Я забил последний гвоздь, положил топор и присел на скамейку.
   – Смотрю я на тебя целый час. С кем ты тут разговаривал? Цуца села рядом со мной.
   – Да так… Сам с собой, – сказал я и отодвинулся.
   – О чем ты разговаривал с собой?
   – Так… Спросил о чем-то.
   – И что он ответил? – рассмеялась Цуца.
   – Ничего… Не знаю, говорит.
   – А ты спроси меня, Сосойя, я знаю все, – сказала Цуца и погладила меня по голове.
   Я не ответил ей. Цуца провела ладонью вниз по моей щеке, потом – тыльной ее стороной – вверх.
   – Вырос ты, Сосойя, борода уже растет…
   – Да-а-а… Пух один, – пробормотал я и почувствовал, что краснею.
   – И усы вот растут, – Цуца погладила указательным пальцем мою верхнюю губу.
   – Да-а… Тоже пух, – сказал я и быстро встал, испугавшись, как бы Цуца не услышала биение моего сердца. Цуца смотрела на меня своими большими красивыми глазами, и я был уверен, что она слышит, как стучит мое сердце.
   – Ты уходишь, Сосойя? – спросила Цуца и тоже встала.
   – Пойду, пожалуй, поздно уже… А ты куда шла, Цуца?
   – Я за листьями шкери… – Цуца показала на корзину. – Может, пойдешь со мной? У тебя, кстати, топор. – Я заколебался. – А то стемнеет, могу и испугаться одна! – добавила она.
   – Ладно уж, пойдем, только ненадолго. – Я взял корзину. Тропинкой мы сбежали по склону кладбища и стали подниматься на покрытый густым кустарником пригорок.
   Я выбрал куст шкери покрупнее и в два счета начисто обстриг его. Цуца присела под кустом, я – рядом с ней. За далекой горой медленно спускался огромный медный диск солнца. Он напомнил мне выпеченный на кеци дымящийся мчади, и я пожалел, что этот исполинский мчади опустится где-то в другом месте. Впрочем, сейчас, ранней, голодной весной, все круглое: и мельничный жернов, и точильный камень, и солнце, и луна – все мне напоминало мчади. Этим сходством больше всех обладала луна – то полная, то ущербная, она выглядела совсем как мчади, то целый, только что снятый с раскаленного кеци, то уже съеденный наполовину. И потому, наверно, наши голодные собаки все ночи напролет яростно лаяли на луну…
   Цуца не спеша срывала с веток листья и аккуратно складывала их в корзину. Чтобы ускорить дело, я взял одну ветку и стал очищать ее от листьев.
   – А я ведь знаю, с кем ты там разговаривал. С Бежаной, – сказала Цуца.
   – Да, Цуца, с Бежаной, – признался я.
   – И часто ты ходишь на кладбище?
   – Часто.
   – Бежана очень тебя любил…
   – И я его очень любил.
   – Тебя все любят.
   – Да-а-а…
   – Я знаю, любят.
   – И ты тоже? – вырвалось у меня. Цуца смутилась.
   – Почему ты не ходишь к нам, Сосойя? Ты бываешь у всех, всем помогаешь…
   – Приду и к вам.
   – Когда?
   – А когда мне прийти?
   – Когда захочешь.
   – Хорошо…
   – А почему эта девчонка бегает за тобой?
   – Кто, Хатия?
   – Да, Хатия.
   – Почему бегает? Я вожу ее в школу… И потом, ей приятно бывать со мной.
   – А тебе?
   – Мне тоже.
   – Она любит тебя?
   – По-моему, любит.
   – Как она любит тебя, Сосойя?
   – Ну как?.. Как все…
   – А ты любишь ее?
   – Очень!
   – И не боишься?
   – Чего мне бояться, Цуца?
   Цуца не ответила. Я положил листья в корзину и случайно прикоснулся рукой к руке Цуцы. Она не убрала ее.
   – А тебя никто не любит, Цуца?
   – Не знаю… По крайней мере, никто в этом не признается.
   – Не может быть!
   – Нет, Сосойя, никто меня не любит, никто! – Цуца придвинулась ко мне. Я почувствовал себя неловко. – А ты любишь меня, Сосойя? – спросила вдруг Цуца и взяла в свои руки мою руку.
   – Я? Не знаю…
   – Эх, ничего ты не знаешь, Сосойя! Ты знаешь, что такое женщина? Женщина, которая лишилась мужа на первом же месяце замужества? Ты знаешь, что такое овдовевшая в моем возрасте женщина?
   Цуца тяжело дышала. Я приподнялся, но Цуца удержала меня.
   – Сосо, ты умный парень, ты поймешь меня… Ты не станешь смеяться надо мной?.. Слышишь?.. Пожалей меня, Сосойя! Никто меня не любит! Одна я, понимаешь, одна! – Цуца обняла меня… Не знаю, почему я это сделал, я тоже обнял ее и припал губами к ее груди, шее, губам… Цуца закрыла глаза… – Сосойя, мой Сосойя, хороший мой мальчик… Ты поймешь меня, ты не будешь смеяться надо мной… Или же возьми свой топор и убей меня… Сосойя… – шептала она, и я ощущал дрожь ее горячего тела.
   Цуца в изнеможении опрокинулась на траву.
   – Сосойя, дорогой мой, скажи, что любишь меня! Делай со мной, что хочешь, режь меня, души меня, но только скажи, скажи, что любишь! – шептали ее дрожащие губы.
   Я нагнулся к Цуце, обнял ее, раскрыл для поцелуя губы, и вдруг мною овладел страх. Я испугался так же, как и тогда, в первый день войны, при виде онемевшего народа, как при первом известии о гибели, пришедшем в наше село, как при виде окровавленного Бежаны. Я испугался, как боятся люди собственной смерти. Я вскочил, отпрянул назад, зацепился за куст, упал, снова вскочил и, не оглядываясь, побежал. Я мчался, не разбирая дороги, продирался сквозь колючие кусты, бежал по полям, виноградникам, перемахивал через плетни… С трудом переводя дыхание, я ворвался во двор Виссариона Шаликашвили, взлетел на балкон и ткнулся головой в колени мирно сидевшей на лавке Хатии.
   – Что с тобой, Сосойя, что случилось? – испугалась Хатия.
   – Хатия, я люблю тебя! – выпалил я и заплакал.
   – Из-за этого ты мчался сюда? Я тоже люблю тебя и все тебя любят! Может, сказал кто-нибудь, что не любит тебя, и поэтому ты плачешь?
   – Дура ты, тупица, ничего ты не понимаешь!
   – Скажи наконец, что произошло?
   – Ничего, Хатия, я был на кладбище и испугался.
   – И не стыдно тебе?
   – Стыдно…
   – Не надо было тебе ходить без меня, Сосойя! – сказала Хатия.
   – Не надо было мне ходить без тебя, Хатия! – сказал я.
   И опять я лежу в постели и гляжу в потолок. Весна. Мы уже не топим камин, смотреть в комнате не на что – мигающая лампа да дощатый потолок… На потолке что-то ползет – то ли муха, то ли жук какой-то. Скорее всего, сверчок. Он то скрывается в щели, то появляется снова. Сверчок не спит. Почему? Кто его знает! Может, он ищет, кому еще не спится этой тихой весенней ночью? Вот он опять исчез в щели. Надолго. Видно, нашел-таки кого-то и делится с ним своими думами. А может, и никого он не нашел, а просто заснул. Может, и не заснул, а лежит вроде меня с открытыми глазами и думает о чем-то своем. Кто его знает?
   Я слышу мерное дыхание тети.
   – Тетя, спишь?
   Она не отвечает. Спит, конечно. Но я все же начинаю беседовать с ней.
   – Три года уже длится война, тетя… Сколько в нашем селе осталось женщин без мужей! Многие из них вышли замуж перед самой войной… Что им теперь делать, тетя? Ждать? Да, знаю, мужей надо ждать… А тем, мужья которых погибли, им как быть? Не знаешь? А я знаю. Жаль, тетя, этих женщин! Те, у которых погибли мужья, должны выйти замуж. Ты знаешь Цуцу? Она совсем еще молодая, здоровая, красивая. А муж у нее погиб. Как же теперь? Что ей делать? А ведь жалко Цуцу, тетя, очень жалко, ну просто плакать хочется!.. Что, всех жалко? Права ты! И тебя тоже жалко! Ты думаешь, я ничего не соображаю? Нет, тетя, я теперь большой, я все понимаю. Я знаю, ты не выходишь замуж из-за меня! Да, все так говорят – мол, Кето пожертвовала собой ради единственного племянника. Не надо так, тетя! Я уже большой, я сам присмотрю за собой, а ты выходи замуж! Ты не бойся, я всегда буду по-прежнему любить тебя! Ты должна иметь собственных детей! Выходи, тетя, замуж! И пусть Цуца тоже выходит замуж! Все, у кого нет мужей и детей, должны выйти замуж! Жалко их! И тебя жалко, тетя!
   – Слушай, Сосойя, ты заснешь наконец или нет? Где ты так нализался, бездельник? – прерывает тетя мой монолог.
   – Тетя, ты разве не спишь? – мне стыдно, и я укрываюсь одеялом.
   – Спи, спи, Сосойя!
   Хорошо бы заснуть, но сон не идет!..

ТРИУМФАЛЬНЫЙ МАРШ

   Каюсь: преподавателя военного дела мы изводили, как никого другого из наших учителей. Но полюбили его больше всех остальных педагогов. Поэтому нашей радости не было границ, когда его назначили к нам классным наставником. Теперь он обходился с нами, словно с родными детьми, – кричал, орал на нас, иногда даже угощал оплеухами. И в то же время он до хрипоты спорил и бушевал на заседаниях педсовета, когда обсуждался вопрос о наказании кого-либо из нас.
   Не было случая, чтобы Гуриелидзе вызвал в школу родителя провинившегося ученика.
   – Здесь я ваш родитель! Или перестреляю всех вас, бездельников, или сделаю из вас людей! – кричал он и колотил по столу кулаками так, что потом целую неделю не мог двинуть рукой.
   Мы обожали уроки военного дела. Гуриелидзе проводил их на берегу Супсы. Он разбивал класс на два вражеских лагеря – наших и фашистов, из девчонок формировал отряд санитарок, себя назначал начальником объединенного штаба обоих лагерей, и… начиналась братоубийственная битва. Мы бросались друг на друга, рвали волосы, до крови царапали лица, наставляли синяки, оглашали берега Супсы криками «Сдавайтесь!» и «Ура!». Мне почему-то всегда доставалась должность немецкого главнокомандующего, пост же советского маршала занимал Нодар. Поскольку победу должна была одержать советская сторона, в мою армию определялись самые слабые, малорослые и никчемные ребята, и наоборот, войско Нодара составляли лучшие наши драчуны. Естественно, победителями каждый раз выходили они. Таким образом, все эти годы, до окончания войны, я неизменно выступал в ролях пленного, раненого, шпиона, диверсанта или покойника…
   …Сегодня нам опять предстоит смертный бой: первые два урока – военный предмет. После боя все оставшиеся в живых должны идти на чайную плантацию – помогать женщинам. На дворе май. Плантация колышется молодыми побегами чая. Женщины не успевают собирать их. А запоздать хотя бы на час – флеши перезреют, огрубеют – и тогда пиши пропало! Вот потому и гонят нас на плантацию. Но мы отбываем эту повинность с великим удовольствием: во-первых, нас радует сознание того, что мы тоже помогаем фронту; во-вторых – нам начисляются трудодни; в-третьих… что такое чай?1 Мы готовы впрячься в плуг и перепахать весь супсинский берег, лишь бы уйти с занятий в школе!..
   Итак, рядами по два мы шагаем по направлению к Супсе. Девочки ведут Хатию. Она рассказывает что-то смешное – девочки хохочут вовсю.
   – Раз-два-три!.. Раз-два-три!..– Гуриелидзе шатает рядом. Иногда он подпрыгивает на месте, подстраивается к нам и вновь продолжает считать: – Раз-два-три!.. Мамаладзе, выше ногу!.. Раз-два-три!.. Каландадзе, выше голову!..– Он забегает вперед, поворачивается лицом к нам и, пятясь назад, подбадривает нас: – Молодцы, орлы! Шире шаг, герои! А ну запевай!..
 
Песня наша звонко льется,
Ох врагу и достается!
 
   запеваю я.
 
Пулемет наш молодец,
Фриц, капут тебе, конец! —
 
   подхватывают ребята.
   Шагаем мы, орлы Левана Гуриелидзе, кто в отцовских, кто в дядиных брюках и блузах, кто в лаптях, кто в калошах, а кто и босиком, вдыхаем удивительно вкусный утренний аромат, настоянный на запахах пробуждающейся земли и первой зелени, и орем во всю силу молодых легких:
 
Пулемет наш молодец,
Фриц, капут тебе, конец!
 
   – Группа-а-а-а… – раздается команда Гуриелидзе. Мы громче чеканим шаг. – Стой, раз-два-три! – Мы застываем на месте. – Нале-е-во! – Мы поворачиваемся – кто налево, кто направо. – Вольно, чтоб вам провалиться, болваны! Разойдись!..
   После пятиминутного перерыва Гуриелидзе объявил:
   – Задача сегодняшнего дня заключается в следующем: фашисты занимают левый берег Волги, – он показал рукой сперва на меня, потом на Супсу, – наши войска, – он ткнул пальцем в сторону Нодара, – выбивают немецких захватчиков из окопов, вступают с ними в рукопашную схватку, уничтожают их основные силы, преследуют остатки до правого берега Волги и дальше на шестьдесят километров. Задача ясна?
   – Шестьдесят километров – это много! – испугался Нодар.
   – Да ты не бойся, столько и мы не сможем бежать! – успокоил я его.
   – Девочки! – продолжал учитель. – Полевой госпиталь развернется здесь, под орехом. Главным врачом назначается Хатия. Ната, Какано, Тина – медицинские сестры. В десять ноль-ноль открываю боевые действия!
   Учитель извлек из кармана огромные, с колесо арбы, часы на полуметровой металлической цепи, поднес их к уху, встряхнул раза два, покачал безнадежно головой, спрятал часы и продолжал:
   – Сосо Мамаладзе, забирай свою армию и занимайте окопы на берегу Волги!
   – Тоже мне армия! Подсунули мне всякую шваль!.. Одолжите мне, учитель, Нодара, и тогда мы посмотрим, чья возьмет!
   – Разговорчики! Нодар Каландадзе, занимайте свои места в верхних окопах!
   – Я не хочу так! – запротестовал я. – Дайте хоть раз и мне побыть красным!
   – Погодите немного, станут ваши рожи и красными и лиловыми! – заржал Нодар.
   – Чего вы кобенитесь? Сдавайтесь сейчас же, и все тут! – предложил мне Тамаз Керкадзе.
   – Цыплят по осени считают! – отпарировал я.
   Я и Нодар собрали свои войска и направились на отведенные нам места.
   Я выстроил перед окопом своих бойцов и обратился к ним с исторической речью:
   – Солдаты и офицеры! Вы находитесь перед событием всемирного масштаба. Сегодня вы должны доказать Нодару Головастику, что вы не являетесь трусами и слабаками! Перед нами раскинулись берега Супсы, изобилующие майской черешней и июньской грушей. Правда, груша еще не поспела, но есть ее можно, я пробовал вчера… Так вот, вы голодны, раздеты и разуты. Победите в этом бою, и я обещаю вам хлеба и одежду! А если мы проиграем бой, нас ждут позор, плен и барахтанье в ледяной Супсе. Понятно вам?
   – Понятно! – простонало войско.
   – Тогда вооружайтесь комьями и лезьте в окоп! Красные проделали тот же маневр.
   Леван Гуриелидзе дал сигнал, и операция началась. Перед нами была открытая позиция: кругом ни одного кустика, лишь несколько ветвистых ореховых деревьев. Мы сложили деревянные винтовки на бруствере окопа, приготовили комья и затаили дыхание. Из окопа противника первым вылез Нодар Каландадзе. Взмахом руки он приказал своему войску следовать за ним и пополз в нашу сторону. Голова его перекатывалась с места на место, словно спелая тыква.
   – Вот я его сейчас по башке! – произнес мечтательно Отия Каландадзе, выбирая ком покрупнее.
   – Без моего приказа не стрелять! – распорядился я.
   – Если они встанут, потом их не остановишь! Лучше перебить их в окопе! – посоветовал Соломон Жгенти.
   – Далековато… Подпустим их ближе! – сказал Ромео Чануквадзе.
   Противник приближался. Я понимал, что, ползя, ребята не могли нести с собой более одного-двух комьев, поэтому надеялся отбить первую их атаку. Я предупредил своих:
   – Не торопитесь! У них не хватит боеприпасов! Стреляйте только по моему приказу! И не вздумайте преследовать их: в рукопашной они нас побьют как пить дать!
   – Ура-а-а! – заорал вдруг Нодар, вскочил и помчался к нам.
   За ним последовала вся его ватага. Уроки нашего военрука, видать, не прошли даром: неприятельские солдаты бежали пригнувшись к земле, зигзагами.
   – Ура-а-а! – крикнул еще раз Нодар.
   – Захрума-а-а! – не вытерпел Отия Каландадзе и запустил в противника здоровенный ком земли. Ком угодил в голову Нодару, да с такой силой, что он выронил ружье и упал, словно подкошенный.
   – Огонь! – завопил я, и на наступающих обрушился шквальный огонь нашей артиллерии. Ряды неприятеля дрогнули, остановились, потом поспешно откатились назад и укрылись в окопе.
   – Нодар Головастик, не смейте больше показываться, иначе перебьем всех! – крикнул я.
   – Поглядеть бы сейчас на его лоб! – сказал Отия.
   – Лоб, лоб… – проворчал Эдуард Джабуа. – Попадем им в руки – не жди пощады!
   – Без паники! – сверкнул я глазами.
   – Нодар сейчас зол, как сто чертей… Съест он нас! – предупредил меня Кажура Гагуа.
   – Кто трусит – вот белый флаг! – Я достал из кармана платок.
   – Сосойя Мамаладзе, – донесся крик из окопа неприятеля, – сдавайся, пока не поздно!
   – Покажись, если ты такой герой! – крикнул я в ответ и вылез из окопа.
   – Вот я! – поднялся Гурам Тавберидзе.
   – А где этот болван?
   – Который?
   – Ваш маршал!
   – Я здесь, а тебе последний раз предлагаю сдаться, пока ты жив! – крикнул Нодар и тоже вылез из окопа. – Считаю до трех! Потом перехожу в рукопашную!
   – Попробуй только!
   Нодар отдал распоряжение, и тотчас же все его войско поднялось во весь рост.
   – Ребята, вставайте и приготовьте гранаты! – приказал я своим.
   – Ну, теперь крышка нам! – заскулил Ромео Чануквадзе.
   – Один! – начал Нодар.
   – Черт тебе господин! – ответил я.
   – Два!
   – Пустая твоя голова!
   – Два с половиной… – сжалился над нами Нодар. В наших рядах подозрительно зашептались.
   – Сосойя, пока есть время, переходи на нашу сторону! – крикнул Тамаз Керкадзе.
   – Я не изменник!
   – Переходи, говорю, и мы простим тебя!
   – Не нуждаюсь в твоем милосердии!
   – Тогда сдавайся! Пленных мы кормим сливочным маслом и белым хлебом! – предложил Нодар.
   – Подавитесь сами вашим белым хлебом!
   – Три! – крикнул Нодар, и неприятельское войско с громовым «ура» двинулось на нас.
   – Огонь! – взвизгнул я. Три кома подряд рассыпались на голове Нодара, но сдержать натиск красных было уже невозможно.
   – Бей его! – раздался боевой клич, и началось…
   Все перемешалось. Пошли в ход подножки и пинки, оплеухи и кулаки, щипание и укусы, комья земли и палки.
   – Что ты делаешь, осел!
   – Ухо-о-о!..
   – Не рви штаны, сволочь, они отцовские!
   – Сдаешься?
   – Убит я!
   – Подними руки!
   – Опусти палку – подними руки!
   – Бросай оружие!
   – Какое еще оружие?
   – Отпусти рукав, собака!
   – Ты что, за настоящего немца меня принимаешь?
   – Чего ты плюешься?
   – А ты не тяни меня за нос!
   – Учитель! Он и впрямь меня убивает!
   Потом первый пыл битвы остыл, слышалось лишь тяжелое дыхание уставших бойцов. Меня тащили за ноги, а деморализованное вконец мое войско с поднятыми вверх руками шагало рядом.
   Меня подтащили к учителю.
   – Товарищ начальник штаба! – вытянулся Нодар. – Ваше задание выполнено, неприятельская армия разбита, левый берег Волги захвачен нами, наши войска триумфальным маршем следуют на запад, жертв с нашей стороны почти нет! Кроме того, захвачен в плен фашистский генерал Сосойя Мамаладзе. Вот он!
   – Сосойя, горе ты мое луковое, опять ты угодил в плен? – спросила Хатия.
   Победители и побежденные разразились дружным хохотом. Я встал, отряхнулся и… расхохотался.
   – Теперь отдохните полчаса, а затем – марш на плантацию! – объявил военрук.
   С веселым гиканьем бросились мы к реке и с удовольствием бултыхнулись в холодную воду. Потом мы лежали в тени и молча наслаждались покоем, тишиной и прозрачным, без единого облачка, голубым небом. Леван Гуриелидзе лежал здесь же, с нами, и с нескрываемым удовольствием курил «Темпы». Приятный аромат папироски щекотал нам ноздри. Табак, разумеется, был у каждого из нас, но городские папиросы, да еще «Темпы», да еще в военное время, имели для нас особую привлекательность. Мы горели желанием выпросить у учителя одну-единственную папироску, чтобы выкурить ее всем классом, по одной затяжке на брата, и затем хвастаться на все село: вот, мол, мы курили «Темпы». Наконец Нодар не выдержал, подмигнул мне и толкнул – пойди, дескать, попроси. Я выразительно покрутил указательным пальцем у своего виска. Нодар с непередаваемой гримасой повторил просьбу. И я решился.
   – Леван Петрович…
   – Чего тебе, Мамаладзе?
   – Леван Петрович, это правда, что последняя просьба приговоренного к расстрелу человека удовлетворяется?
   – Правда! – ответил он с такой уверенностью, словно сам раз десять побывал в роли осужденного на смерть.
   – Я ведь пленный фашистский генерал?
   – Точно!
   – Значит, вы расстреляете меня?
   – Если дашь правдивые показания, может, и помилуем…
   – Никогда! – заявил я твердо.
   – Ну, значит, будешь расстрелян! – нахмурился военрук.
   – В таком случае выполните мою последнюю просьбу!
   – Что вы скажете? – обратился начальник штаба к своему штабу.
   – Считаю, что было бы подло с нашей стороны отказать ему! – ответил со всей серьезностью Нодар.
   – Так и быть! Говори, Мамаладзе, в чем заключается твоя последняя просьба? – смягчился начальник штаба.
   – Дайте одну папироску на обе армии… Мы выкурим ее в окопе, вы даже не увидите нас…
   Гуриелидзе остолбенел от неожиданности. Придя в себя, он заговорил, задыхаясь от возмущения и глотая слова:
   – Что?! Что ты сказал?! Да как ты… Кому ты… Как ты посмел?! Чтобы я, Леван Гуриелидзе… педагог… ветеран войны… чтобы я своей собственной рукой… дал папироску… своим ученикам?! Отравил бы ваши, легкие, сердце, кровь?! А?! Скажите, что это была шутка!.. Иначе я сойду с ума!..
   Я перепугался не на шутку. Ребята затаили дыхание.
   – Конечно… Мы пошутили, уважаемый Леван Петрович! Извините нас! – пробормотал я и поспешно пересел подальше от учителя.
   Долго еще бушевал наш военрук, наконец он стал успокаиваться, приговаривая время от времени:
   – А? Папирос им захотелось!.. Я вам покажу папиросы!..
   И вдруг произошло нечто совершенно непредвиденное и непонятное. Хатия, не проронившая во время вышеописанной бурной сцены ни одного слова, подошла к учителю и сказала:
   – Уважаемый Леван Петрович! Никогда в жизни я не была ябедой, но теперь не могу скрыть от вас: пока вы руководили боем на берегу Супсы, мальчики достали из вашего кителя папиросы и одну из них начинили порохом – все равно, мол, нам он не даст закурить… Они думали, что раз я не вижу, то я и не услышу ничего…
   – Да ты с ума сошла! Что ты брешешь? Врет она, Леван Петрович! – заорал я вне себя от искреннего возмущения.
   – Испугался? – спросила иронически Хатия, моргая глазами.
   – Ах, вот оно что… – проговорил учитель и оглядел нас испепеляющим взглядом.
   – Врет она все, Леван Петрович! Признайся, дура, врешь ведь? – вмешался Нодар.
   – Сам ты дурак, и сам ты врешь! – сказала спокойно Хатия.
   Изумленный класс, разинув рты, смотрел на заупрямившуюся Хатию.
   – Так… Не двигаться с места! – приказал шепотом побледневший учитель и встал. Он подошел к висевшему на дереве кителю, достал из кармана коробку папирос, внимательно осмотрел каждую папироску и, не заметив ничего особенного, повернулся к Хатии:
   – Порохом, говоришь, начинили?
   – Порохом, Леван Петрович!
   – Прекрасно… Теперь слушай мою команду! – Учитель подошел ко мне. – Сосо Мамаладзе! Закуривай! – и протянул мне раскрытую коробку.
   – Что вы, Леван Петрович! Не хочу!
   – Не хочешь? Бери сейчас же!
   – Хотите взорвать меня, Леван Петрович?
   – Говорю тебе, закуривай!
   «Черт с ним, – подумал я, – закурю с закрытыми глазами, в худшем случае опалю себе нос!» Протянул руку, достал из коробки папироску, закурил и жадно затянулся.
   А учитель продолжал обходить ребят:
   – Ну-ка, закуривай, Яго Антидзе!.. Бери папироску, Отар Тавадзе!.. Не стесняйся, Кажура Гагуа!.. Посмотри мне в глаза, Отия Каландадзе! Возьми папироску!
   – Я не курю, Леван Петрович!
   – Что-о-о?
   – Не курю я!
   – Закуривай, если тебе дорога жизнь! Отия закурил и закашлялся.
   – Убиваете меня, Леван Петрович? – прохрипел он.
   …В коробке осталась одна-единственная папироска. Учитель отошел в сторону и стал наблюдать, кто же станет жертвой нашего неслыханного вероломства. А мы курили – осторожно, небольшими затяжками и тем не менее с огромным наслаждением.
   – Быстрое! Что вы тянете? – торопил нас учитель.
   – Между прочим, никуда я не спешу… – заявил Отия. – Мда-а-а… Отличный табак! – добавил Нодар, затянулся последний раз и бросил окурок.
   – Прекрасные Папиросы! – подтвердил Яго Антидзе.
   Вслед за ними бросили докуренные папиросы Отар Тавадзе, Ромео Чануквадзе и другие.
   Остались я и Отия Каландадзе. Вскоре Отия тоже избавился от адской машины, и теперь весь класс с затаенным дыханием смотрел на меня. Учитель сгорал от нетерпения. Я взглянул на свою папироску – ее осталось всего на одну затяжку. Я зажмурился, медленно затянулся, набрал во рту ароматный дым, проглотил его и… открыл глаза. Папироска догорела до мундштука. Взрыва не произошло. Я вздохнул полной грудью и щелчком далеко отбросил окурок.
   Класс ахнул. Теперь начальник объединенного штаба и его войско стояли друг против друга и не знали, как поступить дальше. Наконец учитель приблизился ко мне и произнес голосом, от которого дрогнули сердца даже самых отчаянных наших головорезов:
   – В коробке лежит одна папироска, и ее выкуришь ты, Сосо Мамаладзе!
   – Не могу больше, Леван Петрович! Благодарю вас!
   – Мамаладзе…
   – Эту папироску можете выкурить вы, Леван Петрович, она не взорвется! – сказала вдруг громко Хатия.
   Все обернулись к ней.
   – Как?..– прошептал учитель.
   – Не взорвется, – повторила Хатия, – не было никакого пороха…
   И тогда взорвались мы. В припадке смеха мы катались по земле, кувыркались, вопили, дрыгали ногами и становились на головы. Учитель долго сдерживал себя и наконец захохотал так, как, наверно, не смеялся никогда в жизни…
   …Когда все успокоились, он подошел к Хатии и сказал:
   – Ты думаешь, мне жалко для них папирос?
 
   – Нет, Леван Петрович, этого я не думаю, – ответила Хатия. – Просто мне хотелось доставить мальчикам это удовольствие… Простите меня, Леван Петрович…