Страница:
– Как это может быть нехорошо, если они мои?
– О чем вы говорите?
– Эти письма были написаны моим отцом и дедом.
– Так вы Дженифер?
– Да, я Дженифер. А вы – Джон?
– Я – Джон. Дать вам платок, Дженифер? Возьмите, он абсолютно чистый.
– Благодарю.
– Теперь вы выглядите лучше. Я был резок с вами. Тысяча извинений.
– Все в порядке. Откуда вам было знать, кто я такая?
– Не знаю… мог бы догадаться. Значит, вы живете у Филиппа Кумбе. Как вы с ним ладите? Похоже, вы единственная особа, которая смогла с ним ужиться.
– Наверное, люди так долго его боялись, что он стал чем-то вроде легенды. Он вовсе не страшный. Просто несчастный старик, который боится смерти.
Джон не ответил и пошарил в кармане.
– Вы не против, если я закурю?
– Нет.
С минуту он набивал и раскуривал трубку. Потом снова заговорил.
– Послушайте, Дженифер. Не думайте больше об этих письмах. Дело давнее, разве не так? Вы огорчены тем, что ваш отец так и не получил прощения. Я помню его здесь, в Плине. В то время я был маленьким мальчиком, но он производил на меня впечатление самого счастливого, самого доброго существа на свете, абсолютно довольного жизнью. Абсолютно довольного. Он не переживал из-за своего отца Джозефа. Он знал, что все в порядке Я его страшно любил, он был лучшим другом моего отца.
– Она взяла у него платок, высморкалась и вытерла слезы в уголках глаз.
Дженифер прикоснулась к его руке. – Если хотите, можете прочесть эти письма. Сейчас, при мне.
Джон искоса посмотрел на нее.
– Можно? Это очень мило с вашей стороны, Дженифер.
Она разложила письма перед собой, и они сидели, касаясь друг друга плечами и подперев подбородки ладонями.
Когда они прочли все письма, Дженифер молча отодвинула их в сторону.
– Как оказалась здесь эта шкатулка? – спросила она.
– Она принадлежала вашему деду. Он всегда держал ее здесь. Потом, когда шкипером стал Дик Кумбе, он тоже ею пользовался. Должно быть, письма вашего отца попали в нее, когда Джозефа Кумбе отправили в Садмин.
– Папа наверняка писал и другие, интересно, что с ними стало.
– Наверное, их уничтожили.
– Да, наверное.
– Вы хотите забрать шкатулку?
– Нет… оставим ее здесь, где она всегда была.
Он встал, взял шкатулку и положил ее в ящик.
Потом вернулся и, засунув руки в карманы, с любопытством посмотрел на Дженифер с высоты своего роста.
– Итак, Дженифер, мы кузены.
– Да, но очень дальние.
– Не такие уж дальние, черт возьми.
Дженифер рассмеялась.
– Пойдемте на палубу, я хочу вам кое-что показать, – предложил Джон.
Они поднялись по лестнице и направились к полубаку.
– Дайте руку, – сказал Джон. Они перегнулись через фальшборт на самом носу корабля. – Вы ведь еще не знакомы с Джанет Кумбе, верно?
– Не знакома.
– Вот она, прямо под вами.
Дженифер посмотрела на носовое украшение в белой одежде… старинная шляпа, вздернутый подбородок, темные волосы обрамляют бледное лицо, глаза устремлены в морскую даль.
– Ах! – воскликнула Дженифер. – Как жаль, что я ее не знала, как жаль, что она умерла.
– Она не умерла.
– Не умерла?
– Нет. Она знает, что мы здесь, мы оба.
– Да, я верю.
Они улыбнулись друг другу.
– Дженифер, вы ничего не замечаете?
– Замечаю? Что?
– Что вы – это вылитая она?
– Носовое украшение?
– Да.
Дженифер рассмеялась.
– Неужели?
– Хм. Как странно, – неожиданно вырвалось у Джона. Он облокотился о фальшборт, подперев руками подбородок.
Дженифер подошла и встала с ним рядом.
– О чем вы думаете?
– Интересно, что заставило меня сегодня прийти сюда?
– Я рада, что вы пришли, – сказала она ему. – В конце концов, мы же кузены и должны знать друг друга.
– Кузены, и не такие уж дальние, верно?
– Нет… не дальние.
Они стояли, глядя на мелководье, и вдруг заметили замершего на дне краба. Джон нагнулся, поднял осколок стекла и швырнул его вниз. Под их дружный смех краб пустился наутек.
– Дженифер, а я, кажется, помню вас ребенком.
– Помните?
– Да, я уверен, что вас иногда приводили к нам на ферму пить чай. Вы были такой робкой, застенчивой.
– Неужели? Я уверена, что тоже вас помню. Однажды я играла в поле с мальчиком по имени Джон. Он все время бежал впереди, и я не могла его догнать.
– Держу пари, это был я.
Он ударил ногой по фальшборту.
– Дженифер, почему вы переехали к Филиппу Кумбе?
– Трудно сказать. Возможно, это своего рода тонкая месть.
– Не знаю, о мести я как-то не думал.
– Вам и не надо о ней думать. Это касается только меня.
Глядя на ее серьезное лицо, Джон не мог сдержать улыбки.
– Вы убежали из дома, верно?
– Я убежала из Лондона. Мой дом – Плин.
– Вы очень его любите?
– Да.
– Я тоже.
Над гаванью парили чайки.
– Сколько вам лет, Дженифер?
– Девятнадцать.
– Вы выглядите моложе.
– Нет, не выгляжу.
Они немного помолчали, затем Джон снова заговорил.
– Вам бы не хотелось как-нибудь взглянуть на верфь? Разумеется, если у вас нет более интересных занятий. Возможно, вам это будет интересно.
Он говорил таким тоном, будто ему абсолютно все равно, придет она или нет.
– Да, мне бы очень хотелось.
– Только не приводите с собой дядю Филиппа.
– Вы полагаете, что мне это могло бы прийти в голову?
– Дженифер… послушайте. Если вам станет совсем невмоготу, если вам вдруг окончательно опротивеет его вид, вы обещаете прийти и сказать мне об этом?
– Хорошо, Джон, я приду. Вы имеете в виду, что если мне станет совсем тоскливо на душе или… то я могу в чем-то на вас рассчитывать?
– Нет, не в чем-то. Во всем. Всегда, в любое время.
– Вы очень любезны. – Дженифер свистнула и посмотрела на часы.
– Мне пора возвращаться.
Они молча пошли к тому месту, где висела веревочная лестница.
– Подвезти вас на лодке? – спросила Дженифер.
– Нет, я могу вернуться полями. Она спустилась в шлюпку.
– Подождите минуту, – остановил ее Джон. У него был такой суровый и холодный вид, что Дженифер даже испугалась слов, которые затем услышала: – Послушайте, а что если мы заведем такое правило – приходить сюда по воскресеньям и разговаривать?
Дженифер не сразу ответила. Он говорил таким тоном, словно сама эта мысль наводила на него скуку.
– Вы этого действительно хотите? – спросила она – Разумеется. – Теперь он улыбался.
– Решено?
– Решено.
– До встречи, Дженифер.
– До встречи, Джон.
Теперь, когда Дженифер стала компаньонкой своего дяди, ей не имело смысла сидеть за машинкой в конторе. В деньгах она не нуждалась. Того, что Филипп выделял на ведение хозяйства, было более чем достаточно. Расточительностью Дженифер не отличалась, но, видя с какой болью дядя расстается с каждым шиллингом, она удвоила траты, поскольку знала, что он не посмеет ей отказать. Он твердо уверовал, что внучатая племянница ограждает его от мучительных страхов, что, пока она рядом, Джанет и Джозеф до него не доберутся. Он цеплялся за нее из страха за себя.
Он смотрел, как она тратит его деньги, и молчал. Дженифер знала, что расставание с каждым пенсом, которые она разбрасывала с такой расточительностью, доставляло ему нестерпимые муки, и, памятуя о своем отце, продолжала это делать азартно, весело, свободно.
То была та самая тонкая месть, о которой она говорила Джону.
Когда дом на Мэрайн-террас был заново окрашен, отделан и меблирован с подвала до чердака, она обратила свои заботы на Плин. Приход, госпиталь, бедняки – все это требовало ее внимания под официальным патронажем дяди, и, когда был разработан план сбора средств на приобретение большого участка мыса с передачей его в общественное пользование, Филипп Кумбе возглавил список жертвователей.
Все это время Филипп Кумбе наблюдал, как мало-помалу тает богатство, которое он берег для себя лично, наблюдал, как эта девушка с глазами Джозефа и повадками Джанет делает, что хочет, тратит сколько хочет. И он ненавидел ее.
Дженифер видела выражение его узких, провалившихся глаз, видела его морщинистые руки, вцепившиеся в подлокотники кресла, видела его тонкие лиловые губы и, понимая, какой ужас она ему внушает, в душе улыбалась и думала совсем о другом. У нее не было причин для беспокойства, время текло для нее мирно и приятно. Она написала матери о том, что происходит в Плине, о том, что живет она у дяди Филиппа, о том, как хороша жизнь, когда ты свободна, о своей дружбе с Джоном. Ответ был таким, какого следовало ожидать от Берты, – не холодным, но и не слишком теплым: она удивлена, что Дженифер так сошлась с врагом своего отца, но рада, что ей хорошо в его доме, ведь, в конце концов, он всегда был джентльменом, чего Дженифер с ее воспитанием и образованием, естественно, не может не оценить. Летом Плин, конечно, очарователен, но с приближением зимы она, без сомнения, найдет его совсем другим, хотя, возможно, как племянницу Филиппа Кумбе ее будут приглашать на вечеринки и обеды, чего она, Берта, была лишена, ведь бедный папа не занимал никакого положения в обществе. Тем временем они с Фрэнсисом после восхитительных трех недель, проведенных в Вентноре, вновь благополучно устроились в доме номер семь, и она уверена, что в будущем жизнь вознаградит ее за все лишения, которые она претерпела за время вдовства и даже за предыдущие годы. Наконец-то есть тот, кто се действительно понимает, и, хотя она всегда будет тепло вспоминать бедного папу, только теперь ей открылось, что такое настоящая любовь, Фрэнсис для нее – все, как и она для Фрэнсиса.
А Дженифер должна смотреть на Фрэнсиса как на истинного друга и советчика; если она вернется в Лондон, то встретит самый радушный прием у них обоих.
В приписке Берта добавила, что бедная бабушка нездорова и что хотя она не простила Дженифер, но все-таки потребовала, чтобы ей прочли ее письмо. Услышав про кузена Джона, она очень встревожилась и пожелала узнать, чем занималась с ним Дженифер воскресным днем на старой развалине в нескольких милях от посторонних глаз. Все это ей очень не понравилось. Никогда не знаешь, какие фантазии могут прийти в голову горячему молодому человеку.
Прочитав эти строчки, Дженифер громко рассмеялась, но самый конец письма заставил ее нахмуриться. «…Дженни, дорогая, бабушка, конечно, преувеличивает, но и я не думаю, что эти встречи можно назвать хорошей идеей. Ведь ты еще так молода, а присмотреть за тобой там некому. Мне бы не хотелось, чтобы ты вступала в какие бы то ни было отношения с этим молодым человеком – строителем лодок или кем-то в этом роде, тем более что он твой кузен».
«Какие же они идиоты, – думала Дженифер, кладя письмо в карман. – Она пишет так, будто строитель лодок то же самое, что водопроводчик. Джон самый умный проектировщик яхт в стране. Да если на то пошло, мы не такие уж близкие родственники. Терпеть не могу; когда люди ни с того ни с сего делают всякие выводы. Это гадко».
Пылая яростью на весь мир, Дженифер спустилась с холма и с удивлением обнаружила, что находится у входа на верфь. Джон стоял в самом ее центре и разговаривал с мастерами. Его одежда была белой от пыли, словно он вывалялся в опилках. Его светлые волосы закрывали правый глаз, одна рука взметнулась вверх, а длинные ноги сплелись самым невероятным образом.
Дженифер была знакома эта поза. Он всегда принимал ее, когда старался что-то объяснить. Но вот он заметил ее. Его рука упала, ноги расплелись, и поспешность, с какой он бросил рабочих, никого бы не обманула, разве что его самого.
– Да… да, – говорил он, – именно об этом я и толкую. – Но когда его уже нельзя было услышать, он взглянул на часы и сказал: – Я понятия не имел, что уже так поздно. Завтра утром мы поговорим об этом.
Рабочие остались на верфи, недоуменно потирая лбы.
Из ворот Джон вышел беспечной походкой и позевывая.
– Это вы, Дженифер? Мне показалось, что вы стоите за воротами, но я не мог хорошенько разглядеть.
– Вы очень заняты?
– Конечно, нет, на сегодня с делами покончено, – солгал он.
– Отлично.
– Чем вы занимались?
– Да так, ничем. У меня плохое настроение. Получила противное письмо от матери.
– Вот как! И о чем же?
– Если хотите, я вам его прочту. Только и говорит что о своем отвратительном муже.
– Бросьте вы об этом думать, Дженифер. По-моему, она его любит.
– После такого человека, как папа?
– Уже четырнадцать лет, как ваш отец умер. Знаю, вам это покажется странным, но ей нельзя запретить привязаться к кому-то еще.
– Джон, вы не понимаете. Столько лет быть женой прекраснейшего человека на свете и под конец связаться с таким напыщенным, привередливым дураком, как Хортон! Это просто не укладывается у меня в голове.
– Конечно, вам этого не понять. Как вы можете судить о ее чувствах? Вероятно, ваша мать была не слишком счастлива с вашим отцом. А этот малый, будь он хоть самым последним дураком, подходит ей, понимает ее. Возможно, она чувствовала себя очень одинокой.
– Одинокой?
– Да, Дженифер, одинокой. Вы постоянно говорите мне, что она не сделала ни малейшей попытки вас понять. А вы пытались понять ее?
– Нет… пожалуй, нет.
– Так чего же вы хотите?
– О, Джон, это ужасно. Может быть, мне надо вернуться в Лондон?
– Не глупите. Слишком поздно, к тому же она счастлива со своим новым мужем.
– Вы действительно думаете, что она не очень ладила с папой?
– Вполне возможно. Я хочу сказать, что, скорее всего, они были преданы друг другу, но не сходились характерами… не знаю, как это объяснить.
– Я понимаю, что вы имеете в виду. Не были необходимы друг другу.
– Хм…
– Наверное, ужасно быть замужем за человеком, если при самой краткой разлуке с ним тебя не тошнит целый день так, что ты не выпускаешь из рук таз.
– По-моему, это не самое приятное занятие и не стоит им злоупотреблять, верно? Лично я, конечно, не знаю, но, если бы я кого-то любил, а меня бросили, тошнить меня бы не стало. Я бы решил, что все в жизни напрасно и бессмысленно, к чему тогда работать, думать. И все же надо идти вперед, что бы ни случилось.
– И вы поступили бы именно так? А я нет. Меня бы сперва стошнило, потом я бы очень разозлилась, переоделась в мужской костюм и записалась в Иностранный легион.
– И вас бы очень быстро разоблачили.
– Нет, никогда – я сильная и совсем плоская, на девушку я не похожа.
– И кто же такое говорит?
– Я говорю.
– Значит, вы чертовски глупы.
– Джон!
– Извините, давайте сменим тему. Прочтите мне письмо вашей матери.
Она прочла ему письмо, но приписку опустила.
– На вашем месте я бы не стал беспокоиться, Дженифер.
– Я и не беспокоюсь. Просто не понимаю, не могу понять. Этот жуткий тип…
– Видимо, она находит его очень привлекательным.
– Вы бы только его видели.
– Некоторые женщины влюбляются в самых чудных мужчин. С пятнами на лице, с гнилыми зубами и дурным запахом.
– Джон, перестаньте, это просто гадко.
– Но так оно и есть. Я думаю, во всех мужчинах есть что-то отталкивающее.
– Должна признаться, что, посмотрев на вас, с этим трудно не согласиться. Откуда эта пыль?
– Не пыль, а опилки.
Дженифер стряхнула их своими проворными руками.
– Джон, мы пойдем в воскресенье на старый корабль?
– Обязательно.
– Там просто здорово, верно?
– Хм…
– Джон, как вы думаете, Джанет Кумбе была счастлива с Томасом?
– Не знаю. По-моему, она была слишком занята Джозефом, чтобы любить кого-нибудь еще.
– А Джозеф, наверное, ни одну из своих жен по-настоящему не любил – он думал только о ней и переживал за сына.
– А ваш отец Кристофер так много думал о вас, что совсем забыл о жене.
– Разве это не ужасно, Джон? Все эти люди любили друг друга, но что-то мешало им до конца понять любимое существо и сделать свою любовь совершенной. Они либо уходили, либо умирали, либо ссорились, либо теряли друг друга. Что-то бьшо с ними неладно. Так или иначе, но они все время были одиноки. Я и в себе ощущаю нечто похожее, мне всегда будет не хватать папы.
– Вы действительно так думаете?
– Да… впрочем, не знаю.
– Вы ведь счастливы в Плине, верно?
– О! Безумно. Я больше никогда из него не уеду.
– Так в чем же дело?
– Не могу объяснить. Какая-то неуверенность в будущем, сомнения, смутный страх.
– Чего же вы боитесь?
– Боюсь страха, какая-то нелепость, правда? Ночью я иногда просыпаюсь с таким чувством, будто передо мной ничего нет – ничего – совсем ничего – пустота и туман. Весь день я смеюсь, делая вид, что ничего не происходит, а на самом деле жажду одного – чувства защищенности.
– Дженифер, вы должны дать мне одно обещание.
– Какое?
– Обещайте, что всегда будете рассказывать мне о подобных вещах. Всему виной то, что в детстве вы были очень одиноки и многого не понимали. А сейчас у вас такое чувство, что вы никогда не повзрослеете, но это не так. Вы повзрослеете. Дженифер, вам нечего бояться, ведь вы больше не одиноки.
Она потерлась щекой о его рукав.
– Как хорошо, что мы встретились, Джон. Вы надежный друг.
– Вот так всегда и думайте, ладно?
– Хм…
– В воскресенье пойдем на старый корабль?
– Хм…
– На весь день, возьмем с собой пирожков и сидра.
– Хм…
– Ну как, настроение поднялось?
– Да.
– Почему вы отворачиваетесь?
– Не знаю.
Дженифер порывисто отошла от ворот и, не оглядываясь, убежала.
Зима в Плине не показалась Дженифер ни мрачной, ни безрадостной. Она знала, что ее место здесь. Тысячи незримых нитей связывали ее с Плином, она – дочь Кристофера Кумбе, здесь она родилась, здесь ее дом. Она жила среди простых, дружелюбных людей, ибо душа ее просила их доброты и их общества.
Здесь все было ей по-настоящему близко, и всего этого она так долго была лишена.
Дженифер понимала, что останься она в Лондоне, то, не думая о последствиях, дала бы волю своим буйным фантазиям. Но она в Плине, так далеко от своей прошлой жизни, словно попала в другой мир, а сама стала другим существом.
Плин был необходим ей. Она любила море, уединение холмов и долин, шумную гавань, широкий простор серых вод, разбросанные группами дома, церковную колокольню, припльшающие и уплывающие корабли, крик чаек, покой и бесконечную красоту, приветливость и доброту людей, которых понимала. Ей казалось, что она окружена теми, в ком есть частица ее самой; воздух звенел от их голосов, и склоны холмов откликались на их шаги радостным эхом.
Ей чудилась фигура Кристофера на фоне неба: его светлые волосы развеваются на легком ветру, взгляд устремлен на рассыпанные внизу дома. Он свистом подзывает собаку и исчезает за выступом холма.
Здесь Гарри и Вилли бегали с ней по полям, учили ее нырять со скалы в Замковой бухте и громко смеялись, если она, дрожа от страха, медлила на краю.
Гарольд водил ее к гнездам чаек на вершине утеса, Вилли учил ловить скумбрию. Как часто они втроем бродили по холмам, что-то обсуждая, о чем-то споря…
Звучали ей и другие голоса: когда она ходила под парусом, голос Джозефа заставлял ее забывать о времени и погоде и со стесненным от восторга сердцем лететь навстречу колючим брызгам и влажному ветру. Джозеф открыл ей радостную мощь юго-западного шквала, волнующую красоту вздымающихся волн и возвышенное упоение опасностью.
Но был тот, кто понимал ее лучше всех, от кого у нее не было тайн, кто успокаивал раздражение, умерял досужее любопытство, развеивал все смутные страхи, все скрытые сомнения.
Прижавшись щекой к фальшборту и держа руку на бушприте, Дженифер лежала на покатом баке разрушенной крушением «Джанет Кумбе». Немного ниже в сторону моря пристально смотрело белое носовое украшение, но не раскрашенная деревянная фигура с облупившейся от времени краской, а та, которая была частицей самой Дженифер, которая шептала и кричала в глубине ее существа, любящая и бесконечно мудрая. Та, которая знала, что беспокойство идет от мятежной души, что мнимое одиночество есть знак пробуждения сердца, что бессонница – следствие неутоленных инстинктов, что мечты – это прелюдия к их осуществлению, что страх – это содрогание духа, томящегося по совершенству, и что причина всего этого, равно как и сладкой боли, охватившей все существо Дженифер, – Джон, спускавшийся к ней с высокого холма.
Глава одиннадцатая
– О чем вы говорите?
– Эти письма были написаны моим отцом и дедом.
– Так вы Дженифер?
– Да, я Дженифер. А вы – Джон?
– Я – Джон. Дать вам платок, Дженифер? Возьмите, он абсолютно чистый.
– Благодарю.
– Теперь вы выглядите лучше. Я был резок с вами. Тысяча извинений.
– Все в порядке. Откуда вам было знать, кто я такая?
– Не знаю… мог бы догадаться. Значит, вы живете у Филиппа Кумбе. Как вы с ним ладите? Похоже, вы единственная особа, которая смогла с ним ужиться.
– Наверное, люди так долго его боялись, что он стал чем-то вроде легенды. Он вовсе не страшный. Просто несчастный старик, который боится смерти.
Джон не ответил и пошарил в кармане.
– Вы не против, если я закурю?
– Нет.
С минуту он набивал и раскуривал трубку. Потом снова заговорил.
– Послушайте, Дженифер. Не думайте больше об этих письмах. Дело давнее, разве не так? Вы огорчены тем, что ваш отец так и не получил прощения. Я помню его здесь, в Плине. В то время я был маленьким мальчиком, но он производил на меня впечатление самого счастливого, самого доброго существа на свете, абсолютно довольного жизнью. Абсолютно довольного. Он не переживал из-за своего отца Джозефа. Он знал, что все в порядке Я его страшно любил, он был лучшим другом моего отца.
– Она взяла у него платок, высморкалась и вытерла слезы в уголках глаз.
Дженифер прикоснулась к его руке. – Если хотите, можете прочесть эти письма. Сейчас, при мне.
Джон искоса посмотрел на нее.
– Можно? Это очень мило с вашей стороны, Дженифер.
Она разложила письма перед собой, и они сидели, касаясь друг друга плечами и подперев подбородки ладонями.
Когда они прочли все письма, Дженифер молча отодвинула их в сторону.
– Как оказалась здесь эта шкатулка? – спросила она.
– Она принадлежала вашему деду. Он всегда держал ее здесь. Потом, когда шкипером стал Дик Кумбе, он тоже ею пользовался. Должно быть, письма вашего отца попали в нее, когда Джозефа Кумбе отправили в Садмин.
– Папа наверняка писал и другие, интересно, что с ними стало.
– Наверное, их уничтожили.
– Да, наверное.
– Вы хотите забрать шкатулку?
– Нет… оставим ее здесь, где она всегда была.
Он встал, взял шкатулку и положил ее в ящик.
Потом вернулся и, засунув руки в карманы, с любопытством посмотрел на Дженифер с высоты своего роста.
– Итак, Дженифер, мы кузены.
– Да, но очень дальние.
– Не такие уж дальние, черт возьми.
Дженифер рассмеялась.
– Пойдемте на палубу, я хочу вам кое-что показать, – предложил Джон.
Они поднялись по лестнице и направились к полубаку.
– Дайте руку, – сказал Джон. Они перегнулись через фальшборт на самом носу корабля. – Вы ведь еще не знакомы с Джанет Кумбе, верно?
– Не знакома.
– Вот она, прямо под вами.
Дженифер посмотрела на носовое украшение в белой одежде… старинная шляпа, вздернутый подбородок, темные волосы обрамляют бледное лицо, глаза устремлены в морскую даль.
– Ах! – воскликнула Дженифер. – Как жаль, что я ее не знала, как жаль, что она умерла.
– Она не умерла.
– Не умерла?
– Нет. Она знает, что мы здесь, мы оба.
– Да, я верю.
Они улыбнулись друг другу.
– Дженифер, вы ничего не замечаете?
– Замечаю? Что?
– Что вы – это вылитая она?
– Носовое украшение?
– Да.
Дженифер рассмеялась.
– Неужели?
– Хм. Как странно, – неожиданно вырвалось у Джона. Он облокотился о фальшборт, подперев руками подбородок.
Дженифер подошла и встала с ним рядом.
– О чем вы думаете?
– Интересно, что заставило меня сегодня прийти сюда?
– Я рада, что вы пришли, – сказала она ему. – В конце концов, мы же кузены и должны знать друг друга.
– Кузены, и не такие уж дальние, верно?
– Нет… не дальние.
Они стояли, глядя на мелководье, и вдруг заметили замершего на дне краба. Джон нагнулся, поднял осколок стекла и швырнул его вниз. Под их дружный смех краб пустился наутек.
– Дженифер, а я, кажется, помню вас ребенком.
– Помните?
– Да, я уверен, что вас иногда приводили к нам на ферму пить чай. Вы были такой робкой, застенчивой.
– Неужели? Я уверена, что тоже вас помню. Однажды я играла в поле с мальчиком по имени Джон. Он все время бежал впереди, и я не могла его догнать.
– Держу пари, это был я.
Он ударил ногой по фальшборту.
– Дженифер, почему вы переехали к Филиппу Кумбе?
– Трудно сказать. Возможно, это своего рода тонкая месть.
– Не знаю, о мести я как-то не думал.
– Вам и не надо о ней думать. Это касается только меня.
Глядя на ее серьезное лицо, Джон не мог сдержать улыбки.
– Вы убежали из дома, верно?
– Я убежала из Лондона. Мой дом – Плин.
– Вы очень его любите?
– Да.
– Я тоже.
Над гаванью парили чайки.
– Сколько вам лет, Дженифер?
– Девятнадцать.
– Вы выглядите моложе.
– Нет, не выгляжу.
Они немного помолчали, затем Джон снова заговорил.
– Вам бы не хотелось как-нибудь взглянуть на верфь? Разумеется, если у вас нет более интересных занятий. Возможно, вам это будет интересно.
Он говорил таким тоном, будто ему абсолютно все равно, придет она или нет.
– Да, мне бы очень хотелось.
– Только не приводите с собой дядю Филиппа.
– Вы полагаете, что мне это могло бы прийти в голову?
– Дженифер… послушайте. Если вам станет совсем невмоготу, если вам вдруг окончательно опротивеет его вид, вы обещаете прийти и сказать мне об этом?
– Хорошо, Джон, я приду. Вы имеете в виду, что если мне станет совсем тоскливо на душе или… то я могу в чем-то на вас рассчитывать?
– Нет, не в чем-то. Во всем. Всегда, в любое время.
– Вы очень любезны. – Дженифер свистнула и посмотрела на часы.
– Мне пора возвращаться.
Они молча пошли к тому месту, где висела веревочная лестница.
– Подвезти вас на лодке? – спросила Дженифер.
– Нет, я могу вернуться полями. Она спустилась в шлюпку.
– Подождите минуту, – остановил ее Джон. У него был такой суровый и холодный вид, что Дженифер даже испугалась слов, которые затем услышала: – Послушайте, а что если мы заведем такое правило – приходить сюда по воскресеньям и разговаривать?
Дженифер не сразу ответила. Он говорил таким тоном, словно сама эта мысль наводила на него скуку.
– Вы этого действительно хотите? – спросила она – Разумеется. – Теперь он улыбался.
– Решено?
– Решено.
– До встречи, Дженифер.
– До встречи, Джон.
Теперь, когда Дженифер стала компаньонкой своего дяди, ей не имело смысла сидеть за машинкой в конторе. В деньгах она не нуждалась. Того, что Филипп выделял на ведение хозяйства, было более чем достаточно. Расточительностью Дженифер не отличалась, но, видя с какой болью дядя расстается с каждым шиллингом, она удвоила траты, поскольку знала, что он не посмеет ей отказать. Он твердо уверовал, что внучатая племянница ограждает его от мучительных страхов, что, пока она рядом, Джанет и Джозеф до него не доберутся. Он цеплялся за нее из страха за себя.
Он смотрел, как она тратит его деньги, и молчал. Дженифер знала, что расставание с каждым пенсом, которые она разбрасывала с такой расточительностью, доставляло ему нестерпимые муки, и, памятуя о своем отце, продолжала это делать азартно, весело, свободно.
То была та самая тонкая месть, о которой она говорила Джону.
Когда дом на Мэрайн-террас был заново окрашен, отделан и меблирован с подвала до чердака, она обратила свои заботы на Плин. Приход, госпиталь, бедняки – все это требовало ее внимания под официальным патронажем дяди, и, когда был разработан план сбора средств на приобретение большого участка мыса с передачей его в общественное пользование, Филипп Кумбе возглавил список жертвователей.
Все это время Филипп Кумбе наблюдал, как мало-помалу тает богатство, которое он берег для себя лично, наблюдал, как эта девушка с глазами Джозефа и повадками Джанет делает, что хочет, тратит сколько хочет. И он ненавидел ее.
Дженифер видела выражение его узких, провалившихся глаз, видела его морщинистые руки, вцепившиеся в подлокотники кресла, видела его тонкие лиловые губы и, понимая, какой ужас она ему внушает, в душе улыбалась и думала совсем о другом. У нее не было причин для беспокойства, время текло для нее мирно и приятно. Она написала матери о том, что происходит в Плине, о том, что живет она у дяди Филиппа, о том, как хороша жизнь, когда ты свободна, о своей дружбе с Джоном. Ответ был таким, какого следовало ожидать от Берты, – не холодным, но и не слишком теплым: она удивлена, что Дженифер так сошлась с врагом своего отца, но рада, что ей хорошо в его доме, ведь, в конце концов, он всегда был джентльменом, чего Дженифер с ее воспитанием и образованием, естественно, не может не оценить. Летом Плин, конечно, очарователен, но с приближением зимы она, без сомнения, найдет его совсем другим, хотя, возможно, как племянницу Филиппа Кумбе ее будут приглашать на вечеринки и обеды, чего она, Берта, была лишена, ведь бедный папа не занимал никакого положения в обществе. Тем временем они с Фрэнсисом после восхитительных трех недель, проведенных в Вентноре, вновь благополучно устроились в доме номер семь, и она уверена, что в будущем жизнь вознаградит ее за все лишения, которые она претерпела за время вдовства и даже за предыдущие годы. Наконец-то есть тот, кто се действительно понимает, и, хотя она всегда будет тепло вспоминать бедного папу, только теперь ей открылось, что такое настоящая любовь, Фрэнсис для нее – все, как и она для Фрэнсиса.
А Дженифер должна смотреть на Фрэнсиса как на истинного друга и советчика; если она вернется в Лондон, то встретит самый радушный прием у них обоих.
В приписке Берта добавила, что бедная бабушка нездорова и что хотя она не простила Дженифер, но все-таки потребовала, чтобы ей прочли ее письмо. Услышав про кузена Джона, она очень встревожилась и пожелала узнать, чем занималась с ним Дженифер воскресным днем на старой развалине в нескольких милях от посторонних глаз. Все это ей очень не понравилось. Никогда не знаешь, какие фантазии могут прийти в голову горячему молодому человеку.
Прочитав эти строчки, Дженифер громко рассмеялась, но самый конец письма заставил ее нахмуриться. «…Дженни, дорогая, бабушка, конечно, преувеличивает, но и я не думаю, что эти встречи можно назвать хорошей идеей. Ведь ты еще так молода, а присмотреть за тобой там некому. Мне бы не хотелось, чтобы ты вступала в какие бы то ни было отношения с этим молодым человеком – строителем лодок или кем-то в этом роде, тем более что он твой кузен».
«Какие же они идиоты, – думала Дженифер, кладя письмо в карман. – Она пишет так, будто строитель лодок то же самое, что водопроводчик. Джон самый умный проектировщик яхт в стране. Да если на то пошло, мы не такие уж близкие родственники. Терпеть не могу; когда люди ни с того ни с сего делают всякие выводы. Это гадко».
Пылая яростью на весь мир, Дженифер спустилась с холма и с удивлением обнаружила, что находится у входа на верфь. Джон стоял в самом ее центре и разговаривал с мастерами. Его одежда была белой от пыли, словно он вывалялся в опилках. Его светлые волосы закрывали правый глаз, одна рука взметнулась вверх, а длинные ноги сплелись самым невероятным образом.
Дженифер была знакома эта поза. Он всегда принимал ее, когда старался что-то объяснить. Но вот он заметил ее. Его рука упала, ноги расплелись, и поспешность, с какой он бросил рабочих, никого бы не обманула, разве что его самого.
– Да… да, – говорил он, – именно об этом я и толкую. – Но когда его уже нельзя было услышать, он взглянул на часы и сказал: – Я понятия не имел, что уже так поздно. Завтра утром мы поговорим об этом.
Рабочие остались на верфи, недоуменно потирая лбы.
Из ворот Джон вышел беспечной походкой и позевывая.
– Это вы, Дженифер? Мне показалось, что вы стоите за воротами, но я не мог хорошенько разглядеть.
– Вы очень заняты?
– Конечно, нет, на сегодня с делами покончено, – солгал он.
– Отлично.
– Чем вы занимались?
– Да так, ничем. У меня плохое настроение. Получила противное письмо от матери.
– Вот как! И о чем же?
– Если хотите, я вам его прочту. Только и говорит что о своем отвратительном муже.
– Бросьте вы об этом думать, Дженифер. По-моему, она его любит.
– После такого человека, как папа?
– Уже четырнадцать лет, как ваш отец умер. Знаю, вам это покажется странным, но ей нельзя запретить привязаться к кому-то еще.
– Джон, вы не понимаете. Столько лет быть женой прекраснейшего человека на свете и под конец связаться с таким напыщенным, привередливым дураком, как Хортон! Это просто не укладывается у меня в голове.
– Конечно, вам этого не понять. Как вы можете судить о ее чувствах? Вероятно, ваша мать была не слишком счастлива с вашим отцом. А этот малый, будь он хоть самым последним дураком, подходит ей, понимает ее. Возможно, она чувствовала себя очень одинокой.
– Одинокой?
– Да, Дженифер, одинокой. Вы постоянно говорите мне, что она не сделала ни малейшей попытки вас понять. А вы пытались понять ее?
– Нет… пожалуй, нет.
– Так чего же вы хотите?
– О, Джон, это ужасно. Может быть, мне надо вернуться в Лондон?
– Не глупите. Слишком поздно, к тому же она счастлива со своим новым мужем.
– Вы действительно думаете, что она не очень ладила с папой?
– Вполне возможно. Я хочу сказать, что, скорее всего, они были преданы друг другу, но не сходились характерами… не знаю, как это объяснить.
– Я понимаю, что вы имеете в виду. Не были необходимы друг другу.
– Хм…
– Наверное, ужасно быть замужем за человеком, если при самой краткой разлуке с ним тебя не тошнит целый день так, что ты не выпускаешь из рук таз.
– По-моему, это не самое приятное занятие и не стоит им злоупотреблять, верно? Лично я, конечно, не знаю, но, если бы я кого-то любил, а меня бросили, тошнить меня бы не стало. Я бы решил, что все в жизни напрасно и бессмысленно, к чему тогда работать, думать. И все же надо идти вперед, что бы ни случилось.
– И вы поступили бы именно так? А я нет. Меня бы сперва стошнило, потом я бы очень разозлилась, переоделась в мужской костюм и записалась в Иностранный легион.
– И вас бы очень быстро разоблачили.
– Нет, никогда – я сильная и совсем плоская, на девушку я не похожа.
– И кто же такое говорит?
– Я говорю.
– Значит, вы чертовски глупы.
– Джон!
– Извините, давайте сменим тему. Прочтите мне письмо вашей матери.
Она прочла ему письмо, но приписку опустила.
– На вашем месте я бы не стал беспокоиться, Дженифер.
– Я и не беспокоюсь. Просто не понимаю, не могу понять. Этот жуткий тип…
– Видимо, она находит его очень привлекательным.
– Вы бы только его видели.
– Некоторые женщины влюбляются в самых чудных мужчин. С пятнами на лице, с гнилыми зубами и дурным запахом.
– Джон, перестаньте, это просто гадко.
– Но так оно и есть. Я думаю, во всех мужчинах есть что-то отталкивающее.
– Должна признаться, что, посмотрев на вас, с этим трудно не согласиться. Откуда эта пыль?
– Не пыль, а опилки.
Дженифер стряхнула их своими проворными руками.
– Джон, мы пойдем в воскресенье на старый корабль?
– Обязательно.
– Там просто здорово, верно?
– Хм…
– Джон, как вы думаете, Джанет Кумбе была счастлива с Томасом?
– Не знаю. По-моему, она была слишком занята Джозефом, чтобы любить кого-нибудь еще.
– А Джозеф, наверное, ни одну из своих жен по-настоящему не любил – он думал только о ней и переживал за сына.
– А ваш отец Кристофер так много думал о вас, что совсем забыл о жене.
– Разве это не ужасно, Джон? Все эти люди любили друг друга, но что-то мешало им до конца понять любимое существо и сделать свою любовь совершенной. Они либо уходили, либо умирали, либо ссорились, либо теряли друг друга. Что-то бьшо с ними неладно. Так или иначе, но они все время были одиноки. Я и в себе ощущаю нечто похожее, мне всегда будет не хватать папы.
– Вы действительно так думаете?
– Да… впрочем, не знаю.
– Вы ведь счастливы в Плине, верно?
– О! Безумно. Я больше никогда из него не уеду.
– Так в чем же дело?
– Не могу объяснить. Какая-то неуверенность в будущем, сомнения, смутный страх.
– Чего же вы боитесь?
– Боюсь страха, какая-то нелепость, правда? Ночью я иногда просыпаюсь с таким чувством, будто передо мной ничего нет – ничего – совсем ничего – пустота и туман. Весь день я смеюсь, делая вид, что ничего не происходит, а на самом деле жажду одного – чувства защищенности.
– Дженифер, вы должны дать мне одно обещание.
– Какое?
– Обещайте, что всегда будете рассказывать мне о подобных вещах. Всему виной то, что в детстве вы были очень одиноки и многого не понимали. А сейчас у вас такое чувство, что вы никогда не повзрослеете, но это не так. Вы повзрослеете. Дженифер, вам нечего бояться, ведь вы больше не одиноки.
Она потерлась щекой о его рукав.
– Как хорошо, что мы встретились, Джон. Вы надежный друг.
– Вот так всегда и думайте, ладно?
– Хм…
– В воскресенье пойдем на старый корабль?
– Хм…
– На весь день, возьмем с собой пирожков и сидра.
– Хм…
– Ну как, настроение поднялось?
– Да.
– Почему вы отворачиваетесь?
– Не знаю.
Дженифер порывисто отошла от ворот и, не оглядываясь, убежала.
Зима в Плине не показалась Дженифер ни мрачной, ни безрадостной. Она знала, что ее место здесь. Тысячи незримых нитей связывали ее с Плином, она – дочь Кристофера Кумбе, здесь она родилась, здесь ее дом. Она жила среди простых, дружелюбных людей, ибо душа ее просила их доброты и их общества.
Здесь все было ей по-настоящему близко, и всего этого она так долго была лишена.
Дженифер понимала, что останься она в Лондоне, то, не думая о последствиях, дала бы волю своим буйным фантазиям. Но она в Плине, так далеко от своей прошлой жизни, словно попала в другой мир, а сама стала другим существом.
Плин был необходим ей. Она любила море, уединение холмов и долин, шумную гавань, широкий простор серых вод, разбросанные группами дома, церковную колокольню, припльшающие и уплывающие корабли, крик чаек, покой и бесконечную красоту, приветливость и доброту людей, которых понимала. Ей казалось, что она окружена теми, в ком есть частица ее самой; воздух звенел от их голосов, и склоны холмов откликались на их шаги радостным эхом.
Ей чудилась фигура Кристофера на фоне неба: его светлые волосы развеваются на легком ветру, взгляд устремлен на рассыпанные внизу дома. Он свистом подзывает собаку и исчезает за выступом холма.
Здесь Гарри и Вилли бегали с ней по полям, учили ее нырять со скалы в Замковой бухте и громко смеялись, если она, дрожа от страха, медлила на краю.
Гарольд водил ее к гнездам чаек на вершине утеса, Вилли учил ловить скумбрию. Как часто они втроем бродили по холмам, что-то обсуждая, о чем-то споря…
Звучали ей и другие голоса: когда она ходила под парусом, голос Джозефа заставлял ее забывать о времени и погоде и со стесненным от восторга сердцем лететь навстречу колючим брызгам и влажному ветру. Джозеф открыл ей радостную мощь юго-западного шквала, волнующую красоту вздымающихся волн и возвышенное упоение опасностью.
Но был тот, кто понимал ее лучше всех, от кого у нее не было тайн, кто успокаивал раздражение, умерял досужее любопытство, развеивал все смутные страхи, все скрытые сомнения.
Прижавшись щекой к фальшборту и держа руку на бушприте, Дженифер лежала на покатом баке разрушенной крушением «Джанет Кумбе». Немного ниже в сторону моря пристально смотрело белое носовое украшение, но не раскрашенная деревянная фигура с облупившейся от времени краской, а та, которая была частицей самой Дженифер, которая шептала и кричала в глубине ее существа, любящая и бесконечно мудрая. Та, которая знала, что беспокойство идет от мятежной души, что мнимое одиночество есть знак пробуждения сердца, что бессонница – следствие неутоленных инстинктов, что мечты – это прелюдия к их осуществлению, что страх – это содрогание духа, томящегося по совершенству, и что причина всего этого, равно как и сладкой боли, охватившей все существо Дженифер, – Джон, спускавшийся к ней с высокого холма.
Глава одиннадцатая
Филипп Кумбе редко заходил теперь в свою контору. Он передал почти все дела старшему клерку, как сорок пять лет назад Хогг передал их ему.
Филиппу было восемьдесят семь.
Он целыми днями сидел в своем доме на Мэрайн-террас в комнате с окнами на гавань. В той самой комнате, куда в последние месяцы жизни дважды в неделю приходила Энни, в той самой комнате, где Джозеф повалил его на пол. Именно в эту комнату пришел бы одержимый мыслью об убийстве Кристофер в ту ночь, когда за ее окнами бушевала буря и лил дождь.
И вот сейчас, почти пятнадцать лет спустя, в этой хранящей множество воспоминаний комнате напротив Филиппа сидит девушка с лицом Джанет, глазами Джозефа и волосами Кристофера, девушка, которая его не боится, которая смеется и поет, девушка, которая ждет смерти деда, чтобы завладеть его деньгами, которая уже швыряет их направо и налево, беззаботно, весело, чувствуя свою власть над ним.
Именно такой виделась ему Дженифер. Она олицетворяла собой души Джанет, Джозефа и Кристофера. Днем и ночью следила она, чтобы он не вырвался от них, и близость этого вездесущего духа служила постоянным упреком, напоминанием, терзала и мучила его память. Но он не осмеливался указать ей на дверь, не осмеливался попросить ее уйти и навсегда забыть о нем, поскольку с ее уходом он остался бы наедине с бесплотными тенями, призрачными голосами, беззвучными шагами. Поворачиваясь в кресле, он бы чувствовал, как вокруг него сгущается мрак, ощущал бы за спиной присутствие облаченных в саван фигур… их слабое дыхание касается его лба, они подступают все ближе, ближе и хватают его холодными, внушающими отвращение руками… лучше ненавистный живой образ, лучше реальное физическое отвращение, чем ужас неведомого.
Так Филипп цеплялся за жизнь и за близость Дженифер, которую ненавидел; все что угодно, лишь бы не погрузиться в бездны страха, которые только и ждали, чтобы окончательно сомкнуться над его головой.
И Дженифер смотрела, как этот трясущийся старик в разгар лета, скрючившись, сидит перед огнем, медленно потирая морщинистые, похожие на птичьи лапы руки.
Говорил он редко, но, обращаясь к ней, с неизменной учтивостью справлялся о ее здоровье и выражал надежду, что у нее нет причин для недовольства.
Затем облизывал тонкие, потрескавшиеся губы и переводил взгляд узких, глубоко сидящих глаз с ненавистного лица на небольшой камин, в котором из обвалившихся углей прорывалась слабая струйка синего пламени.
«Ей интересно знать, когда я умру, – думал он. – Ей хотелось бы знать, составил ли я завещание и где оно спрятано».
И Филипп строил планы, как помешать ей ограбить его. Завещания он не составил, поэтому, если он умрет, не оставив наследника, все его состояние перейдет к ближайшему родственнику. Дженифер – его ближайшая родственница. Дженифер или другие члены семейства Кумбе, которые рассеяны по всему Плину. Он каждый день ломал голову над этим вопросом.
Тем временем не ведавшая о его фантазиях Дженифер стояла у окна и не видела ничего кроме светлой растрепанной головы и пары длинных ног, спешащих ей навстречу, не слышала ничего кроме свиста, далекого крика и голоса, который зовет «Дженни, спускайся», не хотела ничего, кроме того, чтобы гулять с ним рука в руке, петь обрывки песен, стоять на холме, прижавшись щекой к его плечу. Услышать: «Дорогая, ты хочешь искупаться или прокатимся на лодке и порыбачим?» – и ответить: «Мне все равно, Джон», зная, что он думает так же. Под палящим солнцем в полудреме сидеть на скамейке с дрожащей удочкой в руке и, приоткрыв один глаз, видеть, как он смеется над ней, размахивая сверкающей, извивающейся рыбой: «Просыпайся, соня, давай, поработай хоть немного»; в лучах заходящего солнца возвращаться к дому, усталой, счастливой – на плечах его куртка, такая большая, что рукава свисают почти до колен, – она молчит и улыбается ему, просто так, без всякой причины…
– Завтра суббота, я уйду с верфи в половине третьего, и мы сможем провести здесь весь день. Давай?
– Замечательно. Ты принесешь наживку?
– Конечно.
– А я принесу сигареты.
– Не замерзла, Дженни?
– Нет.
– Тебе не надоело?
– Ужасно.
– И мне тоже. О господи! Меня просто тошнит от одного взгляда на тебя!
– В самом деле, Джон?
– Хм. Как увижу тебя рядом, сразу думаю: черт побери, опять она.
– А что еще?
– Хочешь узнать? Мне чертовски надоело думать только о тебе, днем и ночью…
Вот так в году тысяча девятьсот двадцать шестом Джон Стивенс сказал Дженифер Кумбе, что любит ее.
Весь этот год Филипп Кумбе измышлял разные способы, чтобы не позволить Дженифер и остальным Кумбе стать наследниками его богатства.
Несмотря на возраст и надвигающееся слабоумие, он был еще достаточно проницателен, чтобы оценить состояние своих финансовых дел, и, пока его племянница гуляла со своим возлюбленным по холмам Плина, изучал бумаги, картотеку и документы, проверял цифры, сравнивал счета.
Филиппу было восемьдесят семь.
Он целыми днями сидел в своем доме на Мэрайн-террас в комнате с окнами на гавань. В той самой комнате, куда в последние месяцы жизни дважды в неделю приходила Энни, в той самой комнате, где Джозеф повалил его на пол. Именно в эту комнату пришел бы одержимый мыслью об убийстве Кристофер в ту ночь, когда за ее окнами бушевала буря и лил дождь.
И вот сейчас, почти пятнадцать лет спустя, в этой хранящей множество воспоминаний комнате напротив Филиппа сидит девушка с лицом Джанет, глазами Джозефа и волосами Кристофера, девушка, которая его не боится, которая смеется и поет, девушка, которая ждет смерти деда, чтобы завладеть его деньгами, которая уже швыряет их направо и налево, беззаботно, весело, чувствуя свою власть над ним.
Именно такой виделась ему Дженифер. Она олицетворяла собой души Джанет, Джозефа и Кристофера. Днем и ночью следила она, чтобы он не вырвался от них, и близость этого вездесущего духа служила постоянным упреком, напоминанием, терзала и мучила его память. Но он не осмеливался указать ей на дверь, не осмеливался попросить ее уйти и навсегда забыть о нем, поскольку с ее уходом он остался бы наедине с бесплотными тенями, призрачными голосами, беззвучными шагами. Поворачиваясь в кресле, он бы чувствовал, как вокруг него сгущается мрак, ощущал бы за спиной присутствие облаченных в саван фигур… их слабое дыхание касается его лба, они подступают все ближе, ближе и хватают его холодными, внушающими отвращение руками… лучше ненавистный живой образ, лучше реальное физическое отвращение, чем ужас неведомого.
Так Филипп цеплялся за жизнь и за близость Дженифер, которую ненавидел; все что угодно, лишь бы не погрузиться в бездны страха, которые только и ждали, чтобы окончательно сомкнуться над его головой.
И Дженифер смотрела, как этот трясущийся старик в разгар лета, скрючившись, сидит перед огнем, медленно потирая морщинистые, похожие на птичьи лапы руки.
Говорил он редко, но, обращаясь к ней, с неизменной учтивостью справлялся о ее здоровье и выражал надежду, что у нее нет причин для недовольства.
Затем облизывал тонкие, потрескавшиеся губы и переводил взгляд узких, глубоко сидящих глаз с ненавистного лица на небольшой камин, в котором из обвалившихся углей прорывалась слабая струйка синего пламени.
«Ей интересно знать, когда я умру, – думал он. – Ей хотелось бы знать, составил ли я завещание и где оно спрятано».
И Филипп строил планы, как помешать ей ограбить его. Завещания он не составил, поэтому, если он умрет, не оставив наследника, все его состояние перейдет к ближайшему родственнику. Дженифер – его ближайшая родственница. Дженифер или другие члены семейства Кумбе, которые рассеяны по всему Плину. Он каждый день ломал голову над этим вопросом.
Тем временем не ведавшая о его фантазиях Дженифер стояла у окна и не видела ничего кроме светлой растрепанной головы и пары длинных ног, спешащих ей навстречу, не слышала ничего кроме свиста, далекого крика и голоса, который зовет «Дженни, спускайся», не хотела ничего, кроме того, чтобы гулять с ним рука в руке, петь обрывки песен, стоять на холме, прижавшись щекой к его плечу. Услышать: «Дорогая, ты хочешь искупаться или прокатимся на лодке и порыбачим?» – и ответить: «Мне все равно, Джон», зная, что он думает так же. Под палящим солнцем в полудреме сидеть на скамейке с дрожащей удочкой в руке и, приоткрыв один глаз, видеть, как он смеется над ней, размахивая сверкающей, извивающейся рыбой: «Просыпайся, соня, давай, поработай хоть немного»; в лучах заходящего солнца возвращаться к дому, усталой, счастливой – на плечах его куртка, такая большая, что рукава свисают почти до колен, – она молчит и улыбается ему, просто так, без всякой причины…
– Завтра суббота, я уйду с верфи в половине третьего, и мы сможем провести здесь весь день. Давай?
– Замечательно. Ты принесешь наживку?
– Конечно.
– А я принесу сигареты.
– Не замерзла, Дженни?
– Нет.
– Тебе не надоело?
– Ужасно.
– И мне тоже. О господи! Меня просто тошнит от одного взгляда на тебя!
– В самом деле, Джон?
– Хм. Как увижу тебя рядом, сразу думаю: черт побери, опять она.
– А что еще?
– Хочешь узнать? Мне чертовски надоело думать только о тебе, днем и ночью…
Вот так в году тысяча девятьсот двадцать шестом Джон Стивенс сказал Дженифер Кумбе, что любит ее.
Весь этот год Филипп Кумбе измышлял разные способы, чтобы не позволить Дженифер и остальным Кумбе стать наследниками его богатства.
Несмотря на возраст и надвигающееся слабоумие, он был еще достаточно проницателен, чтобы оценить состояние своих финансовых дел, и, пока его племянница гуляла со своим возлюбленным по холмам Плина, изучал бумаги, картотеку и документы, проверял цифры, сравнивал счета.