступил на секции прозы с заявкой о переиздании рассказов.
Итак, идет писательское заседание. Я коротко изложил свою просьбу ходатайствовать о переиздании рассказов. Выслушали. Председательствующий предлагает перейти к другому вопросу. Тут вмешался Александр Альфредович Бек:
- Послушайте, товарищи, это все чепуха, что вы говорите, а вот как наш товарищ живет - нет. У него дети, четверо. Есть ли ему, чем их кормить?
Отвечаю на вопрос, говорю, что кормить нечем, живем плохо, продали все. Говорю, что ходил к Лесючевскому с просьбой переиздать сборник рассказов, аЛесючевский, этот гордый, всегда подаваемый как образец партийности, начальник несменяемый, запер двери своего кабинета на ключ, заходил по кабинету вдоль и поперек и говорит: "Владимир Дмитриевич! Вот вы обратились ко мне по вопросу переиздания. Это дело несложное - переиздать ваши рассказы, - всего-то маленькую книжку. Отчего же не переиздать, рассказы неплохие. Да ведь вы же не осознали той критики, которая была направлена в адрес вашего романа. Что-то мы не читали ваших заявлений по этому поводу. Никита Сергеевич сам... такая критика прозвучала в ваш адрес, а вы ничего не осознали. А сколько было в печати... Разве можно не считаться с голосом общественности, которая поднялась против вашей клеветы? Вы должны осознать эту критику. Осознайте - и мы переиздадим ваши рассказы. И хорошо переиздадим!" - вот так ответил Лесючевский. И так я это доложил уважаемой нашей писательской общественности. Бек выслушал, кивнул и как будто бы заснул у камина, где он сидел, - это старое здание, дубовый зал. Затянул пленки глаз, склонил набок голову, пожевал губами немножечко и как будто бы заснул.
- Ну, товарищи, - говорят из президиума, - товарищ Дудинцев доложил нам все хорошо, перейдем, наверное, к другому вопросу... Будем слушать товарища такого-то...
Кто-то встал и собрался докладывать. Тут Бек просыпается и тянет руку. И опять звучит его характерный Беков дребезжащий голос:
- Стойте, простите, пожалуйста. Почему переходим к другому вопросу? Разве с первым вопросом покончено? А где решение, где резолюция? Давайте, товарищи, решим. Наш товарищ, отвечая на мой вопрос, сказал, что он находится в затруднительном положении и что товарищ Лесючевский, член нашего Союза, тоже наш товарищ, что он отнесся бюрократически. Мы должны дать этому факту оценку. Мы должны в отношении товарища Дудинцева принять конструктивное решение. Разве я не прав?
Он имел такое обыкновение - быстро повернуться направо: "Что, разве я не прав?" Потом в другую сторону повернуться: "Что, разве вы не согласны?" И замешательство... Председательствующий что-то говорит...
- Я предлагаю войти с ходатайством в Секретариат Союза о переиздании рассказов Владимира Дмитриевича, - продолжал Бек.
В президиуме как будто согласились, и Бек снова заснул. Голову набок спит. Переходят к другому вопросу. Только начали - Бек опять встает, поднимает руку:
- Товарищи, я не вижу, голосование было? Товарищи, надо, вопрос важный... Что, разве не прав, вы со мной не согласны? Я считаю, что надо проголосовать.
Проголосовали. Все - за. Бек заснул. Это было чудо-зрелище! Начали переходить к другому вопросу. Только перешли - Бек руку тянет.
- Товарищи, а скажите, ну вот мы приняли решение, а кому мы поручаем войти с ходатайством в Секретариат? Я считаю, что надо избрать комиссию. Что, вы не согласны? - и начали избирать комиссию во главе с Львом Никулиным.
Бек - прекрасный человек, прекрасный человек! И умный. И так замечательно умел разговаривать в острые минуты.
Избрали комиссию, переходят к другому делу. Проходит время. Бек опять просыпается.
- Товарищи, а мы зафиксировали это в каком-нибудь документе? Где протокол? Кто ведет протокол? Я не понимаю, товарищи, разве ответственное собрание ведут без протокола, без секретаря? Давайте изберем секретаря и запишем наше решение! - И все было записано, после чего Бек заснул и больше не просыпался.
И вот я, ликуя, побежал домой, радую семью, говорю, будем переиздавать сборник рассказов. Веселися, Русь! Да, но продолжение следует...
Что же было дальше? А вот что. Заседал Секретариат Союза писателей СССР. На этом секретариате оказался, на мою голову, Лесючевский. Он, кажется, даже был секретарем. И вот Лев Никулин доложил, что секция прозы приняла такое-то решение. Доложил - и развел руками. "И представьте себе, меня заставили... и мне не остается ничего иного, как, товарищи, доложить вам, поскольку они меня уполномочили..."
- Товарищ Никулин, - вскакивает Лесючевский, - вы сами не знаете, что вы здесь говорите! За кого вы ходатайствуете! Это такой-то и сякой-то... И началось...
А Льву Никулину и не нужно было такого сильного наскока. Он моментально забрал назад заявление секции прозы. И отказался ходатайствовать за такого... полностью солидаризировался с Лесючевским. А то, что за его спиной стояла общественность, зрелый коллектив московских прозаиков, это было наплевать. Он взял всё назад, и никакого переиздания не состоялось. Вот такие дела..
Глава 23
К ВАМ ЕДЕТ ГЕРР НАННЕН!
Это был звонок из Иностранной комиссии: "Едет ваш немецкий издатель". А между тем дома совершенно пусто. Спервоначалу я, как получил свои гонорары, размахнулся. Затащил в кабинет "Хельгу" - такой черно-перламутровый книжный шкаф. Был у него такой поперек туловища выступ вроде полочки. Друзья шутили: "Будешь строгать доски на свою непотопляемую".
(Жена. Очередное увлечение моего Володьки - сконструировал якобы совершенно непотопляемую лодку и сооружал ее на даче у друга.)
Купил письменный стол - под стать шкафу. В детскую и третью комнату шкафы, красивые ковры... Живи и пой! А тут такое дело... Хорошо, оказалось, есть, что распродавать. И долго ходить не пришлось. Во дворе у нас два одинаковых дома - один против другого. Много живет писателей. Им и продал, в основном.