За прошедшее время он настолько свыкся с этой девушкой, что совсем перестал думать, что говорит, и стал говорить то, что думал. В скрытности уже не осталось смысла: она знала о нем так много, что самое главное – имя – уже не могло ничего изменить.
А Ингитора слушала, с напряжением стараясь охватить умом всю эту сагу. Она не собиралась ревновать к прошлому, но то, что он говорил, было очень важно. У него тоже была своя месть. И тоже очень трудная. Выдержал он это испытание или нет?
– Ну, скажи мне, что я должен был сделать? – серьезно спросил Аск, точно просил совета в давно миновавшем деле. Она могла посмотреть на те события глазами женщины и при этом оценить их как умный человек, и Торвард рассказывал, чувствуя неодолимую потребность рассказать именно ей все то, о чем он не говорил за эти пять лет ни с кем, даже с Халльмундом. – Если она не любила меня, то просто отказала бы, и я постарался бы забыть о ней, и забыл бы. Но зачем ей понадобилось разорять Аскефьорд, убивать людей? Разве любовь – это оскорбление?
– А она… ведь как-то же она должна была объяснить, почему не любит тебя?
– Она объясняла, – опять с неохотой ответил Аск. – Она… она говорила, что она – воплощение Богини на земле, и если я хотел взять ее в жены, то оскорбил Богиню, и Богиня ее руками отомстила мне. Но я не понимаю! Их Богиня – что-то вроде наших Фригг и Фрейи вместе. Эта Богиня – Мать Любви. Она не может считать любовь преступлением, не может мстить за нее. А раз уж мой дом разорили, я должен был отомстить за это, хочу я или нет. Я не смог бы сам себя уважать, как мужчина и как конунг, люди не стали бы меня уважать и были бы правы! Фьялленланд послал бы меня к троллям и был бы прав! А как еще я мог ей отомстить? Никак не мог, но уже пять лет я противен себе, когда вспоминаю об этом!
Лицо его помрачнело, он обнял колени и сжался, словно хотел спрятаться от собственных слов. Но у Ингиторы полегчало на душе: именно его досадливая мрачность говорила о том, что он, пройдя свое испытание местью, пришел примерно к тем же выводам, что и она. Он сумел отомстить, но не гордился этим.
– А если бы она просто отказала тебе, ты не стал бы держать на нее зла?
– Нет, зачем? – Он пожал плечами. – Она не виновата, что не любила меня. Мало ли кто в меня был безответно влюблен, я же знаю, что это от твоего желания не зависит! Когда мне перед этим отказала дочка Вигмара Лисицы, я вовсе не считал себя оскорбленным. Не судьба, так не судьба. И благослови ее богиня Вар!
И вот тут Ингитору осенила мысль, от которой стал разом жарко и холодно. У нее словно открылись глаза на то, что уже давно лежало где-то в темном углу сознания; на то, что она уже некоторое время знала, но не желала знать.
Но теперь он сказал что-то такое, от чего уже нельзя было спрятаться. Прозвучали какие-то слова, которых она сразу не заметила, увлеченная этой странной любовной сагой. «Я… как мужчина и как конунг… Фьялленланд послал бы меня к троллям…»
Сердце забилось о грудь с такой силой, что стало трудно дышать. Ингитора скользила взглядом по его лицу и изумлялась своей слепоте и тупости: теперь каждая черта этого лица говорила громким ясным голосом. Она помнила, что Торварда конунга отличает длинный заметный шрам на щеке. Увидев небритую щетину на лице того, кто сказал ей «Привет!», она и не подумала, что может под ней скрываться. Все, от Оттара до Хильды Отважной, в один голос твердили об этом шраме, шрам стал в ее глазах неотделимым и основным признаком Торварда конунга, и, не увидев шрама, она не поняла очевидного. А в остальном… «У него длинные черные волосы, смуглая кожа и карие глаза… Он такой высокий, сильный, стройный, просто бог Фрейр!…»
Не так-то уж много в Морском Пути карих глаз и черных волос, но перед этим она видела их у Бергвида, с первого взгляда приняла было своего Аска за Бергвида, потом убедилась, что это не он – и успокоилась! Даже старый шрам у него на затылке, который она обнаружила, когда причесывала его, не навел ее на мысль – а ведь Анвуд рассказывал о том ударе веслом по голове, который вывел из боя юного Торварда ярла в его первом походе! И все эти саги об эриннских ригах, и сватовстве с двергом-проводником… Она знала все это, потому что вторым участником тех событий был Хельги ярл, сын Хеймира конунга… «Клянусь Фрейром, мой род достаточно хорош…» «Я могу все, что под силу простому смертному из рода Кона Юного…» Он же все ей сказал! Она все слышала, но не желала слышать!
Но теперь глаза ее поневоле открылись. Все внутри перевернулось, стало больно дышать, и Ингитора закрыла лицо руками. Она сидела, как столбик недоумения, и ей казалось, что от жара своего открытия она сейчас растает и растечется в разные стороны… Как будто сама кожа сползала с нее; она задыхалась от невозможности так быстро опять переделать весь свой мир. Одного человека она когда-то ненавидела. Другого она полюбила. И вот эти двое оказались одним – и в первый миг она просто не знала, как ей к нему теперь относиться.
– Что с тобой? – Он заметил, как изменилось ее лицо, и подался к ней ближе. – Все это ужасно?
Ингитора горько закивала, хотя уже не помнила о его рассказе, который он имел в виду. Она протянула руку и коснулась его щеки, положила кончик пальца на угол рта, пытаясь хотя бы нащупать шрам, который окончательно убедит ее, но ощутила только тепло его губ, и это сделало ее боль еще сильнее. Ей хотелось обнять его, того, кто вдруг стал стремительно ускользать от нее, чтобы дать место совсем другому…
– Что? – Он взял ее руку и охотно прижал кончики пальцев к своим губам, но глядел ей в лицо с тревогой, догадываясь, что все не так просто.
– Ты… – почти шепотом, одолевая судорогу в горле, выговорила она. – Торвард… конунг фьяллей…
– Да, это я, – отрывисто ответил он и, поняв, чего она хотела, сам провел ее пальцем по своей щеке вдоль невидимого шрама. – Я тебе еще в озере хотел сказать, ты не стала слушать.
– Да. – Она слабо, как-то судорожно улыбнулась, чувствуя, что сейчас заплачет от этого горького смеха. – Там в озере… я бы сразу утонула, если бы услышала…
– Дал бы я тебе утонуть, как же! – Он тоже улыбнулся, потому что воспоминание об озере было очень приятно. – Я такую девушку из рук не выпущу. Ну, так что, ты считаешь меня чудовищем?
– Я… Я… – У нее не было сил нести это злосчастное открытие одной, хотелось скорее поделиться, чтобы он понял весь ужас их положения. И она не сознавала еще, что само это желание разделить с ним тяжесть делает все не таким уж страшным. – Я – Ингитора дочь Скельвира… Это я… – со всей доступной убедительностью добавила она, понимая, что ему тоже нелегко будет поверить.
Торвард тихо свистнул. А она склонилась и опустила голову ему на колени, как побежденный мятежник в надежде на милосердие повелителя. Торвард посмотрел на ее затылок и рассыпанные по его коленям волосы, потом поднял ее и заглянул ей в лицо, держа ее за плечи, точно боялся, что она исчезнет раньше, чем он во всем разберется. Его черные брови сдвинулись, взгляд стал острым и напряженным.
Ингитора дочь Скельвира! Это имя было последним знаком его неудачи, заставившим его понять, что дальше так продолжаться не может. Это имя было знаком его позорной битвы на Остром мысу, напоминанием о его черной зимней тоске, о «песнях позора», которые так чесались, что хотелось содрать с себя кожу, и о той битве с Эгвальдом ярлом, которую он выиграл «боевыми оковами». И сейчас оно разом бросило его из сегодняшнего, полного решимости и надежды дня, назад в прошлое, полное тоски и растерянности перед судьбой.
– Нет, – тихо сказал он и покачал головой. – Не может быть…
Он не так чтобы не верил – напротив, в силу полной невероятности такой встречи поверить в нее было легче. Он просто не хотел, чтобы это было так. Чтобы эта женщина, которая впервые наполнила его более сильным и значимым чувством, чем страсть, вдруг оказалась тем самым его врагом, девой-скальдом из Эльвенэса, от стихов которой в его доме оружие падало со стен… Но эти две женщины не сливались в одну: их все равно оставалось две – та, которую он успел полюбить, и та, которая его ненавидела. Первая из них была здесь, близко, а вторая – где-то очень далеко. Просто их звали одинаково.
– И ты… – проговорил он, вспоминая Эрхину и видя жуткое сходство между судьбами этих двух женщин, которые обе, каждая по-своему, ненавидели его. Но Ингиторе он действительно причинил непоправимое зло и сам перед собой не мог этого отрицать. – Но как ты здесь оказалась?
– Я плыла… к тебе… с выкупом за Эг… – Она не смогла договорить, имя Эгвальда встало ей поперек горла, как ужасно неуместное здесь и сейчас.
– Но… я же звал его дочь… В смысле, Хеймира. Вальборг…
– Я вызвалась ехать вместо нее, потому что я виновата… Все произошло из-за меня, а они, то есть конунг и кюна, отпустили меня вместо нее… Меня им было не так жалко. И твой Ормкель согласился…
– И это ты попала к Бергви… Болли Рыжий видел, но он сказал, что Вальборг… Да, он же ни ее, ни тебя никогда не видел. И что же? – с совершенно новым, горячим и живым беспокойством спросил Торвард, и его беспокойство относилось к той из двух, которую он любил.
– Я была у него. Я убежала. Я тебе вчера говорила…
– Ну, естественно.
Торвард отвернулся от нее и сел на землю.
– Я болван, – только и сказал он.
Это она. Он же сразу определил, что она слэттинка. И не зря он почти в начале заподозрил, что это йомфру Вальборг! Но она отвергла его догадку с недоумением, которому невозможно было не верить, да она и в самом деле не Вальборг! А то, что вместо конунговой дочери к нему добровольно поедет дева-скальд, ему просто не пришло в голову! Такой смелости он, при всей готовности ею восхищаться, не ждал даже от нее! Она так много успела ему рассказать о себе: о смерти отца, о женихах, которые вызывались за него мстить – хоть этот случай не содержал ничего выдающегося, но догадаться было можно. И заклинание, которое она сложила у него на глазах – он же понял, что перед ним «лучший воин Морского Пути», но не вспомнил, что знает такого «воина»! Ингитора дочь Скельвира, дева-скальд из Эльвенэса, которая за эту зиму и весну показала себя достойным противником ему, Торварду, конунгу фьяллей! И все-таки он не догадался! Не сообразил, что такая – только одна на свете!
А почему? Потому что мстительная и непримиримая дева-скальд не могла подворачивать ему мокнущий рукав, не могла причесывать его, и гладить его по щеке, когда он сам положил голову ей на колени. Голову, которую она хотела получить отдельно от тела, за которой посылала войско. Она не знала, что его, воина, конунга, мужчину, она возьмет голыми руками, что он окажется так слаб перед ней, «белой и нежной, как сливки, и сладкой, как мед»…
Даже сейчас голова кружилась и все внутри сладко переворачивалось при воспоминании об избушке «волчьей матери», где это белое и теплое блаженство лежало у него на груди. Но она обнимала не его, не Торварда конунга. Сердце рвалось от боли и яростного гнева на судьбу, которая сперва заманила его такой радостью, а теперь отнимает все – это гораздо хуже, чем вовсе ничего такого не знать! Она могла любить его, только пока у него не было имени и прошлого. Но от самого себя нельзя уйти, нельзя спрятаться даже в глуши Медного Леса. Корни судьбы скрыты в прошлом, и то, что ты однажды сделал, никогда не отпустит тебя. Убийством на Остром мысу он убил свое счастье… как того и хотел Кар Колдун… А той, прежней жизни, в которой этой девушки не было, он больше не хотел.
Торвард повернулся и глянул ей в лицо.
– Ты хотела моей смерти? – глухо спросил он.
Ингитора кивнула, уверенная, что если он сейчас убьет ее, то будет прав.
Но он вместо этого вдруг взялся за ворот своей рубахи и рванул; ткань с треском разорвалась почти до пояса, и Ингитора содрогнулась: это слишком напомнило священную ярость берсерков, которые в зверином исступлении разрывают на себе одежду, срывая вместе с ней и все человеческое, и из этого разрыва на нее пахнуло мощным теплом, горячим потоком вдруг вспыхнувшего накала битвы. Сбросив обрывки с плеч, он схватил ее за руку и втиснул в ладонь рукоять ножа.
– Держи! – грубо и злобно велел Торвард, и Ингитора снова вздрогнула от той мрачной силы, которая звучала в его голосе. – Это – нож самого Одина, его сделали из копья, который он дал моему отцу, чтобы тот отмстил! А мстить он хотел моей матери, которая тогда была женой великана! Это – нож для мести. Убей меня, если это тебе нужно, а с меня хватит! Я больше никому ничего не хочу доказывать! Я – сын ведьмы, я сын преступления, коварства, предательства, я не родился бы без них! Убей меня, я сам себе противен! Я не хочу больше! У вас там болтают, что я неуязвимый, так это все брехня! Я такой же, как все! Возьми, вырежи мое сердце и хоть съешь его, если это тебе поможет! Что еще я могу сделать!
Ингитора смотрела ему в лицо, пока он говорил, и по щекам ее текли слезы ужаса: от него веяло мощной волной такого горького отчаяния и ненависти к себе, что смерть в эти мгновения казалась ему избавлением, которого он искренне желал. Это была священная ярость божества, вынужденного жить в одной шкуре со зверем, который родился раньше и которого надо принимать как часть себя. Он не пожалел бы убить себя, чтобы уничтожить эту тьму в себе – но именно эта готовность означала то, что тьма не имеет над ним настоящей власти.
Но они двое были одно, и над ними темнота не имела власти. Ингитора узнала и по-настоящему оценила его непредвзято, не зная, кто он такой. И сейчас ей стало ясно, что тот Торвард конунг, которого она рисовала себе на поминальном пиру своего отца, не существует и не существовал, что он – совсем другой человек. И этого, настоящего Торварда она так хорошо узнала за эти пять дней, что прежние видения растаяли. Слова «возьми мое сердце» она восприняла в том смысле, который не имел к смерти и мести никакого отношения.
В своем решении она не колебалась: то настоящее чувство к живому человеку, которое в ней родилось и окрепло за эти дни, было гораздо сильнее, чем прежняя ненависть к воображаемому врагу, для которой, как она еще до Медного Леса начала понимать, не имелось настоящих оснований. Едва он договорил, как она швырнула нож куда-то в сторону и порывисто обняла Торварда, прижалась к нему и почти повисла на нем, словно боялась, что он что-то с собой сделает.
– Молчи! – быстро шептала она. – Молчи, молчи! Ты ничего не понимаешь! Все это неправда! Все не так!
Она прижималась к нему и торопливо целовала его в шею и в плечо, в тот шрам, происхождение которого она уже знала, и это лучше всяких слов давало ему понять, как ей все это видится. Она обнимала его, словно хотела собрать воедино и удержать все те яркие и противоречивые его черты – обнимая разом все, что она любила одинаково, потому что ее любовь не делила его на части и принимала целиком.
Торвард сначала замер, потом с силой обнял ее, точно торопился опять завладеть тем сокровищем, которое чуть не ускользнуло от него.
– Я была неправа, – шептала Ингитора, отирая о его плечо слезы со щек. – Я не знала! Я не знала, какой ты. Я думала, что ты… что ты убил его, потому что…
– Я не знал! – с облегчением заговорил он, переводя дыхание и без труда понимая, о чем она говорит. – Клянусь, я был уверен, что это Бергвид со своей дружиной! Я видел Бергвида, понимаешь, видел своими глазами! Я дурак, я не вспомнил тогда, что он меня уже один раз так заморочил пять лет назад – мы с Хельги ярлом хотели напасть на него, а дрались между собой, и каждый думал, что дерется с Бергвидом! Но я не вспомнил об этом. Кар навел на нас чары, и я напал на невинных людей. Если бы не это, я никогда бы их не тронул, клянусь Тором! Я немножко бешеный, но не настолько! Я все равно виноват, нечего и говорить. Я еще потом подумал, что надо бы виру вам послать, потому что вчетверо большей дружиной нападать – это не битва, а разбой, тем более без причин. Да еще ночью! Но потом бросил – стыдно было! Я даже своим так и не рассказал, что там на Остром мысу нас было вчетверо больше! Они только весной узнали. А я потом узнал про тебя – и понял, что заслужил…
– Ты ненавидел меня?
– Только сначала. Только когда узнал про стихи… Первые четыре дня я был пьян, не просыхая, потому что иначе я бился головой о ближайший угол, а удержать меня они могли только втроем. А потом я понял, что ты передо мной права, а я перед тобой – нет. И я думал… Думал, что это очень необычная девушка, которая смеет бороться со мной…
Торвард взял в ладони голову Ингиторы и посмотрел ей в лицо.
– Так оно и есть… Только такой ты и могла оказаться. Ну, оттого, что я не хотел, он не встанет. – Он быстро и с жадной горячностью поцеловал ее, словно торопился, пока она не отказала ему в этом навсегда, словно спешил заверить ее в своей любви, пока она не запретила говорить об этом. – Что я могу для тебя сделать? Отомстить самому себе?
Ингитора молча смотрела на него, и уже сейчас, хотя ничего не было решено, ей стало так легко, словно целая лавина камня и льда соскользнула с ее плеч и на небе снова встает долгожданное солнце. Теперь она знала, кто он, и он знал, кто она, и они могли открыто смотреть в глаза друг другу. И она поцеловала его в ответ, и не отрывалась так долго, точно хотела вложить в поцелуй всю свою любовь, но та оказалась слишком велика; точно хотела использовать до конца то время, пока им не запретили любить все странные обстоятельства их судьбы. Но с каждым мгновением эти обстоятельства отходили все дальше, снова таяли за пределами Медного Леса, откуда вдруг было набросились на них. Потом она обняла его за шею, прижалась к нему и замерла: все шло двумя различными потоками – то, что с неодолимой мощью влекло их друг к другу, и то, что мешало им. Но второй поток все слабел и слабел…
– Что теперь будет? – чуть слышно прошептала Ингитора. – Что мне делать?
В ее мыслях носилось множество разных, взаимоисключающих возможностей; она уже знала, чего она хочет, но еще не знала, позволит ли себе это. И у него, на котором все эти противоречия завязывались, она готова была просить совета, потому что не нашлось бы в мире человека, которому она доверяла бы больше.
– Как… как хочешь. Как ты решишь, – тоже тихо, глубоко дыша от переворачивающего душу волнения, ответил он. – Я-то… Оттого, что я узнал, что ты – это она… Для меня-то мало что изменилось. Мне от этого не меньше хочется целовать ямочки у твоих губ. Даже больше, потому что теперь я знаю… Я… я в восторге, что ты – это она! – вдруг закричал Торвард, как будто сам внезапно понял самое главное, отодвинул ее от себя и посмотрел ей в лицо. – Я ведь и раньше думал: это замечательная женщина, которая осмелилась взять на себя мужской долг мести! И нашла в себе силы достойно ответить на обиду! Я в восторге! Я не знал, что такие вообще бывают! И я счастлив, что это и есть ты, ты, от которой я уже на третий день с ума сходил и даже про курган не думал! Я счастлив, что ты и она – это одна и та же! Только если…
Он замолчал и опустил лоб на плечо Ингиторе. И это его движение перевернуло в ней сердце сильнее, чем все его подвиги. Она поняла, что он хотел сказать. Он и его счастье в ее руках.
– Ну, прости меня, – тихо сказал он. Это была не просьба, а ответ на вопрос, что же ей делать. – Прости меня, потому что иначе нам все равно ничего не остается. Иначе жить незачем. Другой такой я уже не найду. Если ты… Его ведь не вернешь. И если мы расстанемся и будем оба несчастны, ему в Валхалле лучше не станет. Ему там уже хорошо, так почему он должен быть против, чтобы нам здесь было хорошо? Я знаю, он мучился, когда умирал, но я… я тоже мучился, и мне тоже казалось, что я умираю. А потом я ожил. В эти последние дни я был совсем счастлив. Правда, как вспомню «волчью мать», так мне кажется, что это был самый счастливый день моей жизни. Не убивай меня опять, больше я этого не вынесу. Я тоже не железный… Опять лежать у Рэва на Кривой речке и слушать про медведя…
Этих слов Ингитора не поняла, но поняла, что он хотел сказать.
– Мой отец… Он хотел, чтобы я была счастлива. Он тебя простил, потому что он же знал, как все будет… Мертвые знают. И он сказал, что согласен… чтобы мы… – Ингитора сама только сейчас поняла это, и пронзительное чувство близости к ушедшему мешало ей говорить. – Мой отец, когда я говорила с ним на кургане, сказал: твоим избранником станет тот, кто сложит о тебе стих, о деве-скальде. Я почти забыла, что он так предсказал. А ты… Ты сложил для меня стих. И значит, это ты и есть, и он благословил меня и тебя.
Вспомнив свое первое (и последнее) в жизни поэтическое произведение, третья и самая страстная строфа которого так и осталась навеки неоглашенной, Торвард поднял голову, и глаза его опять заблестели.
– Так вот кто меня надоумил! – сказал он и улыбнулся. – Клянусь тебе, никогда в жизни стихов не сочинял! Наши бы все со смеху умерли! А твой отец был великий скальд – он же «Песнь о поединке» сложил, я знаю! Это он меня надоумил! Это он меня для тебя выбрал! Вроде как взамен…
– Да, – тихо согласилась Ингитора. – И сразу послал меня искать тебя.
Теперь она смутно помнила слова, которые отец сказал ей на кургане, но смысл их стал ей кристально ясен: он желал ей счастья и посылал искать того, кто сделает ее счастливой. И наверное, он уже знал, кто это. Мертвые ведь знают будущее.
– И я тебя нашла…
Теперь ей стало ясно, что она искала его всегда, даже когда думала, что ищет мести. Он был нужен ей на поминальном пиру, когда она утратила отца, своего первого героя, и в ужасом вглядывалась в ожидавшую ее заурядность бытия. Его она искала зимой в Эльвенэсе, когда тосковала, потому что ей было некого любить, а полюбить она могла только того, кто ее превосходил бы. Искала весной, когда не могла больше жить без движения и стремилась к борьбе – она не знала, что одолеть Торварда конунга может, пожалуй, только сам Торвард конунг. И она увидела его голову на своих коленях не после битвы, а после того как в ужасе бросила из рук полотенце, по примете предвещавшее им ссору…
Фьялленландская примета насчет любви оказалась вернее. То, что связывало их, залегало глубже, чем то, что их разделило. Ингитора уткнулась лицом ему в шею, словно навек отдаваясь под его защиту и не желая знать всего остального мира. Торвард опять обнял ее и прижался щекой к ее волосам. Они молчали, и им было так хорошо, может быть, потому, что до этого им было так плохо. Они оба сильно изменились за последний свой год, но теперь они оба стали способны к той любви, что продолжается дольше, чем одна человеческая жизнь.
* * *
В густой ночной темноте никто не разглядел бы крохотной пещерки под корнями старой ели. В этой пещерке лежала, свернувшись комочком, Дагейда, в своей серой накидке похожая на непонятное лесное животное. Жадный устроился возле нее, положив морду на вытянутые вперед лапы.
Дагейда лежала неподвижно, скованная ночным холодом. Даже отсюда, через длинную темную ночь, ей виделся маленький красный глаз костра, зажженного людьми на склоне одного из отрогов вдали от нее. Те двое сидели возле огня, прижавшись друг к другу, и разговаривали, не умолкая, как будто им это было так же нужно, как дышать. Пламя освещало их лица, оживленные, с блестящими глазами, лихорадочно-счастливые, словно они уже завладели всеми сокровищами мира. Дагейда не слышала их слов, но ее томила тяжесть, как будто вся гора, в склоне которой она устроилась, опиралась на ее плечи, хрупкие, как лягушиные косточки.
– Ах, Жадный! – тихо бормотала ведьма, и голос ее походил на стон тягучей боли. – Ах, как плохо!
Огромный волк тихо заскулил, как пес, подполз ближе к хозяйке, ткнулся ей в руку холодным носом, лизнул в лицо.
– Они узнали друг друга! – бормотала ведьма. – Им нужно было возненавидеть друг друга и не ходить дальше! Они должны были, должны! У них для этого столько причин! Почему же они вместе?
Дагейда мучилась, мелкими острыми зубками кусала свои бледные тонкие губки, но не могла даже для себя самой выразить, что же такое видят друг в друге эти двое, что заслонило в их глазах пролитую кровь. Она не понимала этого могучего влечения, которое тянет людей друг к другу и заставляет их держаться вместе, создает связь длиною в целую жизнь и дальше, связь крепче цепи Глейпнир…
Ушами камней и корней она пыталась слушать издалека, о чем они говорят: она отчетливо разбирала слова, но по-прежнему ничего не понимала.
– Скажи-ка, а тебе-то не приходило в голову просто, чем войско собирать, соблазнить меня, а потом зарезать во сне?
– Сдается мне, Торвард конунг, ты хочешь меня обидеть!
– Ни боже мой! Просто был со мной такой случай, да я тебе рассказывал. И у тебя получилось бы великолепно – в смысле, соблазнить.
– А тебе, если бы у тебя завелся слишком сильный враг, не пришло бы в голову явиться к нему в женском платье?
– Смеешься! Да я бы лучше на меч бросился!
– Так почему это мне должно было прийти в голову? У меня тоже есть кое-какое понятие о чести! Подлость и ложь мужчин и женщин одинаково не украшают, ты сам же что-то такое говорил!