Те, что стояли на площади, разом обернулись. Хмурой решимостью повеяло на Гриня, решимостью, отчаянием и злобой:

– Отойди, чумак!

– Отойди, а то будет тебе проклятье… дом спалим – с сумой пойдешь…

– Нового недорода захотел?! Чумы захотел, да?!

Поначалу собравшиеся показались Гриню безликой темной толпой – но уже через минуту он увидел и Василька с отцом, и Колгана, и Матню, и Касьяна с братьями, и всех соседей-мужиков… Баб не было. Ни одной. Не бабское это дело.

– Не мучьте дите!

– Зачем оно тебе надо, чумак?! Твое, что ли? Поперек горла тебе и всем… чортово отродье, вражье зелье! Ну что тебе надо?!

Гринь остановился.

Зря пришел сюда. Ох, зря; на одной половинке весов и Оксана, и… все, а что на другой?! Зря только лечил от поноса… зря молоком поил, зря на руки брал…

– В костер бросите? – спросил он шепотом, ни к кому не обращаясь.

– В какой костер?! – удивился оказавшийся рядом сосед. – Читать надо, пока не замолчит. Беса гнать… Это не дите орет – это бес в нем.

Младенец зашелся новым криком; Гринь покачнулся, схватил ртом морозный воздух – и, не размахиваясь, ударил соседа в челюсть.


Хороший был кинжал. Дядька Пацюк сам его для Гриня выбрал, посоветовал денег не жалеть. Кривой кинжал, на лету волос перерубает. Пацюк же и научил Гриня приемам – и пригодилась наука, ох как пригодилась, особенно весной, когда разбойников стало больше, чем ворон.


– Не подходи! Убью!

Дьяк пятился, уронив свою книгу на снег. Нехорошо улыбался Матня, хмурились Касьяновы братья, и везде, где хватало света факелов, блестели яростные глаза.

– Не подходи!..

Гринь набросил на младенца свою свитку. Тот замолчал, как по команде; люди зароптали:

– Бес…

– Чует… бес…

– И этот уже бесами забран!..

– Чортов пасынок…

Матня поудобнее взял факел. Пошел на Гриня боком, отведя факел чуть в сторону; его одернули. Отец велел вернуться – Матня оскалился и попятился назад.

Поблескивал кривой кинжал. Мужикам постарше доводилось видеть такие клинки – и по тому, как Гринь держал его, ясно становилось, что хлопец не в бабкином сундуке отыскал оружие. Что хлопец тот еще.

– Камнями его, – сказали из задних рядов.

– Тихо, – поп шагнул наперед. – Гриня, уйди. На исповедь придешь, замолишь… Уйди. Не то худо будет, слышишь, Гриня?!

– Не дам дите! – крикнул Гринь срывающимся голосом. – Нечего мучить! Своих вон рожайте и мучьте…

Попа оттеснили. Мужики наклонялись, искали под снегом камни; камней под заборами было в избытке.

– Забьем обоих, – хрипло сказал Матня. – Отойди от пащенка, коли жить не надоело!

Гринь проглотил слюну.

А чего терять-то? Всему пропадать! Оксаны не видать больше. В отцовской хате не жить. Только в проруби топиться – так лучше в бою, как чумак, как мужчина…

Матня первым кинул камень – Гринь увернулся. Зато следующий камень метил в младенца – Гринь отбил его кулаком, и рука сразу же онемела.

Потом камень угодил ему между лопаток.

Потом – в плечо.

Потом одновременно в спину, в колено и в грудь. Потом в лоб – Гринь зашатался, но устоял. Кинжал был бесполезен – мужики держались широким кольцом. Гринь склонился над младенцем, прикрывая его собой…

И вдруг стало светло.

– Что здесь происходит?

Камни больше не летели. Гринь поднял голову.

– ЧТО ЗДЕСЬ ПРОИСХОДИТ?

В свете новых, сильных факелов на толпу смотрели четверо. Первый восседал на огромной белой лошади, закованный в невиданную гибкую броню, в руках его был хлыст, а у пояса – сверкающий меч; двое его спутников отставали на полкорпуса, один в черном, заросший бородой до самых бровей, страшный, как в детском кошмарном сне, второй в зеленом, белолицый, с надменной усмешкой, и тоже с плетью в руках.

И женщина. Такими обычно представляют ведьм – чернявая, с глазами как уголья, да еще в мужской одежде.

Мужики побежали.

Они бежали молча, падая в темноте и наступая на упавших; дьяк убежал первым, и книжка его с экзорцизмами так и осталась валяться в снегу. Поп спрятался в церкви и запер за собой дверь.

Гринь громко хлюпнул носом. Втянул в себя кровь.

Младенец заплакал. Сперва неуверенно, потом все громче.

Часть вторая

ДЕВИЦА И КОНСУЛ

ПРОЛОГ НА ЗЕМЛЕ

Здесь магнолии не росли.

У него не было сада, не было дома с колоннами розового мрамора. Няни не было тоже. Маленькая хибарка на окраине Умани, вишневое дерево у входа, единственный лапсердак с заплатками на локтях, доставшийся ему от щедрого дяди Эли…

– …Ваш сын станет великим учителем, уважаемый ребе Иосиф! Может быть, даже наставным равом в самом Кракове! Хотел бы я, чтобы мои великовозрастные балбесы понимали Тору хоть вполовину так же, как и он. А ведь вашему сыну, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, только двенадцать!..

Ему действительно недавно исполнилось двенадцать, когда проклятый Зализняк ворвался в Умань.

Отец не верил – и отказался бежать. А потом стало поздно. Семья успела выбраться из северных ворот, но только для того, чтобы наткнуться на очередную гайдамацкую ватагу, – люди Зализняка спешили в горящий, гибнущий город.

– …Хлопцы! Глянь! Так то ж жиды! А ну, робы грязь!..

Отцу повезло – он упал сразу под ударами шабли. Повезло и матери – ее проткнули острой косой. И Лев Акаем, жених сестренки старшей, погиб без мучений – бросился на врагов и упал бездыханным.

Ему повезло меньше – ему, сестрам, братьям.

Лея, младшая, умерла быстро – уже под третьим или четвертым ублюдком, терзавшим ее юное тело. А Рахиль жила долго, и все кричала, кричала… кричала.

Пока одни убивали сестер, другие разжигали огонь. Дрова разгорались плохо, недавно прошел дождь…

– А ну, говорите, жидята, где ваш батька червонцы запрятал?!

Голые ноги – в костер.

Страшный дух горящей плоти.

И крик… Сначала умер Ицык, самый младший, затем – Шлема…

Наконец замолчала Рахиль – страшная, непохожая на себя. Кто-то взмахнул шаблей, поднял ее голову, насадил на пику. На него взглянули широко раскрытые пустые глаза…

Ухмыляющиеся рожи подступили ближе, кто-то плюнул в лицо.

– А вот и мы, жиденок! Ну, может, ты чего скажешь, перед тем, как сдохнешь?

Он знал, что не может отменить случившееся – и знал, что оставить все, как есть, тоже не сумеет. Зачем он здесь, кто он такой, если не сумел защитить свой дом, свой народ, свою семью?.. Он ненавидел себя. Он стыдился себя, слабого; он пожелал, сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал…

И шагнул в костер.

Лица гайдамаков менялись и плыли, полустертые горячим воздухом, но ему было все равно, потому что как раз в этот момент на голове его сухо вспыхнули волосы…

"Не в добрый час твое желание услышано, мальчик. Не в добрый час."

Ярина Загаржецка, сотникова дочка

– Панночка! Панночка! Заступитесь!

Чужие руки прикоснулись к узде. Кровный серый конь не выдержал – прянул в сторону, возмущенно заржав. Всадница – девушка в серой, обитой дорогим черкасином, кожушанке, – качнулась в седле и слегка наморщила плоский утиный нос. Красные сапожки вжались в конские бока, удерживая скакуна на месте.

– Панночка!

– Гей, назад, шайтан! Кому говорить? Назад! Отойди от ханум-хозяйка!

Второй всадник, широкоплечий одноглазый татарин в синем жупане, взмахнул короткой плетью-камчой. Просители – трое посполитых в долгополых кожухах – отступили на шаг.

– Заступись, панночка!

Девушка придержала коня, оглянулась.

Вечерняя улица была пуста. За день снег успел слегка подтаять, подернуться грязноватым настом. В маленьких окошках неярко горели огни, возле высоких дубовых ворот скучал здоровяк-караульный, небрежно опираясь на пику.

– Погоди, Агмет!

Татарин недовольно заворчал, но послушно опустил руку с плетью. Те, что остановили всадницу посреди пустой улицы, поспешили вновь приблизиться, держа заранее снятые шапки в руках.

– Панночка Ярина! Заступитесь! Пан Лукьян нас и на крыльцо не пустил! Пропадаем, панночка!

Ярина Загаржецка раздраженно пожала плечами, бросила взгляд на запертые ворота:

– Откуда?

– Из Гонтова Яра! Из Гонтова Яра, панночка Ярина! – заспешили кожухи. – Вконец пропадаем! Пан писарь сотенный нас и слушать не стал! Заступитесь! Батька твой до нас добрый, и ты добрая!

Девушка невольно хмыкнула и покосилась на своего спутника. Татарин осклабился и произнес нечто среднее между "Хе!" и "Хы!". Видать, совсем уж плохи дела у кожухов, если они о доброте пана сотника заговорили!

– Батька уехал, или не знаете? – девушка наморщила свой плоский нос, вздохнула. – Пока его нет, пан писарь главный.

– Заступитесь, панночка Ярина! Пропадаем! Все село пропадает!

Девушка дернула плечом и соскочила с коня. Татарин смерил недовольным взглядом наглых посполитых и нехотя последовал ее примеру.

– Жди здесь, Агмет!

Ярина кинула поводья своему спутнику и шагнула к воротам. Караульный, поспешив поклониться, распахнул калитку.

– Пан писарь у себя?

– Так, панна сотникова!

Девушка быстро прошла через двор. Взбежала на высокое крыльцо, стукнула каблуками, отряхивая снег с сапожков, и решительно отворила дверь. В лицо пахнуло теплым запахом жилья. Навстречу шагнул еще один реестровец, уже без пики; узнал, склонился в поклоне.

– К пану Лукьяну! Где он?

– В зале, панна Ярина.

– Не провожай! Дорогу знаю!

В прихожей тускло горели свечи – не сальные, восковые. Лукьян Еноха, писарь Валковской сотни, не мелочился. Новый дом поставил всего год назад, а уже и пристройку затеял, и амбар под тесовой крышей, и конюшню. Девушка вспомнила, как посмеивался отец, читая писарскую "слезницу", в которой тот просил отписать ему еще и мельницу "за ради бедности нашей кормления для". Посмеивался – но в мельнице не отказал. А теперь, когда пан Логин Загаржецкий, сотник валковский, со своими черкасами реестровыми где-то за Дунаем, пан писарь и вовсе стал кум королю и самому гетьману сват.

Девушка толкнула дверь – тяжелая створка поддалась с трудом. В глаза ударил яркий свет. В зале горели уже не свечи, а немецкое диво: масляная лампа розового стекла. Ярина невольно прикрыла веки.

– То ты, Ярина Логиновна? Проходи да садись!

Лукьян Еноха сидел за высоким, крытым вышитой скатеркой, столом. Перед ним лежала толстая друкованая книга в обложке дорогой кожи. Не доверяя немецкой лампе, пан писарь водрузил на нос большие окуляры, делавшие его весьма схожим на филина.

Девушка прошла вперед, взялась рукой за резную спинку стула, но садиться не стала.

– Вечер добрый, дядько Лукьян! И чего это у тебя просители у ворот мерзнут?

– Которые? Из Гонтова Яра?

– Из Гонтова.

Пан писарь ничуть не удивился. В черных с проседью усах мелькнула усмешка.

– То не ко мне. Им к архимандриту надо. К отцу Мельхиседеку. Черти, вишь, к ним в село повадились!

– Черти?!

Писарь, не торопясь, захлопнул книгу, снял окуляры, вложил в кожаный, шитый бисером, футляр.

– Помнишь, на той неделе болтали, что в Гонтовом Яру баба чертенка породила? А теперь к ним и вовсе – толпа чертей пожаловала. Один чорт на коне белом, другой – на коне вороном…

Девушка быстро перекрестилась. Писарь последовал ее примеру, но усмешка не исчезла – стала еще шире.

– Вот они, заполошные, сюда прибежали – сикурсу просить. И что посоветуешь, Ярина Логиновна?

Девушка непонимающе поглядела на улыбающегося пана писаря. Наконец и сама усмехнулась:

– Врут, думаешь, дядько Лукьян?

– Да не то чтобы врут… Ты, Яринка, садись, да шапку с кожушанкой снимай. Жарко тут! Ужинать будешь?

Девушка послушно сняла шапку, растегнула крючок ворота, но садиться все же не стала.

– Ужинать – потом. Но ведь чего-то там приключилось! Иначе зачем им сюда прибегать?

– Сие суть злонравные плоды невежества, дурными нравами усугубленные…

Ярина быстро оглянулась. Высокий нескладный парень – тоже в окулярах, – незаметно вошел в залу и теперь с интересом поглядывал на происходящее сквозь толстые стеклышки.

– …Истинно глаголил учитель мой, блаженный муж Григор Варсава: без просвещения народного обречены мы прозябать среди диких суеверий, подобных суевериям ефиопов или индийцев заморских… Здравствуй, Ярина!

– Вечер добрый, Хведир Лукьяныч! – ничуть не удивилась девушка. – Так что же там у них приключилось-то?

Парень в окулярах бухнулся на лавку, вздохнул:

– Да ну их, пейзан сих лапотных!

– То есть как "ну"? – возмутилась девушка. – Люди без шапок на снегу стоят!

– То от дурости! – вновь усмехнулся пан писарь. – Теодор, расскажи, ты же с ними балакал!

Тот, к кому столь странно обратились, не спеша снял с носа окуляры, протер и вновь водрузил на место. Было ясно, что тема его явно не увлекала.


Хведир Еноха, младший сын пана писаря, вернулся прошлой осенью в Валки после шести лет учебы в Могилянской коллегии. За эти годы он приобрел дурную привычку изъясняться книжными словами и изрядно зачванился, отныне предпочитая откликаться на «Теодора» вместо излишне простонародного «Хведира». Если окуляры были вещью неизбежной, то все прочее вызывало усмешку – у кого добродушную, а у кого и злую, хотя зла парень никому не делал. Добра, впрочем, тоже – слонялся по округе, книжки читал да играл на свирели, изрядно фальшивя. Батька, пан писарь сотенный, не спешил пристраивать сына. Поговаривали, что по весне он вновь пошлет младшего в коллегию – на философа учиться.


– Ведомо сугубо, – парень наставительно поднял указательный палец вверх, – что в представлениях пейзанских, ныне фольклором именуемых…

– Хведир! – Ярина топнула сапожком об пол. – Еще раз по-бурсацки заговоришь, я на татарский перейду!

Грозила она не зря. Агмет, отцов слуга, выучил свою воспитанницу не только татарскому, но и турецкому.

– Борщив як три не поденькуешь, – невозмутимо откликнулся Хведир-Теодор, – так в моторошни засердчит; и зараз тяглом закишкуешь, и в буркоти закендюшит.

Девушка не выдерждала – рассмеялась. Парень вздохнул, покачал головой:

– Вот так всегда! Да ничего там не случилось, Яринка! Вдова Киричиха с каким-то пришлым сошлась, родила байстрюка, а сама и померла. Упокой, Господи…

Он быстро перекрестился, остальные поспешили последовать его примеру.

– Дите сиротой осталось, при брате. А брат, почитай, его лет на двадцать старше – чумак, заризяка, без ножа на улицу не выходит. Ну и загулял по селу разголос, будто младень сей – чертенок, и от того чертенка всему селу пропасть. Попом там отец Гервасий, темный, как ночь, а дьяком – Юско Шалый, ученый да дурной. Наслушался всякого вздора и решил, что дите должно по книжке отчитывать, беса выгонять. Экзорцист нашелся! Схватили они младеня, на выгон потащили. Брат, чумак который, за нож, а они его – в каменья. И тут, в раззор самый, четверо приезжих на огонек завернули. "Чего делаете?" – спрашивают. А паны посполитые – деру.

– А почему – черти? – поразилась Ярина.

– А потому – дурные! – наставительно пояснил сам пан писарь. – Конь, вишь, у одного заброды белый, у второго – рыжий, у третьего – вороной. А четвертая будто бы и вовсе на коне бледном. Смекаешь, чего удумали? Я их, селюков, по-хорошему спрашиваю: с оружием, мол, приезжие? Не разбойники ли? А они: нет, мол, без рушниц, только с шаблями, зато зрак страховидный имеют и баба средь них – чисто ведьма. Помнишь, Яринка, как в прошлом году в Конотопе ведьму ловили?

Девушка кивнула и звонко рассмеялась. Слух о конотопской ведьме прошел по всей Гетьманщине. И не только слух – сотника Халявского за дурь да за самоуправство с сотни сняли и виру наложили такую, что не расплатиться.

– А все же не годится, дядько Лукьян! – отсмеявшись, заявила она. – Вдруг и вправду там чего непотребного деется? Слыхал ведь – до ножа с каменьями дошло!

Писарь вздохнул, качнул окулярами:

– У меня, Яринка, как батька твой в поход ушел, только и осталось, что десяток стариков абшидных да дюжина сопляков, что и шабли в руках не держали. А случись чего, чем Валки обороню? Люди лихие сие сразу смекнули, того и гляди – налетят. Подумаешь, каменьями подрались!

– Батька, так давайте я в Гонтов Яр съезжу, – внезапно предложил Хведир. – Все одно делать нечего! Разберусь, а заодно и погляжу, каковы там черти. Селянам скажу, что я по ведьмам – первый знаток. Три раза отченаш прочту, посполитые и успокоятся. В коллегии потом хлопцам расскажу – посмеемся.

– На ночь глядя? – пан писарь недовольно поморщился. – А ежели и вправду люди лихие? С тебя вояка, сам ведаешь, какой!

Хведир только вздохнул. Это уж точно – не воин. Шаблюкой махать – не перышком черкать и не вирши складывать.

– А вместе съездим! – улыбнулась Ярина. – Дядько Лукьян, вы мне этого вояку доверите?

– Тебе? – седатые брови пана писаря полезли вверх. – Тебе, Яринка, я и сотню доверю, да только что за обычай – по всякому селянскому плачу коней томить? На каждый чих не наздравствуешься!

– Батька так не думает, – теперь голос девушки звучал твердо, на лице не было улыбки. – Батька считает, что мы, реестровцы, черкасы гетьманские – посполитым ограда и защита. К кому им еще обращаться, как не к нам? За то нас и кормят, за то и на полях наших работают.

"Мы – реестровцы" – прозвучало так, что пан писарь и не подумал ухмыльнуться. Нрав Ярины Загаржецкой, единственной дочери зацного и моцного пана сотника, был ему хорошо ведом – как и всем прочим в округе. Логин Загаржецкий мечтал о сыне, а родилась дочь. Некрасивая плосконосая девочка, с детства приученная скакать на кровных конях и рубить татарской шаблей лозу. И уже без всякого смеха начинали судачить, что быть когда-нибудь девке сотником – дело хоть и невиданное, да мало ли чего невиданного в мире деется? Что ни говори, а и такое на свете бывает. Редко – да бывает.

– Ин ладно! – пан писарь вновь вздохнул, повернулся к сыну. – Возьмешь с собой Малея да Луцыка. Только смотри у меня – не задирайся! И за егозой этой следи, а то, случись чего, как я ее батьке в глаза глядеть буду!

Щеки девушки невольно вспыхнули, но она сдержала характер – смолчала. Хведир довольно ухмыльнулся, и тут же охнул – маленький, но крепкий кулак поцеловал его аккурат под ребра. Пан Лукьян Еноха осуждающе покачал головой, но вмешиваться не стал, благоразумно рассудив, что молодежь и без него во всем разберется.


* * *

– И чего дальше, после коллегии? Попом будешь?

– Попом? – Хведир задумался, погладил ноющий бок. – Да ну его, не хочу попом! Попадется такая попадья, как ты, и месяца не проживу!

– Что, сильно попало? Ну, извини!

– Вот так всегда! Побьют, а потом извиняются!

Дорога была пуста, снег глубок. Ехать пришлось по санной колее, по двое в ряд – шагом, не спеша. Ярина и Хведир пристроились впереди. Двое черкасов, оба седоусые, лохматые, в высоких черных шапках, ехали за ними. Одноглазый Агмет замыкал маленький отряд, то и дело оглядываясь и недовольно покачивая головой. Было заметно, что поздняя поездка ему не по нутру. Похоже, не ему одному – Малею и Луцыку явно хотелось спать, да и кони шли понуро, без всякой охоты.

– А если попом не хочешь, чего в коллегию ехал?

Хведир усмехнулся, пожал плечами:

– Так батька послал! Я ведь третий сын, почнут добро делить, мне и отрезать нечего будет. А так, не попом, так дьяком. Может, повезет, в коллегии останусь: ритором или даже богословом…

Девушка недоверчиво покосилась на своего спутника, но ничего не возразила. Для нее, дочки, внучки и правнучки удалых черкасов, коллегия представлялась чем-то вроде богадельни – для тех, кому шабля не по руке.

– Думаешь, Ярина, мне самому не хотелось в черкасы? Да только куда мне! Помнишь, я и в детстве без окуляров шагу ступить не мог?

Девушка кивнула, на этот раз не без сочувствия. В детстве они дружили – то есть регулярно дрались, причем Хведиру доставалось куда чаще, чем юркой и проворной на руку сотниковой дочке. Первые окуляры были разбиты на следующий же день. Вторые и третьи прожили едва с неделю.

– Батька женить меня хочет, – внезапно сообщил Хведир. – На богословский и на философию без рукоположения не берут, значит, до лета свадьбу сыграть надо.

И на этот раз ответа не было. Ярина вновь покосилась на понурого бурсака и зачем-то погладила свой утиный нос.

– А, говорят, тебя той весной сватали?

– Сватали, – девушка усмехнулась. – Степан Климовский за своего старшего – Максима. Так батька и слушать не стал.

– Это который Максим? Который песни сочиняет?

– Который, – Ярина кивнула. – Да голота они, Климовские, хутор и тот продали. А Максим – зазнайка, его девки наши разбаловали… Ну его, ерунда это!

Она отвернулась и стала смотреть на дорогу. Путь был близкий, знакомый с детства. Овраг, небольшая роща, снова овраг, холм, а за ним – село. Если бы не снег, за полчаса доехать можно. Да и по снегу – немногим дольше.

– А что такое "фольклор"?

Хведир удивленно моргнул близорукими глазами:

– Как? Откуда ты?.. Ах да, понял! Фольклор, Ярина, это по-нашему вроде как побрехеньки. То, чем посполитые детей пугают. Ну там черти, ведьмы, мертвяки заложные…

Рука девушки дернулась ко лбу – перекреститься, но ироничный взгляд Хведира заставил ее отвернуться.

– Профессор у нас по риторике – пан Гримм из Немеччины. Так он велел каждому из нас, пока на вакациях будем, записать какую-нибудь историю, да не со слов чужих, а чтоб сами увидели.

– Так вот чего ты ехать вызвался!

– Ну да! Что мне на этих поселян смотреть без пользы? А так – байка хоть куда. И черти, и чертенята, да, говорят, какой-то исчезник впридачу.

Ярине стало не по себе. Не то, чтобы она боялась – негоже сотниковой дочке такого бояться! Но с другой стороны… Поздний вечер, пустая дорога, а впереди – село, где черти гнездятся.

– А сам-то ты что, не веришь? В чертей?

Хведир покачал головой и только усмехнулся.


Холм перевалили уже в полной темноте. Правда, искрящийся снег помог – село заметили сразу. Полсотни хат, окруженных полисадами, за ними – узкая полоска замерзшей реки. Ярина невольно придержала коня, оглянулась.

– Э-э, погоди, ханум-хозяйка!

Агмет ударил каблуком своего вороного иноходца, выехал вперед.

– Теперь, ханум-хозяйка, моя первым ехать! Твоя сзади ехать, меня слушать!

Оба сивоусых – Малей и Луцык, – согласно закивали и, не говоря ни слова, тоже пристроились впереди. Малей, порывшись в седельной суме, достал оттуда что-то лохматое, издали похожее на пушистую мышь, и показал остальным. Те, одобрительно заворчав, достали ножи.

– Вы чего, панове? – удивилась девушка, но ответа не дождалась. Пушистый комок начал переходить из рук в руки, острые ножи отрезали кусок за куском.

– Так то ж хвост волчий! – сообразил Хведир. – На пыжи, да?

Его тоже не удостоили ответом. Уцелевший кусок меха был отправлен обратно в сумку, после чего сивоусые, о чем-то шепотом посовещавшись с татарином, удовлетворенно хмыкнули и тронулись с места.

– Понял! – бурсак потер руки и зашептал, стараясь, чтобы не услыхали остальные. – Это, Ярина, и есть фольклор, самый настоящий! Чтобы убить чорта, нужен пыж из волчьей шерсти. А можно и серебряным таляром – вместо пули. Говорят, сам Семен Палий это выдумал. Вот уж не думал, что увижу!

Ярина улыбнулась в ответ, но улыбка сразу погасла. Рука привычно нырнула в седельную суму, проверяя: на месте ли пистоли? Вот они, надежные, недавно смазанные, заряженные. А вот и пороховница, тяжелая, полная. Правда, пыжи не из волчьего хвоста, но – ничего.

Шабля тоже была на месте – "корабелка", подарок отца. Захарко Нагнибаба, сотников дед, взял ее в горячем бою. Давно дело было, еще при Старых Панах, когда гетьман Зиновий поднял черкасов на защиту родной земли и родной веры…

– Да ты чего? – удивился Хведир. – Воевать собралась, что ли? С кем?

Девушка только головой покачала. Всем хорош парень – и умный, и добрый, и не трус вроде – да только не черкас. Вот и на коне сидит: стыдно смотреть, словно собака за заборе.

Впрочем, Хведир тоже изготовился – по-своему. Из-за пазухи был извлечен кожаный кошель, из кошеля – окуляры. Окуляры долго протирались и, наконец, были водружены на нос. Вовремя – маленький отряд уже подъезжал к околице.

Ярина усмехнулась.


* * *

Первым их встретил поп. Отец Гервасий был без шапки, зато с большим медным наперсником на груди. Черные с проседью волосы дыбились, всклоченная борода торчала во все стороны.

– Господи! Господи! Неужто и вправду услыхал мя, грешного? Неужто и вправду?..

И голос стал иным – не прежним, густым и самодовольным, а хриплым, трескучим, словно с мороза.

Ярина соскочила с седла, не глядя, кинула поводья, надеясь, что Агмет успеет их подхватить. Склонила голову:

– Благослови, отче!

Благословляющая длань дрогнула, с трудом сотворила крест.

– Добрый вечер, отец Гервасий!

– Добрый… Дочь моя! Ярина Логиновна! Панове! Не попустите! Заступитесь!

– И где сии супостаты злокозненные пребывание ныне имеют? – поинтересовался Хведир, неловко слазя с коня. Остальные уже окружали Ярину. В руках у черкасов сами собой оказались короткие рушницы-янычарки. Агмет поигрывал кривой турецкой шаблей.

– Су… Супостаты… – поп сглотнул. – Пребывают они в хате бесова пасынка Григория Кириченки, именуемого также Чумаком…

– А все остальные где? Мужики? – перебила Ярина. – Возле хаты?

Поп понурил лохматую голову, и все стало ясно.

– Ну, пошли! – девушка резко вскинула подбородок. – Веди, отец Гервасий!

– Д-дочь моя! Панна сотникова! Панове черкасы! – растерялся священник. – Не должно ли подмогу обождать, ибо страшны супостаты, словно войско адово…