Страница:
Александр Дюма
Приключения Джона Девиса
Глава I
Мой отец был одним из тех истых моряков, которые думают, что земля пригодна только для вяления рыбы. Он родился на фрегате, и первым, что он увидел, были небо и море. В пятнадцать лет отец стал мичманом, в двадцать пять – лейтенантом, к тридцати уже был капитаном, лучшую часть своей жизни он провел на корабле, а на суше бывал только иногда, да и то по необходимости. Он с закрытыми глазами мог провести судно по Берингову проливу или морю Баффина, а из Сент-Джеймса на Пикадилли без провожатого не добрался бы. Поэтому можете себе представить, как его опечалили последствия, которые повлекло за собой ранение. Когда отцу случалось размышлять о том, какие беды могут поджидать моряка в жизни, ему приходили в голову и кораблекрушения, и пожары, и сражения, а об отставке он и подумать не мог. Он был готов к любой смерти, но только не в своей постели.
Выздоровление шло медленно и долго, однако крепкая натура восторжествовала наконец и над физическими страданиями, и над душевным недугом. Пока он болел, за ним ухаживал один матрос, несколькими годами старше отца. Этот матрос всегда был при нем, с тех пор как отец поступил мичманом на корабль «Королева Шарлотта» и до того злополучного дня, как лишился ноги на палубе «Юноны». И хотя ничто не принуждало Тома Смита оставить корабль и он тоже всегда надеялся, что умрет славной смертью воина и упокоится, как моряк, однако же преданность капитану пересилила привязанность к фрегату. Как только командира уволили, Том попросился в отставку и получил небольшую пенсию.
Таким образом, двое старых друзей – в отставке различия в чинах между ними уже не существовало – вдруг перенеслись в жизнь, к которой не были готовы и которая заранее пугала их своим однообразием, но делать было нечего. Сэр Эдвард вспомнил, что в нескольких милях от Лондона у него должно быть поместье – наследство от отца, а в городе Дерби жил управляющий, которого он знал только потому, что иногда, получив награду и не зная, куда девать эти деньги, пересылал их ему. Отец написал управляющему, чтобы тот приехал в Лондон и привез отчет о состоянии дел, который понадобился ему впервые в жизни.
Получив это приглашение, мистер Сандерс прибыл в Лондон и привез приходно-расходную книгу, куда с величайшей аккуратностью были внесены доходы и издержки по поместью Вильямс-Хаус за тридцать два года, со дня смерти моего дедушки, который построил это поместье и дал ему свое имя. Тут же были отмечены все суммы, поступившие от нынешнего владельца, моего отца, и показано, на что они потрачены: бо`льшую часть денег использовали на благоустройство поместья, которое благодаря стараниям управляющего находилось в превосходном состоянии. При расчетах оказалось, что у отца, к великому его удивлению, есть две тысячи фунтов стерлингов годового дохода, что вместе с его пенсией составляло от шестидесяти до семидесяти тысяч франков в год. Сэру Эдварду попался честный управляющий!
Почтенный контр-адмирал был большим философом и по природе, и по воспитанию, однако это открытие его очень порадовало. Конечно, он охотно отдал бы все свое богатство, только бы вернуть оторванную ногу и снова выйти в море, но уж если жить в отставке, то лучше иметь порядочный доход, чем одну пенсию. Отец покорился судьбе и объявил Сандерсу, что намерен жить в своем поместье. Управляющий тотчас отправился туда, чтобы приготовить все к прибытию владельца.
Сэр Эдвард и Том целую неделю скупали все книги о море, какие только могли найти, – от «Приключений Гулливера» до «Путешествия капитана Кука». К этому сэр Эдвард прибавил огромный глобус, циркуль, квадрант, компас, дневную и ночную подзорные трубы; этим богатством они нагрузили дорожную карету и пустились в самое дальнее путешествие, какое только им случалось совершать по суше.
Места, по которым они проезжали, были удивительно прекрасны, однако сэр Эдвард оставался равнодушным – ему не могло нравиться еще что-нибудь, кроме моря. Англия – огромный сад, усеянный рощами и лугами, орошаемый извилистыми реками. Вся страна исчерчена дорогами, а дороги усыпаны песком, как садовые аллеи, и обсажены по обочинам тополями. Но, как ни прекрасно было это зрелище, оно, по мнению отца, все же много теряло по сравнению с горизонтом, всегда одинаковым и всегда новым, где волны смешиваются с облаками и небо сливается с морем. Изумруды океана казались ему несравненно роскошнее зелени лугов, тополи – не настолько гибкими, как мачта под парусами, а ровные и гладкие дороги, конечно, не могли идти в сравнение с палубой и рангоутом «Юноны». Итак, древняя земля бриттов не прельщала старика контр-адмирала, и он ни разу не восхитился пейзажами, хотя дорога проходила по самым лучшим графствам Англии. Наконец, когда карета въехала на один из холмов, он увидел свое поместье, раскинувшееся на равнине.
Поместье находилось в чрезвычайно живописном месте: речка, вытекавшая из гор между Манчестером и Шеффилдом и извивавшаяся между тучными пашнями, разливалась озером, а дальше опять продолжала свое течение, проходила через Дерби и, наконец, впадала в Тренту. Этот пейзаж я не видел уже лет двадцать, но помню во всех подробностях. Кругом была свежая зелень, словно только что началась весна, окрестности дышали безмятежностью, а по горизонту тянулась цепь живописных гор. Что касается поместья, то оно было великолепно меблировано по тогдашней моде, и хотя уже лет двадцать пять или тридцать никто в нем не жил, однако мистер Сандерс содержал покои в таком порядке, что ни позолота на мебели, ни рисунок на обоях нисколько не выцвели.
Таким образом, это поместье было бы весьма приятным убежищем для человека, который, устав от света и выбрав уединение, добровольно бы там поселился, но на сэра Эдварда оно произвело совсем другое впечатление. Тишина и великолепная природа казались ему однообразными в сравнении с беспрерывным волнением океана, с его бескрайними горизонтами, островами величиной в целые материки, материками, составляющими целые миры. В печали он прохаживался по этим большим комнатам, постукивая о паркет своей деревянной ногой и останавливаясь у каждого окна, чтобы со всех сторон изучить свое поместье. За ним следовал Том. Старый матрос скрывал под презрительной улыбкой удивление, которое вызывали в нем все эти богатства, каких он отроду не видывал. Окончив осмотр, сэр Эдвард обернулся к своему спутнику, оперся обеими руками на костыль и сказал:
– Ну что, Том, как тебе здесь нравится?
– Ничего, ваше превосходительство, между палубами чистенько, теперь надо посмотреть, каково в трюме.
– О, Сандерс, верно, позаботился и об этой важной части! Пожалуй, сходи и туда, я подожду тебя здесь.
– Да ведь вот дьявольщина, ваше превосходительство, я не знаю, где люки-то!
– Если прикажете, я вас провожу, – сказал кто-то из соседней комнаты.
– А ты кто? – спросил сэр Эдвард, оборачиваясь.
– Я камердинер вашего превосходительства, – ответил тот же голос.
– Ну так явись! Марш сюда!
По этой команде в дверях возник рослый лакей в ливрее.
– Кто ж тебя определил ко мне? – удивился сэр Эдвард.
– Мистер Сандерс.
– А что ты умеешь делать?
– Брить, стричь, одевать, чистить оружие – одним словом, все, что нужно знать слуге моряка.
– Где же ты всему этому научился?
– Я служил у капитана Нельсона, ваше превосходительство!
– Так ты бывал на кораблях?
– Был три года на «Борее».
– Да где ж это Сандерс нашел тебя?
– Когда «Борея» расснастили, капитан Нельсон уехал в Норфолк, а я возвратился в Ноттингем и женился.
– А где твоя жена?
– Она тоже нанята к вашему превосходительству. Она заведует прачечной и скотным двором.
– А кто отвечает за винный подвал?
– Пока никто, ваше превосходительство. Это место настолько ответственное, что мистер Сандерс не посмел никого назначить без вашего согласия.
– Да, Сандерс – человек бесценный! Слышишь, Том, при винном подвале еще никого нет!
– Однако он ведь не пустой? – произнес Том с некоторым беспокойством.
– Не угодно ли, сударь, взглянуть? – спросил камердинер.
– Прикажете, ваше превосходительство? – поинтересовался Том.
Сэр Эдвард кивнул, и Том отправился с камердинером.
Глава II
Опасения его оказались напрасны. Том был знатоком в этом деле, а потому сразу заметил, что тут распоряжался человек знающий. Бутылки были выстроены в зависимости от места производства и возраста вина, ярлыки на палочках, воткнутых в земляной пол погреба, показывали, где какое вино и какого года урожая, и, таким образом, служили знаменами этим отдельным корпусам, расположение которых делало большую честь стратегическим познаниям почтенного Сандерса. Заметив, что рядом с каждым отделением стоит бутылка в виде образца, Том захватил этих передовых часовых и явился с ними к командиру.
Мой отец сидел у окна в комнате, которую выбрал для себя и откуда открывался вид на озеро. Это великолепное зрелище пробудило в душе сэра Эдварда старые воспоминания и сожаления, но, услышав, что в комнату кто-то вошел, он, словно стыдясь, что его застали в раздумьях и со слезами на глазах, тряхнул головой и кашлянул – так он обыкновенно делал, когда хотел отогнать тяжелые думы и придать мыслям другое направление. Том тотчас понял, какие чувства волнуют его командира, но сэр Эдвард обратился к нему, приняв веселый вид:
– Ну что, Том, видно, кампания удалась! Ты взял пленных?
– Надо сказать, ваше превосходительство, что местность, которую я обозревал, прекрасно заселена и вам всю жизнь будет что пить во славу Англии.
Сэр Эдвард машинально протянул руку к Тому, равнодушно проглотил поданный им стакан бордо, которое не стыдно было бы подать даже королю Георгу, просвистел какую-то мелодию, потом вдруг встал, обошел всю комнату, поглядывая на украшавшие ее картины, и снова приблизился к окну.
– Впрочем, Том, я думаю, что здесь нам будет так хорошо, как только может быть хорошо на суше.
– Не знаю, как вы, ваше превосходительство, – сказал Том, пытаясь утешить командира, – а я через неделю, думаю, забуду о нашей «Юноне».
– А «Юнона» была прекрасным фрегатом, Том, – продолжал сэр Эдвард со вздохом, – легким на ходу, послушным рулю, стойким в бою. Его построили на моих глазах… Но не будем больше говорить об этом. «Юнона» была моей любимой дочерью… Теперь она будто вышла замуж и покинула старика отца. Дай бог, чтобы муж хорошо с ней обходился; если бы с ней случилось какое-нибудь несчастье, я бы всю жизнь об этом жалел. Давай пройдемся, Том.
И старик, уже не скрывая чувств, взял своего компаньона под руку и начал спускаться по лестнице, ведущей в сад.
Это оказался один из тех прекрасных парков, в обустройстве которых англичанам нет равных. Там были и цветники, и тенистые аллеи, а местами попадались очаровательные домики.
У дверей одного из них сидел Сандерс. Сэр Эдвард пошел прямо к нему, управляющий тотчас поспешил навстречу.
– Очень рад, что вижу вас! – воскликнул сэр Эдвард. – Мне хотелось поблагодарить вас, вы, право, человек редкий!
– А я очень рад, ваше превосходительство, что вам вздумалось пойти в эту сторону, – сказал Сандерс, почтительно поклонившись. – Вот дом, где я живу уже сорок лет. Тут умер мой отец, здесь же родился я… Но, может быть, вашему превосходительству будет угодно как-то по-другому его использовать?
– Покажите мне ваш домик, – попросил сэр Эдвард.
Сандерс провел его и Тома в свой дом. Он состоял из небольшой кухни, столовой, спальни и кабинета, где в величайшем порядке были разложены все касающиеся имения бумаги. Везде царила удивительная чистота.
– Сколько вы получаете жалованья? – спросил сэр Эдвард.
– Сто гиней, ваше превосходительство, это жалованье назначил моему отцу ваш покойный отец. Мой отец умер, и хотя мне было тогда только двадцать пять лет, однако я получил и место его, и жалованье. Впрочем, если вам кажется, что это слишком много, то я готов получать и меньше.
– Напротив, – возразил сэр Эдвард, – я назначаю вам сумму втрое больше. И можете выбрать себе в доме любые комнаты.
– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство, – ответил Сандерс, кланяясь. – Но позвольте доложить, что такая значительная прибавка мне не нужна. Я не трачу и половины того, что получаю, а я не женат: копить мне не для кого. Что касается комнат в доме… – прибавил он, замявшись. – Ваше превосходительство, я готов послушаться вас и переехать, если прикажете, но…
– Что? Говорите!
– Но я привык к этому дому, а он – ко мне. Я знаю, где лежит каждая вещь: мне стоит только протянуть руку, чтобы взять то, что нужно. Я провел здесь всю свою молодость, мебель стоит там же, где и прежде: вот у этого окна всегда сидела моя матушка в своем большом кресле, это ружье повесил над камином мой покойный отец, вот постель, на которой он отдал Богу душу. Я уверен, что дух его и теперь еще здесь витает. Извините, ваше превосходительство, но мне показалось бы святотатством изменить что-нибудь. Если вы прикажете, дело другое.
– Избави бог! Я уважаю чужие воспоминания, почтеннейший, и не хочу оскорблять память ваших родителей. Что касается жалования, то мы его утроим, как я уже говорил, а вы посоветуйтесь с приходским священником, нет ли какого-нибудь бедного семейства, которому вы могли бы помогать. Во сколько вы обедаете, мистер Сандерс?
– В двенадцать часов, ваше превосходительство.
– Я тоже, и отныне и навсегда прошу вас ко мне обедать, когда вам угодно. Не играете ли вы в карты?
– Случается, ваше превосходительство, когда у господина Робинсона есть время; я хожу к нему, или он приходит ко мне, и мы, проработав целый день, позволяем себе провести вечер за картами.
– Так вот как мы сделаем: в те дни, когда он не приходит к вам, милости прошу ко мне, а когда он будет у вас, приводите и его с собой, если ему угодно.
– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство, за эту честь!
– Я всегда буду рад вам. Так это дело решенное?
Сандерс поклонился чуть ли не до земли. Сэр Эдвард снова взял Тома под руку и пошел дальше.
На некотором удалении от домика управляющего стояло жилище егеря, который также заведовал и рыбной ловлей. У него были жена и дети – благословенное семейство! Счастье будто поселилось в этом укромном уголке.
Все население поместья сначала испугалось, что сэр Эдвард, приехав в замок, все в нем переиначит, но теперь все совершенно успокоились. Мой отец был известен на флоте своей храбростью и взыскательностью по службе, а в частной жизни я не встречал человека добрее и снисходительнее его.
Он вернулся в поместье несколько утомленный, потому что еще ни разу не ходил так долго с тех пор, как лишился ноги, но тем не менее довольный, несмотря на тоску, которая поселилась в его сердце. Он решил преобразовать все в доме на корабельный манер, чтобы не менять старых привычек. О своем решении он торжественно объявил Тому и Джорджу, камердинеру. Последнему было нетрудно подчиниться, потому что он не забыл еще дисциплины на корабле «Борей». Повар получил надлежащее приказание, и на другой же день все в доме было устроено по правилам, существовавшим на фрегате «Юнона».
На рассвете колокол вместо барабана будил всех обитателей дома, до начала работы было отведено полчаса на завтрак – так всегда делалось на военных кораблях, и сэр Эдвард никогда не допускал, чтобы матросы на пустой желудок подвергались действию сырого утреннего воздуха.
После завтрака слуги, вместо того чтобы драить палубу, принимались натирать полы в комнатах, затем переходили к чистке меди, что также всегда делалось на кораблях. Содержание в порядке замков, ручек каминных лопаток и прочего требовало соблюдения такой же строгой дисциплины, как и на «Юноне». В девять часов сэр Эдвард обходил весь дом и делал смотр, за ним шли слуги, которых наняли с условием, что в случае неисполнения обязанностей они будут подвергаться наказаниям, применяемым на военных судах. В полдень все работы прерывались, и начинался обед; с часу до четырех сэр Эдвард гулял в парке, как прежде, бывало, прохаживался по рангоуту, а слуги между тем занимались, в случае необходимости, починкой окон, мебели, белья; в пять часов звонили к ужину. Наконец, в восемь часов половина прислуги, как на кораблях, шла спать, остальные, то есть вахтенные, несли службу.
Эта жизнь была лишь пародией на ту, к которой сэр Эдвард привык: в ней присутствовала вся монотонность жизни на море, но не было приключений, которые составляют всю ее прелесть и поэзию. Старому моряку недоставало качки, как новорожденному движения, к которому он привык в утробе матери. Ему недоставало бурь, когда человек борется со стихией, недоставало тех страшных игрищ, в которых моряк защищает свое отечество, слава венчает победителя, стыд постигает побежденного. В сравнении с этим всякое другое занятие казалось ему мелким и ничтожным.
Между тем отцу удавалось скрывать свои чувства от окружающих. Один только Том, обуреваемый теми же настроениями, с беспокойством наблюдал за сэром Эдвардом. Последний часто бросал тоскливые взгляды на свою деревянную ногу, после чего начинал прохаживаться взад-вперед и насвистывать, как бывало во время бури или сражения. Это горе сильных характеров, которое не изливается, а питается молчанием, есть самое ужасное и опасное, оно не процеживается по капле слезами, а копится в глубине души, и опустошения, произведенные им, становятся видны только тогда, когда сердце разбивается.
Мой отец сидел у окна в комнате, которую выбрал для себя и откуда открывался вид на озеро. Это великолепное зрелище пробудило в душе сэра Эдварда старые воспоминания и сожаления, но, услышав, что в комнату кто-то вошел, он, словно стыдясь, что его застали в раздумьях и со слезами на глазах, тряхнул головой и кашлянул – так он обыкновенно делал, когда хотел отогнать тяжелые думы и придать мыслям другое направление. Том тотчас понял, какие чувства волнуют его командира, но сэр Эдвард обратился к нему, приняв веселый вид:
– Ну что, Том, видно, кампания удалась! Ты взял пленных?
– Надо сказать, ваше превосходительство, что местность, которую я обозревал, прекрасно заселена и вам всю жизнь будет что пить во славу Англии.
Сэр Эдвард машинально протянул руку к Тому, равнодушно проглотил поданный им стакан бордо, которое не стыдно было бы подать даже королю Георгу, просвистел какую-то мелодию, потом вдруг встал, обошел всю комнату, поглядывая на украшавшие ее картины, и снова приблизился к окну.
– Впрочем, Том, я думаю, что здесь нам будет так хорошо, как только может быть хорошо на суше.
– Не знаю, как вы, ваше превосходительство, – сказал Том, пытаясь утешить командира, – а я через неделю, думаю, забуду о нашей «Юноне».
– А «Юнона» была прекрасным фрегатом, Том, – продолжал сэр Эдвард со вздохом, – легким на ходу, послушным рулю, стойким в бою. Его построили на моих глазах… Но не будем больше говорить об этом. «Юнона» была моей любимой дочерью… Теперь она будто вышла замуж и покинула старика отца. Дай бог, чтобы муж хорошо с ней обходился; если бы с ней случилось какое-нибудь несчастье, я бы всю жизнь об этом жалел. Давай пройдемся, Том.
И старик, уже не скрывая чувств, взял своего компаньона под руку и начал спускаться по лестнице, ведущей в сад.
Это оказался один из тех прекрасных парков, в обустройстве которых англичанам нет равных. Там были и цветники, и тенистые аллеи, а местами попадались очаровательные домики.
У дверей одного из них сидел Сандерс. Сэр Эдвард пошел прямо к нему, управляющий тотчас поспешил навстречу.
– Очень рад, что вижу вас! – воскликнул сэр Эдвард. – Мне хотелось поблагодарить вас, вы, право, человек редкий!
– А я очень рад, ваше превосходительство, что вам вздумалось пойти в эту сторону, – сказал Сандерс, почтительно поклонившись. – Вот дом, где я живу уже сорок лет. Тут умер мой отец, здесь же родился я… Но, может быть, вашему превосходительству будет угодно как-то по-другому его использовать?
– Покажите мне ваш домик, – попросил сэр Эдвард.
Сандерс провел его и Тома в свой дом. Он состоял из небольшой кухни, столовой, спальни и кабинета, где в величайшем порядке были разложены все касающиеся имения бумаги. Везде царила удивительная чистота.
– Сколько вы получаете жалованья? – спросил сэр Эдвард.
– Сто гиней, ваше превосходительство, это жалованье назначил моему отцу ваш покойный отец. Мой отец умер, и хотя мне было тогда только двадцать пять лет, однако я получил и место его, и жалованье. Впрочем, если вам кажется, что это слишком много, то я готов получать и меньше.
– Напротив, – возразил сэр Эдвард, – я назначаю вам сумму втрое больше. И можете выбрать себе в доме любые комнаты.
– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство, – ответил Сандерс, кланяясь. – Но позвольте доложить, что такая значительная прибавка мне не нужна. Я не трачу и половины того, что получаю, а я не женат: копить мне не для кого. Что касается комнат в доме… – прибавил он, замявшись. – Ваше превосходительство, я готов послушаться вас и переехать, если прикажете, но…
– Что? Говорите!
– Но я привык к этому дому, а он – ко мне. Я знаю, где лежит каждая вещь: мне стоит только протянуть руку, чтобы взять то, что нужно. Я провел здесь всю свою молодость, мебель стоит там же, где и прежде: вот у этого окна всегда сидела моя матушка в своем большом кресле, это ружье повесил над камином мой покойный отец, вот постель, на которой он отдал Богу душу. Я уверен, что дух его и теперь еще здесь витает. Извините, ваше превосходительство, но мне показалось бы святотатством изменить что-нибудь. Если вы прикажете, дело другое.
– Избави бог! Я уважаю чужие воспоминания, почтеннейший, и не хочу оскорблять память ваших родителей. Что касается жалования, то мы его утроим, как я уже говорил, а вы посоветуйтесь с приходским священником, нет ли какого-нибудь бедного семейства, которому вы могли бы помогать. Во сколько вы обедаете, мистер Сандерс?
– В двенадцать часов, ваше превосходительство.
– Я тоже, и отныне и навсегда прошу вас ко мне обедать, когда вам угодно. Не играете ли вы в карты?
– Случается, ваше превосходительство, когда у господина Робинсона есть время; я хожу к нему, или он приходит ко мне, и мы, проработав целый день, позволяем себе провести вечер за картами.
– Так вот как мы сделаем: в те дни, когда он не приходит к вам, милости прошу ко мне, а когда он будет у вас, приводите и его с собой, если ему угодно.
– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство, за эту честь!
– Я всегда буду рад вам. Так это дело решенное?
Сандерс поклонился чуть ли не до земли. Сэр Эдвард снова взял Тома под руку и пошел дальше.
На некотором удалении от домика управляющего стояло жилище егеря, который также заведовал и рыбной ловлей. У него были жена и дети – благословенное семейство! Счастье будто поселилось в этом укромном уголке.
Все население поместья сначала испугалось, что сэр Эдвард, приехав в замок, все в нем переиначит, но теперь все совершенно успокоились. Мой отец был известен на флоте своей храбростью и взыскательностью по службе, а в частной жизни я не встречал человека добрее и снисходительнее его.
Он вернулся в поместье несколько утомленный, потому что еще ни разу не ходил так долго с тех пор, как лишился ноги, но тем не менее довольный, несмотря на тоску, которая поселилась в его сердце. Он решил преобразовать все в доме на корабельный манер, чтобы не менять старых привычек. О своем решении он торжественно объявил Тому и Джорджу, камердинеру. Последнему было нетрудно подчиниться, потому что он не забыл еще дисциплины на корабле «Борей». Повар получил надлежащее приказание, и на другой же день все в доме было устроено по правилам, существовавшим на фрегате «Юнона».
На рассвете колокол вместо барабана будил всех обитателей дома, до начала работы было отведено полчаса на завтрак – так всегда делалось на военных кораблях, и сэр Эдвард никогда не допускал, чтобы матросы на пустой желудок подвергались действию сырого утреннего воздуха.
После завтрака слуги, вместо того чтобы драить палубу, принимались натирать полы в комнатах, затем переходили к чистке меди, что также всегда делалось на кораблях. Содержание в порядке замков, ручек каминных лопаток и прочего требовало соблюдения такой же строгой дисциплины, как и на «Юноне». В девять часов сэр Эдвард обходил весь дом и делал смотр, за ним шли слуги, которых наняли с условием, что в случае неисполнения обязанностей они будут подвергаться наказаниям, применяемым на военных судах. В полдень все работы прерывались, и начинался обед; с часу до четырех сэр Эдвард гулял в парке, как прежде, бывало, прохаживался по рангоуту, а слуги между тем занимались, в случае необходимости, починкой окон, мебели, белья; в пять часов звонили к ужину. Наконец, в восемь часов половина прислуги, как на кораблях, шла спать, остальные, то есть вахтенные, несли службу.
Эта жизнь была лишь пародией на ту, к которой сэр Эдвард привык: в ней присутствовала вся монотонность жизни на море, но не было приключений, которые составляют всю ее прелесть и поэзию. Старому моряку недоставало качки, как новорожденному движения, к которому он привык в утробе матери. Ему недоставало бурь, когда человек борется со стихией, недоставало тех страшных игрищ, в которых моряк защищает свое отечество, слава венчает победителя, стыд постигает побежденного. В сравнении с этим всякое другое занятие казалось ему мелким и ничтожным.
Между тем отцу удавалось скрывать свои чувства от окружающих. Один только Том, обуреваемый теми же настроениями, с беспокойством наблюдал за сэром Эдвардом. Последний часто бросал тоскливые взгляды на свою деревянную ногу, после чего начинал прохаживаться взад-вперед и насвистывать, как бывало во время бури или сражения. Это горе сильных характеров, которое не изливается, а питается молчанием, есть самое ужасное и опасное, оно не процеживается по капле слезами, а копится в глубине души, и опустошения, произведенные им, становятся видны только тогда, когда сердце разбивается.
Глава III
Однажды вечером сэр Эдвард сказал Тому, что чувствует себя очень плохо, а на другой день, вставая с постели, упал в обморок. Все в доме всполошились, управляющий и священник, которые еще накануне играли с сэром Эдвардом в вист, не понимали этого внезапного недомогания и потому сочли его неопасным, но Том отвел их в сторону и растолковал, в чем дело. Решено было послать за доктором, но, чтобы не потревожить больного, сделать вид, будто доктор заехал случайно, на обед.
День прошел как обыкновенно. Благодаря своей сильной воле отец преодолел телесную слабость, но почти ничего не ел, на прогулке останавливался перевести дух после каждых двадцати шагов, а вечером играл рассеянно и проигрывал.
На другой день приехал доктор. Это сначала немного развлекло отца, но вскоре он снова впал в прежнюю задумчивость. Доктор ясно видел, что это сплин, страшная болезнь сердца и рассудка, против которой медицина не знает верного лекарства. Он, однако, предписал разные возбуждающие средства и посоветовал отцу есть ростбиф, пить вино и искать развлечений, которых в Вильямс-Хаусе как раз таки и не было.
Том использовал все свое воображение: чтение, прогулки, карты – больше ничего на ум не шло, но, как бедняга ни старался, он не мог выдумать ничего такого, что развеяло бы тоску его господина. Он предложил сэру Эдварду последнее средство – поездку в Лондон, но тот заявил, что не в состоянии совершить такое дальнее путешествие и что если уж ему не суждено умереть на корабельной койке, то все же лучше перейти на тот свет из постели, чем из кареты.
Больше всего Тома беспокоило то, что мой отец уже не находил удовольствия в обществе своих приятелей, а, напротив, избегал их. Даже сам Том был ему теперь в тягость. Сэр Эдвард, правда, еще гулял, но всегда один, а вечером, вместо того чтобы играть в карты, уходил в свою комнату и никого к себе не пускал. Что касается еды и чтения, то он ел не больше того, сколько нужно, чтобы не умереть, и вовсе не читал. Ему велено было пить разные травяные настои, но однажды он бросил в Джорджа чашку с отваром, и с тех пор никто уже не смел подавать хозяину другого напитка, кроме чая, в который Том подливал немного рома.
Между тем болезнь сэра Эдварда с каждым днем все усиливалась. Он стал не похож на себя, всегда сидел один и сердился всякий раз, когда кто-нибудь заставлял его говорить. В парке была одна темная аллея, которая оканчивалась тенистой беседкой; больной ходил туда каждый день и сидел там по несколько часов, и никто не смел его беспокоить. Верный Том и почтенный Сандерс беспрестанно ходили недалеко от него, но он их будто не замечал. Хуже всего было то, что он с каждым днем все чаще искал уединения и дольше оставался один. Притом уже приближалась зима, а известно, что туманные дни для несчастных, пораженных сплином, – то же, что листопад для чахоточных. Все заставляло думать, что сэр Эдвард не переживет этого времени, если только не случится какого-нибудь чуда. И это чудо совершил один из тех земных ангелов, которых Господь посылает в мир, чтобы утешать несчастных.
Однажды, когда сэр Эдвард, по обыкновению, сидел в своей беседке, погрузившись в смертельную задумчивость, он услышал, что сухие листья в аллее хрустят под чьими-то ногами. Он поднял голову и увидел, что к нему идет женщина; благодаря белому платью и легкой походке ее можно было принять в этой темной аллее за привидение. Больной пристально посмотрел на ту, которая осмелилась его потревожить.
Эта женщина выглядела лет на двадцать пять, хотя ей было несколько больше, она была привлекательна уже не нежной прелестью юности, но, если можно так сказать, второй красотой, которая зарождается из угасающей молодости и приближающейся зрелости. У нее были голубые глаза, какие нарисовал бы художник, если бы хотел изобразить сострадание, длинные черные волосы, от природы волнистые, которые выбивались из-под маленькой шляпки, спокойное лицо с правильными чертами, отличавшими женщин северной части Великобритании. Наконец, одежда ее, простая и скромная, но сшитая со вкусом, представляла собой нечто среднее между нарядом того времени и пуританским костюмом семнадцатого века.
Она пришла просить сэра Эдварда, который славился своей добротой, за одно несчастное семейство. Отец долгое время болел и накануне умер, оставив жену и троих детей. Хозяин дома, в котором бедная вдова жила со своими сиротами, был в Италии, а управляющий требовал выплаты просроченных платежей за квартиру. В противном случае он грозил выгнать несчастных из дома. Эта угроза была тем страшнее, что приближалась зима, бедная вдова возлагала все свои надежды на великодушного владельца Вильямс-Хауса.
Незнакомка рассказала все это таким трогательным голосом, что слезы навернулись на глаза моряка. Он опустил руку в карман, вытащил кошелек, полный золота, отдал его хорошенькой посланнице, не сказав ни слова, потому что адмирал, как Вергилий у Данте, от длительного молчания разучился говорить. Незнакомка, со своей стороны, в первом порыве признательности, удержать которую была не в силах, схватила руку сэра Эдварда, поцеловала ее и скрылась, торопясь к несчастным, которые и не воображали, что Бог пошлет им такую помощь.
Оставшись один, сэр Эдвард решил, что все это привиделось ему во сне. Он осмотрелся: белое видение исчезло, и если бы приятное ощущение на руке и отсутствие кошелька в кармане не доказывали ему, что это произошло в действительности, он был бы уверен, что грезил в лихорадке. В это самое время Сандерс случайно проходил по аллее, и сэр Эдвард, против своего обыкновения, окликнул его. Сандерс в удивлении остановился. Отец сделал ему знак рукой. Сандерс, не веря глазам своим, подошел, и сэр Эдвард спросил его, что это была за женщина.
– Анна-Мэри, – ответил управляющий таким голосом, будто всем было известно, кто это.
– Да кто такая эта Анна-Мэри?
– Как? Неужели вы ее не знаете? – удивился Сандерс.
– Разумеется, не знаю, раз спрашиваю! – вскрикнул сэр Эдвард в нетерпении, которое было очень хорошим знаком.
– Это благодетельница бедных, ангел-утешитель страждущих и обиженных. Она, верно, просила вас сделать какое-нибудь доброе дело?
– Да, она, кажется, говорила мне о каких-то несчастных, которых нужно спасти от нищеты.
– Я так и знал. Она всегда этим занимается. К богатым ее приводит милосердие, к бедным – благотворительность.
– Да кто же эта женщина?
– С вашего позволения, она еще девушка, добрая и прекрасная девушка.
– Да какая мне разница, женщина она или девушка! Я вас спрашиваю, кто она такая!
– Никто этого не знает наверняка, ваше превосходительство, хотя догадок много. Лет тридцать назад… да, точно, это было в шестьдесят четвертом или шестьдесят пятом году. Ее отец и мать поселились в Бербишире, они приехали из Франции, куда, как говорят, удалились вместе с претендентом[1], отчего все имущество их было конфисковано, а им велено было не приближаться к Лондону меньше чем на шестьдесят миль. Через четыре месяца после того, как они сюда приехали, родилась Анна-Мэри. В пятнадцать лет она лишилась родителей и осталась одна-одинешенька с сорока фунтами дохода. Этого было слишком мало, чтобы выйти замуж за дворянина, и слишком много, чтобы выйти за простолюдина. Притом она, очевидно, из хорошего рода и получила прекрасное воспитание, потому ей и нельзя было выйти за простого человека. И она решила посвятить свою жизнь благотворительности. С тех пор Анна-Мэри ревностно исполняет принятую на себя обязанность. Она немного разбирается в медицине и лечит всех неимущих, а уж где лекарства бессильны, тут поможет ее молитва, потому что здесь все считают ее ангелом небесным. Поэтому немудрено, что она осмелилась побеспокоить ваше превосходительство, чего никто из нас сделать бы не посмел. У нее свои привилегии, и, между прочим, куда бы она ни шла, люди и не думают останавливать ее.
День прошел как обыкновенно. Благодаря своей сильной воле отец преодолел телесную слабость, но почти ничего не ел, на прогулке останавливался перевести дух после каждых двадцати шагов, а вечером играл рассеянно и проигрывал.
На другой день приехал доктор. Это сначала немного развлекло отца, но вскоре он снова впал в прежнюю задумчивость. Доктор ясно видел, что это сплин, страшная болезнь сердца и рассудка, против которой медицина не знает верного лекарства. Он, однако, предписал разные возбуждающие средства и посоветовал отцу есть ростбиф, пить вино и искать развлечений, которых в Вильямс-Хаусе как раз таки и не было.
Том использовал все свое воображение: чтение, прогулки, карты – больше ничего на ум не шло, но, как бедняга ни старался, он не мог выдумать ничего такого, что развеяло бы тоску его господина. Он предложил сэру Эдварду последнее средство – поездку в Лондон, но тот заявил, что не в состоянии совершить такое дальнее путешествие и что если уж ему не суждено умереть на корабельной койке, то все же лучше перейти на тот свет из постели, чем из кареты.
Больше всего Тома беспокоило то, что мой отец уже не находил удовольствия в обществе своих приятелей, а, напротив, избегал их. Даже сам Том был ему теперь в тягость. Сэр Эдвард, правда, еще гулял, но всегда один, а вечером, вместо того чтобы играть в карты, уходил в свою комнату и никого к себе не пускал. Что касается еды и чтения, то он ел не больше того, сколько нужно, чтобы не умереть, и вовсе не читал. Ему велено было пить разные травяные настои, но однажды он бросил в Джорджа чашку с отваром, и с тех пор никто уже не смел подавать хозяину другого напитка, кроме чая, в который Том подливал немного рома.
Между тем болезнь сэра Эдварда с каждым днем все усиливалась. Он стал не похож на себя, всегда сидел один и сердился всякий раз, когда кто-нибудь заставлял его говорить. В парке была одна темная аллея, которая оканчивалась тенистой беседкой; больной ходил туда каждый день и сидел там по несколько часов, и никто не смел его беспокоить. Верный Том и почтенный Сандерс беспрестанно ходили недалеко от него, но он их будто не замечал. Хуже всего было то, что он с каждым днем все чаще искал уединения и дольше оставался один. Притом уже приближалась зима, а известно, что туманные дни для несчастных, пораженных сплином, – то же, что листопад для чахоточных. Все заставляло думать, что сэр Эдвард не переживет этого времени, если только не случится какого-нибудь чуда. И это чудо совершил один из тех земных ангелов, которых Господь посылает в мир, чтобы утешать несчастных.
Однажды, когда сэр Эдвард, по обыкновению, сидел в своей беседке, погрузившись в смертельную задумчивость, он услышал, что сухие листья в аллее хрустят под чьими-то ногами. Он поднял голову и увидел, что к нему идет женщина; благодаря белому платью и легкой походке ее можно было принять в этой темной аллее за привидение. Больной пристально посмотрел на ту, которая осмелилась его потревожить.
Эта женщина выглядела лет на двадцать пять, хотя ей было несколько больше, она была привлекательна уже не нежной прелестью юности, но, если можно так сказать, второй красотой, которая зарождается из угасающей молодости и приближающейся зрелости. У нее были голубые глаза, какие нарисовал бы художник, если бы хотел изобразить сострадание, длинные черные волосы, от природы волнистые, которые выбивались из-под маленькой шляпки, спокойное лицо с правильными чертами, отличавшими женщин северной части Великобритании. Наконец, одежда ее, простая и скромная, но сшитая со вкусом, представляла собой нечто среднее между нарядом того времени и пуританским костюмом семнадцатого века.
Она пришла просить сэра Эдварда, который славился своей добротой, за одно несчастное семейство. Отец долгое время болел и накануне умер, оставив жену и троих детей. Хозяин дома, в котором бедная вдова жила со своими сиротами, был в Италии, а управляющий требовал выплаты просроченных платежей за квартиру. В противном случае он грозил выгнать несчастных из дома. Эта угроза была тем страшнее, что приближалась зима, бедная вдова возлагала все свои надежды на великодушного владельца Вильямс-Хауса.
Незнакомка рассказала все это таким трогательным голосом, что слезы навернулись на глаза моряка. Он опустил руку в карман, вытащил кошелек, полный золота, отдал его хорошенькой посланнице, не сказав ни слова, потому что адмирал, как Вергилий у Данте, от длительного молчания разучился говорить. Незнакомка, со своей стороны, в первом порыве признательности, удержать которую была не в силах, схватила руку сэра Эдварда, поцеловала ее и скрылась, торопясь к несчастным, которые и не воображали, что Бог пошлет им такую помощь.
Оставшись один, сэр Эдвард решил, что все это привиделось ему во сне. Он осмотрелся: белое видение исчезло, и если бы приятное ощущение на руке и отсутствие кошелька в кармане не доказывали ему, что это произошло в действительности, он был бы уверен, что грезил в лихорадке. В это самое время Сандерс случайно проходил по аллее, и сэр Эдвард, против своего обыкновения, окликнул его. Сандерс в удивлении остановился. Отец сделал ему знак рукой. Сандерс, не веря глазам своим, подошел, и сэр Эдвард спросил его, что это была за женщина.
– Анна-Мэри, – ответил управляющий таким голосом, будто всем было известно, кто это.
– Да кто такая эта Анна-Мэри?
– Как? Неужели вы ее не знаете? – удивился Сандерс.
– Разумеется, не знаю, раз спрашиваю! – вскрикнул сэр Эдвард в нетерпении, которое было очень хорошим знаком.
– Это благодетельница бедных, ангел-утешитель страждущих и обиженных. Она, верно, просила вас сделать какое-нибудь доброе дело?
– Да, она, кажется, говорила мне о каких-то несчастных, которых нужно спасти от нищеты.
– Я так и знал. Она всегда этим занимается. К богатым ее приводит милосердие, к бедным – благотворительность.
– Да кто же эта женщина?
– С вашего позволения, она еще девушка, добрая и прекрасная девушка.
– Да какая мне разница, женщина она или девушка! Я вас спрашиваю, кто она такая!
– Никто этого не знает наверняка, ваше превосходительство, хотя догадок много. Лет тридцать назад… да, точно, это было в шестьдесят четвертом или шестьдесят пятом году. Ее отец и мать поселились в Бербишире, они приехали из Франции, куда, как говорят, удалились вместе с претендентом[1], отчего все имущество их было конфисковано, а им велено было не приближаться к Лондону меньше чем на шестьдесят миль. Через четыре месяца после того, как они сюда приехали, родилась Анна-Мэри. В пятнадцать лет она лишилась родителей и осталась одна-одинешенька с сорока фунтами дохода. Этого было слишком мало, чтобы выйти замуж за дворянина, и слишком много, чтобы выйти за простолюдина. Притом она, очевидно, из хорошего рода и получила прекрасное воспитание, потому ей и нельзя было выйти за простого человека. И она решила посвятить свою жизнь благотворительности. С тех пор Анна-Мэри ревностно исполняет принятую на себя обязанность. Она немного разбирается в медицине и лечит всех неимущих, а уж где лекарства бессильны, тут поможет ее молитва, потому что здесь все считают ее ангелом небесным. Поэтому немудрено, что она осмелилась побеспокоить ваше превосходительство, чего никто из нас сделать бы не посмел. У нее свои привилегии, и, между прочим, куда бы она ни шла, люди и не думают останавливать ее.