Дворецкая Елизавета. Золотой сокол

   Через небольшое время Дивина сдвинулась, на ходу пропустила вперед Вишеню и выбралась на край строя. Вишеня пустыми глазами посмотрел на нее, но не увидел. Дивина шагнула в сторону и провалилась почти по колено, пригнулась: мимо нее медленно проехал смоленский кметь, конь его с трудом вытягивал ноги из снега. При этом всадник задел Дивину коленом и оглянулся, но тоже ничего не увидел. Увидеть ее сейчас было нельзя: лес отводил людям глаза. Она пробралась к ближайшей сосне, прижалась к ней, пропуская мимо сани, нагруженные бочками, едва сумела уклониться, чтобы крайняя бочка не ударила ее торчащим днищем, передвинулась за сосну.
   Теперь она была в лесу, хотя вереница саней, пленников, кметей с факелами двигалась совсем рядом, почти на расстоянии вытянутой руки. Дивина медленно пошла вдоль дороги в обратном направлении. Идти по лесу было тяжело, она проваливалась в снег по колено, и без того замерзшие ноги совсем оледенели, Да и теплее тут не было. Но Дивина была опять на свободе и сосредоточилась только на том, чтобы поддерживать отвод глаз еще какое-то время. Ее не должны увидеть те, кто движется по дороге, и о ней не должен вспомнить никто. Ни Вишеня с Гречихой, ни те смоляне, которые охраняли пленных.
   Оживление, голоса, скрип саней на дороге вдруг кончились, впереди было пусто. Весь шум ушел назад и продолжал удаляться. Дивина выбралась на дорогу и пошла навстречу широкой полосе следов от ног, копыт, полозьев, стараясь идти быстрее, чтобы разогнать кровь и согреться. Но снег все шел, следы быстро исчезали. Лоб и щеки совсем застыли; Дивина то прикрывала их рукой, чтобы дать хоть немножко оттаять, то совала онемевшую руку в рукав, но от этого только хуже приходилось тому, что под рукавом. Зубы стучали, губы дрожали, из глаз текли слезы; Дивина жмурилась, стараясь ровнее дышать и не думать о том, как далеко их могли увести.
   Впереди захрустел снег, мелькнуло что-то большое и темное. Подумав, что кто-то из нападавших мог отстать, Дивина отшатнулась с дороги и прижалась к дереву. Она даже почти не боялась, все чувства в ней омертвели. Закрыв глаза, она ждала, пытаясь отдохнуть. Но было тихо. Должно быть, ей попался навстречу какой-то зверь. А так хорошо стоять здесь и больше не шевелиться...
   С усилием оторвавшись от промерзшего ствола, Дивина пошла дальше. Вытащить ногу из снега, перенести ее чуть вперед и поставить каждый раз становилось отдельным подвигом. Дивина целиком сосредоточилась на этом и далеко не сразу заметила, что идет между деревьями, и деревья эти растут очень близко друг к другу. Она попыталась оглядеться, но ничего не увидела: только снежная мгла, тьма и две тонкие, почти прижавшиеся одна к другой кривоватые сосны.
   Это не дорога. Значит, она пошла не в ту сторону. Дивина повернулась и побрела назад. Но даже той сосны, под которой она отдыхала, найти не удалось, а может, она ее просто не узнала. Где может быть дорога? Их гнали от Радегоща на юго-восток, значит, идти ей на север, но даже поднять голову и по веткам разобраться в сторонах света было нельзя.
   Она пошла наугад, уже не надеясь выбраться на дорогу, а только стараясь двигаться, чтобы не замерзнуть. Она шла, опираясь на стволы, почти падая от одного к другому. Умом она понимала, что заходит все дальше в лес, удаляется от дороги, но остановиться было слишком страшно. Если бы прекратился снег, если бы рассвело, она сообразила бы, в какую сторону идти... ей бы хватило сил добраться до Радегоща или хотя бы до Доброва поля, которое где-то в этой стороне...
   Но вот она уткнулась в толстое дерево и осознала, что уже некоторое время пытается поднять ногу и не может. Она держалась за сосну обеими руками и понимала, что без этой опоры просто не сможет стоять. Рук и ног она уже почти не чувствовала, лицо замерзло так, что казалось, будто на нем застыла ледяная корка. В голове гудело, веки не поднимались. Дивина прислонилась онемевшим лбом к дереву и поползла вниз, царапая щеку о кору.
   И снаружи, и внутри нее было одинаково пусто и холодно. Снегопад мягкими ладонями гладил ее по волосам, она словно бы отплывала куда-то, и уже казалось не так холодно, а главное, тревога и страх ушли, точно все уже позади. Она крепче прижималась к старой сосне, как к лучшему другу, хотя сама не знала толком, кто для нее на свете лучший друг... Не так уж много она знала близких людей. Только Елагу... и Ледича... и Лес Праведный... хотя он-то не человек...
   – Деточка моя бедная... — заговорил где-то внутри знакомый голос, и ладонь, гладившая ее голову, соскользнула на плечи. — Вернулась... Или тебя в людях обидел кто? Или потерялась? Зачем в лес одна забрела?
   Дивина смутно понимала, что надо бы ответить, но мысли еле-еле ворочались.
   — Слышишь меня?— продолжал голос, и широкая ладонь заботливо отряхивала ее спину и плечи от налипшего снега. — Спишь? Тепло ли тебе?
   «Тепло...» — только подумала Дивина, у которой и правда ласковое тепло, родившееся из застывшей немоты всего тела, поползло по коже.
   — Тепло... батюшка... — то ли сказала она, то ли хотела сказать, но только двинула губами.
   Громадная белая фигура, склонившаяся над ней, покачала головой, похожей на заснеженный куст. Взмахнув руками, она прямо из воздуха достала что-то большое, пушистое, напоминающее шкуру какого-то особого снежного медведя, накрыла сжавшуюся у корней дерева девушку, подняла на руки, завернула в шкуру и понесла, легко ступая по снегу. Деревья сами отклонялись с пути Лесного Хозяина, а его огромные ноги, как ни были тяжелы, не оставляли в глубоком снегу никакого следа.
 

***

 
   Князь Столпомир праздновал Морозы в городке под названием Витьбеск. На берегу реки Витьбы издавна жили несколько родов, чьи владения почти слились, образовав нечто вроде растянутого вдоль реки поселка. Здесь князь Столпомир лет десять назад поставил княжий двор с просторными дружинными избами и конюшнями. Весь год там обитал только тиун с немногочисленной челядью, но зато раз в год городок несколько дней был оживлен и полон движения. Остановившись в Витьбеске, князь рассылал по всем окрестным поселениям своих людей, чтобы собрать дань и узнать новости.
   О поисках своей дочери князь никому ничего не рассказывал. Кмети между тем в каждом, даже самом крохотном, поселочке, где все жители наперечет, расспрашивали, не объявлялась ли несколько лет назад девушка неведомого рода. Скоро уже по округе ползли слухи, что князь кого-то ищет, но о том, что у него когда-то была дочь, уже просто забыли.
   На праздник Морозов князь устраивал пир, и в Витьбеск съезжались старейшины из всех окрестных родов. Как ни хотелось ему поскорее оказаться в Радегоще, нарушить обычай и обидеть богов Столпомир не мог, поэтому чествовал Мороза со всей подобающей пьяной пышностью. Напоенных до бесчувствия стариков утром развозили по домам на санях, но зато те оставались очень довольны княжеским приемом.
   Горденя приехал сюда на другой день к вечеру. Как ни был вынослив лось, запряженный в его сани, к концу пути он совсем заморился, как и сам парень. Измученный, голодный и замерзший Горденя даже не мог внятно объяснить, что его привело, и хмельные в честь праздника челядинцы не хотели его пускать, принимая тоже за хмельного.
   Его слова о том, что на Радегощ напало целое войско, поначалу принимали за пьяные бредни. На счастье, Радоня проходил по двору и услышал слово «Радегощ».
   — Чего ты там про Радегощ? — Кметь остановился возле Гордени, из последних сил спорившего с челядью, и прислушался, неверной рукой придерживая на голове шапку. — Ты — оттуда?
   — Оттуда я, оттуда, леший вас всех раздери! — ругался едва стоявший на ногах Горденя. — Где князь-то? Хоть ты ему скажи, раз эти пни дубовые не пускают, — грабят Радегощ, может, уже весь начисто разграбили! Может, там уже уголья одни, а не город!
   — Кто — грабит? — Радоня вытаращил глаза. — Ты чего несешь?
   — Да не знаю я, какие чуды болотные, а налетели на нас в первый вечер Морозов! Людей вяжут, скотину гонят, дворы жгут! Посад разорили, в детинце ворота ломали! Ну что ты смотришь на меня глазами коровьими? Совсем ум пропили тут! Скажи князю, пусть выйдет!
   Кметь вместо ответа ухватил Горденю за рукав и поволок в двери гридницы. Он был недостаточно трезв, чтобы сразу осмыслить услышанное, но и недостаточно пьян, чтобы не оценить его важность.
   — Князь! — заорал он во всю мочь, чтобы перекричать шум, вваливаясь вместе с Горденей в двери.
   — Вот этот говорит, что Радегощ какие-то леший грабят!
   Стало потише, дружина и гости обернулись к вошедшим. А Зимобор невольно встал: все его мысли были в Радегоще, и он сразу узнал Горденю!
   — Иди сюда, не бойся! — Радоня почти волоком подтянул парня к сидевшему во главе стола князю. — Говори! Князь, он говорит, что чуды болотные Радегощ грабят!
   — Чуды болотные! — Князь Столпомир озадаченно потер лоб. Он тоже насторожился при упоминании Радегоща, но такое сообщение отнес бы скорее к пьяному бреду. — Что такое? Ты чей?
   — Из Радегоща, Крепеня сын, старосты Дельницкой улицы. — Горденя поклонился, покачнувшись при этом, но все же князь видел по его лицу, что парень не пьян, а только смертельно устал. — Не знаю, кто они, князь! Морозы мы праздновали, в беседе, ну, на посаде, гуляли с девками, как водится. Навалились вдруг на нас толпой, и не голь какая-нибудь бродячая, а на всех шлемы, кольчуги видел, мечи в руках! Народ вяжут, добро всякое тащат! На всем посаде уже были, а детинец не знаю, взяли или нет, я ждать не стал.
   — А что же Порелют? — спросил сотник Требимир.
   — А что он, если он в детинце? Не знаю, удержались или нет, я когда уехал, ворота ломали.
   — Много их? — спросил сам Столпомир.
   — Не знаю, князь! — с тоской ответил Горденя. — Не считал я, ночь ведь была, да и секирой по голове схватил бы, пока стал бы считать! Много, не десяток, целая дружина! Хорошая дружина, не хуже твоей!
   Он огляделся, окинул взглядом кметей на скамьях, которые вслушивались в его речи, усиленно моргая и стараясь стряхнуть хмель. И вдруг заметил среди них Зимобора, который тем временем подобрался поближе и старался не упустить ни слова.
   — И ты здесь, сокол залетный! — Горденя тоже его узнал. — Вот где нашелся! Здравствуй, или не признал меня? А ведь невеста твоя тоже пропала. И она пропала, и она с нами в беседе была, а теперь не знаю, где она! — с досадой окончил он, глядя на Зимобора весьма хмуро.
   Поутихшая было ревность вспыхнула снова. В душе Горденя был убежден, что будь Дивина его собственной невестой, с ней бы не случилось ничего плохого. Уж он бы, доведись ему добиться любви такой девушки, не бросил бы ее на целых полгода и не жил бы где-то за лесами и долами, не сидел бы на пирах в княжеской гриднице!
   — Я его знаю, княже, — с усилием стараясь казаться спокойным и не выдать, как похолодело все внутри при этих словах, выговорил Зимобор. — Он из Радегоща.
   — Да и я его знаю! — заметил десятник Звонец, усиленно протирая слипающиеся глаза. — Помнишь, Вьюга, прошлой зимой драка была?
   Кое-кто стал усмехаться при этих словах, вспоминая, как прошлой зимой молодые кмети схватились с посадскими парнями, которым показалось, что пришлые слишком уж досаждают радегощеским девушкам. Горденя тогда так отличился, что его вспомнили многие.
   — Да я отца твоего знаю, вспомнил и тебя теперь. — Князь Столпомир тоже кивнул. — Дружина, говоришь?
   Горденя только кивнул.
   — Откуда же ей там взяться? Может, варяги?
   — Нет, княже, не варяги. Может... — Горденя еще раз оглянулся на Зимобора. — Смоляне, может. Ну, не знаю. Некогда мне было разбирать, пока голову не снесли.
   — Завтра утром выступаем, — решил князь и обвел глазами гридницу. — Простите, гости дорогие, пировать на сегодня хватит, остальным спать, чтобы завтра на заре готовы были.
   — Нет, княже! — вдруг подал голос Зимобор и шагнул вперед. — Не завтра. Сейчас.
   Теперь все повернулись к нему.
   — Это еще почему? — настороженно спросил князь. Он очень осторожно принимал решения в конце пира, зная, что думает теперь не разум, а хмель. — О невесте беспокоишься? — Он мельком взглянул на Горденю, которого отроки уже усадили на скамью в дальнем конце и поили пивом. — А я и не знал, что у тебя в Радегоще невеста. Ты не говорил. Кто она? Чья дочь?
   «Твоя, княже!» — хотел ответить Зимобор, но промолчал.
   — Надо выступать сей же час! — продолжал он вместо этого. — Ведь там же твоя дочь! Твоя дочь в полон попала! Если сейчас не поспешим, не найдем ее уже никогда! Она — там, в посаде! А посад... — Он оглянулся на Горденю, а тот уже спал, уронив голову на стол, усыпленный теплом и пивом после долгой холодной и голодной скачки. В его могучем кулаке на столе был зажат кусок хлеба.
   Но выступить немедленно не получилось: князь побоялся вести в зимнюю ночь перепившуюся дружину, опасаясь слишком многих потерять в снегу. Дремлющие в седлах и на ходу попадали бы в сугробы и там заснули бы навек. Пришлось ограничиться тем, что пир прекратили, всем было велено спать.
   Только сам князь Столпомир почти не сомкнул глаз, то вставал, то снова ложился и ворочался под шкурой, изнывая от беспокойства. Он не успел даже поверить толком, что его пропавшая, забытая дочь вернется, и вот уже ему снова грозит потерять ее навсегда! Что за напасть на этот раз? Едва ли варяги могли незамеченными попасть так далеко в глубь кривичской земли. Но если не они, то чья еще многочисленная и хорошо вооруженная дружина могла здесь оказаться? Только смоленского князя. Вернее, смоленской княгини. Князь Столпомир очень хорошо помнил ту давнюю войну с Велебором, развернувшуюся именно в этих местах. И сейчас у него была как никогда весомая причина постоянно вспоминать эту войну...
   Утром, наконец, князь вышел к Радегощу со своей ближней дружиной, велев витьбескому старосте собрать и отправить следом местное ополчение. Не зная, что за противник его ждет, он не хотел пренебрегать лишними силами, и вслед за дружиной после полудня отправилось около сотни пеших ратников, вооруженных копьями, рогатинами, топорами и луками.
   Из-за глубокого снега, занесшего лед Лучесы, двигаться быстро не получалось. Еще до сумерек дружине встретились люди из самого Радегоща, посланные воеводой Порелютом. От них узнали, что Горденя сказал чистую правду. Кто именно на них напал, радегощцы тоже не знали, но они принесли хотя бы те утешительные вести, что детинец разорен не был. Напавшие, кто бы они ни были, не решились брать его в осаду, а значит, не располагали силами для встречи с самим полотеским князем. К тому времени как воевода Порелют смог послать гонцов, нападавшие уже покинули разграбленный посад, уводя людей и увозя добычу. Но преследовать их в одиночку воевода не решился и ждал помощи. Никто не знал даже, в какую сторону они ушли: обильный снегопад уничтожил все следы.
   Радегощ бурлил и гудел. На посаде оказалось два двора, выгоревших полностью, еще три или четыре обгорели слегка, но, к счастью, перемена ветра и обильный снегопад помешали пожару распространиться. Князя и его дружину, прибывшую через четыре дня после набега, встретили с восторгом и ликованием. Еще на въезде в посад княжеского коня обступили старики. Отцы и деды уведенных парней и девушек, в ту ночь пировавшие у старосты Стрижака, теперь жаждали скорее отправиться в поход, чтобы вызволить своих детей и внуков. Вот только куда идти, они не знали и ждали, что князь им на это скажет.
   И князь не отказывался: уверяя, что во всем разберется и поможет, он отправился в детинец, а довольные радегощцы разошлись по дворам проверять уже уложенные припасы и оружие.
   — Что же ты, сокол мой, ни одного лешего не захватил? — негромко, чтобы не слышала дружина, спросил князь у воеводы Порелюта. — И как теперь искать их будем: поди туда — не знаю куда?
   — Так я с ними и не сталкивался вплотную, — пробормотал молодой воевода, отворачивая румяное от стыда и досады лицо. — Бились они в посаде, с посадскими. А ко мне в детинец поломились немного, в ворота постучали, да и ушли. Нам ночью со стены и не разобрать было, кто они и сколько. Но у меня есть... На улицах пяток трупов подобрали.
   — Вот подарок! — Князь хмыкнул. — А чародей у тебя есть, чтобы мертвых говорить заставил?
   — Такого нет. Тетка Елага говорит, не берется она за подобные дела. Она у нас по травам больше...
   — Ну, посмотрим. — Князь что-то вспомнил и оглянулся назад, где в дружинном ряду между Хродлейвом и Радоней шел Ледич. — Если они и правда смоленские — у меня есть кому их опознать.
   Тела были сложены в холодном сарае у реки, где кто-то из местных рыбаков хранил свою долбленку. Держать чужих мертвецов в самом городе, конечно, было невозможно. На воеводском дворе князю показали только снятое с них оружие, пояса, три помятых шлема. Столпомир окинул снаряжение опытным взглядом: мечи были хорошие, один даже варяжской работы, очень дорогой. Шлемы и наборы поясов — славянские, и только на одном потертая серебряная пряжка изображала грозного варяжского дракона. Такие пряжки иной раз бывают единственным, что сохранит со своей родины варяг после десяти или даже двадцати лет жизни по эту сторону моря.
   Оглянувшись, князь нашел взглядом Ледича и кивнул. Тот подошел сквозь раздавшуюся толпу.
   — Не видал такого? — спросил Столпомир.
   Зимобор смотрел молча. Шлемы и пряжки поясов двух других были сработаны не просто в Смоленске, а в кузницах княжьего двора. Даже при дрожащем свете факелов он узнавал хорошо ему знакомую руку Кутейника и Бокогрея. Но язык не повиновался, отказываясь говорить об этом. Каково было ему убедиться, что его собственные родичи напали на землю, в которой он нашел свой новый дом! И как на него посмотрят здесь, в Радегоще, если узнают, что он вырос на одном хлебе с теми, кто принес сюда такое горе!
   Князь ждал ответа. Зимобор снял с пояса свой скрамасакс ^[52]и положил рядом с одним из смоленских. Сходство отделки их рукоятей и ножен бросалось в глаза, и Столпомир сам видел, что обе эти вещи вышли из рук одного мастера.
   — Смоленские? — все же спросил он.
   Зимобор кивнул.
   — Неужели княгиня? — Столпомир повел плечом и беспокойно, неуверенно усмехнулся. У него не укладывалось в голове, что молодая женщина посмела бросить вызов ему, зрелому мужчине и опытному воину.
   — Не знаю, — сказал Зимобор. — Надо людей посмотреть. С кого снято.
   — Завтра посмотришь. Теперь уж темно, не поведут.
   Утром, как только рассвело, двое воеводских кметей проводили Зимобора к рыбацкому сараю. Возле двери они чуть не споткнулись о толстую веревку, полузанесенную снегом; по всей длине на ней было завязано множество хитрых узлов. Это тетка Елага позаботилась окружить мертвецов чарами, чтобы они не натворили в ограбленном городе еще какого-нибудь зла. Весь дверной косяк был исчерчен угольными знаками, затворяющими путь, а дверь подпирало бревно. Отворив дверь, кметь хмурым кивком послал Зимобора внутрь, а сам с товарищем предпочел ждать на берегу. Дверь оставили широко открытой, чтобы впустить побольше света. В сарае казалось еще холоднее, чем снаружи: здесь не было ветра, но застоявшийся воздух словно бы впитал в себя холод самой смерти. Сваленные у стены тела были не похожи на людей, а напоминали скорее кучи брошенной в беспорядке одежды. Человеческого в них не осталось ничего. С трудом найдя взглядом головы, Зимобор взял одного за плечи, перевернул, подвинул ближе к свету. Весь бок убитого был покрыт, как броней, заледеневшей кровью, но лицо оставалось почти спокойным. Это был Травеня, кметь Буяровой дружины.
   У Зимобора чуть отлегло от сердца, и он скорее перевернул другого. Прочица, тоже Буяров. Третьего Зимобор не помнил по имени, а четвертым оказался варяг по прозвищу Молчун, один из двух варягов в дружине его брата.
   Набег смолян на Радегощ взбудоражил Зимобора до крайности. То, к чему его подталкивала Младина, теперь стало неизбежным. Он пришел в Полотеск, чтобы, так или иначе, заручиться поддержкой Столпомира в борьбе за смоленский престол. Неизвестно, как долго еще он собирался бы с духом, чтобы идти походом на собственную землю, но теперь удаль Буяра не просто дала ему повод, а не оставила другого выхода — ведь он не мог оставить в его руках Дивину!
   На улицах уже толпились радегощцы, собравшись и вооружившись для похода, с коробами на спинах, топорами за поясом и рогатинами в руках. Люди подтягивались к торгу, воеводских кметей окликали, спрашивали, скоро ли выступать. Зимобора провожали недоверчивыми хмурыми взглядами: многие теперь вспомнили, что он — из смолян и даже вроде в каком-то родстве с тамошними князьями.
   Князь Столпомир сидел в Порелютовой гриднице в окружении своих бояр и местных старейшин, но сразу поднял голову, завидев в дверях Зимобора. Народ расступился, давая дорогу.
   — Ну что? — быстро и требовательно спросил князь. — Признал кого-нибудь?
   Зимобор кивнул:
   — Это смоленские. Из дружины княжича Буяра, все четверо.
   — Того Буяра, который, говорят, теперь в Оршанске сидит?
   — Его самого.
   — Как же он сюда попал?
   — Откуда мне знать? — с досадой ответил Зимобор, злясь на себя, что не знает такой важной вещи. — Может, мало ему Оршанска показалось, захотел себе побольше земли захватить. А ее, Избраны, людей нет. Значит, это не княгиня, это только Буяр нашалил. Ну, княжич. — Зимобор спохватился, что слишком по-свойски говорит о княжеской семье.
   — Значит, на Оршанск нам идти! — подал голос староста Стрижак, и люди вокруг зашевелились, загомонили.
   — На Оршанск! Может, еще догоним!
   — По такому-то снегу и он тоже недалеко уйдет!
   — Да бывал я в этом Оршанске, даже вала плохонького нет, село селом!
   — Ну что, догоним лиходеев? — спросил князь. — Дорогу до Оршанска знаешь?
   — Знаю дорогу. — Зимобор кивнул. — А догнать не догоним, они уже на месте. За четыре дня княжич дошел. Даже с полоном.
   — А если Буяр успел город поставить, много ли у него дружины?
   — Своих у Буяра человек сорок. И воев он в такой глуши не много наберет.
   — Значит, отобьем?
   — Отобьем. — Зимобор уверенно кивнул. — Скорее, княже! Прикажи выступать. А то еще кто-нибудь, сохрани Макошь, узнает, кто она, — тогда запрячут так, что сам леший не найдет.
   — А ты-то что так хлопочешь? — Князь усмехнулся, но взгляд его оставался настороженным.
   — Твоя дочь мне не чужая. Я ведь здесь весной был, в Радегоще. И я с ней обручился. Я не знал, что она твоя дочь, и она сама не знала. И до сих пор не знает.
   Зимобор молча выдержал взгляд князя. Он не мог дальше скрывать свое обручение, которое определяло его прошлое и его будущее.
   — Так у меня, выходит, не только дочь, а и зять почти что есть. — Князь недоверчиво усмехнулся и ущипнул левый ус. При этом он не отрывал взгляда от лица собеседника, точно пытался рассмотреть, сколько в этом правды.
   — Когда обручалась, она думала, что сирота без роду-племени и сама за себя решает.
   Зимобор понимал князя лучше, чем тот догадывался. Он очень живо представлял, что подумали бы в Смоленске, если бы Избрана вдруг, никого не спросясь, обручилась с каким-нибудь пришлым иноземцем!
   — Но если это и правда моя дочь, то за кем ей быть — мне решать.
   — А ты сам уже один раз мне ее обещал.
   — Обещал? — Столпомир поднял брови. — Когда это? Я ведь знаю, что в дружине болтают. Дескать, кто мою дочь найдет, тот ее в жены получит и мою землю за мной унаследует. Но мы ведь не в кощуне. Не обещал я такого, бабы выдумали...
   — Не выдумали. Я — Зимобор, сын Велебора смоленского. Десять лет назад ее за меня сватали, и ты согласился, и нас с ней обручили. У меня и перстень есть... — Зимобор положил руку на пояс под полушубком. — Половина перстня... Смоленская земля — моя по праву, мой отец ею владел. И мне ее в наследство оставил. Только дети княгини Дубравки мне уступить не хотели, низким родом матери попрекали и даже извести пытались. А я не хотел над отцовским курганом кровь родичей проливать. Теперь вижу, что зря уступил. Уж я бы не пустил братца Буяра воевать.
   В гриднице было полно людей, но она казалась пустой. Никто даже не охнул при этом известии, настолько оно показалось невероятным.
   Только князь Столпомир даже не переменился в лице. Он пристальнее взглянул на собеседника, пытаясь понять, говорит ли он правду, действительно ли это сын Велебора смоленского или все-таки брат его младшей жены, решивший воспользоваться случаем и занять место своего родича.
   — Увидим смоленских — спроси у кого хочешь, — предложил Зимобор, понимая его сомнения. — Тебя-то я мог бы обмануть, но их — нет. Вот, смотри.
   Он развязал кошель и вынул застежку для плаща, где в круг был вписан золотой сокол — знак Перунова рода. Золотой сокол блеснул в пальцах, как солнечный луч, вдруг вырвавшийся на волю из мрака безвестности, в гранатовом глазу вспыхнула багровая искра — казалось, птица Сварога проснулась после долгого сна. Столпомир внимательно посмотрел на застежку в протянутой ладони, но в руки не взял — это был оберег чужого рода.
   — Значит, ты... — проговорил Столпомир, не отрывая взгляда от сокола, потом все же поднял глаза на Зимобора. — А я думал...
   — Что ты думал?
   — Не важно. Ну, так хочешь стать смоленским князем? — прямо спросил Столпомир.
   — Хочу, — просто ответил Зимобор.
   Князь смотрел ему в глаза. С самого начала Ледич, якобы сын старосты Корени из-под Торопца, внушал ему противоречивые чувства. Он держался просто и весело, был своим в дружине среди кметей, как рыба в воде, но князя не покидало смутное ощущение, что здесь он встретился с чем-то большим. В Ледиче не было заносчивости, но была уверенная гордость; он умел одинаково хорошо и драться, и договариваться с самыми разными людьми на нескольких языках. Трудные задачи не вызвали у него ни робости, ни даже удивления — он словно бы с рождения привык, что ему будут доставаться именно такие задачи. И эта уверенность в своей избранности была подозрительно знакома князю Столпомиру... Слишком напоминала ему его самого в молодости, когда он, рожденный сыном, внуком и правнуком князей, был уверен, что люди и боги не сводят с него глаз.