Страница:
2. Расстрелы агрономов.
3. Расстрелы детей.
4. Сожжение целых деревень.
5. Расстрелы «при попытке к бегству» заключенных полицией безопасности и СД.
Начальник айнзатцгруппы «С» подтвердил еще раз правильность проведенных мер и выразил свое мнение в пользу жестких энергичных действий» 695.
Энергичные действия не замедлили себя ждать. Близ украинского города Сумы недавно призванный в вермахт рядовой Иоганн Шмидт стал свидетелем очередной контрпартизанской операции. «Я видел, как действовала против партизан дивизия СС, — вспоминал он. — Я видел, как они окружили населенный пункт, как они открыли бешеный огонь по всему живому в этом населенном пункте, как, наконец, они подожгли его, так что часть гражданского населения погибла в пламени. Я слышал рев горящих животных, а также и вопли несчастных людей...» 696
Деревню Пышно под Полоцком каратели взяли, лишь сосредоточив значительные силы. Партизаны, оборонявшие деревню, погибли, прикрывая эвакуацию населения, однако уйти сумели не все. Когда люди вернулись, они увидели пепелище.
«Дошли до середины деревни, — вспоминал один из них, — все тихо. Решили напиться. Подошли к колодцам, смрадный запах сильно ударил, но мы не думали, что это из сруба, заглянули в колодец, а там, почти у поверхности, тело молодой женщины, зверски замученной и брошенной в колодец поверх других тел после глумления над ней. Это немцы, когда взяли Пышно, всех, кто остался из населения, ловили и убивали.
Прошли еще по дороге, черной от золы, прибитой дождями, и вышли на площадь. Было тихо, только чуть скрипели колеса нашей телеги. Остановились возле лип, на которых болтались концы проволоки. Здесь вешали захваченных во время боя. Немцы вешали партизан не за шею, а продевали толстую проволоку в щеки, и живой человек висел долго» 697.
В Белоруссии действуют не только немецкие части, но и отборные карательные соединения — прибалтийские части СС. Офицер тыла формируемой немцами «Русской освободительной армии» поручик В. Балтинш, имевший возможность наблюдать за действиями своих соотечественников, пришел в ужас, ясно проступающий в строках доклада.
...Точное число мирных граждан, уничтоженных в рамках «борьбы с партизанами», навсегда останется неизвестным. Оценочные данные дают около четырех — пяти миллионов убитых, преимущественно женщин, детей и стариков. Кроме того, около полутора миллионов советских евреев были уничтожены в рамках «окончательного решения еврейского вопроса»; нацисты утверждали, что это также делается для борьбы с партизанами. От организованного оккупантами голода начиная с весны 1942 года погибло еще более трех миллионов человек 699.
Живые голоса (6): «Мы мертвых не боялись, это все были знакомые люди»
В рамках «борьбы с партизанами» немецкие каратели уничтожали целые семьи. Рассказы детей, чудом уцелевших в ходе этих бесчеловечных акций, приведены в книге Светланы Алексиевич «Последние свидетели».
«Вот согнали всех нас, всю нашу деревню. Поставили впереди пулеметы и приказали отвечать, где партизаны, к кому они заходили. Все молчали. Тогда они отсчитали каждого третьего и вывели на расстрел. Расстреляли шесть человек: двух мужчин, двух женщин и двух подростков...
Скоро немцы вернулись... Через несколько дней...
Собрали всех детей, нас было тринадцать человек, поставили впереди своей колонны — боялись партизанских мин. Мы шли, а они за нами ехали. Если надо было, например, остановиться и взять воду из колодца, они сначала запускали к колодцу нас. Мальчишки не так боялись, а девочки шли и плакали. А они за нами на машинах... Помню, что мы шли босиком, а еще только начиналась весна... Первые дни...
Хочу забыть...
Немцы ходили по хатам... Собирали тех, у кого дети ушли в партизаны... И отрубили им головы посреди деревни... Нам приказали: «Смотрите». В одной хате никого не нашли, поймали и повесили их кота. Он висел на веревочке как ребенок».
Люба Александрович, 11 лет
«Как нас расстреливали...
Согнали к бригадирской хате... Всю деревню... Теплый день, трава теплая. Кто стоял, а кто сидел. Женщины в белых платках, дети босиком. На этом месте, куда нас согнали, всегда собирались в праздники. Песни пели...
Из тех, что стояли впереди, отсчитали четырнадцать человек. Дали им лопаты и приказали копать яму. А нас подогнали ближе смотреть, как они копают. Копали быстро-быстро. Я помню, что яма была большая, глубокая, на полный человеческий рост. Такие ямы копают под дом, под фундамент.
Расстреливали по три человека. Поставят у края ямы — и в упор. Остальные смотрят... Не помню, чтобы с детьми родители прощались или дети с родителями. Одна мать подняла подол платья и закрыла дочке глаза.
Расстреляли четырнадцать человек и стали закапывать яму. А мы опять стояли и смотрели, как забрасывают землей, как утаптывают сапогами. А сверху еще лопатками похлопали, чтобы было красиво. Аккуратно. Понимаете, даже углы срезали, почистили. Один пожилой немец вытирал платком пот со лба, как будто он в поле работал. Понимаете? Не забыть...»
Леонид Шакинко, 12 лет
«Уже солнышко взошло...
Пастухи собирали коров. Каратели дали время выгнать стадо за речку Грезу и стали ходить по хатам. Заходили со списком и по списку расстреливали. Читают: мать, дед, дети такие-то, по стольку лет. Проследят по списку, если одного нет, начинают искать. Под кроватью ребенка найдут, под печкой...
Когда всех найдут, тогда стреляют...
У нас в хате собралось шесть человек: бабушка, мама, старшая сестра, я и два младших братика. Шесть человек... Увидели в окно, как они пошли к соседям, побежали в сени с братиком самым маленьким, закрылись на крючок. Сели на сундук и сидим возле мамы.
Крючок слабенький, немец сразу оторвал. Через порог переступил и дал очередь. Я разглядеть не успел, старый он или молодой? Мы все попадали, я завалился за сундук...
Первый раз пришел в сознание, когда услышал, что на меня что-то капает... Капает и капает, как вода. Поднял голову: мамина кровь капает, мама лежит убитая. Пополз под кровать, все залито кровью... Я в крови, как в воде... Мокрый...
Вернулось сознание, когда услышал страшный женский голос...
Крик висел и висел в воздухе. Кто-то кричал так, что, мне казалось, он не останавливается. Полз по этому крику как по ниточке, и приполз к колхозному гаражу. Никого не вижу... Крик откуда-то из-под земли идет...
Встать я не мог, подполз к яме и перегнулся вниз... Полная яма людей... Это были все смоленские беженцы, они у нас жили в школе. Семей двадцать. Все лежали в яме, а наверху поднималась и падала раненая девочка. И кричала. Я оглянулся назад: куда теперь ползти? Уже горела вся деревня... И никого живого... Одна эта девочка... Я упал к ней... Сколько лежал — не знаю...
Слышу — девочка мертва. И толкну, и позову — не отзывается. Один я живой, а они все мертвые. Солнце пригрело, от теплой крови пар идет. Закружилась голова...»
Леонид Сиваков, 6 лет
«Как нашу деревню жгли... Все запомнила... Они сначала нас расстреляли, а потом сожгли... Я вернулась с того света...
На улице они не стреляли, а заходили в хаты. Стоим все возле окна:
— Вон Аниську пошли расстреливать...
— У Аниськи кончили. К тетке Анфисе идут...
И мы стоим, мы ждем — придут и нас расстреляют. Никто не плачет, никто не кричит. Стоим...
Помню, как горели у убитой мамы волосы... А у маленького возле нее — пеленки... Мы переползли через них со старшим братом, я держалась за его штанину: сначала — во двор, потом в огород, до вечера лежали в картофлянике. Вечером заползли в кусты. И тут я расплакалась...»
Тоня Рудакова, 5 лет
«Я видел то, что человек не может видеть... Ему нельзя...
Я видел, как ночью пошел под откос и сгорел немецкий эшелон, а утром положили на рельсы всех тех, кто работал на железной дороге, и пустили по ним паровоз...
Я видел, как запрягали в брички людей... У них — желтые звезды на спине... И весело катались... Погоняли кнутами...
Я видел, как у матерей штыками выбивали из рук детей. И бросали в огонь. В колодец. А до нас с матерью очередь не дошла...
Я видел, как плакала соседская собака. Она сидела на золе соседской хаты. Одна...»
Юра Карпович, 8 лет
«Война... А пахать надо...
Мама, сестра и брат поехали в поле. Лен сеять... Они поехали, а через час, больше не прошло, бегут женщины:
— Твоих, Дуня, постреляли. На поле лежат...
Осталась я одна с маленьким своим племянником. Моя сестра недавно родила, а ее муж был в партизанах. Вот с этим мальчиком...
Маленький ко мне лезет... Грудь просит... Молока... Оттяну ему сосок, цокает, цокает и заснет. Где он простудился? Как заболел? Сама малая, что я понимала. Кашляет, кашляет. Есть нечего. Коровку уже полицаи забрали.
И мальчик умер. Стонал-стонал и умер. Слышу? Тихо стало. Подняла тряпочки, он черный лежит, только лицо белое, чистое осталось. Белое личико, а сам весь черный».
Дуня Голубева, 11 лет
«Выгнали из сарая колхозных коров, а туда затолкали людей. И нашу маму. Мы с братиком сидели в кустах, ему два годика, он не плакал. И собака наша с нами сидела.
Утром пришли домой, дом стоит, а мамы нет. И людей никого нету. Одни мы остались. Я иду за водой, надо печь топить, братик кушать хочет. На колодезном журавле висели наши соседи. Повернула в другой конец деревни, там Криничный колодец был, самая лучшая вода. Самая вкусная. И там люди висят. С пустыми ведрами вернулась. Братик плакал, потому что голодный: «Хлеба дай. Дай корочку». Один раз я его укусила, чтобы не плакал.
Так мы жили несколько дней. Одни в деревне. Люди лежали или висели мертвые. Мы мертвых не боялись, это все были знакомые люди».
Мария Пузан, 7 лет
«Наша хата стояла как раз посередине деревни. К ней всех сгоняли. Все быстро делалось. Связанные люди стояли, опустив головы. По списку пересчитали их и погнали за деревню. Было много деревенских мужчин и учительница.
Женщины и дети за ними побежали. Гнали их быстро... Мы отстали... Добежали до последнего сарая, слышим выстрелы. Люди начинают падать, то упадет, то поднимется. Быстро их постреляли и садятся уезжать. Один немец с мотоциклом разворачивается и объезжает этих убитых людей. У него в руках что-то тяжелое... Или дубинка, или заводная ручка от мотоцикла... Не запомнил... Он, не слезая с мотоцикла, на тихом ходу раскалывает всем головы... Другой немец хотел из пистолета достреливать, этот махнул головой, что не надо. Все поехали, а он не уехал, пока всем головы не расколол. Я еще никогда не слышал, как трещат человеческие кости... Мне запомнилось, что они трещали, как спелые тыквы, когда отец рубил их топором, а я выбирал семечки.
Мне так стало страшно, что я бросил маму, бросил всех и куда-то побежал. Один. Спрятался не в хате, а почему-то в сарае, меня мать долго искала. Я два дня не мог слова выговорить. Ни одного звука».
Яков Колодинский, 7 лет
«Немцы тащили меня в сарай... Мама бежала следом и рвала на себе волосы. Она кричала: «Делайте со мной что хотите, только не трогайте дитя». У меня еще было два младших брата, они тоже кричали...
Родом мы из деревни Меховая Орловской области. Оттуда нас пешком пригнали в Беларусь. Гнали из концлагеря в концлагерь... Когда меня хотели забрать в Германию, мама подложила себе живот, а мне дала в руки меньшего братика. Так я спаслась. Меня вычеркнули из списка...
Собаки рвали детей... Сядем над разорванным дитяткой и ждем, когда сердце у него остановится... Тогда снегом прикроем... Вот ему и могилка до весны...»
Аня Павлова, 9 лет
«Черный немец навел на нас пулемет, и я поняла, что он сейчас будет делать. Я не успела даже закричать и обнять маленьких...
Проснулась я от маминого плача. Да, мне казалось, что я спала. Приподнялась, вижу: мама копает ямку и плачет. Она стояла спиной ко мне, а у меня не было сил ее позвать, сил хватало, только чтобы смотреть на нее. Мама разогнулась передохнуть, повернула ко мне голову и как закричит: «Инночка!» Она кинулась ко мне, схватила на руки. В одной руке меня держит, а другой остальных ощупывает: вдруг кто-нибудь еще живой? Нет, они были холодные...
Когда меня подлечили, мы с мамой насчитали у меня девять пулевых ран. Я училась считать. В одном плечике — две пули и в другом — две пули. Это будет четыре. В одной ножке две пули и в другой — две пули. Это будет уже восемь, и на шейке — ранка. Это будет уже девять».
Инна Старовойтова, 6 лет
«Помню, что каратели черные все, черные... У них даже собаки были черные...
Мы жались к матерям... Они не всех убивали, не всю деревню. Они взяли тех, кто справа стоял, и разделили: детей — отдельно, родителей — отдельно. Мы думали, что родителей будут расстреливать, а нас оставят. Там была моя мама... А я не хотела жить без мамы... Я просилась к ней и плакала. Как-то меня пропустили.
А она, как увидела... Как закричит:
— Это не моя дочь!
...Вот это я запомнила. Глаза у нее не слез были полны, а крови. Полные глаза крови:
— Это не моя дочь!
Куда-то меня оттащили. И я видела, как сначала стреляли в детей. Стреляли и смотрели, как родители мучаются. Расстреляли двух моих сестер и двух братьев. Когда убили детей, стали убивать родителей. Стояла женщина, держала на руках грудного ребеночка, он сосал водичку из бутылочки. Они выстрелили сначала в бутылочку, потом в ребенка, и потом только мать убили.
Как после всего жить?»
Фаина Люцко, 15 лет
«...В школе в тот день сорвались занятия — все пришли посмотреть на нашего папу. Это был первый папа, который приехал с войны... А папа у нас особенный — кавалер ордена Ленина, Герой Советского Союза — Антон Петрович Бринский...
Папа не хотел быть один. Не мог. Ему было плохо одному. Он всюду таскал меня за собой. Однажды я услышала... Он рассказывал кому-то, как партизаны подошли к деревне и увидели много свежей, вскопанной земли... Остановились... Стоят на ней... Вдруг замечают: эта земля под ними шевелится... Живая земля...
А через поле бежит мальчик и кричит, что тут расстреляли их деревню и закопали... Всю деревню...
Папа оглянулся, видит — я падаю. Больше он никогда при нас о войне не рассказывал...»
Вера Бринская, 12 лет
Живые голоса (7): «Все это невинные жертвы озверевших бандитов»
Местечко Понары было литовским Бабьим Яром. Здесь нацистами и их пособниками из числа местных националистов были уничтожены десятки тысяч невинных людей. Перед отступлением нацисты попытались уничтожить следы своих преступлений; в Понарах запылали костры, на которых жгли трупы. «Сжигание трупов продолжалось с конца 1943 года до июня 1944 года, — говорится в отчете советской Чрезвычайной государственной комиссии. — За это время из девяти ям с общим объемом 21 179 кубических метров было извлечено и сожжено на кострах не менее 100 тыс. трупов». Для грязной работы из ближайших лагерей пригнали рабочих. Их тоже ждала смерть, однако одному из узников, Юлию Фарберу, удалось бежать к партизанам. Его воспоминания о Понарах хранятся в Центральном архиве ФСБ России; в конце апреля 2005 года отрывки из них были напечатаны в газете «Время новостей».
«Слева от шоссе, у колючей проволоки, часовые. На воротах надписи: «Не подходить. Опасно для жизни. Мины». В центре, за двойной колючей проволокой, круглая яма диаметром 24, глубиной 4 метра. Крупные камни образуют совершенно отвесные стены. На дне ямы — деревянная хижина — бункер, в котором мы будем жить. Нас заковывают в цепи, которые плотно обжимают ноги чуть пониже колен и не дают возможности сделать шаг более полуметра. После этого шеф — штурмфюрер держит речь: «Вы будете работать на специальной работе государственного значения, поэтому во избежание побега вы закованы в цепи. Бежать не пытайтесь, так как никто никогда не убежал из Понар и не убежит. За попытку снять цепи — расстрел. Работайте хорошо. Иначе за саботаж — расстрел. Всякие распоряжения выполнять безоговорочно, иначе расстрел...» И далее длинное перечисление всех возможных нарушений порядка, за которые — смерть. Невольно возникает мысль: «А возможно ли вообще выбраться отсюда живым?» Ответ ясен. Если и возможно, то во всяком случае не следуя указаниям штурмфюрера, а, наоборот, нарушив основные из них.
Идем на работу. Котлован диаметром до 100 метров засыпан песком. Если снимешь пару лопат песка, то обнаруживаются... разложившиеся трупы людей; по немецкой терминологии «фигуры». Рядом с котлованом сооружен очаг. Этот деревянный помост 7 на 7 метров с трубой посредине. Нужно очистить фигуры от песка. Из плотно слежавшейся массы фигур железными крюками вырывают одну. На носилках перенести фигуру на очаг, где они укладываются елями, плотно, одна к другой. Когда слой готов, его обкладывают сверху еловыми ветвями, сухими поленьями и поливают горючим маслом. Сверху кладут следующие слои. Когда костер содержит 3500 фигур, его обкладывают по бокам сухими термитными шашками и поджигают. Фигуры горят более трех суток — до тех пор, пока не останется груда пепла с пережженными костями. Кости эти толкут трамбовкам и до состояния порошка. Порошок лопатами перебрасывают через мелкие железные сетки для того, чтобы пепел не содержал ни одной крупной частицы. Просеянный пепел смешивается с большим количеством песка так, чтобы песок даже не изменил цвета, и засыпается в котлован, из которого уже извлечены все фигуры.
Смысл «особой работы государственного значения» ясен. Убийцы пытаются скрыть следы своих преступлений. Штурмфюрер не скрывает этого. Он говорит: «Вражеская пропаганда распространяет слухи о том, что в Понарах лежит 80 тыс. расстрелянных. Чепуха. Пусть через пару месяцев ищет, кто хочет и как хочет, ни одной фигуры здесь не найдут». Возразить ему нечего. Какова емкость понарских ям, точно сказать невозможно. Немцы называли цифру 80 тыс. Из них 55 тыс. евреев. Несколько тысяч (до 10 тыс.) русских, литовцев и людей различных национальностей. Остальные поляки.
Одна из ям содержала 250 трупов совершенно голых женщин. На станции Понары все мужчины были из вагонов удалены. Оставшимся женщинам предложили раздеться, вплоть до нижнего белья. Женщины отказались. Тогда палачи вошли в вагон и избивали несчастных до тех пор, пока они не вынуждены были подчиниться чудовищному требованию извергов. Вагон открыли, и обнаженных женщин под улюлюканье стоявших в две шеренги гестаповцев гнали от железнодорожного полотна до ямы (расстояние не менее 400 метров). Перед ямой был ров, в котором с женщин посрывали бюстгальтеры и последние вещи туалета... Все плавало в крови. Там же валялось около полусотни толстых палок. Палки по рукоятки были в крови, волосах, кусках кожи и даже человеческого мяса.
В одной из ям несколько сотен духовных в рясах, в облачениях, с крестами с изображениями Божьей Матери в руках. Было несколько сотен советских военнопленных, в большинстве командный состав. Встречались среди трупов матери с грудными детьми на руках. Попадались костыли, протезы... У малых детей часто совершенно размозжен череп. Убийцы для экономии пуль, взяв детей за ноги, разбивали им головы о деревья.
Начав работу в 1941 году, немедленно по приходе немцев, понарская бойня функционировала и в 1944 году. «Экзекуции», выражаясь языком штурмфюрера, продолжались и при нас. Группа безоружных людей, часто со связанными за спиной руками, подгоняется к краю ямы и расстреливается из автоматов. Оставшиеся в живых «одиночки» добиваются из пистолетов. Таким способом за последнюю неделю марта 1944 года было ликвидировано: 450 евреев (мужчин и женщин), 50 цыган (5 мужчин, остальные — женщины и дети) и 15 поляков (мужчин и женщин).
За декабрь 1942-го и январь 1944 года было сожжено всего 18 тыс. фигур. За время по 15 апреля 1944 года, при участии автора этих строчек, сожжено 38 тыс. фигур, сколько их еще осталось — неизвестно, но точно известно, что все это невинные жертвы озверевших бандитов. Всего в понарском крематории работало в последнее время 80 человек... Смрад разлагающихся нескольких тысяч фигур был непереносимым. Фигуры 1941 года разложились до состояния кашеобразной массы. Берешь за голову — череп разваливается и руки покрываются человеческими мозгами. Берешь руку, она ползет как студень и отрывается от туловища. Ноги чуть ли не до колен проваливаются в массу гниющих останков.
Многие фигуры приходилось собирать чуть ли не по косточкам, часто навалишь на носилки какую-то груду и не можешь определить, сколько же в ней фигур. Свежие фигуры 1943 года не так разложились. Кто-либо из рабочих-виленцев по платью, по волосам распознает в фигурах своих знакомых или родных. Один из активных участников побега, виленский рабочий Догим, ныне находящийся в партизанском отряде Невского, бригада Ворошилова, собственными руками вытащил из земли и отправил на костер тела жены, матери и двух сестер. Многие находили жен, детей, родителей.
Особого напряжения достигала работа, когда приходил штурмфюрер. Этот аристократ был всегда щеголевато, с иголочки одет. Белые перчатки чуть ли не до локтя, сапожки блестят. Опрыскан духами так сильно, что духи заглушают даже зловонные ямы. Он становился наверху и наблюдал за каждым из нас, выбирая кандидатов в «лазарет». Когда человек заболевал и не был в состоянии работать, то его отправляли в «лазарет». Обыкновенно в воскресенье снимут с человека цепи, выведут наверх из жилой ямы, отведут недалеко, мы слышим выстрел, и... больной «излечен».
Но штурмфюрер не удовлетворялся. Дабы держать рабочих в надлежащем страхе и повиновении, он сам стал назначать «больных» и «на другую работу». Одному «больному» еще в субботу объявили: «Завтра ты поедешь в лазарет». Обреченный пробыл с нами весь вечер. Был спокоен. Желал нам дожить до свободы, дождаться Советов. В воскресенье утром нас выстроили. Долго ходили вдоль шеренги и отобрали еще одного больного и двух — «на иную работу». Со всех сняли цепи и вывели наверх. Четыре выстрела прекратили их страдания.
Особенно ненавидят немцы интеллигенцию. В группе военнопленных был молодой, способный советский инженер Юрий Гудкин. К несчастью, в лагере военнопленных, отправляя Гудкина в Понары, упомянули об этом. Штурмфюрер был доволен чрезвычайно. «Ага! Здесь есть инженер?! Кто инженер? Выйдите вперед! Здесь, знаете, работа не для вас! У нас работа грязная, для культурного человека не подходит. Мы вам дадим работу по специальности!» С Гудкина сняли цепи, вывели наверх. Выстрел. Все. Такая же участь постигла и двух студентов из числа военнопленных. К Москве штурмфюрер также питал особые симпатии. Во всяком случае, при приходе всякого рода обозревателей он неизменно подводил их к автору этих строк и рекомендовал: «А вот этот прибыл к нам из люксус-города Москвы».
Он, обойдя ряды, приветливо спрашивал: «Хорошо ли вам живется? Всем ли довольны? Все ли здоровы? Не надоела ли кому работа?» И все должны рассыпаться в благодарностях... Конвоиры были проще и, несмотря на запрещение вступать с нами в какие бы то ни было переговоры, время от времени проговаривались и открыто называли нас фигурами. Проходишь с фигурой мимо конвоира, а он ободряет: «Неси, неси, скоро тебя так понесем».
3. Расстрелы детей.
4. Сожжение целых деревень.
5. Расстрелы «при попытке к бегству» заключенных полицией безопасности и СД.
Начальник айнзатцгруппы «С» подтвердил еще раз правильность проведенных мер и выразил свое мнение в пользу жестких энергичных действий» 695.
Энергичные действия не замедлили себя ждать. Близ украинского города Сумы недавно призванный в вермахт рядовой Иоганн Шмидт стал свидетелем очередной контрпартизанской операции. «Я видел, как действовала против партизан дивизия СС, — вспоминал он. — Я видел, как они окружили населенный пункт, как они открыли бешеный огонь по всему живому в этом населенном пункте, как, наконец, они подожгли его, так что часть гражданского населения погибла в пламени. Я слышал рев горящих животных, а также и вопли несчастных людей...» 696
Деревню Пышно под Полоцком каратели взяли, лишь сосредоточив значительные силы. Партизаны, оборонявшие деревню, погибли, прикрывая эвакуацию населения, однако уйти сумели не все. Когда люди вернулись, они увидели пепелище.
«Дошли до середины деревни, — вспоминал один из них, — все тихо. Решили напиться. Подошли к колодцам, смрадный запах сильно ударил, но мы не думали, что это из сруба, заглянули в колодец, а там, почти у поверхности, тело молодой женщины, зверски замученной и брошенной в колодец поверх других тел после глумления над ней. Это немцы, когда взяли Пышно, всех, кто остался из населения, ловили и убивали.
Прошли еще по дороге, черной от золы, прибитой дождями, и вышли на площадь. Было тихо, только чуть скрипели колеса нашей телеги. Остановились возле лип, на которых болтались концы проволоки. Здесь вешали захваченных во время боя. Немцы вешали партизан не за шею, а продевали толстую проволоку в щеки, и живой человек висел долго» 697.
В Белоруссии действуют не только немецкие части, но и отборные карательные соединения — прибалтийские части СС. Офицер тыла формируемой немцами «Русской освободительной армии» поручик В. Балтинш, имевший возможность наблюдать за действиями своих соотечественников, пришел в ужас, ясно проступающий в строках доклада.
«В середине декабря 1943 г. по делам службы пришлось мне (с несколькими сотрудниками) быть в районе Белоруссии (быв. Витебской губернии), в деревнях Князево (Красное), Барсуки, Розалино и др. Эти деревни занимали немецкие части и вполне терпимо относились к населению, но когда им на смену пришли латышские части СС, сразу начался беспричинный страшный террор. Жители вынуждены были по ночам разбегаться по лесам, прикрываясь простынями (как маскировка под снег во время стрельбы). Вокруг этих деревень лежало много трупов женщин и стариков. От жителей я выяснил, что этими бесчинствами занимались латышские СС.
23 апреля 1944 г. пришлось мне быть в д. Морочково. Вся она была сожжена. В погребах жили эсэсовцы. Я спросил у одного из них, почему вокруг деревни лежат трупы убитых женщин, стариков и детей, сотни трупов непогребенных, а также убитые лошади. Сильный трупный запах носился в воздухе. Ответ был таков: «Мы их убили, чтобы уничтожить как можно больше русских». После этого сержант подвел меня к сгоревшей хате. Там лежало несколько обгорелых полузасыпанных тел. «А этих, — сказал он, — мы сжигали живьем». Когда эта латышская часть уходила, они взяли с собой в качестве наложниц несколько русских женщин и девушек.
...В начале мая в районе д. Кобыльники в одной из ложбин мы видели около трех тысяч тел расстрелянных крестьян, преимущественно женщин и детей. Уцелевшие жители рассказывали, что расстрелами занимались «люди, понимавшие по-русски, носившие черепа на фуражках и красно-бело-красные флажки на левом рукаве» — латышские СС. Не помню названия деревни, в которой мое внимание привлекла куча мух, кружившаяся над деревянной бочкой. Заглянув в бочку, я увидел в ней отрезанные мужские головы. Некоторые были с усами и бородами. Вокруг деревни мы нашли немало трупов расстрелянных крестьян. После разговора с уцелевшими жителями у нас не оставалось сомнений в том, что и здесь также действовали латышские СС, показавшие свое мужество и неустрашимость в расправах над беззащитным населением. Все остальное, творимое ими, кажется ничтожным по сравнению с той страшной бочкой и сожженными в хате женщинами» 698.
...Точное число мирных граждан, уничтоженных в рамках «борьбы с партизанами», навсегда останется неизвестным. Оценочные данные дают около четырех — пяти миллионов убитых, преимущественно женщин, детей и стариков. Кроме того, около полутора миллионов советских евреев были уничтожены в рамках «окончательного решения еврейского вопроса»; нацисты утверждали, что это также делается для борьбы с партизанами. От организованного оккупантами голода начиная с весны 1942 года погибло еще более трех миллионов человек 699.
Живые голоса (6): «Мы мертвых не боялись, это все были знакомые люди»
В рамках «борьбы с партизанами» немецкие каратели уничтожали целые семьи. Рассказы детей, чудом уцелевших в ходе этих бесчеловечных акций, приведены в книге Светланы Алексиевич «Последние свидетели».
«Вот согнали всех нас, всю нашу деревню. Поставили впереди пулеметы и приказали отвечать, где партизаны, к кому они заходили. Все молчали. Тогда они отсчитали каждого третьего и вывели на расстрел. Расстреляли шесть человек: двух мужчин, двух женщин и двух подростков...
Скоро немцы вернулись... Через несколько дней...
Собрали всех детей, нас было тринадцать человек, поставили впереди своей колонны — боялись партизанских мин. Мы шли, а они за нами ехали. Если надо было, например, остановиться и взять воду из колодца, они сначала запускали к колодцу нас. Мальчишки не так боялись, а девочки шли и плакали. А они за нами на машинах... Помню, что мы шли босиком, а еще только начиналась весна... Первые дни...
Хочу забыть...
Немцы ходили по хатам... Собирали тех, у кого дети ушли в партизаны... И отрубили им головы посреди деревни... Нам приказали: «Смотрите». В одной хате никого не нашли, поймали и повесили их кота. Он висел на веревочке как ребенок».
Люба Александрович, 11 лет
* * *
«Как нас расстреливали...
Согнали к бригадирской хате... Всю деревню... Теплый день, трава теплая. Кто стоял, а кто сидел. Женщины в белых платках, дети босиком. На этом месте, куда нас согнали, всегда собирались в праздники. Песни пели...
Из тех, что стояли впереди, отсчитали четырнадцать человек. Дали им лопаты и приказали копать яму. А нас подогнали ближе смотреть, как они копают. Копали быстро-быстро. Я помню, что яма была большая, глубокая, на полный человеческий рост. Такие ямы копают под дом, под фундамент.
Расстреливали по три человека. Поставят у края ямы — и в упор. Остальные смотрят... Не помню, чтобы с детьми родители прощались или дети с родителями. Одна мать подняла подол платья и закрыла дочке глаза.
Расстреляли четырнадцать человек и стали закапывать яму. А мы опять стояли и смотрели, как забрасывают землей, как утаптывают сапогами. А сверху еще лопатками похлопали, чтобы было красиво. Аккуратно. Понимаете, даже углы срезали, почистили. Один пожилой немец вытирал платком пот со лба, как будто он в поле работал. Понимаете? Не забыть...»
Леонид Шакинко, 12 лет
* * *
«Уже солнышко взошло...
Пастухи собирали коров. Каратели дали время выгнать стадо за речку Грезу и стали ходить по хатам. Заходили со списком и по списку расстреливали. Читают: мать, дед, дети такие-то, по стольку лет. Проследят по списку, если одного нет, начинают искать. Под кроватью ребенка найдут, под печкой...
Когда всех найдут, тогда стреляют...
У нас в хате собралось шесть человек: бабушка, мама, старшая сестра, я и два младших братика. Шесть человек... Увидели в окно, как они пошли к соседям, побежали в сени с братиком самым маленьким, закрылись на крючок. Сели на сундук и сидим возле мамы.
Крючок слабенький, немец сразу оторвал. Через порог переступил и дал очередь. Я разглядеть не успел, старый он или молодой? Мы все попадали, я завалился за сундук...
Первый раз пришел в сознание, когда услышал, что на меня что-то капает... Капает и капает, как вода. Поднял голову: мамина кровь капает, мама лежит убитая. Пополз под кровать, все залито кровью... Я в крови, как в воде... Мокрый...
Вернулось сознание, когда услышал страшный женский голос...
Крик висел и висел в воздухе. Кто-то кричал так, что, мне казалось, он не останавливается. Полз по этому крику как по ниточке, и приполз к колхозному гаражу. Никого не вижу... Крик откуда-то из-под земли идет...
Встать я не мог, подполз к яме и перегнулся вниз... Полная яма людей... Это были все смоленские беженцы, они у нас жили в школе. Семей двадцать. Все лежали в яме, а наверху поднималась и падала раненая девочка. И кричала. Я оглянулся назад: куда теперь ползти? Уже горела вся деревня... И никого живого... Одна эта девочка... Я упал к ней... Сколько лежал — не знаю...
Слышу — девочка мертва. И толкну, и позову — не отзывается. Один я живой, а они все мертвые. Солнце пригрело, от теплой крови пар идет. Закружилась голова...»
Леонид Сиваков, 6 лет
* * *
«Как нашу деревню жгли... Все запомнила... Они сначала нас расстреляли, а потом сожгли... Я вернулась с того света...
На улице они не стреляли, а заходили в хаты. Стоим все возле окна:
— Вон Аниську пошли расстреливать...
— У Аниськи кончили. К тетке Анфисе идут...
И мы стоим, мы ждем — придут и нас расстреляют. Никто не плачет, никто не кричит. Стоим...
Помню, как горели у убитой мамы волосы... А у маленького возле нее — пеленки... Мы переползли через них со старшим братом, я держалась за его штанину: сначала — во двор, потом в огород, до вечера лежали в картофлянике. Вечером заползли в кусты. И тут я расплакалась...»
Тоня Рудакова, 5 лет
* * *
«Я видел то, что человек не может видеть... Ему нельзя...
Я видел, как ночью пошел под откос и сгорел немецкий эшелон, а утром положили на рельсы всех тех, кто работал на железной дороге, и пустили по ним паровоз...
Я видел, как запрягали в брички людей... У них — желтые звезды на спине... И весело катались... Погоняли кнутами...
Я видел, как у матерей штыками выбивали из рук детей. И бросали в огонь. В колодец. А до нас с матерью очередь не дошла...
Я видел, как плакала соседская собака. Она сидела на золе соседской хаты. Одна...»
Юра Карпович, 8 лет
* * *
«Война... А пахать надо...
Мама, сестра и брат поехали в поле. Лен сеять... Они поехали, а через час, больше не прошло, бегут женщины:
— Твоих, Дуня, постреляли. На поле лежат...
Осталась я одна с маленьким своим племянником. Моя сестра недавно родила, а ее муж был в партизанах. Вот с этим мальчиком...
Маленький ко мне лезет... Грудь просит... Молока... Оттяну ему сосок, цокает, цокает и заснет. Где он простудился? Как заболел? Сама малая, что я понимала. Кашляет, кашляет. Есть нечего. Коровку уже полицаи забрали.
И мальчик умер. Стонал-стонал и умер. Слышу? Тихо стало. Подняла тряпочки, он черный лежит, только лицо белое, чистое осталось. Белое личико, а сам весь черный».
Дуня Голубева, 11 лет
* * *
«Выгнали из сарая колхозных коров, а туда затолкали людей. И нашу маму. Мы с братиком сидели в кустах, ему два годика, он не плакал. И собака наша с нами сидела.
Утром пришли домой, дом стоит, а мамы нет. И людей никого нету. Одни мы остались. Я иду за водой, надо печь топить, братик кушать хочет. На колодезном журавле висели наши соседи. Повернула в другой конец деревни, там Криничный колодец был, самая лучшая вода. Самая вкусная. И там люди висят. С пустыми ведрами вернулась. Братик плакал, потому что голодный: «Хлеба дай. Дай корочку». Один раз я его укусила, чтобы не плакал.
Так мы жили несколько дней. Одни в деревне. Люди лежали или висели мертвые. Мы мертвых не боялись, это все были знакомые люди».
Мария Пузан, 7 лет
* * *
«Наша хата стояла как раз посередине деревни. К ней всех сгоняли. Все быстро делалось. Связанные люди стояли, опустив головы. По списку пересчитали их и погнали за деревню. Было много деревенских мужчин и учительница.
Женщины и дети за ними побежали. Гнали их быстро... Мы отстали... Добежали до последнего сарая, слышим выстрелы. Люди начинают падать, то упадет, то поднимется. Быстро их постреляли и садятся уезжать. Один немец с мотоциклом разворачивается и объезжает этих убитых людей. У него в руках что-то тяжелое... Или дубинка, или заводная ручка от мотоцикла... Не запомнил... Он, не слезая с мотоцикла, на тихом ходу раскалывает всем головы... Другой немец хотел из пистолета достреливать, этот махнул головой, что не надо. Все поехали, а он не уехал, пока всем головы не расколол. Я еще никогда не слышал, как трещат человеческие кости... Мне запомнилось, что они трещали, как спелые тыквы, когда отец рубил их топором, а я выбирал семечки.
Мне так стало страшно, что я бросил маму, бросил всех и куда-то побежал. Один. Спрятался не в хате, а почему-то в сарае, меня мать долго искала. Я два дня не мог слова выговорить. Ни одного звука».
Яков Колодинский, 7 лет
* * *
«Немцы тащили меня в сарай... Мама бежала следом и рвала на себе волосы. Она кричала: «Делайте со мной что хотите, только не трогайте дитя». У меня еще было два младших брата, они тоже кричали...
Родом мы из деревни Меховая Орловской области. Оттуда нас пешком пригнали в Беларусь. Гнали из концлагеря в концлагерь... Когда меня хотели забрать в Германию, мама подложила себе живот, а мне дала в руки меньшего братика. Так я спаслась. Меня вычеркнули из списка...
Собаки рвали детей... Сядем над разорванным дитяткой и ждем, когда сердце у него остановится... Тогда снегом прикроем... Вот ему и могилка до весны...»
Аня Павлова, 9 лет
* * *
«Черный немец навел на нас пулемет, и я поняла, что он сейчас будет делать. Я не успела даже закричать и обнять маленьких...
Проснулась я от маминого плача. Да, мне казалось, что я спала. Приподнялась, вижу: мама копает ямку и плачет. Она стояла спиной ко мне, а у меня не было сил ее позвать, сил хватало, только чтобы смотреть на нее. Мама разогнулась передохнуть, повернула ко мне голову и как закричит: «Инночка!» Она кинулась ко мне, схватила на руки. В одной руке меня держит, а другой остальных ощупывает: вдруг кто-нибудь еще живой? Нет, они были холодные...
Когда меня подлечили, мы с мамой насчитали у меня девять пулевых ран. Я училась считать. В одном плечике — две пули и в другом — две пули. Это будет четыре. В одной ножке две пули и в другой — две пули. Это будет уже восемь, и на шейке — ранка. Это будет уже девять».
Инна Старовойтова, 6 лет
* * *
«Помню, что каратели черные все, черные... У них даже собаки были черные...
Мы жались к матерям... Они не всех убивали, не всю деревню. Они взяли тех, кто справа стоял, и разделили: детей — отдельно, родителей — отдельно. Мы думали, что родителей будут расстреливать, а нас оставят. Там была моя мама... А я не хотела жить без мамы... Я просилась к ней и плакала. Как-то меня пропустили.
А она, как увидела... Как закричит:
— Это не моя дочь!
...Вот это я запомнила. Глаза у нее не слез были полны, а крови. Полные глаза крови:
— Это не моя дочь!
Куда-то меня оттащили. И я видела, как сначала стреляли в детей. Стреляли и смотрели, как родители мучаются. Расстреляли двух моих сестер и двух братьев. Когда убили детей, стали убивать родителей. Стояла женщина, держала на руках грудного ребеночка, он сосал водичку из бутылочки. Они выстрелили сначала в бутылочку, потом в ребенка, и потом только мать убили.
Как после всего жить?»
Фаина Люцко, 15 лет
* * *
«...В школе в тот день сорвались занятия — все пришли посмотреть на нашего папу. Это был первый папа, который приехал с войны... А папа у нас особенный — кавалер ордена Ленина, Герой Советского Союза — Антон Петрович Бринский...
Папа не хотел быть один. Не мог. Ему было плохо одному. Он всюду таскал меня за собой. Однажды я услышала... Он рассказывал кому-то, как партизаны подошли к деревне и увидели много свежей, вскопанной земли... Остановились... Стоят на ней... Вдруг замечают: эта земля под ними шевелится... Живая земля...
А через поле бежит мальчик и кричит, что тут расстреляли их деревню и закопали... Всю деревню...
Папа оглянулся, видит — я падаю. Больше он никогда при нас о войне не рассказывал...»
Вера Бринская, 12 лет
Живые голоса (7): «Все это невинные жертвы озверевших бандитов»
Местечко Понары было литовским Бабьим Яром. Здесь нацистами и их пособниками из числа местных националистов были уничтожены десятки тысяч невинных людей. Перед отступлением нацисты попытались уничтожить следы своих преступлений; в Понарах запылали костры, на которых жгли трупы. «Сжигание трупов продолжалось с конца 1943 года до июня 1944 года, — говорится в отчете советской Чрезвычайной государственной комиссии. — За это время из девяти ям с общим объемом 21 179 кубических метров было извлечено и сожжено на кострах не менее 100 тыс. трупов». Для грязной работы из ближайших лагерей пригнали рабочих. Их тоже ждала смерть, однако одному из узников, Юлию Фарберу, удалось бежать к партизанам. Его воспоминания о Понарах хранятся в Центральном архиве ФСБ России; в конце апреля 2005 года отрывки из них были напечатаны в газете «Время новостей».
«Слева от шоссе, у колючей проволоки, часовые. На воротах надписи: «Не подходить. Опасно для жизни. Мины». В центре, за двойной колючей проволокой, круглая яма диаметром 24, глубиной 4 метра. Крупные камни образуют совершенно отвесные стены. На дне ямы — деревянная хижина — бункер, в котором мы будем жить. Нас заковывают в цепи, которые плотно обжимают ноги чуть пониже колен и не дают возможности сделать шаг более полуметра. После этого шеф — штурмфюрер держит речь: «Вы будете работать на специальной работе государственного значения, поэтому во избежание побега вы закованы в цепи. Бежать не пытайтесь, так как никто никогда не убежал из Понар и не убежит. За попытку снять цепи — расстрел. Работайте хорошо. Иначе за саботаж — расстрел. Всякие распоряжения выполнять безоговорочно, иначе расстрел...» И далее длинное перечисление всех возможных нарушений порядка, за которые — смерть. Невольно возникает мысль: «А возможно ли вообще выбраться отсюда живым?» Ответ ясен. Если и возможно, то во всяком случае не следуя указаниям штурмфюрера, а, наоборот, нарушив основные из них.
Идем на работу. Котлован диаметром до 100 метров засыпан песком. Если снимешь пару лопат песка, то обнаруживаются... разложившиеся трупы людей; по немецкой терминологии «фигуры». Рядом с котлованом сооружен очаг. Этот деревянный помост 7 на 7 метров с трубой посредине. Нужно очистить фигуры от песка. Из плотно слежавшейся массы фигур железными крюками вырывают одну. На носилках перенести фигуру на очаг, где они укладываются елями, плотно, одна к другой. Когда слой готов, его обкладывают сверху еловыми ветвями, сухими поленьями и поливают горючим маслом. Сверху кладут следующие слои. Когда костер содержит 3500 фигур, его обкладывают по бокам сухими термитными шашками и поджигают. Фигуры горят более трех суток — до тех пор, пока не останется груда пепла с пережженными костями. Кости эти толкут трамбовкам и до состояния порошка. Порошок лопатами перебрасывают через мелкие железные сетки для того, чтобы пепел не содержал ни одной крупной частицы. Просеянный пепел смешивается с большим количеством песка так, чтобы песок даже не изменил цвета, и засыпается в котлован, из которого уже извлечены все фигуры.
Смысл «особой работы государственного значения» ясен. Убийцы пытаются скрыть следы своих преступлений. Штурмфюрер не скрывает этого. Он говорит: «Вражеская пропаганда распространяет слухи о том, что в Понарах лежит 80 тыс. расстрелянных. Чепуха. Пусть через пару месяцев ищет, кто хочет и как хочет, ни одной фигуры здесь не найдут». Возразить ему нечего. Какова емкость понарских ям, точно сказать невозможно. Немцы называли цифру 80 тыс. Из них 55 тыс. евреев. Несколько тысяч (до 10 тыс.) русских, литовцев и людей различных национальностей. Остальные поляки.
Одна из ям содержала 250 трупов совершенно голых женщин. На станции Понары все мужчины были из вагонов удалены. Оставшимся женщинам предложили раздеться, вплоть до нижнего белья. Женщины отказались. Тогда палачи вошли в вагон и избивали несчастных до тех пор, пока они не вынуждены были подчиниться чудовищному требованию извергов. Вагон открыли, и обнаженных женщин под улюлюканье стоявших в две шеренги гестаповцев гнали от железнодорожного полотна до ямы (расстояние не менее 400 метров). Перед ямой был ров, в котором с женщин посрывали бюстгальтеры и последние вещи туалета... Все плавало в крови. Там же валялось около полусотни толстых палок. Палки по рукоятки были в крови, волосах, кусках кожи и даже человеческого мяса.
В одной из ям несколько сотен духовных в рясах, в облачениях, с крестами с изображениями Божьей Матери в руках. Было несколько сотен советских военнопленных, в большинстве командный состав. Встречались среди трупов матери с грудными детьми на руках. Попадались костыли, протезы... У малых детей часто совершенно размозжен череп. Убийцы для экономии пуль, взяв детей за ноги, разбивали им головы о деревья.
Начав работу в 1941 году, немедленно по приходе немцев, понарская бойня функционировала и в 1944 году. «Экзекуции», выражаясь языком штурмфюрера, продолжались и при нас. Группа безоружных людей, часто со связанными за спиной руками, подгоняется к краю ямы и расстреливается из автоматов. Оставшиеся в живых «одиночки» добиваются из пистолетов. Таким способом за последнюю неделю марта 1944 года было ликвидировано: 450 евреев (мужчин и женщин), 50 цыган (5 мужчин, остальные — женщины и дети) и 15 поляков (мужчин и женщин).
За декабрь 1942-го и январь 1944 года было сожжено всего 18 тыс. фигур. За время по 15 апреля 1944 года, при участии автора этих строчек, сожжено 38 тыс. фигур, сколько их еще осталось — неизвестно, но точно известно, что все это невинные жертвы озверевших бандитов. Всего в понарском крематории работало в последнее время 80 человек... Смрад разлагающихся нескольких тысяч фигур был непереносимым. Фигуры 1941 года разложились до состояния кашеобразной массы. Берешь за голову — череп разваливается и руки покрываются человеческими мозгами. Берешь руку, она ползет как студень и отрывается от туловища. Ноги чуть ли не до колен проваливаются в массу гниющих останков.
Многие фигуры приходилось собирать чуть ли не по косточкам, часто навалишь на носилки какую-то груду и не можешь определить, сколько же в ней фигур. Свежие фигуры 1943 года не так разложились. Кто-либо из рабочих-виленцев по платью, по волосам распознает в фигурах своих знакомых или родных. Один из активных участников побега, виленский рабочий Догим, ныне находящийся в партизанском отряде Невского, бригада Ворошилова, собственными руками вытащил из земли и отправил на костер тела жены, матери и двух сестер. Многие находили жен, детей, родителей.
Особого напряжения достигала работа, когда приходил штурмфюрер. Этот аристократ был всегда щеголевато, с иголочки одет. Белые перчатки чуть ли не до локтя, сапожки блестят. Опрыскан духами так сильно, что духи заглушают даже зловонные ямы. Он становился наверху и наблюдал за каждым из нас, выбирая кандидатов в «лазарет». Когда человек заболевал и не был в состоянии работать, то его отправляли в «лазарет». Обыкновенно в воскресенье снимут с человека цепи, выведут наверх из жилой ямы, отведут недалеко, мы слышим выстрел, и... больной «излечен».
Но штурмфюрер не удовлетворялся. Дабы держать рабочих в надлежащем страхе и повиновении, он сам стал назначать «больных» и «на другую работу». Одному «больному» еще в субботу объявили: «Завтра ты поедешь в лазарет». Обреченный пробыл с нами весь вечер. Был спокоен. Желал нам дожить до свободы, дождаться Советов. В воскресенье утром нас выстроили. Долго ходили вдоль шеренги и отобрали еще одного больного и двух — «на иную работу». Со всех сняли цепи и вывели наверх. Четыре выстрела прекратили их страдания.
Особенно ненавидят немцы интеллигенцию. В группе военнопленных был молодой, способный советский инженер Юрий Гудкин. К несчастью, в лагере военнопленных, отправляя Гудкина в Понары, упомянули об этом. Штурмфюрер был доволен чрезвычайно. «Ага! Здесь есть инженер?! Кто инженер? Выйдите вперед! Здесь, знаете, работа не для вас! У нас работа грязная, для культурного человека не подходит. Мы вам дадим работу по специальности!» С Гудкина сняли цепи, вывели наверх. Выстрел. Все. Такая же участь постигла и двух студентов из числа военнопленных. К Москве штурмфюрер также питал особые симпатии. Во всяком случае, при приходе всякого рода обозревателей он неизменно подводил их к автору этих строк и рекомендовал: «А вот этот прибыл к нам из люксус-города Москвы».
Он, обойдя ряды, приветливо спрашивал: «Хорошо ли вам живется? Всем ли довольны? Все ли здоровы? Не надоела ли кому работа?» И все должны рассыпаться в благодарностях... Конвоиры были проще и, несмотря на запрещение вступать с нами в какие бы то ни было переговоры, время от времени проговаривались и открыто называли нас фигурами. Проходишь с фигурой мимо конвоира, а он ободряет: «Неси, неси, скоро тебя так понесем».