Страница:
Найэлу понадобилось убегать к Марии? И, вообще, почему бы им не быть всем
вместе? Почему все, что когда-то было таким прочным и постоянным, стало
таким ненадежным и ни на что не похожим? Она поднялась обратно с телеграфным
бланком и через полуоткрытую дверь услышала, как Труда разговаривает с
Папой.
- Я уже давно хотела высказать вам, что у меня на душе, мистер Делейни,
- говорила она. - Я высказала, что думаю относительно мальчика, а теперь
могу сказать и о Селии. Неправильно это, мистер Делейни, таскать ее вот так,
с места на место. Ей следует получить нормальное образование и общаться со
сверстниками. Иное дело, когда она была маленькая, была жива ее мать, и они
трое были вместе. Но она подрастает, ей нужна компания девочек ее возраста.
Папа стоял лицом к Труде. Через приоткрытую дверь Селия увидела
потерянное, испуганное выражение его глаз.
- Я знаю, - сказал он, - но что же мне делать? Она все, что у меня
осталось. Я не могу отпустить ее. Если я отпущу ее, я сломаюсь. Если она
покинет меня, я погибну.
- Это губит ей жизнь, - сказала Труда. - Предупреждаю вас. Это губит ей
жизнь. Вы возлагаете на нее слишком большую ответственность. Стараетесь
поставить взрослую голову на детские плечи. Ей придется страдать из-за
этого. Не вам, мистер Делейни, а ей.
- Разве я не страдал? - сказал Папа, и в глазах его было все то же
потерянное выражение. Затем он собрался и налил себе очередной стакан пива.
- Она видит мир, - сказал он. - Ребенок видит мир, а это уже само по
себе образование. Лучше, чем то, которое она может получить в школе. Я скажу
вам, что мы сделаем, Труда. Мы дадим объявление, что ищем гувернантку. Вот
оно, решение. Хорошая, всесторонне образованная гувернантка. И мы найдем
девочек, которые будут приходить к нам на чай. Будем приглашать других детей
к чаю.
Он улыбнулся и потрепал Труду по плечу.
- Не беспокойтесь, Труда. Я что-нибудь устрою. И я телеграфирую в
школу. Скажу этому малому - их директору, чтобы он искал мальчика в
Ливерпуле. Вы, конечно, правы. Должно быть, он ошивается в театре. С Марией
все в порядке, она занимается делом. Мальчику это не на пользу. Все будет,
как надо. Не беспокойтесь, Труда.
Селия немного подождала и вошла в гостиную.
- Вот бланк, - сказала она. - Оба обернулись и посмотрели на нее, но
ничего не ответили, и тишину комнаты нарушало только жужжание вентиляторов.
Селия вышла из комнаты, по коридору дошла до уборной, заперлась, и,
вместо того, чтобы читать книгу, которую там держала, села на стульчик и
заплакала. Перед ней по-прежнему стояло растерянное лицо Папы, и она
слышала, как он говорит Труде: "Я не могу отпустить ее. Если она уйдет, я
сломаюсь. Если она покинет меня, я погибну".
Нет, она никогда не покинет его, никогда. Но почему он губит ей жизнь?
Что Труда имела в виду? Чего ей не хватает? Да и не хватает ли? Того, что
другие девочки делают в школе: играют в хоккей, пишут и прячут записки,
смеются, толкаются? У нее не было никакого желания делать все это. Она
просто хотела оставаться с Папой. Но если бы и остальные могли быть с ней,
если бы только Найэл и Мария были здесь, так что рядом были не одни только
взрослые...
- Как Найэл вернулся в школу? - спросила Селия. - Приехал кто-то из
учителей и забрал его? Я забыла.
- Они прислали padre*, - сказал Найэл, - малого, который вел службы в
школьной церкви. У него были соломенные волосы, и он часто смешил нас. Он
любил театр. Поэтому старший учитель и послал его. Он был не дурак и знал,
что делает.
* Католический священник (итал.).
- Перед поездом он сводил нас в кондитерскую, - сказала Мария, - и все
рассказывал смешные истории, так что у нас не было времени думать.
Через много лет, в Лондоне, он пришел посмотреть ее в театре. Сидел в
первом ряду и прислал ей записку с вопросом, не будет ли ему позволено
засвидетельствовать ей свое почтение, и она согласилась, зевая от скуки, но
любопытствуя, кто бы это мог быть. Она очень устала, хотела пораньше уйти;
но, как только он появился, она узнала его, узнала круглолицего padre с
соломенными волосами, но волосы уже из соломенных превратились в седые.
Найэла не было в Лондоне, они сидели в ее уборной, разговаривали о Найэле и
она забыла про усталость.
- В кондитерской он купил нам шоколадных конфет, - сказал Найэл, -
огромную коробку, перевязанную красной лентой. Ты сразу сорвала ленту и
повязала ей волосы. Это тебе очень пошло.
- Красовалась, - сказала Селия. - Бьюсь об заклад, она красовалась.
Надеялась, что padre в нее влюбится и позволит Найэлу остаться.
- Ты завидуешь, - сказала Мария. - Завидуешь, хоть уже прошло столько
лет. Тебе очень хотелось быть тогда с нами в Ливерпуле.
В тот вечер Найэлу очень хотелось есть. Он всегда был одним из тех
мальчиков, которые хотят есть в самое неподходящее время. Хороший завтрак
или плотный ленч были ему не в прок. Он ничего не ел. И вдруг часа в три дня
или ночи ему вдруг хотелось копченой рыбы или большую тарелку сосисок. Он
бывал так голоден, что готов был съесть дверные ручки.
- Мы прокрались вниз по лестнице, помнишь? - сказала Мария. - На кухне
пахло кошкой и миссис Роджерс. Ее туфли стояли на решетке плиты.
- Стянутые пластырем, - сказал Найэл, - и порванные по швам. От них
противно пахло.
- Там был сыр, - сказала Мария, - полхлеба и банка паштета. Мы все
забрали ко мне в спальню, и ты лег на мою кровать в нижней сорочке и
кальсонах - пижамы у тебя не было.
Найэл очень замерз. В детстве он всегда был мерзляком. Всегда трясся от
холода, ноги были как ледышки. Когда он лежал рядом с Марией, и у него не
попадал зуб на зуб от холода, ей приходилось сваливать на кровать одеяла,
пледы, а иногда и тяжелый ковер. Таща ковер и взгромождая его на кровать,
они задыхались от смеха.
- На столике рядом с кроватью лежала Библия, - сказал Найэл. - Мы
зажигали две свечи и вместе читали ее. Открывали наугад и по первому
попавшемуся месту гадали о будущем.
- Я до сих пор так делаю, - сказала Мария. - Всегда делаю. Перед
премьерой. Но ничего не получается. В последний раз это было:
"And he that gathereth the askes of the heifer shall wash his clothes".
Набор слов.
- Можно немного схитрить, - сказал Найэл. - Если открыть Библию в
конце, то попадешь на Новый Завет. Новый Завет больше подходит для гадания.
Наткнешься на что-нибудь вроде "There shall be no more fear".
- Интересно, на что вы наткнулись в тот вечер в Ливерпуле, - сказала
Селия. - Вряд ли хоть один из вас помнит.
Мария покачала головой.
- Не знаю, - сказала она. - Это было так давно.
Найэл ничего не сказал. Однако он помнил. Он вновь видел мерцающие
стеариновые свечи в зеленых фарфоровых подсвечниках. Одна из них гораздо
короче другой и с куском оплывшего стеарина у фитиля. Ему холодно, и Мария
укрывает его плечи одеялом, подтыкает края, самой ей тепло и уютно в пижаме
в цветочек, старой пижаме, зашитой на боку, и им приходится разговаривать
шепотом, чтобы не услышала миссис Роджерс в соседней комнате. Он ест хлеб с
паштетом и сыром, перед ними Библия, раскрытая на Песне Песней Соломона, на
строчках "Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему: он пасет между
лилиями".
- Благодарю, - сказала Мария. - Но ты не пасешь между лилиями. Ты
сидишь здесь, рядом со мной на кровати и ешь хлеб с паштетом.
Она рассмеялась, и чтобы не услышала миссис Роджерс, заткнула рот
платком. Найэл сделал вид, что смеется вместе с ней, но на самом деле мысли
его обратились к будущему. Он видел, как Мария порхает сквозь череду бегущих
лет, ни о ком и ни о чем не заботясь, отмахиваясь от бед и вскоре забывая
их; а сам он как тень следует за ней, всегда на шаг или два позади, всегда в
тени. Была полночь, ей было тепло и завтра - новый день. Но завтра, думал
Найэл, что-нибудь случится. В школе нападут на его след, и ему придется
вернуться.
И он оказался прав. Приехал padre. Возражать было бесполезно. У него не
было денег. Мария не могла содержать его. Итак, он снова уезжал: padre в
углу купе вагона для курящих раскуривал трубку, а Найэл, высунулся из окна,
смотрел на Марию, которая с красной лентой в волосах стояла в конце
платформы, и махал ей рукой.
Когда она на прощание целовала его, в ее глазах стояли слезы, но она
смахнула их слишком скоро, слишком скоро - как только ушла с платформы.
- Наверное, вы неплохо повеселились, - сказала Селия. - Как жаль, что я
все это пропустила. А ты, Мария, даже если другие и смотрели на тебя
свысока, должно быть, действительно была хороша. В противном случае, ты не
была бы тем, что ты сейчас.
- Вот именно, - сказала Мария. - И что же я сейчас?
Найэл знал, что она имеет в виду, но Селия была озадачена.
- Право же, - сказала она, - чего тебе еще желать? Ты достигла вершины.
Ты пользуешься популярностью. Публика валом валит на любую пьесу, в которой
ты играешь.
- Да, знаю, - сказала Мария. - Но действительно ли я хороша?
Селия ошеломленно уставилась на нее.
- Ну, конечно, - сказала она. - Я не видела ни одной роли, в которой ты
была бы плоха. Что-то тебе удается больше, что-то меньше, но это неизбежно.
Конечно, ты хороша. Не будь дурой.
- Ну, ладно, - сказала Мария. - Я не могу этого объяснить. Ты не
поймешь.
Она забывала слишком многое в жизни, но не все. Мелкие сплетни, как бы
случайные намеки навсегда застревали в памяти. Она не могла отмахнуться от
них. Связи, это ей удалось благодаря связям. Так говорили и позже. Она
совсем не работает. Она проскользнула с черного хода. Имя. За нее все делает
имя. Все дело в удаче. Удача от начала до конца. Она получила первую большую
роль в Лондоне потому что женила на себе Вы-Знаете-Кого; он был от нее без
ума... Какое-то время это продолжалось, но разумеется... Она не лишена
способностей, но это способности обезьяны. Игрой это не назовешь. Она
унаследовала обояние Делейни, у нее фотографическая память и целый набор
трюков. Вот и все. Говорят, говорят... говорят... говорят...
- Понимаете, - медленно произнесла она, - с такими людьми как я никто
не бывает по-настоящему честен. Мне никто не говорит правды.
- Я честен, - сказал Найэл. - Я говорю тебе правду.
- Ах, ты, - вздохнула Мария. - Ты совсем не то.
Она посмотрела на него, на его странные, ничего не выражающие глаза,
прямые волосы, узкий рот с выпяченной нижней губой. В нем не было черты,
которой бы она не знала, которую бы не любила, но какое отношение это имеет
к ее игре? Или наоборот? Неужели и то, и другое так неразрывно связано?
Найэл был отражением в зеркале, перед ним она танцевала ребенком, перед ним
принимала различные позы. Найэл был козлом отпущения, взявшим на себя все ее
грехи.
- В действительности, - сказал Найэл, - ты хочешь сказать, что ни один
из нас отнюдь не птица высшего полета. Не то, что Папа или Мама. И, называя
нас паразитами, Чарльз не в последнюю очередь имел в виду именно это. Из нас
троих каждый по своему сумел одурачить окружающих своим кривлянием, но в
глубине души мы отлично знаем правду.
Он стоит в магазине на Бонд-стрит и разыскивает пластинку. Пластинку,
на которой Папа поет одну старинную французскую песню. Названия он не мог
вспомнить, но там была одна строчка о le coz*.
"Qne j,dime le sondneor, le soir on fond du bois"**.
* Рог (фр.).
** В вечерний час люблю у рога звук в тиши лесной (фр.).
Что-то в этом роде. Он очень хорошо знал эту пластинку. На обороте была
записана "Plaisir d,amonz"*. Никто не пел этипесни так, как Папа. Но
глупенькая молодая продавщица подняла голову от списка имеющихся в магазине
пластинок и тупо посмотрела на него.
* Радости любви* (фр.).
- У нас ее нет. Наверное, она очень старая. Не думаю, что ее еще раз
записывали.
Пока она говорила, дверь кабины для прослушивания отворилась и Найэл
услышал одну из своих собственных песен в ритме джиги, исполняемую под
невыразительный аккомпанемент посредственного оркестра. В это время мимо
проходил какой-то мужчина; он узнал Найэла и, улыбаясь, кивнул в сторону
кабинки.
- Добрый день, мистер Делейни. Вам не надоедает слушать ее? Мне так
порядком надоело.
Девушка за прилавком взглянула на Найэла, а его песня, казалось,
звучала все громче и громче, заполняя весь магазин.
Найэл придумал какой-то предлог, поспешно вышел из магазина и пошел
прочь.
- Вся сложность в том, что вы оба не чувствуете благодарности за свой
успех, - сказала Селия. - Он пришел к вам, когда вы были еще слишком молоды.
Тебе едва исполнилось двадцать, когда ты познала оглушительный успех в
"Хеймаркете"*, а я сидела дома на Сент Джеймс Вуд* и присматривала за Папой.
- Ты любила присматривать за Папой, - сказала Мария. - Ты же знаешь.
- Он слишком много пил, - сказала Селия. - Ты никогда этого не
замечала, а если и замечала, то тебя это не волновало. Я одна переносила
весь этот ужас, когда видела, как он подходит к буфету. Труды не было с
нами. Она лежала в больнице с язвой на ноге.
- Ты преувеличиваешь, - сказал Найэл. - Папа никогда не напивался до
безобразия. Никогда не падал, ничего особенного себе не позволял. Наоборот,
бывал весьма забавен. Всегда декламировал. Ярды и ярды поэзии. Никто не
возражал. И пел он тогда лучше, чем когда бы тони было.
- Я возражала, - сказала Селия. - Когда кого-то любишь, постоянно
присматриваешь за ним и видишь, как он постепенно отдаляется от тебя, теряя
лучшее, что в нем было, поневоле будешь возражать.
- Все от того, что он не оставил сцену, - сказала Мария. - Он знал, что
это начало конца, и все в нем перевернулось. Когда я начну стареть, то
вероятно, тоже стану пить.
- Нет, не станешь, - сказал Найэл. - Ты слишком тщеславна. Слишком
заботишься о фигуре и лице.
- Вовсе не забочусь, - сказала Мария. - Слава Богу, пока не требуется.
- Придет время, потребуется, - сказал Найэл.
Мария хмуро взглянула на него.
- Отлично, - сказала она, - продолжай. Скажи еще какую-нибудь гадость.
Так или иначе, всем нам отлично известно, что ты замышлял той зимой.
- Да, - сказала Селия. - Все к одному. Бедный Папа очень беспокоился за
тебя, Найэл. Это было просто ужасно.
- Чепуха, - сказал Найэл.
- Тебе едва исполнилось восемнадцать, - сказала Селия. - А какие пошли
разговоры.
- Ты хочешь сказать, что говорил Папа, - сказал Найэл. - Он всегда
говорил. Без этого ему жизнь была не в жизнь.
- Но он очень расстраивался, - сказала Селия. - Он так и не простил
этой женщине.
- Когда люди кого-то не любят, - сказала Мария, - они всегда говорят
"Эта женщина". У тебя есть причина не любить бедную старушку Фриду? Право,
она была лучше многих. Для Найэла даже совсем не плоха. Она не причинила ему
никакого вреда, как раз наоборот. К тому же она была старым другом Папы и
Мамы.
- Наверное поэтому Папа так рассердился, - сказал Найэл.
- А ты Фриду никогда не спрашивал? - спросила Мария.
- О, Господи, конечно нет, - ответил Найэл.
- Какие странные мужчины, а я бы спросила, - сказала Мария.
- Все началось на том ужасном банкете, - сказала Селия. - Кошмарный
вечер. Я его никогда не забуду. Этот ужасный банкет в "Грин Парк" или как
там назывался тот отель. Папа устраивал прием в честь Марии после ее
премьеры в "Хеймаркете".
- И вовсе это был не ужасный банкет, - сказала Мария, - а просто
замечательный.
- Разумеется, замечательный, - сказала Селия. - Для тебя. У тебя был
такой успех. Для меня же далеко не замечательный. Папа перепил и не мог
завести машину, а тут еще этот снег.
- Повсюду снег, - сказал Найэл. - Меня поразило, что на банкет вообще
кто-то пришел, не говоря уж о спектакле. На Хеймаркете снега навалило по
щиколотку. Мне это известно, я прошагал там взад-вперед почти весь вечер. Я
не мог войти в театр, слишком нервничал из-за Марии.
- Нервы! Не говори мне о нервах, - сказала Мария. - В тот день, с
самого утра мои руки, ноги и живот становились все холоднее и холоднее. Я
пошла в церковь Св.Марии-в-По х и прочла молитву.
- Когда ты вышла на сцену, все было в порядке, - сказала Селия.
- Но не со мной, - сказал Найэл. - Я бродил по Хеймаркету, и у меня зуб
на зуб не попадал. Я мог подхватить воспаление легких.
Мария посмотрела на него. Она все еще немного хмурилась.
- Ну уж для тебя вечер закончился как нельзя лучше, разве нет? -
сказала она.
- Если он так и закончился, то лишь по твоей вине, - сказал Найэл.
- О, продолжай, - сказала Мария. - Во всем обвини меня.
Селия не слушала. Она по-прежнему думала о машине, которая не
заводилась, и о Папе, склонившемся над рычагами управления.
- Если подумать, - сказала она, - то вечер был довольно странным для
каждого из нас.
Проснувшись в то утро, Мария увидела за окном густые хлопья снега.
Портьеры были задернуты - она никогда не спала с раздернутыми - снег падал
косо, ветер сдувал его в левую сторону, и если бы она подольше смотрела на
небо, у нее зарябило бы в глазах и закружилась голова. Она снова закрыла
глаза, но знала, что ей больше не заснуть. Этот День настал. Страшный День.
Возможно, если снегопад продлится еще несколько часов, к вечеру
транспорт остановится, зрителям не на чем будет добираться, и все театры
закроют. Труппе сообщат, что из-за непогоды премьера переносится. Она лежала
на кровати на боку, подтянув колени к подбородку. Конечно, она могла бы
сказаться больной. Могла бы весь день пролежать в постели, ее бы приходили
навестить, а она делала бы вид, что пребывает в трансе. Какое несчастье!
Марию Делейни, которая должна была играть молодую героиню в "Хеймаркете"
ночью внезапно разбил паралич. Она не слышит, не говорит и даже пальцем
пошевелить не может. Страшная трагедия. Она была блестящей актрисой. Мы все
возлагали на нее большие надежды. Ей предстояло многое свершить, но она уже
никогда не сможет играть. До конца дней своих она будет прикована к постели,
и нам придется на цыпочках подходить к ней и подносить цветы...
Бедная, прекрасная, блистательная Мария Делейни.
В дверь постучали, и в комнату ворвалась горничная Эдит с завтраком на
подносе.
- Прекрасная погода, - сказала она, водружая поднос на кровать. - Когда
я открыла заднюю дверь, снега было мне по колено. Придется его разгрести,
чтобы могли пройти торговцы, но я этим заниматься не буду.
Мария не ответила. Глаза ее были по-прежнему закрыты. Она терпеть не
могла Эдит.
- В такую погоду немногие выберутся в театр, - сказала Эдит. - Зал
будет на три четверти пуст. В газете есть маленькая заметка о вас и
фотография. Ничуть не похожая.
И она вылетела из комнаты, хлопнув дверью. Мерзкая девчонка. Откуда ей
знать, будет театр полон или пуст? Всем известно, что билеты достались лишь
тем, кто заказал за много недель до спектакля. Вряд ли погода испугает
счастливчиков. Где эта заметка о ней? Она раскрыла газету и просмотрела ее
от корки до корки.
И только-то?.. Три короткие строчки в самом низу, где их никто и не
увидит. "Мария Делейни, которая выступает сегодня в новой пьесе на сцене
"Хеймаркета", - старшая дочь..." и далее масса всего о Папе. Могли бы и
фотографию поместить его, а не ее. Эдит была права. Ничуть не похожа. Почему
эти болваны не могли выбрать одну из новых, которые она сделала специально
для этого случая? Так нет же. Взяли это дурацкое фото, где она нелепо
улыбается через плечо.
"Мисс Мария Делейни, которая выступает сегодня в новой пьесе на сцене
"Хеймаркета"..." Сегодня. Она повернулась к подносу и с отвращением
посмотрела на грейпфрут. Мало сахара и на вазочке с джемом сладкие пятна.
Все потому, что нет Труды. Труда в больнице с язвой на ноге, и именно тогда,
когда она так нужна.
На подносе лежали только два конверта. Один со счетом за какие-то
туфли, который, как ей казалось, она уже оплатила. Нет, не казалось - она
была уверена в этом. Эти скоты снова прислали его. Во втором конверте -
письмо от тоскливой девицы, с которой они вместе были в турне прошлым летом.
"Когда настанет великий день, я буду думать о вас. Некоторым везет буквально
во всем. Каков он? Такой же интересный, как на фотографии, и правда ли, что
ему около пятидесяти? В "Кто есть кто" его возраст не указан..."
Мало кто знал ее адрес в Сент Джонз Вуд. Папа и Селия здесь совсем
недавно. Большинство посылали ей письма и телеграммы прямо в "Хеймаркет".
Цветы тоже. Если подумать, то все это дело страшно похоже на
послеоперационные дни. Телеграммы, цветы. И долгие часы ожидания. Она взяла
в рот кусочек грейпфрута, но он оказался очень горьким и с сердцевиной. Она
выплюнула его.
За дверью послышалось шарканье комнатных туфель и тут же раздался
знакомый стук тремя пальцами.
- Войдите, - сказала Мария.
Это был Папа. В старом голубом халате и комнатных туфлях, которые Труда
чинила уже не один раз. Папа никогда не покупал новой одежды и оставался
верен знакомым вещам до тех пор, пока они окончательно не изнашивались. У
него был один старый джемпер, который он стягивал кусками веревки.
- Ну, дорогая моя, - сказал Папа.
Он подошел, сел на кровать рядом с Марией, взял ее руку и поднес ее к
губам. Со времени турне по Южной Африке он пополнел и отяжелел, и волосы его
стали совсем седыми. Но нисколько не поредели. Они стояли у него над головой
как никогда прежде, делая его похожим на льва. Стареющего льва.
Сидя на кровати, он одной рукой держал руку Марии, другой взял с
подноса кусочек сахара и стал его сосать.
- Как ты себя чувствуешь, моя дорогая? - спросил он.
- Отвратительно, - ответила Мария.
- Знаю, - сказал он.
Он улыбнулся и принялся за второй кусок сахара.
- Либо оно есть, либо нет, - сказал он. - Либо оно в твоей сумасбродной
головке и ты инстинктивно делаешь то, что нужно, либо, как шестьдесят
процентов их братии лопочешь бессмыслицу, ходишь вокруг да около и никогда
не поднимаешься выше среднего уровня.
- Откуда мне знать? - сказала Мария. - Люди никогда не говорят правды.
Во всяком случае всей правды. Сегодня вечером я могу удачно выступить,
получу хорошие отзывы и все будут милы и доброжелательны. Но я все равно не
буду знать наверняка.
- Еще как будешь, - сказал Папа, - здесь. - И он постучал по своей
груди. - Внутри.
- Я понимаю, что волноваться нельзя, - сказала Мария. - По-моему, это
недостаток веры в себя. Надо идти вперед и ни на что не обращать внимания.
- Некоторые так и делают, - сказал он. - Но это неудачники. Они
получают награды в школе, но потом о них никто не слышит. Так держать Болей.
Пусть тебя рвет в унитаз. Ничего не стоит то, что дается без борьбы, если
задолго до победы ты не чувствовала боли в животе. Он поднялся и побрел к
окну. Комнатные туфли вновь зашлепали по полу.
- Когда я первый раз пел в Дублине, - сказал он, - собралось чертовски
много народа. Публика была самая разношерстная. С билетами произошла
какая-то путаница. Многие зрители сидели не на своих местах. Я так
дьявольски волновался перед выступлением, что раскрыв рот, вывихнул челюсть
и минут пять не мог его закрыть.
Он рассмеялся. Подошел к умывальнику и повертел в пальцах тюбик с
зубной пастой Марии.
- Тогда я рассердился, - сказал он. - Рассердился на самого себя. Чего
я боюсь, черт возьми, сказал я себе. В зале всего-навсего толпа каких-то
ирландцев, и если я не понравлюсь им, то и они не понравятся мне, а ведь
одно другого стоит. Я вышел на сцену и начал петь.
- Ты хорошо пел? - спросила Мария.
Он положил тюбик на место. Посмотрел на Марию и улыбнулся.
- Если бы я пел плохо, мы бы не были сейчас здесь, - сказал он, - и
сегодня вечером ты не смогла бы выйти на сцену "Хеймаркета". А теперь,
вставай, прими ванну, и не забывай, что ты Делейни. Покажи им всем, чего ты
стоишь.
Он открыл дверь и, шлепая туфлями, направился в свою комнату, по пути
крикнув Андре, чтобы тот принес ему завтрак.
Сегодня вечером он поцелует меня и пришлет в уборную цветы, подумала
Мария. Но ни то, ни другое не будет иметь значения. Имеет значение лишь
одно. То, что он сейчас сказал.
Она встала с кровати, прошла в ванную, включила горячую воду и вылила в
нее всю эссенцию, которую Селия подарила ей на Рождество.
- Все равно, что помазание трупа перед похоронами, - сказала про себя
Мария.
Снег шел все утро. Он засыпал палисадник перед домом, и тот стоял
безжизненный, унылый. Кругом царили тишина и покой, странный, глухой покой,
который всегда приходит со снегопадом. С Финчли-Роуд не долетал шум
транспорта.
Как ей хотелось, чтобы скорее пришел Найэл, но его поезд прибывал
только после полудня. К Пасхе он заканчивал школу. Это был его последний
семестр. Папа ухитрился добиться, чтобы его отпустили на несколько дней, и
он смог присутствовать на премьере.Почему он не мог приехать утром, почему
она должна дожидаться? Она хотела, чтобы Найэл был с ней.
Когда она через голову снимала ночную рубашку, порвалась лямка. Она
поискала в ящике комода другую, но не нашла. Она подошла к двери и громко
позвала Селию.
- Исчезло все мое нижнее белье, - бушевала она. - Я ничего не могу
найти. Ты его взяла.
Селия уже встала и была одета. Она всегда вставала раньше Марии на
случай если понадобится Папе - подойти к телефону или написать письмо.
- Из прачечной еще ничего не вернулось, - сказала она. - Ведь Труды
нет. Без нее в доме всегда беспорядок. Ты можешь взять мою лучшую рубашку и
панталоны. Те, которые Папа подарил мне на Рождество.
- Ты гораздо толще меня. Они не подойдут, - проворчала Мария.
- Подойдут, мне они малы. Я все равно собиралась отдать их тебе, -
сказала Селия.
Ее голос звучал нежно и ласково. Она специально делает это, подумала
Мария. Она так мила и предупредительна потому, что у меня сегодня премьера,
и она знает, что я волнуюсь. Почему-то при этой мысли она почувствовала еще
большее раздражение. Она выхватила у Селии из рук рубашку и панталоны. Селия
наблюдала, как она молча их надевает. Как хороша в них Мария. Они ей в самую
вместе? Почему все, что когда-то было таким прочным и постоянным, стало
таким ненадежным и ни на что не похожим? Она поднялась обратно с телеграфным
бланком и через полуоткрытую дверь услышала, как Труда разговаривает с
Папой.
- Я уже давно хотела высказать вам, что у меня на душе, мистер Делейни,
- говорила она. - Я высказала, что думаю относительно мальчика, а теперь
могу сказать и о Селии. Неправильно это, мистер Делейни, таскать ее вот так,
с места на место. Ей следует получить нормальное образование и общаться со
сверстниками. Иное дело, когда она была маленькая, была жива ее мать, и они
трое были вместе. Но она подрастает, ей нужна компания девочек ее возраста.
Папа стоял лицом к Труде. Через приоткрытую дверь Селия увидела
потерянное, испуганное выражение его глаз.
- Я знаю, - сказал он, - но что же мне делать? Она все, что у меня
осталось. Я не могу отпустить ее. Если я отпущу ее, я сломаюсь. Если она
покинет меня, я погибну.
- Это губит ей жизнь, - сказала Труда. - Предупреждаю вас. Это губит ей
жизнь. Вы возлагаете на нее слишком большую ответственность. Стараетесь
поставить взрослую голову на детские плечи. Ей придется страдать из-за
этого. Не вам, мистер Делейни, а ей.
- Разве я не страдал? - сказал Папа, и в глазах его было все то же
потерянное выражение. Затем он собрался и налил себе очередной стакан пива.
- Она видит мир, - сказал он. - Ребенок видит мир, а это уже само по
себе образование. Лучше, чем то, которое она может получить в школе. Я скажу
вам, что мы сделаем, Труда. Мы дадим объявление, что ищем гувернантку. Вот
оно, решение. Хорошая, всесторонне образованная гувернантка. И мы найдем
девочек, которые будут приходить к нам на чай. Будем приглашать других детей
к чаю.
Он улыбнулся и потрепал Труду по плечу.
- Не беспокойтесь, Труда. Я что-нибудь устрою. И я телеграфирую в
школу. Скажу этому малому - их директору, чтобы он искал мальчика в
Ливерпуле. Вы, конечно, правы. Должно быть, он ошивается в театре. С Марией
все в порядке, она занимается делом. Мальчику это не на пользу. Все будет,
как надо. Не беспокойтесь, Труда.
Селия немного подождала и вошла в гостиную.
- Вот бланк, - сказала она. - Оба обернулись и посмотрели на нее, но
ничего не ответили, и тишину комнаты нарушало только жужжание вентиляторов.
Селия вышла из комнаты, по коридору дошла до уборной, заперлась, и,
вместо того, чтобы читать книгу, которую там держала, села на стульчик и
заплакала. Перед ней по-прежнему стояло растерянное лицо Папы, и она
слышала, как он говорит Труде: "Я не могу отпустить ее. Если она уйдет, я
сломаюсь. Если она покинет меня, я погибну".
Нет, она никогда не покинет его, никогда. Но почему он губит ей жизнь?
Что Труда имела в виду? Чего ей не хватает? Да и не хватает ли? Того, что
другие девочки делают в школе: играют в хоккей, пишут и прячут записки,
смеются, толкаются? У нее не было никакого желания делать все это. Она
просто хотела оставаться с Папой. Но если бы и остальные могли быть с ней,
если бы только Найэл и Мария были здесь, так что рядом были не одни только
взрослые...
- Как Найэл вернулся в школу? - спросила Селия. - Приехал кто-то из
учителей и забрал его? Я забыла.
- Они прислали padre*, - сказал Найэл, - малого, который вел службы в
школьной церкви. У него были соломенные волосы, и он часто смешил нас. Он
любил театр. Поэтому старший учитель и послал его. Он был не дурак и знал,
что делает.
* Католический священник (итал.).
- Перед поездом он сводил нас в кондитерскую, - сказала Мария, - и все
рассказывал смешные истории, так что у нас не было времени думать.
Через много лет, в Лондоне, он пришел посмотреть ее в театре. Сидел в
первом ряду и прислал ей записку с вопросом, не будет ли ему позволено
засвидетельствовать ей свое почтение, и она согласилась, зевая от скуки, но
любопытствуя, кто бы это мог быть. Она очень устала, хотела пораньше уйти;
но, как только он появился, она узнала его, узнала круглолицего padre с
соломенными волосами, но волосы уже из соломенных превратились в седые.
Найэла не было в Лондоне, они сидели в ее уборной, разговаривали о Найэле и
она забыла про усталость.
- В кондитерской он купил нам шоколадных конфет, - сказал Найэл, -
огромную коробку, перевязанную красной лентой. Ты сразу сорвала ленту и
повязала ей волосы. Это тебе очень пошло.
- Красовалась, - сказала Селия. - Бьюсь об заклад, она красовалась.
Надеялась, что padre в нее влюбится и позволит Найэлу остаться.
- Ты завидуешь, - сказала Мария. - Завидуешь, хоть уже прошло столько
лет. Тебе очень хотелось быть тогда с нами в Ливерпуле.
В тот вечер Найэлу очень хотелось есть. Он всегда был одним из тех
мальчиков, которые хотят есть в самое неподходящее время. Хороший завтрак
или плотный ленч были ему не в прок. Он ничего не ел. И вдруг часа в три дня
или ночи ему вдруг хотелось копченой рыбы или большую тарелку сосисок. Он
бывал так голоден, что готов был съесть дверные ручки.
- Мы прокрались вниз по лестнице, помнишь? - сказала Мария. - На кухне
пахло кошкой и миссис Роджерс. Ее туфли стояли на решетке плиты.
- Стянутые пластырем, - сказал Найэл, - и порванные по швам. От них
противно пахло.
- Там был сыр, - сказала Мария, - полхлеба и банка паштета. Мы все
забрали ко мне в спальню, и ты лег на мою кровать в нижней сорочке и
кальсонах - пижамы у тебя не было.
Найэл очень замерз. В детстве он всегда был мерзляком. Всегда трясся от
холода, ноги были как ледышки. Когда он лежал рядом с Марией, и у него не
попадал зуб на зуб от холода, ей приходилось сваливать на кровать одеяла,
пледы, а иногда и тяжелый ковер. Таща ковер и взгромождая его на кровать,
они задыхались от смеха.
- На столике рядом с кроватью лежала Библия, - сказал Найэл. - Мы
зажигали две свечи и вместе читали ее. Открывали наугад и по первому
попавшемуся месту гадали о будущем.
- Я до сих пор так делаю, - сказала Мария. - Всегда делаю. Перед
премьерой. Но ничего не получается. В последний раз это было:
"And he that gathereth the askes of the heifer shall wash his clothes".
Набор слов.
- Можно немного схитрить, - сказал Найэл. - Если открыть Библию в
конце, то попадешь на Новый Завет. Новый Завет больше подходит для гадания.
Наткнешься на что-нибудь вроде "There shall be no more fear".
- Интересно, на что вы наткнулись в тот вечер в Ливерпуле, - сказала
Селия. - Вряд ли хоть один из вас помнит.
Мария покачала головой.
- Не знаю, - сказала она. - Это было так давно.
Найэл ничего не сказал. Однако он помнил. Он вновь видел мерцающие
стеариновые свечи в зеленых фарфоровых подсвечниках. Одна из них гораздо
короче другой и с куском оплывшего стеарина у фитиля. Ему холодно, и Мария
укрывает его плечи одеялом, подтыкает края, самой ей тепло и уютно в пижаме
в цветочек, старой пижаме, зашитой на боку, и им приходится разговаривать
шепотом, чтобы не услышала миссис Роджерс в соседней комнате. Он ест хлеб с
паштетом и сыром, перед ними Библия, раскрытая на Песне Песней Соломона, на
строчках "Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему: он пасет между
лилиями".
- Благодарю, - сказала Мария. - Но ты не пасешь между лилиями. Ты
сидишь здесь, рядом со мной на кровати и ешь хлеб с паштетом.
Она рассмеялась, и чтобы не услышала миссис Роджерс, заткнула рот
платком. Найэл сделал вид, что смеется вместе с ней, но на самом деле мысли
его обратились к будущему. Он видел, как Мария порхает сквозь череду бегущих
лет, ни о ком и ни о чем не заботясь, отмахиваясь от бед и вскоре забывая
их; а сам он как тень следует за ней, всегда на шаг или два позади, всегда в
тени. Была полночь, ей было тепло и завтра - новый день. Но завтра, думал
Найэл, что-нибудь случится. В школе нападут на его след, и ему придется
вернуться.
И он оказался прав. Приехал padre. Возражать было бесполезно. У него не
было денег. Мария не могла содержать его. Итак, он снова уезжал: padre в
углу купе вагона для курящих раскуривал трубку, а Найэл, высунулся из окна,
смотрел на Марию, которая с красной лентой в волосах стояла в конце
платформы, и махал ей рукой.
Когда она на прощание целовала его, в ее глазах стояли слезы, но она
смахнула их слишком скоро, слишком скоро - как только ушла с платформы.
- Наверное, вы неплохо повеселились, - сказала Селия. - Как жаль, что я
все это пропустила. А ты, Мария, даже если другие и смотрели на тебя
свысока, должно быть, действительно была хороша. В противном случае, ты не
была бы тем, что ты сейчас.
- Вот именно, - сказала Мария. - И что же я сейчас?
Найэл знал, что она имеет в виду, но Селия была озадачена.
- Право же, - сказала она, - чего тебе еще желать? Ты достигла вершины.
Ты пользуешься популярностью. Публика валом валит на любую пьесу, в которой
ты играешь.
- Да, знаю, - сказала Мария. - Но действительно ли я хороша?
Селия ошеломленно уставилась на нее.
- Ну, конечно, - сказала она. - Я не видела ни одной роли, в которой ты
была бы плоха. Что-то тебе удается больше, что-то меньше, но это неизбежно.
Конечно, ты хороша. Не будь дурой.
- Ну, ладно, - сказала Мария. - Я не могу этого объяснить. Ты не
поймешь.
Она забывала слишком многое в жизни, но не все. Мелкие сплетни, как бы
случайные намеки навсегда застревали в памяти. Она не могла отмахнуться от
них. Связи, это ей удалось благодаря связям. Так говорили и позже. Она
совсем не работает. Она проскользнула с черного хода. Имя. За нее все делает
имя. Все дело в удаче. Удача от начала до конца. Она получила первую большую
роль в Лондоне потому что женила на себе Вы-Знаете-Кого; он был от нее без
ума... Какое-то время это продолжалось, но разумеется... Она не лишена
способностей, но это способности обезьяны. Игрой это не назовешь. Она
унаследовала обояние Делейни, у нее фотографическая память и целый набор
трюков. Вот и все. Говорят, говорят... говорят... говорят...
- Понимаете, - медленно произнесла она, - с такими людьми как я никто
не бывает по-настоящему честен. Мне никто не говорит правды.
- Я честен, - сказал Найэл. - Я говорю тебе правду.
- Ах, ты, - вздохнула Мария. - Ты совсем не то.
Она посмотрела на него, на его странные, ничего не выражающие глаза,
прямые волосы, узкий рот с выпяченной нижней губой. В нем не было черты,
которой бы она не знала, которую бы не любила, но какое отношение это имеет
к ее игре? Или наоборот? Неужели и то, и другое так неразрывно связано?
Найэл был отражением в зеркале, перед ним она танцевала ребенком, перед ним
принимала различные позы. Найэл был козлом отпущения, взявшим на себя все ее
грехи.
- В действительности, - сказал Найэл, - ты хочешь сказать, что ни один
из нас отнюдь не птица высшего полета. Не то, что Папа или Мама. И, называя
нас паразитами, Чарльз не в последнюю очередь имел в виду именно это. Из нас
троих каждый по своему сумел одурачить окружающих своим кривлянием, но в
глубине души мы отлично знаем правду.
Он стоит в магазине на Бонд-стрит и разыскивает пластинку. Пластинку,
на которой Папа поет одну старинную французскую песню. Названия он не мог
вспомнить, но там была одна строчка о le coz*.
"Qne j,dime le sondneor, le soir on fond du bois"**.
* Рог (фр.).
** В вечерний час люблю у рога звук в тиши лесной (фр.).
Что-то в этом роде. Он очень хорошо знал эту пластинку. На обороте была
записана "Plaisir d,amonz"*. Никто не пел этипесни так, как Папа. Но
глупенькая молодая продавщица подняла голову от списка имеющихся в магазине
пластинок и тупо посмотрела на него.
* Радости любви* (фр.).
- У нас ее нет. Наверное, она очень старая. Не думаю, что ее еще раз
записывали.
Пока она говорила, дверь кабины для прослушивания отворилась и Найэл
услышал одну из своих собственных песен в ритме джиги, исполняемую под
невыразительный аккомпанемент посредственного оркестра. В это время мимо
проходил какой-то мужчина; он узнал Найэла и, улыбаясь, кивнул в сторону
кабинки.
- Добрый день, мистер Делейни. Вам не надоедает слушать ее? Мне так
порядком надоело.
Девушка за прилавком взглянула на Найэла, а его песня, казалось,
звучала все громче и громче, заполняя весь магазин.
Найэл придумал какой-то предлог, поспешно вышел из магазина и пошел
прочь.
- Вся сложность в том, что вы оба не чувствуете благодарности за свой
успех, - сказала Селия. - Он пришел к вам, когда вы были еще слишком молоды.
Тебе едва исполнилось двадцать, когда ты познала оглушительный успех в
"Хеймаркете"*, а я сидела дома на Сент Джеймс Вуд* и присматривала за Папой.
- Ты любила присматривать за Папой, - сказала Мария. - Ты же знаешь.
- Он слишком много пил, - сказала Селия. - Ты никогда этого не
замечала, а если и замечала, то тебя это не волновало. Я одна переносила
весь этот ужас, когда видела, как он подходит к буфету. Труды не было с
нами. Она лежала в больнице с язвой на ноге.
- Ты преувеличиваешь, - сказал Найэл. - Папа никогда не напивался до
безобразия. Никогда не падал, ничего особенного себе не позволял. Наоборот,
бывал весьма забавен. Всегда декламировал. Ярды и ярды поэзии. Никто не
возражал. И пел он тогда лучше, чем когда бы тони было.
- Я возражала, - сказала Селия. - Когда кого-то любишь, постоянно
присматриваешь за ним и видишь, как он постепенно отдаляется от тебя, теряя
лучшее, что в нем было, поневоле будешь возражать.
- Все от того, что он не оставил сцену, - сказала Мария. - Он знал, что
это начало конца, и все в нем перевернулось. Когда я начну стареть, то
вероятно, тоже стану пить.
- Нет, не станешь, - сказал Найэл. - Ты слишком тщеславна. Слишком
заботишься о фигуре и лице.
- Вовсе не забочусь, - сказала Мария. - Слава Богу, пока не требуется.
- Придет время, потребуется, - сказал Найэл.
Мария хмуро взглянула на него.
- Отлично, - сказала она, - продолжай. Скажи еще какую-нибудь гадость.
Так или иначе, всем нам отлично известно, что ты замышлял той зимой.
- Да, - сказала Селия. - Все к одному. Бедный Папа очень беспокоился за
тебя, Найэл. Это было просто ужасно.
- Чепуха, - сказал Найэл.
- Тебе едва исполнилось восемнадцать, - сказала Селия. - А какие пошли
разговоры.
- Ты хочешь сказать, что говорил Папа, - сказал Найэл. - Он всегда
говорил. Без этого ему жизнь была не в жизнь.
- Но он очень расстраивался, - сказала Селия. - Он так и не простил
этой женщине.
- Когда люди кого-то не любят, - сказала Мария, - они всегда говорят
"Эта женщина". У тебя есть причина не любить бедную старушку Фриду? Право,
она была лучше многих. Для Найэла даже совсем не плоха. Она не причинила ему
никакого вреда, как раз наоборот. К тому же она была старым другом Папы и
Мамы.
- Наверное поэтому Папа так рассердился, - сказал Найэл.
- А ты Фриду никогда не спрашивал? - спросила Мария.
- О, Господи, конечно нет, - ответил Найэл.
- Какие странные мужчины, а я бы спросила, - сказала Мария.
- Все началось на том ужасном банкете, - сказала Селия. - Кошмарный
вечер. Я его никогда не забуду. Этот ужасный банкет в "Грин Парк" или как
там назывался тот отель. Папа устраивал прием в честь Марии после ее
премьеры в "Хеймаркете".
- И вовсе это был не ужасный банкет, - сказала Мария, - а просто
замечательный.
- Разумеется, замечательный, - сказала Селия. - Для тебя. У тебя был
такой успех. Для меня же далеко не замечательный. Папа перепил и не мог
завести машину, а тут еще этот снег.
- Повсюду снег, - сказал Найэл. - Меня поразило, что на банкет вообще
кто-то пришел, не говоря уж о спектакле. На Хеймаркете снега навалило по
щиколотку. Мне это известно, я прошагал там взад-вперед почти весь вечер. Я
не мог войти в театр, слишком нервничал из-за Марии.
- Нервы! Не говори мне о нервах, - сказала Мария. - В тот день, с
самого утра мои руки, ноги и живот становились все холоднее и холоднее. Я
пошла в церковь Св.Марии-в-По х и прочла молитву.
- Когда ты вышла на сцену, все было в порядке, - сказала Селия.
- Но не со мной, - сказал Найэл. - Я бродил по Хеймаркету, и у меня зуб
на зуб не попадал. Я мог подхватить воспаление легких.
Мария посмотрела на него. Она все еще немного хмурилась.
- Ну уж для тебя вечер закончился как нельзя лучше, разве нет? -
сказала она.
- Если он так и закончился, то лишь по твоей вине, - сказал Найэл.
- О, продолжай, - сказала Мария. - Во всем обвини меня.
Селия не слушала. Она по-прежнему думала о машине, которая не
заводилась, и о Папе, склонившемся над рычагами управления.
- Если подумать, - сказала она, - то вечер был довольно странным для
каждого из нас.
Проснувшись в то утро, Мария увидела за окном густые хлопья снега.
Портьеры были задернуты - она никогда не спала с раздернутыми - снег падал
косо, ветер сдувал его в левую сторону, и если бы она подольше смотрела на
небо, у нее зарябило бы в глазах и закружилась голова. Она снова закрыла
глаза, но знала, что ей больше не заснуть. Этот День настал. Страшный День.
Возможно, если снегопад продлится еще несколько часов, к вечеру
транспорт остановится, зрителям не на чем будет добираться, и все театры
закроют. Труппе сообщат, что из-за непогоды премьера переносится. Она лежала
на кровати на боку, подтянув колени к подбородку. Конечно, она могла бы
сказаться больной. Могла бы весь день пролежать в постели, ее бы приходили
навестить, а она делала бы вид, что пребывает в трансе. Какое несчастье!
Марию Делейни, которая должна была играть молодую героиню в "Хеймаркете"
ночью внезапно разбил паралич. Она не слышит, не говорит и даже пальцем
пошевелить не может. Страшная трагедия. Она была блестящей актрисой. Мы все
возлагали на нее большие надежды. Ей предстояло многое свершить, но она уже
никогда не сможет играть. До конца дней своих она будет прикована к постели,
и нам придется на цыпочках подходить к ней и подносить цветы...
Бедная, прекрасная, блистательная Мария Делейни.
В дверь постучали, и в комнату ворвалась горничная Эдит с завтраком на
подносе.
- Прекрасная погода, - сказала она, водружая поднос на кровать. - Когда
я открыла заднюю дверь, снега было мне по колено. Придется его разгрести,
чтобы могли пройти торговцы, но я этим заниматься не буду.
Мария не ответила. Глаза ее были по-прежнему закрыты. Она терпеть не
могла Эдит.
- В такую погоду немногие выберутся в театр, - сказала Эдит. - Зал
будет на три четверти пуст. В газете есть маленькая заметка о вас и
фотография. Ничуть не похожая.
И она вылетела из комнаты, хлопнув дверью. Мерзкая девчонка. Откуда ей
знать, будет театр полон или пуст? Всем известно, что билеты достались лишь
тем, кто заказал за много недель до спектакля. Вряд ли погода испугает
счастливчиков. Где эта заметка о ней? Она раскрыла газету и просмотрела ее
от корки до корки.
И только-то?.. Три короткие строчки в самом низу, где их никто и не
увидит. "Мария Делейни, которая выступает сегодня в новой пьесе на сцене
"Хеймаркета", - старшая дочь..." и далее масса всего о Папе. Могли бы и
фотографию поместить его, а не ее. Эдит была права. Ничуть не похожа. Почему
эти болваны не могли выбрать одну из новых, которые она сделала специально
для этого случая? Так нет же. Взяли это дурацкое фото, где она нелепо
улыбается через плечо.
"Мисс Мария Делейни, которая выступает сегодня в новой пьесе на сцене
"Хеймаркета"..." Сегодня. Она повернулась к подносу и с отвращением
посмотрела на грейпфрут. Мало сахара и на вазочке с джемом сладкие пятна.
Все потому, что нет Труды. Труда в больнице с язвой на ноге, и именно тогда,
когда она так нужна.
На подносе лежали только два конверта. Один со счетом за какие-то
туфли, который, как ей казалось, она уже оплатила. Нет, не казалось - она
была уверена в этом. Эти скоты снова прислали его. Во втором конверте -
письмо от тоскливой девицы, с которой они вместе были в турне прошлым летом.
"Когда настанет великий день, я буду думать о вас. Некоторым везет буквально
во всем. Каков он? Такой же интересный, как на фотографии, и правда ли, что
ему около пятидесяти? В "Кто есть кто" его возраст не указан..."
Мало кто знал ее адрес в Сент Джонз Вуд. Папа и Селия здесь совсем
недавно. Большинство посылали ей письма и телеграммы прямо в "Хеймаркет".
Цветы тоже. Если подумать, то все это дело страшно похоже на
послеоперационные дни. Телеграммы, цветы. И долгие часы ожидания. Она взяла
в рот кусочек грейпфрута, но он оказался очень горьким и с сердцевиной. Она
выплюнула его.
За дверью послышалось шарканье комнатных туфель и тут же раздался
знакомый стук тремя пальцами.
- Войдите, - сказала Мария.
Это был Папа. В старом голубом халате и комнатных туфлях, которые Труда
чинила уже не один раз. Папа никогда не покупал новой одежды и оставался
верен знакомым вещам до тех пор, пока они окончательно не изнашивались. У
него был один старый джемпер, который он стягивал кусками веревки.
- Ну, дорогая моя, - сказал Папа.
Он подошел, сел на кровать рядом с Марией, взял ее руку и поднес ее к
губам. Со времени турне по Южной Африке он пополнел и отяжелел, и волосы его
стали совсем седыми. Но нисколько не поредели. Они стояли у него над головой
как никогда прежде, делая его похожим на льва. Стареющего льва.
Сидя на кровати, он одной рукой держал руку Марии, другой взял с
подноса кусочек сахара и стал его сосать.
- Как ты себя чувствуешь, моя дорогая? - спросил он.
- Отвратительно, - ответила Мария.
- Знаю, - сказал он.
Он улыбнулся и принялся за второй кусок сахара.
- Либо оно есть, либо нет, - сказал он. - Либо оно в твоей сумасбродной
головке и ты инстинктивно делаешь то, что нужно, либо, как шестьдесят
процентов их братии лопочешь бессмыслицу, ходишь вокруг да около и никогда
не поднимаешься выше среднего уровня.
- Откуда мне знать? - сказала Мария. - Люди никогда не говорят правды.
Во всяком случае всей правды. Сегодня вечером я могу удачно выступить,
получу хорошие отзывы и все будут милы и доброжелательны. Но я все равно не
буду знать наверняка.
- Еще как будешь, - сказал Папа, - здесь. - И он постучал по своей
груди. - Внутри.
- Я понимаю, что волноваться нельзя, - сказала Мария. - По-моему, это
недостаток веры в себя. Надо идти вперед и ни на что не обращать внимания.
- Некоторые так и делают, - сказал он. - Но это неудачники. Они
получают награды в школе, но потом о них никто не слышит. Так держать Болей.
Пусть тебя рвет в унитаз. Ничего не стоит то, что дается без борьбы, если
задолго до победы ты не чувствовала боли в животе. Он поднялся и побрел к
окну. Комнатные туфли вновь зашлепали по полу.
- Когда я первый раз пел в Дублине, - сказал он, - собралось чертовски
много народа. Публика была самая разношерстная. С билетами произошла
какая-то путаница. Многие зрители сидели не на своих местах. Я так
дьявольски волновался перед выступлением, что раскрыв рот, вывихнул челюсть
и минут пять не мог его закрыть.
Он рассмеялся. Подошел к умывальнику и повертел в пальцах тюбик с
зубной пастой Марии.
- Тогда я рассердился, - сказал он. - Рассердился на самого себя. Чего
я боюсь, черт возьми, сказал я себе. В зале всего-навсего толпа каких-то
ирландцев, и если я не понравлюсь им, то и они не понравятся мне, а ведь
одно другого стоит. Я вышел на сцену и начал петь.
- Ты хорошо пел? - спросила Мария.
Он положил тюбик на место. Посмотрел на Марию и улыбнулся.
- Если бы я пел плохо, мы бы не были сейчас здесь, - сказал он, - и
сегодня вечером ты не смогла бы выйти на сцену "Хеймаркета". А теперь,
вставай, прими ванну, и не забывай, что ты Делейни. Покажи им всем, чего ты
стоишь.
Он открыл дверь и, шлепая туфлями, направился в свою комнату, по пути
крикнув Андре, чтобы тот принес ему завтрак.
Сегодня вечером он поцелует меня и пришлет в уборную цветы, подумала
Мария. Но ни то, ни другое не будет иметь значения. Имеет значение лишь
одно. То, что он сейчас сказал.
Она встала с кровати, прошла в ванную, включила горячую воду и вылила в
нее всю эссенцию, которую Селия подарила ей на Рождество.
- Все равно, что помазание трупа перед похоронами, - сказала про себя
Мария.
Снег шел все утро. Он засыпал палисадник перед домом, и тот стоял
безжизненный, унылый. Кругом царили тишина и покой, странный, глухой покой,
который всегда приходит со снегопадом. С Финчли-Роуд не долетал шум
транспорта.
Как ей хотелось, чтобы скорее пришел Найэл, но его поезд прибывал
только после полудня. К Пасхе он заканчивал школу. Это был его последний
семестр. Папа ухитрился добиться, чтобы его отпустили на несколько дней, и
он смог присутствовать на премьере.Почему он не мог приехать утром, почему
она должна дожидаться? Она хотела, чтобы Найэл был с ней.
Когда она через голову снимала ночную рубашку, порвалась лямка. Она
поискала в ящике комода другую, но не нашла. Она подошла к двери и громко
позвала Селию.
- Исчезло все мое нижнее белье, - бушевала она. - Я ничего не могу
найти. Ты его взяла.
Селия уже встала и была одета. Она всегда вставала раньше Марии на
случай если понадобится Папе - подойти к телефону или написать письмо.
- Из прачечной еще ничего не вернулось, - сказала она. - Ведь Труды
нет. Без нее в доме всегда беспорядок. Ты можешь взять мою лучшую рубашку и
панталоны. Те, которые Папа подарил мне на Рождество.
- Ты гораздо толще меня. Они не подойдут, - проворчала Мария.
- Подойдут, мне они малы. Я все равно собиралась отдать их тебе, -
сказала Селия.
Ее голос звучал нежно и ласково. Она специально делает это, подумала
Мария. Она так мила и предупредительна потому, что у меня сегодня премьера,
и она знает, что я волнуюсь. Почему-то при этой мысли она почувствовала еще
большее раздражение. Она выхватила у Селии из рук рубашку и панталоны. Селия
наблюдала, как она молча их надевает. Как хороша в них Мария. Они ей в самую