– Гутен морген! – повторил немец и еще раз поклонился.
– Гутен морген! – ответил я.
– Что ему нужно, Сосойя? – спросила растерявшаяся тетя.
– Не знаю. Пока что он только желает нам доброго утра… Чего тебе, фриц? – помахал я рукой.
– Гитлер капут! – выпалил немец, сложил правую ладонь наподобие револьвера и приставил к виску указательный палец.
– Это нам известно, газеты читаем. Ты скажи, что тебе нужно?
– Не понимай! – немец пожал плечами.
– Что нужно? – спросил теперь я по-русски.
– Иоганн… Их бин Иоганн! – Немец несколько раз ткнул рукой себя в грудь.
– Чего он привязался? – повернулся я к тете.
– А я почем знаю… – развела она руками.
– Хенде хох! – вспомнил я уроки военного дела. Немец испуганно взглянул на меня и поднял руки.
– Гитлер капут! – добавил я.
– Гитлер капут! – тотчас же подтвердил он, не опуская рук. Я не знал, как по-немецки звучит команда «отставить», поэтому подошел к немцу и почти насильно заставил его опустить руки вниз.
– Что ты хочешь, что? – повторил я вопрос.
– Хлеб… – произнес тихо немец.
– А-а, хлеб? Белый или черный?
– Не понимай…
– С маслом или с сыром?
– Хлеб… Бутер…
– Ага, бутерброд, значит?
– О, бутерброд! – обрадовался немец.
– Подвело животы, сволочи? Иди к своему Гитлеру, пусть он угостит тебя!
– Гитлер капут! – сказал немец безнадежно.
– Неужели?! Вот огорчил меня! – покачал я головой. Немец почувствовал иронию в моих словах и теперь обратился к тете:
– Хлеб, фрау, хлеб…
Губы у немца задрожали. Я проследовал за его взглядом и увидел, что он устремлен к нашему накрытому столику.
– С ума он сошел! Еще чего не хватало! Хлеба ему подавай! – сказал я тете. Она стояла побледневшая и молчала. Вдруг тетя повернулась, бросилась на кухню, схватила свой кусок мчади и подала его немцу.
– О, данке шён, фрау, данке зеер! – Немец дрожащими руками принял мчади и стал за обе щеки уплетать его.
С минуту тетя смотрела на жадно евшего немца, потом снова вернулась на кухню, вынесла весь оставшийся мчади и отдала ему.
– Тетя, ты с ума сошла?! – схватил я ее за руки.
– Отстань, Сосойя! – Тетя отстранила меня и опять побежала на кухню. Немец с недоумением смотрел на нас.
– На, немец, на! На тебе сыр, на тебе вино! Бери! – Тетя сунула в руку немцу весь наш обед и вдруг расхохоталась.
– Тетя! – испугался я.
– Молчи, Сосойя, молчи! Пусть берет все! Пусть! Что еще тебе, немец? Скажи, что еще дать тебе? – выговаривала тетя сквозь смех.
– Папирос, фрау… – расцвел немец.
– Дай ему табак, Сосойя!
– Нет у меня табака!
– Есть! Полный карман!
– Нету! – заупрямился я.
– Отдай сейчас же! – Тетя засунула руку в мой карман и протянула немцу полную пригоршню табака. – На, бери! Бери!
Руки у немца были заняты, поэтому тетя сама насыпала ему в карман мой табак, потом легонько подтолкнула его и сказала с улыбкой:
– Иди теперь, немец, иди!
– О, фрау, данке зеер, данке шён!
– Иди, иди, немец!
Я смотрел, вытаращив глаза, на смеявшуюся тетю и не мог понять, что с ней происходит.
– Данке, фрау! – еще раз поблагодарил немец и стал пятиться к калитке.
– Не за что!
Тетя обняла меня, крепко прижала к груди и вдруг разрыдалась. Перепуганный немец поспешно вышел со двора.
– Что с тобой, тетя? Почему ты плачешь? – спросил я еще более испуганно.
– Ничего, Сосойя, ничего! Посмотри на него! – И она показала на удалявшегося немца.
– Ну и что?
Тетя опять заплакала, потом засмеялась, снова заплакала.
– Видишь? Видишь, Сосойя? Видишь?!
Каждый, кто взглянул бы сейчас на тетю, принял бы ее за сумасшедшую. Но мне никогда еще не приходилось видеть на лице моей тети столько радости и счастья!
Ночь. Я лежу в своей постели и мечтаю о приятном сне. Я люблю сны; спящий человек, не видящий снов, все равно что покойник. Я считаю так: днем, когда мы ходим, разговариваем, спорим, – мы живем. Ночью, когда мы спим и не чувствуем ничего, – мы мертвы. Следовательно, тот, кто не видит снов, половину своей жизни проводит зря, в состоянии покойника. Я же все свои шестнадцать лет прожил сполна, потому что за редким исключением каждую ночь вижу сны. Во сне, как и днем, я хожу, разговариваю, смеюсь, плачу. Во сне, как и днем, мне бывает холодно и жарко, весело и скучно, радостно и грустно. Вот потому и хочется мне увидеть приятный, хороший сон. Я каждый раз перед сном разговариваю с тетей для того, чтобы продолжить этот разговор во сне. Тетя никогда не делится со мной мыслями до конца, а во сне она всегда откровенна, во сне она ласкает, целует, наставляет меня, говорит, что нет у нее на свете никого дороже меня… Вот и сейчас мне хочется поговорить с тетей, но что-то сдерживает меня. После сегодняшнего события я растерян, смущен. Потому и лежу я молча и мечтаю о приятном сне…
– Сосойя!
– Да, тетя?
– Спишь?
– Нет, тетя, какой там сон!
– Видел того немца?
– Лучше бы мне не видеть проклятого! – проворчал я, и опять под ложечкой у меня засосало.
– Конец войне, Сосойя, конец! – Тетя присела в постели.
– Кто это сказал?!
– Конец войне, Сосойя!.. Раз мы дожили до того дня, когда немецкий солдат пришел к нам и попросил кусок хлеба, – значит, войне конец! Понимаешь?
Я не ответил.
– Ты не обижайся на меня, Сосойя… Я была готова отдать ему весь дом, не то что мчади…
– Я тоже, тетя…
– Прости меня, Сосойя…
– Что ты, тетя!
– Подумай, Сосойя, что это значит! Немецкий солдат попросил у нас хлеба!
– Да, тетя!
Тетя помолчала, потом очень ласково спросила:
– Сосойя, ты голоден?
– Нет, тетя, ничуть! Мне совсем не хочется есть!
– И мне тоже…
– Ну тогда заснем, тетя…
…Сон не шел… Пропели первые петухи… Я встал, подкрался к тетиной кровати. Она спала и улыбалась во сне. Тете снился приятный сон.
Зачастили петухи. Я вышел во двор. На склонах гор, крышах домов, плетнях таял легкий, прозрачный, фиолетовый туман. Над селом занималась заря…
ПАВОДОК
Я ВИЖУ ВАС, ЛЮДИ!
– Гутен морген! – ответил я.
– Что ему нужно, Сосойя? – спросила растерявшаяся тетя.
– Не знаю. Пока что он только желает нам доброго утра… Чего тебе, фриц? – помахал я рукой.
– Гитлер капут! – выпалил немец, сложил правую ладонь наподобие револьвера и приставил к виску указательный палец.
– Это нам известно, газеты читаем. Ты скажи, что тебе нужно?
– Не понимай! – немец пожал плечами.
– Что нужно? – спросил теперь я по-русски.
– Иоганн… Их бин Иоганн! – Немец несколько раз ткнул рукой себя в грудь.
– Чего он привязался? – повернулся я к тете.
– А я почем знаю… – развела она руками.
– Хенде хох! – вспомнил я уроки военного дела. Немец испуганно взглянул на меня и поднял руки.
– Гитлер капут! – добавил я.
– Гитлер капут! – тотчас же подтвердил он, не опуская рук. Я не знал, как по-немецки звучит команда «отставить», поэтому подошел к немцу и почти насильно заставил его опустить руки вниз.
– Что ты хочешь, что? – повторил я вопрос.
– Хлеб… – произнес тихо немец.
– А-а, хлеб? Белый или черный?
– Не понимай…
– С маслом или с сыром?
– Хлеб… Бутер…
– Ага, бутерброд, значит?
– О, бутерброд! – обрадовался немец.
– Подвело животы, сволочи? Иди к своему Гитлеру, пусть он угостит тебя!
– Гитлер капут! – сказал немец безнадежно.
– Неужели?! Вот огорчил меня! – покачал я головой. Немец почувствовал иронию в моих словах и теперь обратился к тете:
– Хлеб, фрау, хлеб…
Губы у немца задрожали. Я проследовал за его взглядом и увидел, что он устремлен к нашему накрытому столику.
– С ума он сошел! Еще чего не хватало! Хлеба ему подавай! – сказал я тете. Она стояла побледневшая и молчала. Вдруг тетя повернулась, бросилась на кухню, схватила свой кусок мчади и подала его немцу.
– О, данке шён, фрау, данке зеер! – Немец дрожащими руками принял мчади и стал за обе щеки уплетать его.
С минуту тетя смотрела на жадно евшего немца, потом снова вернулась на кухню, вынесла весь оставшийся мчади и отдала ему.
– Тетя, ты с ума сошла?! – схватил я ее за руки.
– Отстань, Сосойя! – Тетя отстранила меня и опять побежала на кухню. Немец с недоумением смотрел на нас.
– На, немец, на! На тебе сыр, на тебе вино! Бери! – Тетя сунула в руку немцу весь наш обед и вдруг расхохоталась.
– Тетя! – испугался я.
– Молчи, Сосойя, молчи! Пусть берет все! Пусть! Что еще тебе, немец? Скажи, что еще дать тебе? – выговаривала тетя сквозь смех.
– Папирос, фрау… – расцвел немец.
– Дай ему табак, Сосойя!
– Нет у меня табака!
– Есть! Полный карман!
– Нету! – заупрямился я.
– Отдай сейчас же! – Тетя засунула руку в мой карман и протянула немцу полную пригоршню табака. – На, бери! Бери!
Руки у немца были заняты, поэтому тетя сама насыпала ему в карман мой табак, потом легонько подтолкнула его и сказала с улыбкой:
– Иди теперь, немец, иди!
– О, фрау, данке зеер, данке шён!
– Иди, иди, немец!
Я смотрел, вытаращив глаза, на смеявшуюся тетю и не мог понять, что с ней происходит.
– Данке, фрау! – еще раз поблагодарил немец и стал пятиться к калитке.
– Не за что!
Тетя обняла меня, крепко прижала к груди и вдруг разрыдалась. Перепуганный немец поспешно вышел со двора.
– Что с тобой, тетя? Почему ты плачешь? – спросил я еще более испуганно.
– Ничего, Сосойя, ничего! Посмотри на него! – И она показала на удалявшегося немца.
– Ну и что?
Тетя опять заплакала, потом засмеялась, снова заплакала.
– Видишь? Видишь, Сосойя? Видишь?!
Каждый, кто взглянул бы сейчас на тетю, принял бы ее за сумасшедшую. Но мне никогда еще не приходилось видеть на лице моей тети столько радости и счастья!
Ночь. Я лежу в своей постели и мечтаю о приятном сне. Я люблю сны; спящий человек, не видящий снов, все равно что покойник. Я считаю так: днем, когда мы ходим, разговариваем, спорим, – мы живем. Ночью, когда мы спим и не чувствуем ничего, – мы мертвы. Следовательно, тот, кто не видит снов, половину своей жизни проводит зря, в состоянии покойника. Я же все свои шестнадцать лет прожил сполна, потому что за редким исключением каждую ночь вижу сны. Во сне, как и днем, я хожу, разговариваю, смеюсь, плачу. Во сне, как и днем, мне бывает холодно и жарко, весело и скучно, радостно и грустно. Вот потому и хочется мне увидеть приятный, хороший сон. Я каждый раз перед сном разговариваю с тетей для того, чтобы продолжить этот разговор во сне. Тетя никогда не делится со мной мыслями до конца, а во сне она всегда откровенна, во сне она ласкает, целует, наставляет меня, говорит, что нет у нее на свете никого дороже меня… Вот и сейчас мне хочется поговорить с тетей, но что-то сдерживает меня. После сегодняшнего события я растерян, смущен. Потому и лежу я молча и мечтаю о приятном сне…
– Сосойя!
– Да, тетя?
– Спишь?
– Нет, тетя, какой там сон!
– Видел того немца?
– Лучше бы мне не видеть проклятого! – проворчал я, и опять под ложечкой у меня засосало.
– Конец войне, Сосойя, конец! – Тетя присела в постели.
– Кто это сказал?!
– Конец войне, Сосойя!.. Раз мы дожили до того дня, когда немецкий солдат пришел к нам и попросил кусок хлеба, – значит, войне конец! Понимаешь?
Я не ответил.
– Ты не обижайся на меня, Сосойя… Я была готова отдать ему весь дом, не то что мчади…
– Я тоже, тетя…
– Прости меня, Сосойя…
– Что ты, тетя!
– Подумай, Сосойя, что это значит! Немецкий солдат попросил у нас хлеба!
– Да, тетя!
Тетя помолчала, потом очень ласково спросила:
– Сосойя, ты голоден?
– Нет, тетя, ничуть! Мне совсем не хочется есть!
– И мне тоже…
– Ну тогда заснем, тетя…
…Сон не шел… Пропели первые петухи… Я встал, подкрался к тетиной кровати. Она спала и улыбалась во сне. Тете снился приятный сон.
Зачастили петухи. Я вышел во двор. На склонах гор, крышах домов, плетнях таял легкий, прозрачный, фиолетовый туман. Над селом занималась заря…
ПАВОДОК
Весной, когда на Суребских горах начинает таять снег, наша Супса свирепеет. Она выходит из берегов, заливает всю пойму, бушует, ревет, с корнями вырывает столетние деревья, набрасывается на мосты, уносит их, словно щепки, куда-то вниз, и не только мосты – бывает, жертвой взбесившейся реки становятся и звери, и скот, и люди.
Потом Супса постепенно остывает, угомонивается, возвращается в свое ложе, оставляя на берегах уйму дров и живительного ила. Река словно возмещает людям причиненное им зло.
Мы любим свою Супсу. Мы не боимся Супсы. Во время паводка люди наскоро сооружают земляные валы и насыпи, засыпают реку нанесенными ею же камнями и делают это с такой старательностью, словно им незнаком свирепый нрав Супсы. Или же вообще не делают ничего – стоят на берегу и наблюдают, на что еще способна эта небольшая сумасбродная река.
Паводок – лучшее время для ловли рыбы кошами.
Я, Нодар Головастик, Отия Каландадзе и Яго Антидзе поставили свой кош выше всех других кошей наших односельчан. И это не могло не вызвать общего возмущения!
– Разбойники! Это что же получается? Я должен жрать требуху вашей рыбы? Уберите отсюда кош, иначе перебью всех вас, чертей! – налетел на нас Венедикт Кутубидзе.
– А что, нам, что ли, есть требуху твоей рыбы? – спросил Венедикта довольно мирно Нодар.
– Слушай, говорю тебе, уберите отсюда кош!
– А где прикажешь ставить его? – вмешался Яго.
– Где хотите!
– Вот и прекрасно! Мы хотим именно здесь!
– Опять? Что я тебе сказал? – взвизгнул Кутубидзе.
– Чем ты недоволен, дядя Венедикт? – прикинулся я овечкой.
– Ты еще спрашиваешь? Христом-богом вас прошу – снимите ваш кош и перенесите его куда-нибудь вниз по течению! Вот и все!
– А что нам там достанется?
– Да какое мне дело? Что достанется, то и жрите!
– Э-э-э, почему так грубо, дядя Венедикт? – обиделся Нодар.
– Грубо? Ты посмотри на этого головастика!
– Не оскорбляй человека, дядя Венедикт! Хватит ему своего горя! – пожалел товарища Отия.
– А ты при чем?
– Как это при чем? Друг он мне или кто?
– Оно и видно! Все вы одним миром мазаны!.. Ну-ка соберите ваши манатки и убирайтесь отсюда!
– Товарищ Венедикт! – начал официальным тоном Яго Антидзе.
– Какой я тебе товарищ, сопляк! – взорвался Венедикт.
– Да что ты в самом деле, река эта твоя, что ли? – спросил Нодар.
– А чья же? Тебя не было и в помине, когда я здесь ставил коши.
– Ну, а теперь позволь нам! – попросил Нодар.
– Говорю вам: перенесите кош ниже или убирайтесь на тот берег!
– Послушай, дядя Венедикт, река не твоя и не наша, река принадлежит Советской власти и рыба в реке – тоже! – объяснил я.
– Ты кого учишь, болван, что мое, а что государственное?!
– В Конституции сказано, что все мы в равной мере пользуемся правом на отдых и на охоту! – уточнил Нодар.
– Не учи меня, что сказано в Конституции! Я на своем веку знал много конституций! – огрызнулся Венедикт.
– При чем тут я? Так сказано в Конституции!
– Что, что там сказано? Чтобы Нодар Головастик и Сосойя-бездельник отнимали кусок хлеба у Венедикта Кутубидзе?
– Нет, не совсем так… Чтобы ели все, вот что сказано!
– Так, да? – сощурил глаза Венедикт.
– Так! – кивнул головой Нодар.
– Значит, так? – обратился Венедикт ко мне.
– Точно! – подтвердил я.
– А разве о том там не сказано, что подобные вам сорванцы обязаны иметь честь и совесть и уважать старших?
– Видно, не читал ты Конституцию… Там нет такого указания.
– Нет?
– Нет.
– Значит, нет?
– Нет, дядя Венедикт, чего нет – того нет! – Значит, об этом не сказано, а о том, что вы должны жрать, а я глядеть вам в рот, об этом сказано? – Рыбы хватит на всех, дядя Венедикт! – Нет, ты ответь мне! – Не сказано, да? – не отставал Венедикт.
– Нет! – заупрямился я.
– И это называется Конституцией?! – Не дождавшись ответа, Венедикт выхватил из-за пояса топор и направился к нашему кошу.
– Что? Что он сказал о Конституции? – спросил вдруг Отия Каландадзе.
– А что? – обернулся Венедикт.
– Сосойя, как он сказал? «Что это за Конституция»? Не так ли? А ты чего уши развесил? – напустился Отия на Яго. – А еще член комсомольского бюро!
– Что я такого сказал? – побледнел Венедикт.
– Он еще спрашивает! «Я знал много конституций! Что это за Конституция!» Значит, наша Конституция тебе не нравится? – Голос Отии зазвучал угрожающе.
– Ты… Ты не болтай лишнего! Не говорил я этого! – струсил Венедикт.
– Как это не говорил? – повысил голос Отия. – Ого! Пришел сюда, разорался: река, мол, моя, я с вами, мол, разделаюсь, то да се!.. Да ты, оказывается, самый настоящий частный собственник и вредный пережиток капитализма к тому же!
– Ты это про меня? Да… как ты смеешь? – прошептал обескураженный вконец Венедикт.
– А что, не грозился разве? – подлил в огонь масла Яго. – Вместо того чтобы поддержать молодежь в трудное военное время, ты оскорбляешь нас, и не только нас, но и нашу Конституцию. Еще и запрещаешь ловить рыбу! Да если хочешь знать, немецкие фашисты ничего худшего и не делают!
– Вы что, с ума посходили, ребята? – застонал Венедикт.
– Не знаю, как вы, а я этого дела так не оставлю! – Нодар стал одеваться.
– Ты куда? – воскликнул Венедикт.
– Я знаю, куда…
– Что ты знаешь?
– Да, дядя Венедикт, мы все любим тебя, но… простить оскорбление Конституции и проявления пережитков капитализма, извини, не можем. Вот так! – категорически заявил Отия и тоже потянулся к одежде.
– Да постойте, сукины дети! Не сводите меня с ума! Ничего я такого не говорил!
– Это выяснится там! – произнес Нодар многозначительно.
– Где там?
– Увидишь…
– Вы что, сволочи, задумали? Бога у вас в душе нет! Клевещете на меня! – обезумел Венедикт.
– Здесь нас четыре свидетеля. Устроят тебе очную ставку, что ты тогда запоешь? – сказал Яго.
– И совесть вам позволит сделать это?
– Позволит, да еще как! – ухмыльнулся Нодар.
– Из-за паршивой рыбы губите человека? – прослезился Венедикт. – И кто? Выросшие на моих глазах мальчишки! Нате! Подавитесь и рыбой, и кошем, и Супсой! Жрите, авось лопнут ваши утробы!..
– А ты отстанешь от нас?
– Я-то отстану, но бог вас накажет!
– С богом договоримся мы сами, а ты оставь нас в покое!
– Поднимитесь хоть чуть выше, безбожники!
– Чуть выше поднимемся, так и быть! – пообещали мы.
– А я ничего такого не говорил, сукины вы дети, и прикусите ваши поганые языки!
– Опять ты за свое?
Венедикт долго укоризненно смотрел на нас, потом вскинул на плечо топор, плюнул и пошел своей дорогой. Мы прыснули. Венедикт обернулся.
– И в кого только вы уродились, черти полосатые?
– Иди к нам, дядя Венедикт, угостим тебя хорошим табаком! – позвал я.
Венедикт почесал в затылке, подумал, потом решился, вернулся и уселся на камне. Закурили.
– Вот вы здесь дурака валяете, – начал Венедикт, – а простых вещей не понимаете… Потому дети вы, несмышленыши… У реки, как и у леса, свои законы. Это неважно, бьете вы слона или зяблика, ловите рыбу или кита… Охотник должен уважать охотника… Слышали про такое растение – женьшень? Так вот, когда искатель найдет и пометит его, никто другой не имеет права даже дотронуться до того женьшеня. Нарушил правило – смерть тебе! Это – закон! А как же! Река эта – общая, и все мы имеем на нее равное право! Я разве против того, чтобы вы здесь ловили рыбу? Да ни боже мой! Ловите себе на здоровье, рыбы в реке хоть отбавляй! Но ловите по правилу! Эвон сколько тут кошей выше моего! И ничего! Я ни слова! Почему? А потому, что поставлены они по правилу, люди держат расстояние! Я ведь поставил свои кош выше Ладикоиного, а он что? Ни слова. Потому знаю я, где и как ставить кош… А вы? Взяли да устроились и двух шагах от меня… Разве это дело? То-то… – Венедикт поднялся. – Ну ладно, пойду я… А вы тут будьте осторожны с рекой… Супса – она сумасшедшая… Бывайте, ребята!
Венедикт ушел. Мы подобрали свои манатки, сняли наш кош и перенесли его далеко вверх по течению реки.
…На берегу у нас разбита небольшая палатка. Отия и Яго отдыхают в тени палатки, я и Нодар устроились на коше и ждем, когда на сетку выбросится рыба. Мутные волны Супсы несут наглотавшуюся ила, потерявшую ориентацию рыбу, подбрасывают ее на сетку коша, а сами, вероломные, стекают сквозь сетку. Обалдевшая рыба бьется, извивается, разевая рот, прося помощи. Но какая уж тут помощь? Я и Нодар хватаем рыбу за жабры и бросаем на берег.
– Смотри, Сосойя, твоя красавица пожаловала!
Я посмотрел на берег. У палатки стояла Хатия.
– Хатия! – крикнул я.
Она помахала рукой и что-то крикнула в ответ, в шуме реки я не расслышал.
– Чего тебе, Хатия? Зачем пришла?
Хатия сложила у рта руки рупором и прокричала что-то.
– Иди к ней, – сказал Нодар. Я вышел на берег.
– Ну что ты орешь?
– Здравствуй, Сосойя! – Хатия протянула руку.
– Будто не виделись сегодня… Знаю я, зачем ты пришла! – Я пожал руку Хатии.
– Сосойя, дайте мне половить рыбу…
– Нельзя! Слышишь, как бурлит река? Куда тебе на кош!
– Сосойя, миленький, прошу тебя! – заскулила Хатия.
– Ты что, с ума сошла? – Отия вышел из палатки.
– Бессовестные! – обиделась Хатия.
– На вот тебе рыбы, бери сколько угодно! – Яго поставил перед Хатией ведро с пойманной рыбой.
– Что ты суешь дохлую рыбу! Я хочу сама ее поймать!
– Катись домой!
– Не уйду!
– Зайди хоть в палатку, сгоришь здесь! – попросил я заупрямившуюся Хатию.
– Не зайду!
– Ну и сиди здесь, черт с тобой! Я вернулся на кош.
– Что ей понадобилось? – спросил Нодар.
– Просится на кош.
– Ну и тащи её сюда! – Да ты что!
– Я приведу ее.
– Не глупи!
– Не бойся, не утоплю! – рассмеялся Нодар и полез на берег.
Спустя несколько минут Нодар втащил Хатию на кош и усадил её рядом со мной.
Мы сидели втроем и ждали, а рыбы все не было. Нодар от нечего делать бросал в воду прилипшие к сетке хворост и щепки и тихо напевал:
– А мы послали ее за одним делом, она скоро вернется! – ответил Нодар.
– В самом деле, куда она исчезла, проклятая? Позор…
Вдруг перед нами шлепнулся подброшенный волной здоровенный усач. Мы с Нодаром схватили рыбу, но она вырвалась из рук и нырнула в воду. Волна снова выбросила усача на кош, а он снова выкрутился. Мы бросились в воду и с трудом удержали взбесившуюся рыбу. Просунув четыре пальца в жабры усача, Нодар вытащил его и поднес к лицу Хатии.
– На вот, на твое счастье!
Усач рванулся, ударил Хатию хвостом в грудь. Хатия ухватила рыбу обеими руками, прильнула к ней щекой.
– У, какая она холодная!
– Только не вздумай дурить, как в тот раз! – предупредил я Хатию.
– Не бойся, ее я не выпущу!
Я отвернулся, и вдруг в глазах у меня зарябило, я похолодел от ужаса: прямо на нас река несла огромное ветвистое каштановое дерево.
– Нодар! Бери шест! – заорал я. Нодар вскочил как ужаленный.
– Хатия! – бросился я к Хатии.
Но было уже поздно. Мощный толчок опрокинул наш кош. Я не успел увидеть, как из палатки, крича и размахивая руками, выскочили Отия и Яго, и тут же провалился в темную, холодную яму. В мгновение ока рот, глаза, уши забило илом, и вода понесла меня вниз по течению. «Вправо… Вправо… Вправо… – бьется мысль в затуманившемся сознании – еще немного, Сосойя, продержись еще немного!» Я открываю глаза, но ничего, кроме мутной воды, не вижу… Я глотаю воду и чувствую, что начинаю задыхаться… Вдохнуть хоть раз… Хоть раз… А там будь что будет!.. Легкие больше не выдерживают. Я глубоко вдыхаю и…
Я открыл глаза на берегу… Жив? Жив!.. Но что это? Куда бегут ребята? Что такое? Ведь я жив и невредим?
– Э-э-эй! Ребята, сюда, я здесь! – крикнул я и сам не услышал своего голоса. Потом в ушах что-то лопнуло, зашуршало. До меня сперва донесся шум реки, потом я почувствовал биение собственного сердца и наконец услышал отчаянный крик ребят:
– Хатия-а-а!.. Хатия-а-а!..
– Хатия… – прошептал я и опустился на песок.
Я не помню, как очутился с ребятами. Помню лишь, как меня удерживали Нодар и Отия, как кричали сбежавшиеся люди, как Супса уносила Хатию и как никто не осмеливался вступить в единоборство с неминуемой гибелью.
Потом все увидели, как на противоположном берегу показался незнакомый мужчина, как он подбежал к реке и, не раздеваясь, бросился в воду. Он то скрывался в волнах, то вновь появлялся на поверхности. Рассекая воду сильными взмахами рук, он гнался за Хатией. Наконец он настиг ее, ухватил за волосы. Супса тащила их до самой нашей школы. Здесь незнакомец пересилил реку, выполз на берег, уложил Хатию на песок и припал ухом к ее груди. Потом он подхватил девочку, шатаясь вошел, во двор школы и осторожно опустил ее на траву. Спустя минуту все село окружило Хатию и ее спасителя. Припав на колено, он массировал Хатию. Я опустился рядом с ним и… обмер. Я узнал бригадира Датико. Он не обмолвился ни словом, спокойно продолжал свое дело, потом стал растирать Хатии виски.
– Хатия! – позвал я. – Хатия! Хатия!
Ресницы Хатии чуть дрогнули. Потом она медленно открыла глаза и тихо, очень тихо прошептала:
– Сосойя…
– Жива? – спросил кто-то.
– Жива! – сказал Датико и встал.
В толпе пронесся ветерок шепота и тут же стих. Наступило гробовое молчание.
Датико выступил на середину круга – исхудавший, заросший, в изодранной одежде и обуви. Он обвел собравшихся мутным взглядом. И каждый, с кем скрещивались глаза Датико, опускал голову и отступал назад. Датико стоял и ждал, когда заговорит село. Но народ молчал, как могила, и я испугался этого молчания, испугался, как в тот страшный день, первый день войны. Долго ждал Датико, но никто не нарушил безмолвия. Тогда он сорвал с пояса кобуру с револьвером, бросил ее на землю и покорно опустил руки. Люди по-прежнему молчали.
– Скажите хоть слово! – крикнул Датико с мольбой и дрожью в голосе.
Никто ему не ответил.
– Володя, где ты? Арестуй меня, чего ты ждешь? Ведь ты работник безопасности! Я бросил оружие, сдался. Бери же меня!
Володя Джаши выступил из толпы и остановился перед Датико. Народ напрягся в предчувствии крика, драки, стрельбы. Но случилось нечто более страшное и необъяснимое. Володя повернулся и вышел со двора, ни разу не оглянувшись.
Датико побледнел.
– Бадрия Таварткиладзе, а ты что? Милиция! Почему ты не арестуешь меня? – крикнул он.
Но Бадрии уже не было во дворе, он ушел вслед за Володей Джаши.
– Люди! – вырвался вопль у Датико.
И люди сделали то же, что и Володя и Бадри. Один за другим они стали молча, не оглядываясь, покидать школьный двор.
Датико закрыл лицо руками, упал на колени и громко зарыдал. Я смотрел на Датико и завидовал Хатии, которая не могла видеть, как плачет и тает на лазах этот огромный сильный мужчина.
– Ты сможешь идти, Хатия? – спросил я.
– Смогу.
Я обнял Хатию за талию и осторожно повел ее со двора. Проходя мимо Датико, она остановилась.
Датико взглянул на нас полными слез глазами.
– Что мне теперь делать, Сосойя?
– Не знаю, Датико…
– И ты не знаешь? Я опустил голову.
Датико встал, посмотрел на дорогу. Она была пуста. Датико побрел, пошатываясь, к воротам. Прежде чем выйти со двора, он еще раз спросил меня:
– Куда мне теперь идти, Сосойя?
Я не ответил ему, ибо не знал, куда ему следует идти. Тогда Датико махнул рукой, повернулся и ушел…
Долго шагал он, не поднимая головы. Дойдя до перекрестка, остановился, постоял с минуту и вновь зашагал, но не в сторону леса, а прямо по шоссе. Куда? Вряд ли он сам мог ответить на этот вопрос…
С ревом несла Супса свои мутные воды. По проселочной дороге, блея и мыча, позванивая колокольчиками, возвращалось домой стадо. Там, где скрылся Датико, медленно опускалось солнце.
Потом Супса постепенно остывает, угомонивается, возвращается в свое ложе, оставляя на берегах уйму дров и живительного ила. Река словно возмещает людям причиненное им зло.
Мы любим свою Супсу. Мы не боимся Супсы. Во время паводка люди наскоро сооружают земляные валы и насыпи, засыпают реку нанесенными ею же камнями и делают это с такой старательностью, словно им незнаком свирепый нрав Супсы. Или же вообще не делают ничего – стоят на берегу и наблюдают, на что еще способна эта небольшая сумасбродная река.
Паводок – лучшее время для ловли рыбы кошами.
Я, Нодар Головастик, Отия Каландадзе и Яго Антидзе поставили свой кош выше всех других кошей наших односельчан. И это не могло не вызвать общего возмущения!
– Разбойники! Это что же получается? Я должен жрать требуху вашей рыбы? Уберите отсюда кош, иначе перебью всех вас, чертей! – налетел на нас Венедикт Кутубидзе.
– А что, нам, что ли, есть требуху твоей рыбы? – спросил Венедикта довольно мирно Нодар.
– Слушай, говорю тебе, уберите отсюда кош!
– А где прикажешь ставить его? – вмешался Яго.
– Где хотите!
– Вот и прекрасно! Мы хотим именно здесь!
– Опять? Что я тебе сказал? – взвизгнул Кутубидзе.
– Чем ты недоволен, дядя Венедикт? – прикинулся я овечкой.
– Ты еще спрашиваешь? Христом-богом вас прошу – снимите ваш кош и перенесите его куда-нибудь вниз по течению! Вот и все!
– А что нам там достанется?
– Да какое мне дело? Что достанется, то и жрите!
– Э-э-э, почему так грубо, дядя Венедикт? – обиделся Нодар.
– Грубо? Ты посмотри на этого головастика!
– Не оскорбляй человека, дядя Венедикт! Хватит ему своего горя! – пожалел товарища Отия.
– А ты при чем?
– Как это при чем? Друг он мне или кто?
– Оно и видно! Все вы одним миром мазаны!.. Ну-ка соберите ваши манатки и убирайтесь отсюда!
– Товарищ Венедикт! – начал официальным тоном Яго Антидзе.
– Какой я тебе товарищ, сопляк! – взорвался Венедикт.
– Да что ты в самом деле, река эта твоя, что ли? – спросил Нодар.
– А чья же? Тебя не было и в помине, когда я здесь ставил коши.
– Ну, а теперь позволь нам! – попросил Нодар.
– Говорю вам: перенесите кош ниже или убирайтесь на тот берег!
– Послушай, дядя Венедикт, река не твоя и не наша, река принадлежит Советской власти и рыба в реке – тоже! – объяснил я.
– Ты кого учишь, болван, что мое, а что государственное?!
– В Конституции сказано, что все мы в равной мере пользуемся правом на отдых и на охоту! – уточнил Нодар.
– Не учи меня, что сказано в Конституции! Я на своем веку знал много конституций! – огрызнулся Венедикт.
– При чем тут я? Так сказано в Конституции!
– Что, что там сказано? Чтобы Нодар Головастик и Сосойя-бездельник отнимали кусок хлеба у Венедикта Кутубидзе?
– Нет, не совсем так… Чтобы ели все, вот что сказано!
– Так, да? – сощурил глаза Венедикт.
– Так! – кивнул головой Нодар.
– Значит, так? – обратился Венедикт ко мне.
– Точно! – подтвердил я.
– А разве о том там не сказано, что подобные вам сорванцы обязаны иметь честь и совесть и уважать старших?
– Видно, не читал ты Конституцию… Там нет такого указания.
– Нет?
– Нет.
– Значит, нет?
– Нет, дядя Венедикт, чего нет – того нет! – Значит, об этом не сказано, а о том, что вы должны жрать, а я глядеть вам в рот, об этом сказано? – Рыбы хватит на всех, дядя Венедикт! – Нет, ты ответь мне! – Не сказано, да? – не отставал Венедикт.
– Нет! – заупрямился я.
– И это называется Конституцией?! – Не дождавшись ответа, Венедикт выхватил из-за пояса топор и направился к нашему кошу.
– Что? Что он сказал о Конституции? – спросил вдруг Отия Каландадзе.
– А что? – обернулся Венедикт.
– Сосойя, как он сказал? «Что это за Конституция»? Не так ли? А ты чего уши развесил? – напустился Отия на Яго. – А еще член комсомольского бюро!
– Что я такого сказал? – побледнел Венедикт.
– Он еще спрашивает! «Я знал много конституций! Что это за Конституция!» Значит, наша Конституция тебе не нравится? – Голос Отии зазвучал угрожающе.
– Ты… Ты не болтай лишнего! Не говорил я этого! – струсил Венедикт.
– Как это не говорил? – повысил голос Отия. – Ого! Пришел сюда, разорался: река, мол, моя, я с вами, мол, разделаюсь, то да се!.. Да ты, оказывается, самый настоящий частный собственник и вредный пережиток капитализма к тому же!
– Ты это про меня? Да… как ты смеешь? – прошептал обескураженный вконец Венедикт.
– А что, не грозился разве? – подлил в огонь масла Яго. – Вместо того чтобы поддержать молодежь в трудное военное время, ты оскорбляешь нас, и не только нас, но и нашу Конституцию. Еще и запрещаешь ловить рыбу! Да если хочешь знать, немецкие фашисты ничего худшего и не делают!
– Вы что, с ума посходили, ребята? – застонал Венедикт.
– Не знаю, как вы, а я этого дела так не оставлю! – Нодар стал одеваться.
– Ты куда? – воскликнул Венедикт.
– Я знаю, куда…
– Что ты знаешь?
– Да, дядя Венедикт, мы все любим тебя, но… простить оскорбление Конституции и проявления пережитков капитализма, извини, не можем. Вот так! – категорически заявил Отия и тоже потянулся к одежде.
– Да постойте, сукины дети! Не сводите меня с ума! Ничего я такого не говорил!
– Это выяснится там! – произнес Нодар многозначительно.
– Где там?
– Увидишь…
– Вы что, сволочи, задумали? Бога у вас в душе нет! Клевещете на меня! – обезумел Венедикт.
– Здесь нас четыре свидетеля. Устроят тебе очную ставку, что ты тогда запоешь? – сказал Яго.
– И совесть вам позволит сделать это?
– Позволит, да еще как! – ухмыльнулся Нодар.
– Из-за паршивой рыбы губите человека? – прослезился Венедикт. – И кто? Выросшие на моих глазах мальчишки! Нате! Подавитесь и рыбой, и кошем, и Супсой! Жрите, авось лопнут ваши утробы!..
– А ты отстанешь от нас?
– Я-то отстану, но бог вас накажет!
– С богом договоримся мы сами, а ты оставь нас в покое!
– Поднимитесь хоть чуть выше, безбожники!
– Чуть выше поднимемся, так и быть! – пообещали мы.
– А я ничего такого не говорил, сукины вы дети, и прикусите ваши поганые языки!
– Опять ты за свое?
Венедикт долго укоризненно смотрел на нас, потом вскинул на плечо топор, плюнул и пошел своей дорогой. Мы прыснули. Венедикт обернулся.
– И в кого только вы уродились, черти полосатые?
– Иди к нам, дядя Венедикт, угостим тебя хорошим табаком! – позвал я.
Венедикт почесал в затылке, подумал, потом решился, вернулся и уселся на камне. Закурили.
– Вот вы здесь дурака валяете, – начал Венедикт, – а простых вещей не понимаете… Потому дети вы, несмышленыши… У реки, как и у леса, свои законы. Это неважно, бьете вы слона или зяблика, ловите рыбу или кита… Охотник должен уважать охотника… Слышали про такое растение – женьшень? Так вот, когда искатель найдет и пометит его, никто другой не имеет права даже дотронуться до того женьшеня. Нарушил правило – смерть тебе! Это – закон! А как же! Река эта – общая, и все мы имеем на нее равное право! Я разве против того, чтобы вы здесь ловили рыбу? Да ни боже мой! Ловите себе на здоровье, рыбы в реке хоть отбавляй! Но ловите по правилу! Эвон сколько тут кошей выше моего! И ничего! Я ни слова! Почему? А потому, что поставлены они по правилу, люди держат расстояние! Я ведь поставил свои кош выше Ладикоиного, а он что? Ни слова. Потому знаю я, где и как ставить кош… А вы? Взяли да устроились и двух шагах от меня… Разве это дело? То-то… – Венедикт поднялся. – Ну ладно, пойду я… А вы тут будьте осторожны с рекой… Супса – она сумасшедшая… Бывайте, ребята!
Венедикт ушел. Мы подобрали свои манатки, сняли наш кош и перенесли его далеко вверх по течению реки.
…На берегу у нас разбита небольшая палатка. Отия и Яго отдыхают в тени палатки, я и Нодар устроились на коше и ждем, когда на сетку выбросится рыба. Мутные волны Супсы несут наглотавшуюся ила, потерявшую ориентацию рыбу, подбрасывают ее на сетку коша, а сами, вероломные, стекают сквозь сетку. Обалдевшая рыба бьется, извивается, разевая рот, прося помощи. Но какая уж тут помощь? Я и Нодар хватаем рыбу за жабры и бросаем на берег.
– Смотри, Сосойя, твоя красавица пожаловала!
Я посмотрел на берег. У палатки стояла Хатия.
– Хатия! – крикнул я.
Она помахала рукой и что-то крикнула в ответ, в шуме реки я не расслышал.
– Чего тебе, Хатия? Зачем пришла?
Хатия сложила у рта руки рупором и прокричала что-то.
– Иди к ней, – сказал Нодар. Я вышел на берег.
– Ну что ты орешь?
– Здравствуй, Сосойя! – Хатия протянула руку.
– Будто не виделись сегодня… Знаю я, зачем ты пришла! – Я пожал руку Хатии.
– Сосойя, дайте мне половить рыбу…
– Нельзя! Слышишь, как бурлит река? Куда тебе на кош!
– Сосойя, миленький, прошу тебя! – заскулила Хатия.
– Ты что, с ума сошла? – Отия вышел из палатки.
– Бессовестные! – обиделась Хатия.
– На вот тебе рыбы, бери сколько угодно! – Яго поставил перед Хатией ведро с пойманной рыбой.
– Что ты суешь дохлую рыбу! Я хочу сама ее поймать!
– Катись домой!
– Не уйду!
– Зайди хоть в палатку, сгоришь здесь! – попросил я заупрямившуюся Хатию.
– Не зайду!
– Ну и сиди здесь, черт с тобой! Я вернулся на кош.
– Что ей понадобилось? – спросил Нодар.
– Просится на кош.
– Ну и тащи её сюда! – Да ты что!
– Я приведу ее.
– Не глупи!
– Не бойся, не утоплю! – рассмеялся Нодар и полез на берег.
Спустя несколько минут Нодар втащил Хатию на кош и усадил её рядом со мной.
Мы сидели втроем и ждали, а рыбы все не было. Нодар от нечего делать бросал в воду прилипшие к сетке хворост и щепки и тихо напевал:
– Где же ваша рыба? – спросила Хатия.
Сельдь сказала усачу:
«Коль того я захочу,
Я тебя, усач ты глупый,
Прямо в сеть заполучу!»
– А мы послали ее за одним делом, она скоро вернется! – ответил Нодар.
– В самом деле, куда она исчезла, проклятая? Позор…
Вдруг перед нами шлепнулся подброшенный волной здоровенный усач. Мы с Нодаром схватили рыбу, но она вырвалась из рук и нырнула в воду. Волна снова выбросила усача на кош, а он снова выкрутился. Мы бросились в воду и с трудом удержали взбесившуюся рыбу. Просунув четыре пальца в жабры усача, Нодар вытащил его и поднес к лицу Хатии.
– На вот, на твое счастье!
Усач рванулся, ударил Хатию хвостом в грудь. Хатия ухватила рыбу обеими руками, прильнула к ней щекой.
– У, какая она холодная!
– Только не вздумай дурить, как в тот раз! – предупредил я Хатию.
– Не бойся, ее я не выпущу!
Я отвернулся, и вдруг в глазах у меня зарябило, я похолодел от ужаса: прямо на нас река несла огромное ветвистое каштановое дерево.
– Нодар! Бери шест! – заорал я. Нодар вскочил как ужаленный.
– Хатия! – бросился я к Хатии.
Но было уже поздно. Мощный толчок опрокинул наш кош. Я не успел увидеть, как из палатки, крича и размахивая руками, выскочили Отия и Яго, и тут же провалился в темную, холодную яму. В мгновение ока рот, глаза, уши забило илом, и вода понесла меня вниз по течению. «Вправо… Вправо… Вправо… – бьется мысль в затуманившемся сознании – еще немного, Сосойя, продержись еще немного!» Я открываю глаза, но ничего, кроме мутной воды, не вижу… Я глотаю воду и чувствую, что начинаю задыхаться… Вдохнуть хоть раз… Хоть раз… А там будь что будет!.. Легкие больше не выдерживают. Я глубоко вдыхаю и…
Я открыл глаза на берегу… Жив? Жив!.. Но что это? Куда бегут ребята? Что такое? Ведь я жив и невредим?
– Э-э-эй! Ребята, сюда, я здесь! – крикнул я и сам не услышал своего голоса. Потом в ушах что-то лопнуло, зашуршало. До меня сперва донесся шум реки, потом я почувствовал биение собственного сердца и наконец услышал отчаянный крик ребят:
– Хатия-а-а!.. Хатия-а-а!..
– Хатия… – прошептал я и опустился на песок.
Я не помню, как очутился с ребятами. Помню лишь, как меня удерживали Нодар и Отия, как кричали сбежавшиеся люди, как Супса уносила Хатию и как никто не осмеливался вступить в единоборство с неминуемой гибелью.
Потом все увидели, как на противоположном берегу показался незнакомый мужчина, как он подбежал к реке и, не раздеваясь, бросился в воду. Он то скрывался в волнах, то вновь появлялся на поверхности. Рассекая воду сильными взмахами рук, он гнался за Хатией. Наконец он настиг ее, ухватил за волосы. Супса тащила их до самой нашей школы. Здесь незнакомец пересилил реку, выполз на берег, уложил Хатию на песок и припал ухом к ее груди. Потом он подхватил девочку, шатаясь вошел, во двор школы и осторожно опустил ее на траву. Спустя минуту все село окружило Хатию и ее спасителя. Припав на колено, он массировал Хатию. Я опустился рядом с ним и… обмер. Я узнал бригадира Датико. Он не обмолвился ни словом, спокойно продолжал свое дело, потом стал растирать Хатии виски.
– Хатия! – позвал я. – Хатия! Хатия!
Ресницы Хатии чуть дрогнули. Потом она медленно открыла глаза и тихо, очень тихо прошептала:
– Сосойя…
– Жива? – спросил кто-то.
– Жива! – сказал Датико и встал.
В толпе пронесся ветерок шепота и тут же стих. Наступило гробовое молчание.
Датико выступил на середину круга – исхудавший, заросший, в изодранной одежде и обуви. Он обвел собравшихся мутным взглядом. И каждый, с кем скрещивались глаза Датико, опускал голову и отступал назад. Датико стоял и ждал, когда заговорит село. Но народ молчал, как могила, и я испугался этого молчания, испугался, как в тот страшный день, первый день войны. Долго ждал Датико, но никто не нарушил безмолвия. Тогда он сорвал с пояса кобуру с револьвером, бросил ее на землю и покорно опустил руки. Люди по-прежнему молчали.
– Скажите хоть слово! – крикнул Датико с мольбой и дрожью в голосе.
Никто ему не ответил.
– Володя, где ты? Арестуй меня, чего ты ждешь? Ведь ты работник безопасности! Я бросил оружие, сдался. Бери же меня!
Володя Джаши выступил из толпы и остановился перед Датико. Народ напрягся в предчувствии крика, драки, стрельбы. Но случилось нечто более страшное и необъяснимое. Володя повернулся и вышел со двора, ни разу не оглянувшись.
Датико побледнел.
– Бадрия Таварткиладзе, а ты что? Милиция! Почему ты не арестуешь меня? – крикнул он.
Но Бадрии уже не было во дворе, он ушел вслед за Володей Джаши.
– Люди! – вырвался вопль у Датико.
И люди сделали то же, что и Володя и Бадри. Один за другим они стали молча, не оглядываясь, покидать школьный двор.
Датико закрыл лицо руками, упал на колени и громко зарыдал. Я смотрел на Датико и завидовал Хатии, которая не могла видеть, как плачет и тает на лазах этот огромный сильный мужчина.
– Ты сможешь идти, Хатия? – спросил я.
– Смогу.
Я обнял Хатию за талию и осторожно повел ее со двора. Проходя мимо Датико, она остановилась.
Датико взглянул на нас полными слез глазами.
– Что мне теперь делать, Сосойя?
– Не знаю, Датико…
– И ты не знаешь? Я опустил голову.
Датико встал, посмотрел на дорогу. Она была пуста. Датико побрел, пошатываясь, к воротам. Прежде чем выйти со двора, он еще раз спросил меня:
– Куда мне теперь идти, Сосойя?
Я не ответил ему, ибо не знал, куда ему следует идти. Тогда Датико махнул рукой, повернулся и ушел…
Долго шагал он, не поднимая головы. Дойдя до перекрестка, остановился, постоял с минуту и вновь зашагал, но не в сторону леса, а прямо по шоссе. Куда? Вряд ли он сам мог ответить на этот вопрос…
С ревом несла Супса свои мутные воды. По проселочной дороге, блея и мыча, позванивая колокольчиками, возвращалось домой стадо. Там, где скрылся Датико, медленно опускалось солнце.
Я ВИЖУ ВАС, ЛЮДИ!
– Здравствуй, Бежана! Да, это я, Сосойя… Давно я не был у тебя, мой Бежана! Извини меня!.. Сейчас я все здесь приведу в порядок: расчищу траву, поправлю крест, скамейку перекрашу… Смотри, роза уже отцвела… Да, порядочно прошло времени… А сколько у меня для тебя новостей, Бежана! Не знаю, с чего и начать! Погоди немного, вот вырву этот сорняк и расскажу все по порядку…
Ну так вот, дорогой мой Бежана: война кончилась! Не узнать теперь нашего села! Ребята вернулись с фронта, Бежана! Вернулся сын Герасима, сын Нины вернулся, Минин Евгений вернулся, и отец Нодара Головастика вернулся, и отец Отии. Правда, он без одной ноги, но какое это имеет значение? Подумаешь, нога!.. А вот наш Кукури, Лукайин Кукури, не вернулся. Сын Машико Малхаз тоже не вернулся… Многие не вернулись, Бежана, и все же на селе у нас праздник! Появились соль, кукуруза… После тебя сыграли десять свадеб, и на каждой я был среди почетных гостей и пил здорово! Помнишь Георгия Церцвадзе? Да, да, отца одиннадцати детей! Так вот, Георгий тоже вернулся, и жена его Талико родила двенадцатого мальчика, Шукрию. Вот была потеха, Бежана! Талико была на дереве, собирала сливы, когда у нее начались роды! Слышишь, Бежана? Чуть было не разрешилась на дереве! Успела все же спуститься вниз! Ребенка назвали Шукрией, но я зову его Сливовичем. Здорово, правда, Бежана? Сливович! Чем хуже Георгиевича? Всего у нас после тебя родилось тринадцать детей… Да еще одна новость, Бежана, – знаю, она обрадует тебя. Хатию отец отвез в Батуми. Ей сделают операцию, и она будет видеть! Потом? Потом… Ты ведь знаешь, Бежана, как я люблю Хатию? Вот и женюсь на ней! Конечно! Справлю свадьбу, большую свадьбу! И у нас будут дети!.. Что? А вдруг она не прозреет? Да, тетя тоже спрашивает меня об этом… Все равно женюсь, Бежана! Нельзя ей жить без меня… И я не смогу жить без Хатии… Любил ведь ты какую-то Минадору? Вот и я люблю мою Хатию… И тетя любит… его… Конечно, любит, иначе не стала бы она каждый день спрашивать у почтальона, нет ли для нее письма… Ждет она его! Ты знаешь кого… Но ты знаешь и то, что он не вернется к ней… А я жду мою Хатию. Для меня безразлично, какой она вернется – зрячей, незрячей. А что, если я не понравлюсь ей? Как ты думаешь, Бежана? Правда, тетя говорит, что я возмужал, похорошел, что меня трудно даже узнать, но… чем черт не шутит!.. Впрочем, нет, не может быть того, чтобы я не понравился Хатии! Она ведь знает, каков я, она видит меня, сама не раз говорила об этом… Я окончил десять классов, Бежана! Думаю поступить в институт. Стану врачом, и если Хатии сейчас не помогут в Батуми, я сам вылечу ее. Так, Бежана?
– Рехнулся совсем наш Сосойя? Ты с кем это болтаешь?
– А-а, здравствуй, дядя Герасим!
– Здравствуй! Что ты здесь делаешь?
– Так, пришел взглянуть на могилу Бежаны…
– Сходи к конторе… Виссарион и Хатия вернулись… – Герасим слегка потрепал меня по щеке.
У меня сперло дыхание.
– Ну и как?!
– Беги, беги, сынок, встречай… – Я не дал Герасиму договорить, сорвался, с места и помчался вниз по склону.
Быстрей, Сосойя, быстрей!.. Так – далеко, сократи дорогу по этой балке! Прыгай!.. Быстрей, Сосойя!.. Я бегу, как не бежал никогда в жизни!.. В ушах звенит, сердце готово выпрыгнуть из груди, колени подкашиваются… Не вздумай останавливаться, Сосойя!.. Беги! Если перепрыгнешь через эту канаву – значит, с Хатией все в порядке… Перепрыгнул!.. Если добежишь до того дерева не дыша – значит, с Хатией все в порядке… Так… Еще немного… Еще два шага… Добежал!.. Если досчитаешь до пятидесяти не переводя дыхания – значит, с Хатией все в порядке… Раз, два, три… десять, одиннадцать, двенадцать… Сорок пять, сорок шесть… О, как трудно…
– Хатия-а-а!..
Задыхаясь, я подбежал к ним и остановился. Больше я не смог вымолвить ни слова.
– Сосо! – сказала Хатия тихо.
Я взглянул на нее. Лицо Хатии было белым как мел. Она смотрела своими огромными, красивыми глазами куда-то вдаль, мимо меня и улыбалась.
– Дядя Виссарион!
Виссарион стоял с опущенной головой и молчал.
– Ну что, дядя Виссарион? Виссарион не ответил.
– Хатия!
– Врачи сказали, что делать операцию пока нельзя. Велели обязательно приехать будущей весной… – спокойно сказала Хатия.
Боже мой, почему я не досчитал до пятидесяти?! В горле у меня защекотало. Я закрыл лицо руками.
– Как ты, Сосойя? Что у тебя нового?
Я обнял Хатию и поцеловал ее в щеку. Дядя Виссарион достал платок, вытер сухие глаза, кашлянул и ушел.
– Как ты, Сосойя? – повторила Хатия.
– Хорошо… А ты не бойся, Хатия… Весной ведь сделают операцию? – Я погладил Хатию по лицу.
Она сощурилась и стала такой красивой, такой, что ей позавидовала бы сама богоматерь…
– Весной, Сосойя…
– Ты только не бойся, Хатия!
– А я и не боюсь, Сосойя!
– А если они не смогут помочь тебе, это сделаю я, Хатия, клянусь тебе!
– Знаю, Сосойя!
– Если даже не… Ну и что? Меня ты видишь?
– Вижу, Сосойя!
– Что еще тебе надо?
– Больше ничего, Сосойя!
Куда ты идешь, дорога, и куда ты ведешь мое село? Помнишь? В один из июньских дней ты отняла все, что было у меня дорогого на свете. Я просил тебя, дорога, и ты возвратила мне все, что могла возвратить. Я благодарю тебя, дорога! Теперь настал и наш черед. Ты возьмешь нас, меня и Хатию, и поведешь туда, где должен быть твой конец. Но мы не хотим, чтобы у тебя был конец. Рука об руку мы будем шагать вместе с тобой до бесконечности. Тебе никогда больше не придется доставлять в наше село вести о нас в треугольных письмах и конвертах с напечатанными адресами. Мы вернемся сами, дорога! Мы станем лицом к востоку, увидим восход золотого солнца, и тогда Хатия скажет всему миру:
– Люди, это я, Хатия! Я вижу вас, люди!
1965
Ну так вот, дорогой мой Бежана: война кончилась! Не узнать теперь нашего села! Ребята вернулись с фронта, Бежана! Вернулся сын Герасима, сын Нины вернулся, Минин Евгений вернулся, и отец Нодара Головастика вернулся, и отец Отии. Правда, он без одной ноги, но какое это имеет значение? Подумаешь, нога!.. А вот наш Кукури, Лукайин Кукури, не вернулся. Сын Машико Малхаз тоже не вернулся… Многие не вернулись, Бежана, и все же на селе у нас праздник! Появились соль, кукуруза… После тебя сыграли десять свадеб, и на каждой я был среди почетных гостей и пил здорово! Помнишь Георгия Церцвадзе? Да, да, отца одиннадцати детей! Так вот, Георгий тоже вернулся, и жена его Талико родила двенадцатого мальчика, Шукрию. Вот была потеха, Бежана! Талико была на дереве, собирала сливы, когда у нее начались роды! Слышишь, Бежана? Чуть было не разрешилась на дереве! Успела все же спуститься вниз! Ребенка назвали Шукрией, но я зову его Сливовичем. Здорово, правда, Бежана? Сливович! Чем хуже Георгиевича? Всего у нас после тебя родилось тринадцать детей… Да еще одна новость, Бежана, – знаю, она обрадует тебя. Хатию отец отвез в Батуми. Ей сделают операцию, и она будет видеть! Потом? Потом… Ты ведь знаешь, Бежана, как я люблю Хатию? Вот и женюсь на ней! Конечно! Справлю свадьбу, большую свадьбу! И у нас будут дети!.. Что? А вдруг она не прозреет? Да, тетя тоже спрашивает меня об этом… Все равно женюсь, Бежана! Нельзя ей жить без меня… И я не смогу жить без Хатии… Любил ведь ты какую-то Минадору? Вот и я люблю мою Хатию… И тетя любит… его… Конечно, любит, иначе не стала бы она каждый день спрашивать у почтальона, нет ли для нее письма… Ждет она его! Ты знаешь кого… Но ты знаешь и то, что он не вернется к ней… А я жду мою Хатию. Для меня безразлично, какой она вернется – зрячей, незрячей. А что, если я не понравлюсь ей? Как ты думаешь, Бежана? Правда, тетя говорит, что я возмужал, похорошел, что меня трудно даже узнать, но… чем черт не шутит!.. Впрочем, нет, не может быть того, чтобы я не понравился Хатии! Она ведь знает, каков я, она видит меня, сама не раз говорила об этом… Я окончил десять классов, Бежана! Думаю поступить в институт. Стану врачом, и если Хатии сейчас не помогут в Батуми, я сам вылечу ее. Так, Бежана?
– Рехнулся совсем наш Сосойя? Ты с кем это болтаешь?
– А-а, здравствуй, дядя Герасим!
– Здравствуй! Что ты здесь делаешь?
– Так, пришел взглянуть на могилу Бежаны…
– Сходи к конторе… Виссарион и Хатия вернулись… – Герасим слегка потрепал меня по щеке.
У меня сперло дыхание.
– Ну и как?!
– Беги, беги, сынок, встречай… – Я не дал Герасиму договорить, сорвался, с места и помчался вниз по склону.
Быстрей, Сосойя, быстрей!.. Так – далеко, сократи дорогу по этой балке! Прыгай!.. Быстрей, Сосойя!.. Я бегу, как не бежал никогда в жизни!.. В ушах звенит, сердце готово выпрыгнуть из груди, колени подкашиваются… Не вздумай останавливаться, Сосойя!.. Беги! Если перепрыгнешь через эту канаву – значит, с Хатией все в порядке… Перепрыгнул!.. Если добежишь до того дерева не дыша – значит, с Хатией все в порядке… Так… Еще немного… Еще два шага… Добежал!.. Если досчитаешь до пятидесяти не переводя дыхания – значит, с Хатией все в порядке… Раз, два, три… десять, одиннадцать, двенадцать… Сорок пять, сорок шесть… О, как трудно…
– Хатия-а-а!..
Задыхаясь, я подбежал к ним и остановился. Больше я не смог вымолвить ни слова.
– Сосо! – сказала Хатия тихо.
Я взглянул на нее. Лицо Хатии было белым как мел. Она смотрела своими огромными, красивыми глазами куда-то вдаль, мимо меня и улыбалась.
– Дядя Виссарион!
Виссарион стоял с опущенной головой и молчал.
– Ну что, дядя Виссарион? Виссарион не ответил.
– Хатия!
– Врачи сказали, что делать операцию пока нельзя. Велели обязательно приехать будущей весной… – спокойно сказала Хатия.
Боже мой, почему я не досчитал до пятидесяти?! В горле у меня защекотало. Я закрыл лицо руками.
– Как ты, Сосойя? Что у тебя нового?
Я обнял Хатию и поцеловал ее в щеку. Дядя Виссарион достал платок, вытер сухие глаза, кашлянул и ушел.
– Как ты, Сосойя? – повторила Хатия.
– Хорошо… А ты не бойся, Хатия… Весной ведь сделают операцию? – Я погладил Хатию по лицу.
Она сощурилась и стала такой красивой, такой, что ей позавидовала бы сама богоматерь…
– Весной, Сосойя…
– Ты только не бойся, Хатия!
– А я и не боюсь, Сосойя!
– А если они не смогут помочь тебе, это сделаю я, Хатия, клянусь тебе!
– Знаю, Сосойя!
– Если даже не… Ну и что? Меня ты видишь?
– Вижу, Сосойя!
– Что еще тебе надо?
– Больше ничего, Сосойя!
Куда ты идешь, дорога, и куда ты ведешь мое село? Помнишь? В один из июньских дней ты отняла все, что было у меня дорогого на свете. Я просил тебя, дорога, и ты возвратила мне все, что могла возвратить. Я благодарю тебя, дорога! Теперь настал и наш черед. Ты возьмешь нас, меня и Хатию, и поведешь туда, где должен быть твой конец. Но мы не хотим, чтобы у тебя был конец. Рука об руку мы будем шагать вместе с тобой до бесконечности. Тебе никогда больше не придется доставлять в наше село вести о нас в треугольных письмах и конвертах с напечатанными адресами. Мы вернемся сами, дорога! Мы станем лицом к востоку, увидим восход золотого солнца, и тогда Хатия скажет всему миру:
– Люди, это я, Хатия! Я вижу вас, люди!
1965