Страница:
Было много вопросов и по трубопроводам из-за недопоставок элементов. Десять раз подумаешь, прежде чем писать или подписывать Техническое решение об отклонении от проекта. Как правило, это ведёт к ухудшению и потому всегда оставляет горечь на душе. И так продолжалось от одного блока к другому в течение десяти лет. С облегчением вздохнул только после четвёртого энергоблока, когда осталась одна забота – эксплуатация. Правда, продолжавшееся строительство станции, пятый и шестой блоки, ещё давало о себе знать. Туда уходили работники оперативного персонала, но это естественно и никакого душевного протеста не вызывало. И особых проблем не создавало укомплектовать с четырех блоков один новый. Приток свежих людей был, время для подготовки также. После долгого наблюдения считаю так: через год оперативный работник начинает в полной мере отвечать своим должностным требованиям, а через два – на него можно уверенно полагаться. Далее сколько держать человека в данной должности – зависит от индивидуума. Немало таких, которые вовсе не стремятся к переменам и добросовестно исполняют свою работу. Среди таких надо только не пропустить равнодушного, потерявшего интерес. Это плохо.
Большая часть стремится к продвижению. Стремление понятное и заслуживает поощрения. Обычно они хорошие работники, постоянно расширяют свой кругозор, аккуратны и исполнительны.
Опасная категория – люди с большой амбицией, не подкреплённой твёрдыми техническими знаниями. Им всё кажется, что их зажимают, обходят, они на всех обижены и начинают действовать опрометчиво. Такие для оперативной работы не годны, впрочем, и для другой работы тоже.
К 1986 г. и на третьем, и на четвёртом блоках уже создался костяк оперативного персонала, хотя и было процентов двадцать работавших в данной должности до года, т.к. уже начали передавать людей на пятый блок. С таким персоналом вполне можно работать, но…
Пусть не покажется странным, если я скажу, что работа заместителя главного инженера по эксплуатации да и предыдущая – начальник цеха – связана с немалыми затратами и физических сил.
Оборудование на атомных станциях размещается в помещениях – взглядом не окинешь, надо ходить. Помню, после пуска первого блока решил ежедневно осматривать всё оборудование. Оказалось, сделать это никак за полдня невозможно. Больше на осмотр времени тратить никак нельзя – работа с людьми, документами, да и полдня – много. Прекраснодушное намерение вынужденно оставил, пришлось составить график обхода. Всё равно доставалось много ходить – где-то течь объявилась, насос завибрировал, что-то в ремонт выводят, пройти по рабочим местам – переговорить с персоналом…
Нравилась работа, вполне меня устраивала. На пусках и остановках блоков всегда был от начала и до конца – сутки и более. И даже это приносило удовлетворение, когда работа выполнена. Здоровье позволяло отработать непрерывно и тридцать часов. Я же не оператор – ему нельзя.
Без ложной скромности могу сказать – дело знал. Реактор и системы, его обслуживающие, знал досконально, не раз пролез по всем местам. Другие – похуже, но тоже достаточно. Помогали в освоении ещё в институте усвоенные общетехнические дисциплины: математика, физика, механика, термодинамика, электротехника. На этой основе можно изучать большинство механизмов и процессов, встречающихся на станции. Хорошо знал практически все инструкции, схемы. Конечно, не схемы отдельных приборов – на это человеческой жизни не хватит. Порядок составления инструкций и схем был таким: подрядные организации и, частично, сами цеховые работники составляли черновой вариант и приносили мне. После просмотра и замечаний давал добро печатать, а если замечаний было много, то и на повторный просмотр просил. Затем уже чтение в чистовом варианте. Уже в силу этого столько будешь знать… Здесь, понятно, возникает вопрос – о каком знании ты говоришь, когда реактор не отвечал основам ядерной безопасности? Об этом разговор ниже. А пока спокойно ходил на работу, уверенный в надёжности оборудования. Здесь надо остановиться на двух моментах.
Г. Медведев в «Чернобыльской тетради» пишет, что они, опытные эксплуатационники (согласимся пока с его самоназванием), всегда ощущали, какая острая грань их отделяет от аварии. Не могу себе представить, как можно каждый день со страхом ходить на работу. Это мазохизм какой-то в технической сфере. Невозможно нормальному человеку быть в страхе по несколько часов ежедневно. Нормальная психика такого испытания не выдержит. Не нервы надо иметь – верёвки.
И второй – о надёжности реактора. Что вот-де, персонал, считая реактор надёжным, обращался с ним неподобающим образом, как хотели, как со шкафом и т.д. Да, конечно, мы его считали надёжным, считали АЗ надёжной. Кто бы иначе стал работать? Но что реактор РБМК – аппарат сложный, трудный в управлении, требующий максимальной сосредоточенности и внимания, ясно было любому молодому СИУР, уже не говоря о других инженерно-технических работниках. На реакторе РБМК есть ещё много ситуаций, о которых оператор узнаёт при обучении, ведущих к достаточно тяжёлым авариям. Понятно, они не идут в сравнение с 26 апреля, это и вообще не авария, а катастрофа. Ни у одного оператора и мыслей нет о вольном обращении с реактором. Для людей, обычных жителей Земли, авария -это то, что произошло 26 апреля. Для оператора авария – это просто остановка реактора без каких-либо повреждений реактора или даже системы какой. Если же будет повреждение по вине оператора (уточняю – такое повреждение, о каком людям знать и незачем, и неинтересно), то это надолго перечеркнёт мысли о карьере. Газеты печатают сведения: сколько произошло остановок реакторов, вынужденных снижений мощности. Людям они совершенно не нужны. Остановлен реактор автоматической защитой при отклонении параметра или остановке механизма – это нормальное явление. Чтобы не произошло повреждения. Для станции, конечно, ненормально – несёт убыток из-за недовыработки электроэнергии, а если было ограничение потребителей, то и штраф. Жителям Земли нужны сведения только об авариях, обычно они связаны в той или иной мере с разрушениями, с радиоактивными выбросами за пределы здания станции или в самом здании, и с загрязнением помещений, не предназначенных для этого. И ещё категория случаев, которые не ведут ни к останову, ни к снижению мощности и авариями чаще не называются, но ведут к загрязнению территории станции, уже не говоря за её пределами. Вот о чём население должно быть информировано. Всё остальное населению неинтересно знать. Если часты остановки – поменяют руководство, персонал, с переходом в частные руки обанкротится станция. Порядок так или иначе будет наведён.
Многие спрашивают: было ли у меня какое-то предчувствие беды? Нет, никакого. Да если говорить откровенно, не очень-то и верю в предчувствия. Приводимые в печати разные случаи, вроде бы и несомненные, ие убеждают. Надо ещё знать тех людей. Если человек делал всегда так, если он не подвержен в действиях колебаниям и сомнениям и если вдруг отступил от правила, что его и спасло, тогда имеет смысл подумать. А если в нём сидит огромный червь сомнения, и он десятки раз передумывает и вот куда-то не пошёл или не поехал, стоит ли об этом говорить. Поехали из г. Комсомольск-на-Амуре И. Лёва и А. Володя в отпуск. В Хабаровске – пересадка на самолёт до Москвы, пошли в ресторан. Володя напился и пока возились – опоздали на самолёт, который и разбился близ Иркутска. Что это, предчувствие? Нет. Для Володи это – обычное явление. Вот если бы Лёва напился, тут можно было бы задуматься.
Нет, всё в ту ночь делал как всегда. Пришёл в кабинет, позвонил на блок выяснить обстановку. Перекурил, переоделся и зашёл, как всегда, вначале на щит третьего блока узнать как дела. И лишь после этого пошёл на четвёртый блок.
Четвёртый энергоблок по согласованию с энергосистемой 25 апреля должен был остановиться на профилактический ремонт. К середине дня мощность реактора снизили до пятидесяти процентов и остановили один из двух ТГ. Далее диспетчер энергосистемы запретил снижение до прохождения вечернего максимума потребления электроэнергии и останов разрешил в 23 часа 25 апреля. Ничего заслуживающего внимания в это время не происходило. Велись обычно намечаемые на останов проверки и испытания по типовым программам.
Пожалуй, только один факт можно отметить из этого дня. После снижения мощности реактора началось его отравление продуктом деления топлива – ксеноном и, соответственно, уменьшение ОЗР. Есть и другие эффекты, влияющие на реактивность, однако, обычно отравление преобладает. Минимальный запас реактивности, зафиксированный блочной ЭВМ, составил 13,2 стержня, что меньше допускаемых Регламентом 15 стержней. Вместе с тем отмечено, что при этом из-за сбоя в вычислении машина не учла реактивность, компенсируемую 12 стержнями АР, расположенными в промежуточных положениях по высоте активной зоны. Так что недостающие 1,8 стержня они перекрывали. Затем реактор стал разо-травляться и в 23 часа 25 апреля запас реактивности составлял 26 стержней. При этом мощность реактора 50 %, в работе один ТГ № 8, все параметры в норме.
Для создания целостной воспринимаемой картины произошедшего на блоке опишу события и разговоры без объяснения физических процессов и мотивов действий персонала. Опишу без утаивания и прибавлений в последовательности, многократно выверенной по записям системы контроля и в оперативных журналах группой работников Научно-технического центра Госпроматомэнергонадзора СССР для доклада комиссии этой организации «О причинах и обстоятельствах аварии на 4-м блоке Чернобыльской АЭС 26 апреля 1986 года» от 01.01.91 г. Эти данные не расходятся с ранее приводимыми в технических отчётах, они только наиболее подробные. Полный хронологический перечень событий приведён в Приложении 2, здесь же – только основные.
В 23 часа 10 минут 25 апреля после разрешения диспетчера энергосистемы начато дальнейшее снижение мощности реактора и, соответственно, энергетической нагрузки на работающем ТГ.
В 24 часа 25 апреля при передаче смены состояние следующее: мощность реактора – 750 МВт тепловых, ОЗР – 24 стержня, все параметры – согласно Регламенту.
Перед передачей смены поговорил с начальником смены блока Ю. Трегубом и заступающим на смену А. Акимовым. Осталось только замерить вибрацию турбины на холостом ходу (без нагрузки на генераторе) и провести эксперимент по «Программе выбега ТГ». Никаких вопросов не возникало. Измерение вибрации осуществляется при каждой остановке на ремонт, здесь всё ясно. И по подготовке к последнему эксперименту у А. Акимова нет вопросов, он ещё 25 апреля смотрел.
После этого я ушёл с БЩУ-4 для осмотра перед остановом интересующих меня мест. Так всегда делал. Во-первых, дефекты «охотнее» проявляют себя при смене режима, во-вторых, при снижении мощности можно более внимательно осмотреть помещения с повышенной радиационной опасностью. Нет, конечно, я не боялся работать в зоне с радиационными излучениями, но и без нужды лишнюю дозу получать не стремился. Да и нельзя годовую дозу набрать до конца года – отстранят от работы в зоне.
Вернулся на щит управления в 00 часов 35 минут. Время установил после по диаграмме записи мощности реактора. От двери увидел склонившихся над пультом управления реактором, кроме оператора Л. Топтунова, начальника смены блока А. Акимова и стажёров В. Проскурякова и А. Кудрявцева. Не помню, может и ещё кого. Подошёл, посмотрел на приборы. Мощность реактора – 50…70 МВт. Акимов сказал, что при переходе с ЛАР на АР с боковыми ионизационными камерами произошёл провал мощности до 30 МВт. Сейчас поднимают мощность. Меня это нисколько не взволновало и не насторожило. Отнюдь не из ряда вон выходящее явление. Разрешил подъём дальше и отошёл от пульта.
С Г.П. Метленко обговорили подготовку по «Программе выбега ТГ» и пометили в его экземпляре программы выполнение работы. Подошёл А. Акимов и предложил не поднимать мощность до 700 МВт, как записано в «Программе выбега ТГ», а ограничиться 200 МВт. Я согласился с ним. Заместитель начальника турбинного цеха Р. Давлетбаев сказал, что падает давление первого контура и, возможно, придётся остановить турбину. Я ему сказал, что мощность уже поднимается и давление должно застабилизироваться. Ещё Давлетбаев передал просьбу представителя Харьковского турбинного завода А.Ф. Кабанова замерить вибрацию турбины на свободном выбеге, т.е. при снижении оборотов турбины без нагрузки на генераторе. Но это затягивало работу, и я отказал ему, сказав: «При эксперименте мы реактор глушим, попробуй подхватить обороты (примерно от 2 000 об./мин), пару ещё должно хватить».
В 00 часов 43 минуты заблокирован сигнал АЗ реактора по останову двух ТГ. Несколько ранее переведена уставка АЗ на останов турбины по снижению давления в барабан-сепараторах (в первом контуре) с 55 атмосфер на 50.
В 01 час 03 и 07 минут запущены седьмой и восьмой ГЦН согласно Программе.
А. Акимов доложил о готовности к проведению последнего эксперимента.
Собрал участников для инструктажа кто за чем смотрит и по действиям в случае неполадок, кроме оператора реактора – ему отлучаться при таком режиме не следует. Все разошлись по назначенным местам. Кроме вахтенных операторов в это время на щите управления были задействованы в эксперименте работники электроцеха (Сурядный, Лысюк, Орленко), пуско-наладочного предприятия (Паламарчук), заместитель начальника турбинного цеха Давлетбаев, из предыдущей смены Ю. Трегуб и С. Разин, оставшиеся посмотреть, начальник смены реакторного цеха В. Перевозченко и стажёры Проскуряков, Кудрявцев.
Режим блока: мощность реактора – 200 МВт, от ТГ № 8 запитаны питательные насосы и четыре из восьми ГЦН. Все остальные механизмы по электричеству запитаны от резерва. Все параметры в норме. Система контроля объективно зарегистрировала отсутствие предупредительных сигналов по реактору и системам.
Для регистрации некоторых электрических параметров в помещении вне БЩУ был установлен шлейфовый осциллограф, включался он по команде в телефон – «Осциллограф-пуск». На инструктаже было установлено, что по этой команде одновременно: закрывается пар на турбину; нажимается кнопка МПА – нештатная кнопка для включения блока выбега в системе возбуждения генератора; нажимается кнопка АЗ-5 для глушения реактора.
Команду Топтунову даёт Акимов.
…В 01 час 23 минуты 04 секунды системой контроля зарегистрировано закрытие стопорных клапанов, подающих пар на турбину. Начался эксперимент по выбегу ТГ. Со снижением оборотов генератора после прекращения подачи пара на турбину снижается частота электрического тока, обороты и расход циркуляционных насосов, запитанных от выбегающего генератора. Расход другой четвёрки насосов немного возрастает, но общий расход теплоносителя за 40 секунд снижается на 10-15 %. При этом вносится в реактор положительная реактивность, АР стабильно удерживает мощность реактора, компенсируя эту реактивность. До 01 часа 23 минут 40 секунд не отмечается изменений параметров на блоке. Выбег проходит спокойно. На БЩУ тихо, никаких разговоров.
Услыхав какой-то разговор, я обернулся и увидел, что оператор реактора Л. Топтунов разговаривает с А. Акимовым. Я находился от них метрах в десяти и что сказал Топтунов не слышал. Саша Акимов приказал глушить реактор и показал пальцем – дави кнопку. Сам снова обернулся к панели безопасности, за которой наблюдал.
В их поведении не было ничего тревожного, спокойный разговор, спокойная команда. Это подтверждают Г.П. Метленко и только что вошедший на блочный щит мастер электроцеха А. Кухарь.
Почему Акимов задержался с командой на глушение реактора, теперь не выяснишь. В первые дни после аварии мы ещё общались, пока не разбросали по отдельным палатам, и можно было спросить, но я тогда, а тем более сейчас, не придавал этому никакого значения – взрыв бы произошёл на 36 секунд ранее, только и разницы.
В 01 ч 23 мин 40 с зарегистрировано нажатие кнопки АЗ реактора для глушения реактора по окончании работы. Эта кнопка используется как в аварийных ситуациях, так и в нормальных. Стержни СУЗ в количестве 187 штук пошли в активную зону и по всем канонам должны были прервать цепную реакцию.
Но в 01 ч 23 мин 43 с зарегистрировано появление аварийных сигналов по превышению мощности и по уменьшению периода разгона реактора (большая скорость увеличения мощности). По этим сигналам стержни АЗ должны идти в активную зону, но они и без того идут от нажатия кнопки АЗ-5. Появляются другие аварийные признаки и сигналы: рост мощности, рост давления в первом контуре…
В 01 час 23 минуты 47 секунд – взрыв, сотрясший всё здание, и через 1-2 с, по моему субъективному ощущению, ещё более мощный взрыв. Стержни АЗ остановились, не пройдя и половины пути. Всё.
В такой вот деловой будничной обстановке реактор РБМК-1000 четвёртого блока ЧАЭС был взорван кнопкой аварийной защиты (!?!?). Далее я попытаюсь показать, что для взрыва того реактора и не надо было никаких особых условий. Если мне не удастся это, то только из-за неумения доходчиво изложить. Других причин нет, теперь всё произошедшее ясно.
После изложения событий на четвёртом блоке 26 апреля 1986 г. так, как это воспринималось очевидцами, нужно дать пояснения: что происходило с реактором и его системами, почему персонал действовал так, а не иначе, что он нарушал и зачем. Ведь согласно официально объявленной версии именно персонал является виновником. Реактор, если и не был красивым, то уж хорошим-то был наверное. Только при невероятном сочетании нарушений порядка и правил эксплуатации реактора он взорвался. Целый коллектив авторов, человек двадцать со всевозможными учёными степенями, в журнале «Атомная энергия» утверждает, что оперативный персонал допустил непредсказуемые нарушения. Много чего наши учёные (чему учёные?) наговорили на персонал, вот только от персонала никому слова не было дано. И до сих пор, через пять лет после катастрофы, ни один центральный печатный орган – ни газета, ни журнал, – не напечатали ничего из написанного мной. Писал только в ответ на очередные измышления и клевету. Указывал, где проверить написанное, понимая, что зэку доверять «не можно». Не то что доктору, уж не говоря об академике, – им-то доверие полное. Только киевская газета «Комсомольское знамя» напечатала, спасибо им. Что-то уж очень односторонняя у нас гласность.
Смене, заступившей на четвёртый блок в ночь на 26 апреля, предстояло сделать совсем немного. Нужно было снять электрическую нагрузку с генератора, измерить вибрацию турбины на холостом ходу и провести эксперимент по «Программе выбега ТГ». Когда я ушёл с БЩУ, видимо, из-за какой-то несогласованности между начальником смены Б. Рогожкиным и А. Акимовым вместо того, чтобы просто снять с генератора нагрузку, оставив мощность реактора 420 МВт, они начали её снижать. Реактор в это время управлялся так называемым ЛАР мощности с внутризонными датчиками. Этот регулятор значительно облегчал жизнь оператору на относительно больших мощностях, но на меньших работал неудовлетворительно. Поэтому решили перейти на АР* с четырьмя ионизационными камерами вне зоны. Таких два равноценных регулятора и ещё один малой мощности. При переходе с ЛАР на АР, оказавшийся неисправным, и произошёл провал мощности до 30 МВт.
Здесь персоналу приписывается два нарушения: подъём мощности после провала; мощность была поднята до 200 МВт.
Само по себе снижение мощности реактора по той или иной причине – явление нередкое, нет, пожалуй, операторов реактора, у кого бы это не случалось. Можно ли было поднимать мощность после этого, на что операторы должны были ориентироваться? На показания приборов и Регламент.
Согласно Регламенту снижение мощности реактора вручную или автоматически до любого уровня не ниже минимально-контролируемого считается частичным снижением мощности. Минимально-контролируемым уровнем считается мощность, при которой становится на автомат регулятор малой мощности, т.е. 8…100 МВт. Не вдаваясь в технические подробности, сошлюсь на запись в журнале оператора реактора, что он уменьшил уставку задатчика уровня мощности, сбалансировал регулятор и поставил на автомат. Не доверять этой записи нет оснований, потому что он в момент записи не мог и знать, как надо врать. И без этого нет оснований подозревать его во лжи.
Ещё один момент. В Регламенте записано, что при снижении ОЗР менее 15 стержней РР реактор должен быть заглушён. Каким был запас реактивности при 30 МВт – измерить нельзя, устройство замера не годится. Можно было сделать только прикидочный расчёт на основе известных в то время сведений по отравлению, мощностному коэффициенту реактивности. Согласно этому запас реактивности при провале мощности реактора был больше 15 стержней. Значит, нарушения персонал не допустил. Подробнее об этом чуть позднее.
Остановимся на вопросе об уровне мощности. Сразу надо сказать, что ни в одном эксплуатационном, проектном или директивном документе по реактору РБМК нет даже намёка на ограничение работать на какой-то мощности. Да это и не свойственно реакторам. В Регламенте прямо сказано, что длительность работы на минимально контролируемом уровне мощности не ограничивается. Тот же Регламент даёт рекомендацию при отделении энергоблока от электрической системы снизить мощность реактора до величины, обеспечивающей нагрузку механизмов собственных нужд станции, а это те же 200 МВт, за которые нас и обвиняют.
Поэтому нет никакого нарушения со стороны персонала, когда он начал снижать мощность. Кто бы ни распорядился делать это и почему. Я согласился с предложением Саши Акимова поднять мощность до 200 МВт после провала по очень простой причине: до 700 МВт, согласно Регламенту, надо подниматься не менее получаса, а у нас и работы на полчаса, мощность такая не нужна ни для замера вибрации турбины, ни для эксперимента по «Программе выбега ТГ» – по последней реактор вообще глушился. При работе на подводных лодках постоянно приходилось считать пусковое положение органов воздействия на реактивность, если после падения АЗ проходило какое-то время. Приходилось учитывать и отравление ксеноном, и другие эффекты реактивности. На реакторе РБМК с такой точностью расчёт сделать невозможно, но прикинуть вполне допустимо. По моей прикидке, до половины второго снижения запаса реактивности менее 15 стержней быть не могло. И сейчас в этом уверен.
Я же не ожидал подвоха со стороны станционного Отдела ядерной безопасности. Согласно требованиям нормативных документов Отдел периодически проводил измерения характеристик реактора, в том числе таких параметров, как паровой эффект реактивности (αφ) и быстрый мощностной коэффициент реактивности (αN). Вот последние данные, полученные оперативным персоналом для руководства в работе: αφ=+1,29 β и αN = -1,7 * 10-4β/МВт.
После аварии на других блоках станции измерили паровой эффект и получили ни много, ни мало αφ=+5 β. Разница большая, а отсюда и разница в воздействии на запас реактивности при пуске седьмого и восьмого ГЦН и при увеличении расхода питательной воды в сторону уменьшения запаса реактивности.
Мощностной коэффициент реактивности Отдел ядерной безопасности измерял на мощности, близкой к номинальной, возможно, он там такой и был, какой нам выдавали. А как выяснили после аварии, на низких мощностях (с какой начиная, до сих пор Научный руководитель и Главный конструктор – их организации, не уточнили) реактор имел не отрицательный, а положительный мощностной коэффициент, причём так и до сих пор неизвестно какой величины. И при снижении мощности получили не увеличение запаса реактивности на один стержень, а неизвестно какое снижение. Поэтому прогноз изменения запаса оказался ошибочным.
Большая часть стремится к продвижению. Стремление понятное и заслуживает поощрения. Обычно они хорошие работники, постоянно расширяют свой кругозор, аккуратны и исполнительны.
Опасная категория – люди с большой амбицией, не подкреплённой твёрдыми техническими знаниями. Им всё кажется, что их зажимают, обходят, они на всех обижены и начинают действовать опрометчиво. Такие для оперативной работы не годны, впрочем, и для другой работы тоже.
К 1986 г. и на третьем, и на четвёртом блоках уже создался костяк оперативного персонала, хотя и было процентов двадцать работавших в данной должности до года, т.к. уже начали передавать людей на пятый блок. С таким персоналом вполне можно работать, но…
Пусть не покажется странным, если я скажу, что работа заместителя главного инженера по эксплуатации да и предыдущая – начальник цеха – связана с немалыми затратами и физических сил.
Оборудование на атомных станциях размещается в помещениях – взглядом не окинешь, надо ходить. Помню, после пуска первого блока решил ежедневно осматривать всё оборудование. Оказалось, сделать это никак за полдня невозможно. Больше на осмотр времени тратить никак нельзя – работа с людьми, документами, да и полдня – много. Прекраснодушное намерение вынужденно оставил, пришлось составить график обхода. Всё равно доставалось много ходить – где-то течь объявилась, насос завибрировал, что-то в ремонт выводят, пройти по рабочим местам – переговорить с персоналом…
Нравилась работа, вполне меня устраивала. На пусках и остановках блоков всегда был от начала и до конца – сутки и более. И даже это приносило удовлетворение, когда работа выполнена. Здоровье позволяло отработать непрерывно и тридцать часов. Я же не оператор – ему нельзя.
Без ложной скромности могу сказать – дело знал. Реактор и системы, его обслуживающие, знал досконально, не раз пролез по всем местам. Другие – похуже, но тоже достаточно. Помогали в освоении ещё в институте усвоенные общетехнические дисциплины: математика, физика, механика, термодинамика, электротехника. На этой основе можно изучать большинство механизмов и процессов, встречающихся на станции. Хорошо знал практически все инструкции, схемы. Конечно, не схемы отдельных приборов – на это человеческой жизни не хватит. Порядок составления инструкций и схем был таким: подрядные организации и, частично, сами цеховые работники составляли черновой вариант и приносили мне. После просмотра и замечаний давал добро печатать, а если замечаний было много, то и на повторный просмотр просил. Затем уже чтение в чистовом варианте. Уже в силу этого столько будешь знать… Здесь, понятно, возникает вопрос – о каком знании ты говоришь, когда реактор не отвечал основам ядерной безопасности? Об этом разговор ниже. А пока спокойно ходил на работу, уверенный в надёжности оборудования. Здесь надо остановиться на двух моментах.
Г. Медведев в «Чернобыльской тетради» пишет, что они, опытные эксплуатационники (согласимся пока с его самоназванием), всегда ощущали, какая острая грань их отделяет от аварии. Не могу себе представить, как можно каждый день со страхом ходить на работу. Это мазохизм какой-то в технической сфере. Невозможно нормальному человеку быть в страхе по несколько часов ежедневно. Нормальная психика такого испытания не выдержит. Не нервы надо иметь – верёвки.
И второй – о надёжности реактора. Что вот-де, персонал, считая реактор надёжным, обращался с ним неподобающим образом, как хотели, как со шкафом и т.д. Да, конечно, мы его считали надёжным, считали АЗ надёжной. Кто бы иначе стал работать? Но что реактор РБМК – аппарат сложный, трудный в управлении, требующий максимальной сосредоточенности и внимания, ясно было любому молодому СИУР, уже не говоря о других инженерно-технических работниках. На реакторе РБМК есть ещё много ситуаций, о которых оператор узнаёт при обучении, ведущих к достаточно тяжёлым авариям. Понятно, они не идут в сравнение с 26 апреля, это и вообще не авария, а катастрофа. Ни у одного оператора и мыслей нет о вольном обращении с реактором. Для людей, обычных жителей Земли, авария -это то, что произошло 26 апреля. Для оператора авария – это просто остановка реактора без каких-либо повреждений реактора или даже системы какой. Если же будет повреждение по вине оператора (уточняю – такое повреждение, о каком людям знать и незачем, и неинтересно), то это надолго перечеркнёт мысли о карьере. Газеты печатают сведения: сколько произошло остановок реакторов, вынужденных снижений мощности. Людям они совершенно не нужны. Остановлен реактор автоматической защитой при отклонении параметра или остановке механизма – это нормальное явление. Чтобы не произошло повреждения. Для станции, конечно, ненормально – несёт убыток из-за недовыработки электроэнергии, а если было ограничение потребителей, то и штраф. Жителям Земли нужны сведения только об авариях, обычно они связаны в той или иной мере с разрушениями, с радиоактивными выбросами за пределы здания станции или в самом здании, и с загрязнением помещений, не предназначенных для этого. И ещё категория случаев, которые не ведут ни к останову, ни к снижению мощности и авариями чаще не называются, но ведут к загрязнению территории станции, уже не говоря за её пределами. Вот о чём население должно быть информировано. Всё остальное населению неинтересно знать. Если часты остановки – поменяют руководство, персонал, с переходом в частные руки обанкротится станция. Порядок так или иначе будет наведён.
Многие спрашивают: было ли у меня какое-то предчувствие беды? Нет, никакого. Да если говорить откровенно, не очень-то и верю в предчувствия. Приводимые в печати разные случаи, вроде бы и несомненные, ие убеждают. Надо ещё знать тех людей. Если человек делал всегда так, если он не подвержен в действиях колебаниям и сомнениям и если вдруг отступил от правила, что его и спасло, тогда имеет смысл подумать. А если в нём сидит огромный червь сомнения, и он десятки раз передумывает и вот куда-то не пошёл или не поехал, стоит ли об этом говорить. Поехали из г. Комсомольск-на-Амуре И. Лёва и А. Володя в отпуск. В Хабаровске – пересадка на самолёт до Москвы, пошли в ресторан. Володя напился и пока возились – опоздали на самолёт, который и разбился близ Иркутска. Что это, предчувствие? Нет. Для Володи это – обычное явление. Вот если бы Лёва напился, тут можно было бы задуматься.
Нет, всё в ту ночь делал как всегда. Пришёл в кабинет, позвонил на блок выяснить обстановку. Перекурил, переоделся и зашёл, как всегда, вначале на щит третьего блока узнать как дела. И лишь после этого пошёл на четвёртый блок.
Четвёртый энергоблок по согласованию с энергосистемой 25 апреля должен был остановиться на профилактический ремонт. К середине дня мощность реактора снизили до пятидесяти процентов и остановили один из двух ТГ. Далее диспетчер энергосистемы запретил снижение до прохождения вечернего максимума потребления электроэнергии и останов разрешил в 23 часа 25 апреля. Ничего заслуживающего внимания в это время не происходило. Велись обычно намечаемые на останов проверки и испытания по типовым программам.
Пожалуй, только один факт можно отметить из этого дня. После снижения мощности реактора началось его отравление продуктом деления топлива – ксеноном и, соответственно, уменьшение ОЗР. Есть и другие эффекты, влияющие на реактивность, однако, обычно отравление преобладает. Минимальный запас реактивности, зафиксированный блочной ЭВМ, составил 13,2 стержня, что меньше допускаемых Регламентом 15 стержней. Вместе с тем отмечено, что при этом из-за сбоя в вычислении машина не учла реактивность, компенсируемую 12 стержнями АР, расположенными в промежуточных положениях по высоте активной зоны. Так что недостающие 1,8 стержня они перекрывали. Затем реактор стал разо-травляться и в 23 часа 25 апреля запас реактивности составлял 26 стержней. При этом мощность реактора 50 %, в работе один ТГ № 8, все параметры в норме.
Для создания целостной воспринимаемой картины произошедшего на блоке опишу события и разговоры без объяснения физических процессов и мотивов действий персонала. Опишу без утаивания и прибавлений в последовательности, многократно выверенной по записям системы контроля и в оперативных журналах группой работников Научно-технического центра Госпроматомэнергонадзора СССР для доклада комиссии этой организации «О причинах и обстоятельствах аварии на 4-м блоке Чернобыльской АЭС 26 апреля 1986 года» от 01.01.91 г. Эти данные не расходятся с ранее приводимыми в технических отчётах, они только наиболее подробные. Полный хронологический перечень событий приведён в Приложении 2, здесь же – только основные.
В 23 часа 10 минут 25 апреля после разрешения диспетчера энергосистемы начато дальнейшее снижение мощности реактора и, соответственно, энергетической нагрузки на работающем ТГ.
В 24 часа 25 апреля при передаче смены состояние следующее: мощность реактора – 750 МВт тепловых, ОЗР – 24 стержня, все параметры – согласно Регламенту.
Перед передачей смены поговорил с начальником смены блока Ю. Трегубом и заступающим на смену А. Акимовым. Осталось только замерить вибрацию турбины на холостом ходу (без нагрузки на генераторе) и провести эксперимент по «Программе выбега ТГ». Никаких вопросов не возникало. Измерение вибрации осуществляется при каждой остановке на ремонт, здесь всё ясно. И по подготовке к последнему эксперименту у А. Акимова нет вопросов, он ещё 25 апреля смотрел.
После этого я ушёл с БЩУ-4 для осмотра перед остановом интересующих меня мест. Так всегда делал. Во-первых, дефекты «охотнее» проявляют себя при смене режима, во-вторых, при снижении мощности можно более внимательно осмотреть помещения с повышенной радиационной опасностью. Нет, конечно, я не боялся работать в зоне с радиационными излучениями, но и без нужды лишнюю дозу получать не стремился. Да и нельзя годовую дозу набрать до конца года – отстранят от работы в зоне.
Вернулся на щит управления в 00 часов 35 минут. Время установил после по диаграмме записи мощности реактора. От двери увидел склонившихся над пультом управления реактором, кроме оператора Л. Топтунова, начальника смены блока А. Акимова и стажёров В. Проскурякова и А. Кудрявцева. Не помню, может и ещё кого. Подошёл, посмотрел на приборы. Мощность реактора – 50…70 МВт. Акимов сказал, что при переходе с ЛАР на АР с боковыми ионизационными камерами произошёл провал мощности до 30 МВт. Сейчас поднимают мощность. Меня это нисколько не взволновало и не насторожило. Отнюдь не из ряда вон выходящее явление. Разрешил подъём дальше и отошёл от пульта.
С Г.П. Метленко обговорили подготовку по «Программе выбега ТГ» и пометили в его экземпляре программы выполнение работы. Подошёл А. Акимов и предложил не поднимать мощность до 700 МВт, как записано в «Программе выбега ТГ», а ограничиться 200 МВт. Я согласился с ним. Заместитель начальника турбинного цеха Р. Давлетбаев сказал, что падает давление первого контура и, возможно, придётся остановить турбину. Я ему сказал, что мощность уже поднимается и давление должно застабилизироваться. Ещё Давлетбаев передал просьбу представителя Харьковского турбинного завода А.Ф. Кабанова замерить вибрацию турбины на свободном выбеге, т.е. при снижении оборотов турбины без нагрузки на генераторе. Но это затягивало работу, и я отказал ему, сказав: «При эксперименте мы реактор глушим, попробуй подхватить обороты (примерно от 2 000 об./мин), пару ещё должно хватить».
В 00 часов 43 минуты заблокирован сигнал АЗ реактора по останову двух ТГ. Несколько ранее переведена уставка АЗ на останов турбины по снижению давления в барабан-сепараторах (в первом контуре) с 55 атмосфер на 50.
В 01 час 03 и 07 минут запущены седьмой и восьмой ГЦН согласно Программе.
А. Акимов доложил о готовности к проведению последнего эксперимента.
Собрал участников для инструктажа кто за чем смотрит и по действиям в случае неполадок, кроме оператора реактора – ему отлучаться при таком режиме не следует. Все разошлись по назначенным местам. Кроме вахтенных операторов в это время на щите управления были задействованы в эксперименте работники электроцеха (Сурядный, Лысюк, Орленко), пуско-наладочного предприятия (Паламарчук), заместитель начальника турбинного цеха Давлетбаев, из предыдущей смены Ю. Трегуб и С. Разин, оставшиеся посмотреть, начальник смены реакторного цеха В. Перевозченко и стажёры Проскуряков, Кудрявцев.
Режим блока: мощность реактора – 200 МВт, от ТГ № 8 запитаны питательные насосы и четыре из восьми ГЦН. Все остальные механизмы по электричеству запитаны от резерва. Все параметры в норме. Система контроля объективно зарегистрировала отсутствие предупредительных сигналов по реактору и системам.
Для регистрации некоторых электрических параметров в помещении вне БЩУ был установлен шлейфовый осциллограф, включался он по команде в телефон – «Осциллограф-пуск». На инструктаже было установлено, что по этой команде одновременно: закрывается пар на турбину; нажимается кнопка МПА – нештатная кнопка для включения блока выбега в системе возбуждения генератора; нажимается кнопка АЗ-5 для глушения реактора.
Команду Топтунову даёт Акимов.
…В 01 час 23 минуты 04 секунды системой контроля зарегистрировано закрытие стопорных клапанов, подающих пар на турбину. Начался эксперимент по выбегу ТГ. Со снижением оборотов генератора после прекращения подачи пара на турбину снижается частота электрического тока, обороты и расход циркуляционных насосов, запитанных от выбегающего генератора. Расход другой четвёрки насосов немного возрастает, но общий расход теплоносителя за 40 секунд снижается на 10-15 %. При этом вносится в реактор положительная реактивность, АР стабильно удерживает мощность реактора, компенсируя эту реактивность. До 01 часа 23 минут 40 секунд не отмечается изменений параметров на блоке. Выбег проходит спокойно. На БЩУ тихо, никаких разговоров.
Услыхав какой-то разговор, я обернулся и увидел, что оператор реактора Л. Топтунов разговаривает с А. Акимовым. Я находился от них метрах в десяти и что сказал Топтунов не слышал. Саша Акимов приказал глушить реактор и показал пальцем – дави кнопку. Сам снова обернулся к панели безопасности, за которой наблюдал.
В их поведении не было ничего тревожного, спокойный разговор, спокойная команда. Это подтверждают Г.П. Метленко и только что вошедший на блочный щит мастер электроцеха А. Кухарь.
Почему Акимов задержался с командой на глушение реактора, теперь не выяснишь. В первые дни после аварии мы ещё общались, пока не разбросали по отдельным палатам, и можно было спросить, но я тогда, а тем более сейчас, не придавал этому никакого значения – взрыв бы произошёл на 36 секунд ранее, только и разницы.
В 01 ч 23 мин 40 с зарегистрировано нажатие кнопки АЗ реактора для глушения реактора по окончании работы. Эта кнопка используется как в аварийных ситуациях, так и в нормальных. Стержни СУЗ в количестве 187 штук пошли в активную зону и по всем канонам должны были прервать цепную реакцию.
Но в 01 ч 23 мин 43 с зарегистрировано появление аварийных сигналов по превышению мощности и по уменьшению периода разгона реактора (большая скорость увеличения мощности). По этим сигналам стержни АЗ должны идти в активную зону, но они и без того идут от нажатия кнопки АЗ-5. Появляются другие аварийные признаки и сигналы: рост мощности, рост давления в первом контуре…
В 01 час 23 минуты 47 секунд – взрыв, сотрясший всё здание, и через 1-2 с, по моему субъективному ощущению, ещё более мощный взрыв. Стержни АЗ остановились, не пройдя и половины пути. Всё.
В такой вот деловой будничной обстановке реактор РБМК-1000 четвёртого блока ЧАЭС был взорван кнопкой аварийной защиты (!?!?). Далее я попытаюсь показать, что для взрыва того реактора и не надо было никаких особых условий. Если мне не удастся это, то только из-за неумения доходчиво изложить. Других причин нет, теперь всё произошедшее ясно.
После изложения событий на четвёртом блоке 26 апреля 1986 г. так, как это воспринималось очевидцами, нужно дать пояснения: что происходило с реактором и его системами, почему персонал действовал так, а не иначе, что он нарушал и зачем. Ведь согласно официально объявленной версии именно персонал является виновником. Реактор, если и не был красивым, то уж хорошим-то был наверное. Только при невероятном сочетании нарушений порядка и правил эксплуатации реактора он взорвался. Целый коллектив авторов, человек двадцать со всевозможными учёными степенями, в журнале «Атомная энергия» утверждает, что оперативный персонал допустил непредсказуемые нарушения. Много чего наши учёные (чему учёные?) наговорили на персонал, вот только от персонала никому слова не было дано. И до сих пор, через пять лет после катастрофы, ни один центральный печатный орган – ни газета, ни журнал, – не напечатали ничего из написанного мной. Писал только в ответ на очередные измышления и клевету. Указывал, где проверить написанное, понимая, что зэку доверять «не можно». Не то что доктору, уж не говоря об академике, – им-то доверие полное. Только киевская газета «Комсомольское знамя» напечатала, спасибо им. Что-то уж очень односторонняя у нас гласность.
Смене, заступившей на четвёртый блок в ночь на 26 апреля, предстояло сделать совсем немного. Нужно было снять электрическую нагрузку с генератора, измерить вибрацию турбины на холостом ходу и провести эксперимент по «Программе выбега ТГ». Когда я ушёл с БЩУ, видимо, из-за какой-то несогласованности между начальником смены Б. Рогожкиным и А. Акимовым вместо того, чтобы просто снять с генератора нагрузку, оставив мощность реактора 420 МВт, они начали её снижать. Реактор в это время управлялся так называемым ЛАР мощности с внутризонными датчиками. Этот регулятор значительно облегчал жизнь оператору на относительно больших мощностях, но на меньших работал неудовлетворительно. Поэтому решили перейти на АР* с четырьмя ионизационными камерами вне зоны. Таких два равноценных регулятора и ещё один малой мощности. При переходе с ЛАР на АР, оказавшийся неисправным, и произошёл провал мощности до 30 МВт.
Здесь персоналу приписывается два нарушения: подъём мощности после провала; мощность была поднята до 200 МВт.
Само по себе снижение мощности реактора по той или иной причине – явление нередкое, нет, пожалуй, операторов реактора, у кого бы это не случалось. Можно ли было поднимать мощность после этого, на что операторы должны были ориентироваться? На показания приборов и Регламент.
Согласно Регламенту снижение мощности реактора вручную или автоматически до любого уровня не ниже минимально-контролируемого считается частичным снижением мощности. Минимально-контролируемым уровнем считается мощность, при которой становится на автомат регулятор малой мощности, т.е. 8…100 МВт. Не вдаваясь в технические подробности, сошлюсь на запись в журнале оператора реактора, что он уменьшил уставку задатчика уровня мощности, сбалансировал регулятор и поставил на автомат. Не доверять этой записи нет оснований, потому что он в момент записи не мог и знать, как надо врать. И без этого нет оснований подозревать его во лжи.
Ещё один момент. В Регламенте записано, что при снижении ОЗР менее 15 стержней РР реактор должен быть заглушён. Каким был запас реактивности при 30 МВт – измерить нельзя, устройство замера не годится. Можно было сделать только прикидочный расчёт на основе известных в то время сведений по отравлению, мощностному коэффициенту реактивности. Согласно этому запас реактивности при провале мощности реактора был больше 15 стержней. Значит, нарушения персонал не допустил. Подробнее об этом чуть позднее.
Остановимся на вопросе об уровне мощности. Сразу надо сказать, что ни в одном эксплуатационном, проектном или директивном документе по реактору РБМК нет даже намёка на ограничение работать на какой-то мощности. Да это и не свойственно реакторам. В Регламенте прямо сказано, что длительность работы на минимально контролируемом уровне мощности не ограничивается. Тот же Регламент даёт рекомендацию при отделении энергоблока от электрической системы снизить мощность реактора до величины, обеспечивающей нагрузку механизмов собственных нужд станции, а это те же 200 МВт, за которые нас и обвиняют.
Поэтому нет никакого нарушения со стороны персонала, когда он начал снижать мощность. Кто бы ни распорядился делать это и почему. Я согласился с предложением Саши Акимова поднять мощность до 200 МВт после провала по очень простой причине: до 700 МВт, согласно Регламенту, надо подниматься не менее получаса, а у нас и работы на полчаса, мощность такая не нужна ни для замера вибрации турбины, ни для эксперимента по «Программе выбега ТГ» – по последней реактор вообще глушился. При работе на подводных лодках постоянно приходилось считать пусковое положение органов воздействия на реактивность, если после падения АЗ проходило какое-то время. Приходилось учитывать и отравление ксеноном, и другие эффекты реактивности. На реакторе РБМК с такой точностью расчёт сделать невозможно, но прикинуть вполне допустимо. По моей прикидке, до половины второго снижения запаса реактивности менее 15 стержней быть не могло. И сейчас в этом уверен.
Я же не ожидал подвоха со стороны станционного Отдела ядерной безопасности. Согласно требованиям нормативных документов Отдел периодически проводил измерения характеристик реактора, в том числе таких параметров, как паровой эффект реактивности (αφ) и быстрый мощностной коэффициент реактивности (αN). Вот последние данные, полученные оперативным персоналом для руководства в работе: αφ=+1,29 β и αN = -1,7 * 10-4β/МВт.
После аварии на других блоках станции измерили паровой эффект и получили ни много, ни мало αφ=+5 β. Разница большая, а отсюда и разница в воздействии на запас реактивности при пуске седьмого и восьмого ГЦН и при увеличении расхода питательной воды в сторону уменьшения запаса реактивности.
Мощностной коэффициент реактивности Отдел ядерной безопасности измерял на мощности, близкой к номинальной, возможно, он там такой и был, какой нам выдавали. А как выяснили после аварии, на низких мощностях (с какой начиная, до сих пор Научный руководитель и Главный конструктор – их организации, не уточнили) реактор имел не отрицательный, а положительный мощностной коэффициент, причём так и до сих пор неизвестно какой величины. И при снижении мощности получили не увеличение запаса реактивности на один стержень, а неизвестно какое снижение. Поэтому прогноз изменения запаса оказался ошибочным.