Дюнан Сара. На грани

   — Сказала: «Как хорошо!»
   — Что «хорошо»?
   — Я сказала ей, что ты приехала, и она сказала: «Как хорошо!»
   — И больше ничего-ничего не сказала? По-видимому, я не смогла скрыть своего возмущения, потому что Лили вдруг сжала мой локоть,
   — Она сказала это очень громко. Как будто она на самом деле очень рада.
   Я улыбнулась и ответила на ее пожатие. Пол ошибся. Лили действительно говорила с матерью. Это не было детской фантазией. Мы посидели еще немного, со всех сторон окруженные ночной тьмой. Я представила себе костер в ночи и целую армию маленьких мохнатых зверьков, с любопытством глядящих на него из темноты. Быть может, мы рассказываем детям сказки перед сном, чтобы отогнать от себя ночные страхи?
   — Она странно говорила, — наконец пробормотала девочка.
   — Странно? А чем странно?
   — Не знаю. — Она слегка передернула плечами. — Когда она сказала «до свидания», голос у нее был такой... печальный, словно она не хочет класть трубку. Я даже заплакала. Я хотела еще что-нибудь сказать, но ее уже не было на проводе. А потом Пол стал орать мне в ухо, и вы оба примчались, и я испугалась.
   Я почувствовала, как внутри у меня что-то екнуло, словно в животе разверзлась черная дыра, которая сейчас поглотит меня. Почему это сердечная боль всегда так отдается в животе?
   — О, Лили, — сказала я, крепко обняв девочку, — дорогая моя! Просто она, наверное, очень огорчилась, что не смогла сесть на самолет.
   В полумгле я увидела, как она крепко зажмурилась, чтобы не заплакать. Она так делала всегда, с раннего детства, когда еще училась ходить и все время падала.
   — По-моему, нехорошо было Полу так на меня кричать.
   — О, он не нарочно! Ты же знаешь Пола. — Я помолчала. — А она слышала его крики? Ты еще говорила с ней, когда он подключился?
   — Не знаю. Наверное, нет.
   — А она знает, что у тебя все в порядке? То есть она спросила об этом у тебя?
   —Да.
   — И что ты ей сказала?
   — Сказала, что все чудно.
   Чудно. Это было словечко Лили на все случаи жизни. Чудная погода, чудная жизнь, чудная школа, все чудно. В свое время наши с ней телефонные разговоры нередко исчерпывались этим кратким словом. Я так привыкла к нему, что даже попыталась как-то применить его в деловом разговоре. Все сошло отлично. Чудно сошло. Не то что сейчас.
   — Я рассказала ей, что ты мне утку выиграла, — добавила она, видимо полагая, что это меня взбодрит.
   — Не я же выиграла! Выиграла ты!
   — Да, но ты помогала мне держать сетку.
   — А насчет панды ты сказала? Она кивнула.
   — Вот, наверное, поэтому голос ее и был таким печальным. Она услышала обо всем этом и пожалела, что не была с нами, не веселилась, как мы.
   — Да. — Она взвесила сказанное. — Наверное, ей этого хотелось. Что ж она не приезжает домой?
   — О, она приедет, дорогая, обязательно приедет.
   Мы еще посидели немного. Она высвободилась из моих объятий, и теперь я не могла сказать, что она чувствует. Я внезапно забеспокоилась, не делаю ли какой-то ошибки.
   — А когда твоя мама умерла — я хочу сказать, в детстве, когда ты была маленькой, — заговорила наконец Лили, по-прежнему не глядя мне в глаза, а уставясь на ступени лестницы, — тогда ты скучала по ней?
   Скучала ли я? Я вновь перенеслась в родительскую спальню: вот я стою там, глядя на то место на кровати, где обычно спала мама, и покрывало там такое гладкое, блестящее, как море в штиль, и на секунду я опять почувствовала разверзшуюся внутри меня дыру.
   — Да, — ответила я. — Я очень по ней скучала. Но твоя мама, Лили, не умрет. Она просто немного задерживается.
   Мы еще посидели с ней. Все слова, что приходили мне на ум, казались фальшивыми и ненужными. Я чувствовала, как подрагивает в моей руке ее ручка. Помоги ей, Стелла. Придумай, как это сделать.
   — Хочешь, остаток ночи будем спать вместе? — спросила я, крепче прижав ее к себе. Может, это поможет заснуть?
   Я не ожидала, что она согласится, но она согласилась, и, сгребя ее в охапку, я понесла ее наверх по лестнице.

Отсутствие — Воскресенье, утром

   В середине ночи он отпер дверь ее комнаты.
   Она лежала в постели, приобняв рукой лошадку. Она не спала.
   После его ухода она долго вспоминала и проигрывала их беседу — так влюбленный ищет тайные смыслы в словах, сказанных при первой встрече. Не помогло. Чем больше времени проводила она в его обществе, тем большую зыбкость и неустойчивость чувствовала. Чем меньше он говорил, тем подозрительнее она становилась, и с каждым новым его признанием она все меньше верила ему. Впрочем, женщина действительно была. Это подтверждали снимки. И между ними существовали какие-то отношения, это было совершенно ясно, хотя отношения вовсе не те, о которых он говорил. Старомодное ухаживание, счастливое супружество, печальная кончина — в наши дни даже романы и то не так слащавы. А если это было правдой, зачем так долго уверять ее в этом? Здесь и заключалась странность. Все произошедшее — ее умыкание, плен, его гостеприимство — говорило ей об одержимости, но кем? Ею или умершей? Для чего она ему понадобилась — в качестве замены или просто как свидетель? Могло показаться, что ему надо уверить ее в чем-то, чтобы увериться самому. И она подозревала даже, что в известном смысле он не слишком ею интересуется, глядя не на нее, а скорее сквозь. Может ли это означать, что он собирается сдержать слово и отпустить ее? И сдержит ли свое слово она — подождет ли покорно, пока он ее отпустит? Ответы на оба вопроса казались очевидными.
   Но, так или иначе, спать сегодня ей не придется. Еда сделала свое дело, преобразовав дневную потерянность в беспокойство и энергию. Она еще и еще раз обежала комнату в поисках чего-то, что могла пропустить. Исчерпав таким образом все возможности спальни и ванной, она погасила свет и забралась в постель, где, глядя на потолок, мысленно обследовала уже весь дом, пробуя окна и двери, дергая замки, и наконец выбиралась на свободу, пока воображаемый он спал над своими пузырьками с проявителем.
   Мысленно она все возвращалась в ту темную комнату. Если он проводил в ней столько времени, может быть, и сейчас он там? Глубина его одержимости и запах, исходивший от его одежды, позволяли предположить, что в это помещение его тянуло постоянно. Но когда-то далее и ему требуется сон — если не там, то где-нибудь рядом, чтобы услышать, не забеспокоится ли она среди ночи. Тот факт, что он не услышал, как в первую ночь она билась в дверь, еще не означает, что он вообще не способен это услышать, скорее доказывает лишь то, что он предпочел не слышать этого. Почему-то ей важно было знать, где он находится. Мысленно представлять его местонахождение так же точно, как он представлял, где находится она.
   Поэтому, когда среди ночи, в самую глухую ее пору, она вдруг услышала, как в замок вставляется ключ, она перепугалась тем сильнее, поняв, что опять не слыхала его шагов. Неужели этот человек действительно умеет красться бесшумно или же он все время стоял под дверью, выжидал, отмечая ход ее мысли, вместе с ней проделывая тайный ее путь к свободе? Замок щелкнул, и тело ее охватил страх, в голову бросилась кровь, живот сжало спазмой. Пальцы ее под периной ухватили за шею лошадку. Она примерялась то так, то эдак — то прицеливаясь ударить острыми выступами фигурки, ее ногами, то сжимая голову лошади как рукоятку дубины. Да, последнее вернее. Ей даже удалось унять дрожь.
   Тишина. И потом легкий шорох, как будто из замка вынули ключ. Она лежала, замерев, в ожидании того, как увидит движение дверной ручки. Что произойдет после? Если он планирует секс, то он подготовился. Мог бы так не трудиться. Мужчина, подмешивающий что-то в кофе, наверняка имеет в запасе еще пару-другую снадобий, которые хорошо идут с красным вином и анчоусами. Однако она не спит и в полном сознании. Готов ли он к драке? Неужели ему это требуется? Со всеми своими рассказами о любви, зародившейся среди английских глаголов, он производил впечатление человека сентиментального и не способного на насилие. Но что она понимает? Ведь это первый ее уик-энд с психопатом.
   Она лежала, ждала.
   Ничего не происходило.
   Дверь оставалась закрытой.
   Ее пальцы, сжимавшие дерево, подрагивали. Она вдруг услышала шарканье ног по полу. Он отходил от двери, шел по коридору, спускался по лестнице. Какого черта, что происходит? Сначала он запирает ее на ключ, потом ждет до поздней ночи, отпирает дверь — и что? — просто уходит, и все?
   Неужели в последний момент он оробел? Подгоняемый плотью, поднялся по лестнице лишь затем, чтобы обнаружить, что страсть его исчерпала себя, не выдержав даже времени, требуемого, чтобы отпереть дверь? Она понимала, что такое невозможно. Значит, причина должна крыться в другом. Она мысленно проиграла идею раскаяния — романтический вечер, проведенный вместе с ней, приоткрыл в нем родник сочувствия, что, в свою очередь, освободило ее, погнав его к священнику для исповеди и отпущения грехов. Не выдерживает критики. При всех его рассказах насчет любви и страданий его патология несовместима с раскаянием.
   Остается лишь один ответ. Видимо, он задумал какую-то хитрость. Может, он хочет, чтобы, проснувшись среди ночи и найдя дверь открытой, она вышла, чтобы отыскать его? Может быть, он хочет испытать ее, проверить ее покорность, посмотреть, не нарушит ли она их соглашения, попытавшись освободиться. Тогда он воспользуется ее нарушенным словом, чтобы нарушить свое. В таком случае она воспротивится его плану. Опять наступила мертвая тишина. Она лежала, не шевелясь, с закрытыми глазами, ровно дыша. Снаружи в щель окна проникал шелест сосновой хвои, зыбкий, неровный шорох, как будто ветерок играл черепицей, звук распадался на частицы, живой, то нарастающий, то затихающий. В смятенном вихре чувств, в котором она пребывала последние два дня, она поняла, что чуть ли не радуется этому звуку. А потом она услышала другой звук — урчанье автомобильного мотора, звук зажигания, двигатель наращивал обороты, пока колеса резко не двинулись, прошелестев по гравию в направлении покрытия более твердого, и машина укатила, шум постепенно замер, растворившись в ночи.
   Сердце ее колотилось как бешеное. Ошибиться в последовательности звуков она не могла — сначала отперли ее дверь, потом кто-то уехал на машине. Это мог быть только он. Если она спала, ни того, ни другого звука она не услышала бы — уж слишком тихими они были. Но она не спала, а дверь теперь была открыта, и машина уехала.
   Ей опять представились кабинка для исповеди и в ней мужчина, в слезах кающийся в своей любви, доведшей его до безумия. Отпустит или не отпустит ему его грех священник, лежать здесь, ожидая его возвращения, она не собирается. Хватит быть жертвой на заклании!
   Она выбралась из постели, опустила ноги в туфли. Спала она одетой, и шелковое платье смялось и прилипло к телу, оставив на коже отпечатки своих морщин и складок. Времени переодеться у нее не было. Если и удастся покинуть этот дом, она будет без паспорта, без билета и без денег! Не важно.
   Можно отправиться пешком или весь путь к свободе проделать автостопом. Там будет видно. Выхватив из гардероба свой жакет и все еще сжимая в руке деревянную лошадку, она тихо отворила дверь.
   Ничего не произошло. Ни сигнала тревоги, ни внезапно вспыхнувшего света, ни руки, протянутой к ней из темноты, чтобы преградить ей путь. Она очутилась на лестничной площадке. В большое окно холла струились полосы света от серпа месяца высоко в небе. Лунный свет разгонял мрак ночи, вместе с тем отбрасывая тени, в которых ей почудилось движение.
   Она взяла себя в руки. Страху не одолеть ее. Жизнь вдвоем с ребенком учит побеждать ночную паранойю; сигнализация от грабителей нужна разве что страховым компаниям, а воображению же требуется защита более тонкая и хитроумная. Если бы сейчас с ней рядом находилась Лили, она бы всячески старалась уберечь от страха ребенка и ей было бы не до собственных страхов. Она сжала в кулак свободную руку, вообразив трепетание в ней детской ручки. А потом, говорила она себе, спускаясь по лестнице, чего ей бояться? Она уже знала, что в доме никого нет.
   Спустившись, она сразу направилась к входной двери. Щелкнула верхним и нижним замками и повернула ручку. Дверь не подалась. Она и не надеялась, что дверь окажется открытой, ведь правда же? Так было бы слишком просто. И тем не менее она быстро оглянулась, заподозрив, что он стоит за ее спиной, смеясь над ее наивностью. После сорока восьми часов плена она уже начала и вести себя как узник, боящийся свободы, испытывающий неловкость от отсутствия цепей. Она стремительно шла по коридору, пробуя каждую дверь по очереди. Все они оказались закрытыми, что наводило тоску. Повернув ручку одной из дверей, она надавила на дерево всем телом, упираясь плечом, как тараном. Но подалась не дверь, а только ее плоть. Признав поражение, она отправилась в гостиную. Там было темным-темно. Наверное, окна прикрывались ставнями, и потому тьма была такой непроглядной. Может, рискнуть зажечь свет? А что, если он следит за ней откуда-нибудь рядом и только и ждет знака, чтобы войти? Вытянув перед собой свободную руку и так прокладывая себе путь в темноте, она осторожно пересекла пространство гостиной, подойдя к стоявшему возле каминной решетки столику, где раньше стоял телефон. Сейчас аппарата там, разумеется, уже не было. Предусмотрительности ему не занимать. Она быстро переместилась к окну, которое, как она помнила, за ужином было приоткрыто. Но по пути она задела бедром угол столика, и тот повалился. Шум был настолько оглушительным, что она невольно вскрикнула, разжала руку с лошадкой, и та кубарем полетела в темноту. Ничего, все в порядке. Если в доме никого нет, то и слышать шум было некому.
   И тем не менее она заторопилась. Оставив лошадку лежать там, куда она упала, Анна бросилась к окну. Но оно, как выяснилось, было не просто заперто, а даже не имело шпингалета, и не за что было ухватить деревянную раму. Ей даже пришло в голову попытаться разбить стекло чем-нибудь из мебели, но все равно она уперлась бы в закрытые ставни. Дом был как неприступная крепость, и выбраться из него не было никакой возможности.
   Она почувствовала, как ее сотрясает дрожь, словно вдруг потянуло холодом. От страха по коже побежали мурашки. Все усилия ее бессмысленны. Она бродит по темному дому, где все заперто и законопачено. Зачем ему было трудиться выпускать ее из комнаты, если все равно идти ей некуда? А может быть, именно поэтому он и выпустил ее? Чтобы она почувствовала и поняла, насколько совершенно ее пленение. Как не может она его нарушить и выйти отсюда без его на то согласия, даже если его нет дома и он не может ей воспрепятствовать. Может, он и нитки протянул или рассыпал муку на полу и теперь получит доказательства того, что она бродила по дому, пытаясь выбраться?
   Она поняла, что даже в его отсутствие она боится его. Как случилось, что она стала такой пугливой? Возможно, поэтому-то он и остановил свой выбор на ней. Для таких людей, как он, это качество решающее. Ведь во Флоренции было полно говорящих по-английски туристок, темноволосых и белолицых. А он выбрал именно ее, учуяв в толпе покупателей ее уязвимость, словно та источала какой-то особый и ощутимый запах.
   Она не всегда была такой. Раньше ей было море по колено, во всяком случае, она не боялась в этом море утонуть. Но почему-то с рождением Лили мир вокруг стал представляться ей местом значительно более опасным. Она тратила столько сил, оберегая дочь от неправильных поступков и ошибок, что забыла, как приятно иногда сбросить с себя узду, заглянуть в пропасть. Она постепенно утратила стремление к вершинам. Теперь на пути к ним ее тошнит — в прямом и переносном смысле, у нее кружится голова. Что ж, приближаться к краю пропасти так близко, как теперь, ей вряд ли когда-нибудь придется, но чтобы не свалиться сейчас, ей лучше научиться сохранять равновесие. И поскорее. Для начала надо поверить, что она уже научилась этому.
   Если он ждет от нее побега, то она поступит противоположным образом — оставит попытки бежать. Если он хочет, чтобы она потеряла голову, то она будет совершенно спокойной. Если он ушел, играя с ней в прятки в темноте, то она включит свет. Она опять пересекла комнату и возле двери нашла выключатель. Комната вспыхнула светом — чистая, аккуратно прибранная, следы ужина были ликвидированы, на столе, придвинутом теперь к дальней стенке, стоял завтрак — термос с кофе и рогалики в корзинке, прикрытые еще чуть влажной салфеткой. Она взяла рогалик, пощупала его. Хлеб был черствый. Значит, запасы продуктов подходят к концу. Не пополнить ли их он отправился и сейчас закупает провизию в каком-нибудь дальнем ночном супермаркете? Нет, вряд ли. Приходится признать, что она понятия не имеет, где он может сейчас находиться.
   Приводя в порядок комнату, она подняла валявшуюся на полу лошадку. Одна нога у фигурки теперь надломилась в колене. Лили придется сделать лошадке перевязку. Ну, это она умеет — девочка заправский ветеринар. Оставив мысль о лошади, она занялась теперь столиком. Возле него на полу валялись книги, видимо упавшие вместе со столиком. Она подняла и их. Книги оказались английскими романами в дешевой бумажной обложке с потрепанными от чтения корешками и с картинками на передней сторонке, красноречиво выдающими содержание романов: холеные красавицы с чистыми открытыми лицами на фоне экзотического пейзажа — любовные дамские романы под стать гардеробу в спальне. Она проверила дату выхода романов, помеченную на обороте. Конец девяностых. Похоже, это книги Паолы, теперь предназначенные во владение ей. Что виделось в его воображении? Что она станет праздно валяться на траве, почитывая романы, в то время как он будет сервировать стол? Супружеская идиллия с пленницей.
   В зеркале, висевшем справа от камина, она поймала свое отражение. Вот уже три дня она толком не смотрелась в зеркало и была поражена увиденным; лицо бледное, осунувшееся, волосы всклокочены, непричесаны после постели, красное шелковое платье все помято и изжевано.
   Машинально она потянулась пригладить волосы и, согнав с лица хмурое выражение, растянула лицевые мускулы в полуулыбке. Всегдашнее женское занятие — молчаливый разговор со своим отражением в зеркале. Даже в трудную минуту это помогает. Так выглядит она уже лучше. И чувствует она себя теперь лучше — более собранной, уравновешенной.
   Еще правее самого зеркала висел портрет Паолы, с улыбкой смотревшей прямо в объектив фотоаппарата. По-видимому, к моменту съемки они уже были любовниками, иначе откуда такое спокойствие перед объективом, кокетливое и в то нее время слегка отчужденное? Может быть, ей нравилось сниматься? Судя по всему, она была женщиной, сознающей свои чары, свою власть. Загадка только, почему она решила испробовать свои чары на нем.
   Анна опять перевела взгляд с фотографии на зеркало. Интересно, страсть ли затмила его зрение или они и вправду чем-то похожи одна на другую? Нет, на самом деле — нет. Во-первых, женщина на фотографии красивее, чем она — лоб шире, губы полнее, что делает улыбку обаятельнее. Взглянув в зеркало, Анна попыталась подправить улыбку, придав ей сходство с улыбкой женщины на фотографии, одновременно гадая, что увидел в них обеих он. Однажды Лили, застав Анну за этой игрой со своим отражением, спросила, почему она всегда гримасничает, глядя в зеркало. Анна тогда очень смутилась, словно ее уличили в какой-то женской хитрости и суетности, которую она невольно может передать следующему поколению женщин. С тех пор она и Лили порой заставала за этим занятием — застенчивым общением с зеркалом, тайными упражнениями в женском коварстве про запас, для будущей взрослой жизни. Ладно, думала она тогда. Возможно, это сильнее нас. Сильнее меня или ее. Всех сильнее...
   Она еще раз поглядела на фотографию. И вдруг она поняла. Конечно! Как же она раньше этого не заметила! Похожей была не внешность, а поза. Женщина на фотографии стояла там же, где стояла сейчас она, и так же держала голову, чуть наклонив ее, с легкой улыбкой на лице, чуть кокетливой и чуть самоуверенной. Женщина наедине со своим отображением. Не ведающая о камере. Глядящая в зеркало. Пребывающая в одиночестве.
   Она опустила глаза, чтобы в них не отразилась ее догадка. Притворившись, что интересуется только комнатой, стала опять лениво оглядывать стены, однако теперь галерея снимков предстала перед ней в ином свете. На части этих снимков женщина была поймана и запечатлена на людях, в будничном общении с собеседниками, которых на снимках не было. Собеседники эти были отрезаны, а изображение женщины увеличено. Обычное ухищрение телеобъектива.
   На других снимках женщина была уже одна: выхваченная из общей жизни, она занималась теперь только собой, кокетничала со своим изображением, проверяя в зеркале свои чары. Одновременно субъект и объект. А расстояние между тем и другим было пройдено без промежуточного этапа свадьбы. Никаких свадебных снимков или официальных портретов, ни единой фотографии их вдвоем, ни малейшего доказательства их близости когда-либо.
   Паола. Умершая жена? Или просто интересная модель, вырванная из толпы, кишащей на улицах Флоренции, и ввергнутая сюда, в этот дом, в эту комнату, к этому зеркалу?
   Как и она сама.
   Теперь.

Отсутствие — Суббота, днем

   В спальне звонил не тот телефон, что стоял возле кровати. Звук шел не оттуда. И звонок был другой, более мелодичный, похожий на звонок мобильника, только приглушенный. После третьего звонка она поняла, откуда он исходит — из шкафа для одежды.
   В шкафу висел лишь его льняной пиджак: было. слишком жарко, чтобы надеть его, но оставлять такой пиджак смятым в чемодане тоже не годилось. Во внутреннем кармане она обнаружила аппарат. Теперь, вытащенный, он лежал у нее на ладони, такой крохотный и изящный в своем совершенстве, что его можно было принять за хирургический инструмент, каким пользуются при ювелирных операциях на сердце.
   Звонки теперь прекратились. Звонивший, не получив ответа, без сомнения, сейчас наговаривал сообщение.
   Она насупилась. О мобильнике он не сказал ей ни слова. Скажи он ей это, и она еще в дороге попросила бы телефон, чтобы позвонить домой, и не надо было бы дожидаться, когда они приедут в отель. Но может быть, радиус действия его телефона не так велик и не охватывает расстояния столь дальние, хотя, если судить по географии его деловых поездок за рубеж, это маловероятно. А может быть, жена его проверяет номера на счетах. «О других она знает. О тебе — не знает».
   Она вперила взгляд в телефон. На нем, как и следовало ожидать, уже зажглась маленькая табличка неотвеченного звонка в 9.30 вечера, в субботу. Тебе дела нет, Анна, кто это звонил, сказала она себе. Это касается только его и никого больше. Но жар их обоюдных исповедей сделал свое дело и сейчас медленным огнем сжигал ее сознание, мучая ее необходимостью знать — такой же изощренной, как доверительность их недавнего общения. Она набрала цифры автоответчика, и электронный голос пропищал ей в ухо инструкцию, какие кнопки следует нажимать, чтобы прослушать записанное сообщение. Пальцы ее так и ринулись к кнопкам. Может быть, ей требовалось это, чтобы ощутить свою вину и перед его семьей. Звонила, разумеется, женщина. «Женат на француженке», но выговор был американский:
   «Привет! Я только сообщить, что сегодня днем имела разговор с нашим клиентом и что он горит желанием, равно как и нетерпением. Не меньше, чем я, знаешь ли. Жду не дождусь. Хочу быть уверенной, что все у тебя в порядке, ты встретился с кем надо и сможешь доставить ее обратно, как было задумано. Я назвала ему конец следующей недели. Надеюсь, что к тому времени мы, как штык, будем дома, хорошо? Не знаю даже, кого я больше хочу видеть — тебя или ее.
   Да, кстати, о тех, кто скучает — в твое отсутствие в офисе звонила Софи Вагнер. Та, санкт-петербургская... Я ведь правильно запомнила? По счастью, она перепутала фамилию, и трубку взяла я. Тебе не известно, как она раздобыла номер, а? Вряд ли ты мог поступить так опрометчиво.
   Так или иначе, сообщи мне, когда возвращаешься. И не слишком изнуряй себя работой, хорошо? Помни, дорогой, что у тебя имеются кое-где и другие дела и обязанности!» — тут голос дрогнул от смеха.
   Сообщение окончилось, и оператор осведомился, желает ли она его стереть, сохранить или же прослушать вторично. Она выключила мобильник, затем опять включила, чтобы проверить, сохранилось ли сообщение. Ему не узнать, что она слушала сообщение.
   Она стояла, не сводя глаз с аппарата в руке.
   Это по работе, думала она. Женщина — его компаньон, человек, достаточно ему близкий, чтобы позволить себе фамильярный тон — ведь говорила она с ним даже фамильярнее, чем если бы то была жена. И тем не менее, когда Анна захотела проглотить комок в горле, то обнаружила, что горло у нее пересохло. «Жду не дождусь...», скучает... «помни, дорогой, что у тебя имеются кое-где и другие дела и обязанности». Дело даже не в словах: выдает тон. То, с каким пренебрежением была названа Софи, и это наглое подтрунивание, свидетельствующее о сексуальной власти... Если эта женщина и работает вместе с ним, то одновременно она с ним спит. И из слов ее явствует, что тут замешана и другая.
   Окинув взглядом комнату, она увидела себя на кровати — тело, сплетенное с его телом, пальцы гладят его промежность, увидела, как он вглядывается в ее черты, ища в них признаки близящегося оргазма. Да, с тем, кому доверяешь, все бывает по-другому. А как уверял он в своей честности, в своих чувствах, и с женой-француженкой он, дескать, давно не спит, и как приятно ему чувствовать, что они рискуют одинаково. «Ты, как и я, отлично понимаешь происходящее. Чем дольше это длится, тем опаснее становится игра». Ее внезапно затошнило, словно где-то внутри нее, в глубине живота, заработала землечерпалка, скребя, вгрызаясь в живую плоть ее памяти, ее унижения. Только зачем это ему все понадобилось? К чему так стараться, так утомлять себя, если в жизни твоей постоянно присутствует и другая женщина — кроме жены — и женщина эта воркует и сюсюкает в телефонную трубку?