Страница:
Как же такой поэт мог расправиться со своим народом? Неужели, мой шах, в твоей груди - сердце поэта? Не верю! Не верю!" Последние слова Айтекин произнесла громко.
- Во что ты не веришь, брат мой? - этот вопрос задал Ибрагимшах забывшейся, погруженной в себя Айтекин.
"Да... Вот и второй, "шах" явился...". Усмехнувшись своим мыслям, девушка, чтобы сменить тему разговора, спросила:
- Почему вы, дервиши, называете себя шахами?
- Тому есть несколько причин, брат мой! Прежде всего, в нашем представлении нет разницы между нищим и шахом, бедняком и богачом. Мы не считаем себя ниже шахов и султанов, мы - султаны нищеты. С другой стороны, не сами дервиши называют себя шахами. Последователи, мюриды называют шахом тех, кто выделяется ученостью, глубиной познания. Шахи-дервиши - это те, кто превзошел всех в постижении наук, кто стал шахом знаний.
- Ясно.
- Как себя чувствует твой отец?
Девушку передернуло от того, что он называл Рафи ее отцом.
- Моему господину лучше, - ответила она. - Давеча его жар мучил, а теперь жар спал, но ага ослабел. Попросил воды, напился и уснул. А мне стало скучно одному, и я вышел.
То, что молодой человек назвал отца господином, агой, дервиша не удивило - многие употребляли в разговоре эту почтительную форму.
- Ты ждал меня?
- Да. Я подумал: посидим, поговорим. Спать совсем не хочется.
- Ты прав, мне тоже не хочется спать, рано. Ты что-нибудь ел?
- Немножко хлеба с сыром...
- Ты ничего не потерял бы, если бы присоединился к нам, сказал Ибрагим. - Уже теперь ты ешь то же, что и мы, - он рассмеялся, протянул девушке сверток. - В ханагях принесли приношение, давай поедим халву с юхой.
Они уселись рядышком на камне. Во дворе, кроме них, уже никого не было: закончив моление, дервиши удалились в свои кельи и, считая, что "сон - тоже моление", постелили на пол бараньи шкуры и улеглись на них, завернувшись в свои балахоны. Весь ханагях погрузился в сон, только эти два молодых человека не могли уснуть. Вот уже и луна взошла, залила мир светом, прогнав тени в дальние таинственные углы.
Халву, видно, приготовила искусная старушка. А юху раскатала такая же молодуха, как Гюльяз - с пухлыми руками, пахнущая гвоздикой и кардамоном... Юха с халвой были такими" вкусными, такими ароматными, что просто таяли во рту, как масло, пьянили запахом шафрана... Молодые люди почувствовали себя так, будто сидели у материнских колен, грелись у отчего очага. У обоих вырвался горестный вздох.
Ибрагимшах с завистью проговорил:
- Ты чего вздыхаешь? Тебе-то что! Через полтора месяца будешь дома, мать приготовит тебе халву лучше этой, еще более вкусные сладости, ты поешь... А я вот никогда не увижу ни матери, ни отца! Я - бездомный скиталец...
- И у меня нет матери... - прошептала девушка.
Ибрагим сочувственно посмотрел на нее, мягко положил на плечо друга руку.
- Извини, братец, ей-богу, я не знал, что твоя мама умерла...
Айтекин вздрогнула, испугавшись, что сейчас может раскрыться ее тайна. "Если бы наше положение дервиша и бездомной танцовщицы хоть чем-то разнилось, я бы открыла тебе свое горе, взмолилась бы: избавь меня от этого старика, уведи на другой конец света. Но как жаль, что ты такой же, как и я, горемыка, скиталец!" - подумала она, а вслух произнесла:
- Да, что поделаешь, все мы уйдем по этой дороге.
- Верно, братец. Да упокоит аллах ее душу! - Спасибо, и твоих умерших тоже... А знаешь, этот мужчина мне не отец. Он - мой господин, он купил меня с торгов, я ведь раб...
Голос Айтекин дрогнул, уткнувшись лицом в руки и пригнув голову к коленям, она зарыдала.
За свою короткую жизнь Ибрагимшах видел много рабов; проходя мимо невольничьих рынков, был свидетелем их продажи. И всегда сочувствовал этим несчастным. Но находиться рядом с рабом, слышать его прерывающийся от горя голос ему еще не приходилось.
"Как несчастен, оказывается, этот бедняга, которого я полюбил, как брата! Какой же он горемыка! А ведь, действительно, и "отец" ни разу не назвал его "сыном", да и он, по-моему, не чувствовал к нему почтения. Да, это тяжкое горе. Если б у меня были деньги, я бы выкупил его и сказал: ты свободен, брат, хочешь - на родину вернись, хочешь - иди, куда пожелаешь, живи, как вольная птица. Или присоединяйся ко мне - дервишу, любящему тебя, как брата, вместе будем бродить по свету... Как жаль, что я на это не способен..." Ибрагим вздохнул и сочувственно произнес:
- Так написано богом у нас на лбу... Что поделаешь... Не печалься! Утром я поговорю с моим шейхом, может быть, мы сумеем выделить какую-то сумму из пожертвований, выкупим тебя, освободим...
Девушку растрогало такое сердечное сочувствие парня ее горю. Однако она знала, что Рафи не продаст ее за ту мизерную сумму, которую сумеет выделить на это дело шейх. Ведь Рафи мечтал доставить девушку во дворец, получить большую прибыль... Вот почему Айтекин, помолчав, сказала:
- Большое тебе спасибо, ага дервиш! Но он скорее умрет, чем выпустит меня из рук. Не утруждай себя понапрасну...
Ибрагимшах, хотя и удивился, но ничего не сказал. Чтобы направить мысли друга в ином направлении, он стал рассказывать ему о себе: может быть, юноша утешится, отвлечется рассказом о чужом горе:
- Мать у меля была такая ласковая! И отец тоже прекрасный человек... Он хотел, чтобы я учился, стал образованным. Сам был купцом, но цену учености знал. Как сейчас помню стихи, которые он читал мне... Но однажды, когда я уже почти заканчивал школу, я встретился с одним дервишем. Он открыл мне глаза на этот мир. Дервиш рассказывал удивительные вещи, учил, что настоящий человек всегда должен стремиться познать истину, заключенную в боге, стремиться слиться с ней, пожертвовать во имя ее своей жизнью. Разве ты не видишь, что творится на свете? - говорил он. Один гуляет с пери по цветнику, а другой, протянув руку, молит о куске черного хлеба. Все во мне перевернули эти разговоры дервиша, я не мог больше усидеть дома. Раньше я узнавал жизнь по книгам, по сказкам бабушки, а теперь захотел увидеть ее своими глазами. Я примкнул к скитальцам-дервишам и отправился с ними в странствие по свету. Один из них - начитанный, повидавший мир дервиш, полюбил меня, как сына. День за днем он раскрывал передо мною учение своей секты, говорил о ее законах... Так вот я и стал дервишем... Что поделаешь...
- Неужели ты теперь всегда будешь скитаться? Нигде не обоснуешься?
- Не знаю. Мир велик, чтобы все увидеть и жизни одной не хватит. В какой бы город ни пришел, я стараюсь узнать то, чего еще не знаю. Теперь... Теперь я, правда, преследую несколько иную цель. Мне необходимо добраться до Тебриза и любым способом постараться встретиться с шахом, сыном Шейха Гейдара.
При этих словах девушка затрепетала. Самые горестные дни ее жизни были связаны с именем шаха. Дрожащим голосом Айтекин спросила:
- А на что тебе шах?
- Мне о многом хочется его спросить, например, я внимательно прочел многие его нефесы, газели и пытался понять: во что же он сам верит, идеи какой секты проповедует? По-моему, в его произведениях перемешались и хуруфизм, и негшбендизм, и щиизм. Мне кажется, в каждой из этих сект он ценил лишь то, что служило достижению его собственных целей, способствовало захвату власти. Ничего не скажешь, он умело использовал религию в собственных интересах. Только вот секты-то он перемешал, а народ разделил. Вот и я хочу спросить у него: сознательно ли, намеренно ли он сделал это?
- Как это - народ разделил? - удивилась Айтекин. - А я слышал от умных людей, что он, напротив, объединяет родные земли под одним знаменем. А ты говоришь, разделяет?
- Знаешь, если люди говорят на одном языке, но наполовину сунниты, наполовину шииты, то разве это не разделение? Кровь, язык, обычаи - одни и те же, а религиозные секты - разные. Но если насаждать веру не убеждением, а мечом, то не послужит ли это еще большему разобщению народа?
Айтекин мало что поняла из сказанного Ибрагимом. Что ей за Дело до всех этих сект с их различиями? Ей трудно было понять, что именно эти различия и дали повод к религиозной войне, в горниле которой погибло ее родное племя. Девушке ни разу не вспомнился всадник, напугавший ее, когда она набирала воду в Реке. Не знала, что этот юноша, Рагим-бек, собственной рукой убил ее брата Гюнтекина и дал приказ стереть ее племя с лица земли.
Всего лишь минуту видела девушка его на берегу реки, и тотчас же забыла о нем. Все ее несчастья, все беды родной земли, все мысли о разрушенных селах и несчастных матерях, оплакивающих своих сыновей для нее были связаны с именем только одного человека - сына Шейха Гейдара - Шаха Исмаила. Ее противником был он, только он! Она знала о его кровавых деяниях больше, чем этот дервиш. Жизнь ее после разгрома племени была столь ужасна, что умудрила и состарила девушку, быть может, больше, чем если бы она жила еще сто лет в покое домашнего очага. Айтекин тоже хотелось бы разгадать это сердце, в котором мирно уживались поэзия и злодейство, хотела бы понять, как может быть столь жестоким человек, сочиняющий такие тонкие, такие искренние стихи о любви... Но увы! Это, наверное, невозможно.
- Вот ты читал его газели, в которых любовь и величие человека ставятся превыше всего. Если это так, то старался ли ты осмыслить, как же он совмещает безудержное кровопролитие и разорение с восхвалением жизни и красоты?!
Ибрагим даже растерялся от неожиданности: не знал, что и ответить. Он искоса взглянул в лицо своего молодого друга: подобный вопрос не каждому под силу. В этом прекрасном, освещенном сиянием луны лице была такая печаль, такая отрешенность! Ибрагим содрогнулся. Только человек, отягощенный страшным горем, человек, которому деяния государя нанесли глубокую незаживающую рану, мог задаться подобным вопросом. Он так мало знал об этом юноше, а между тем его, оказывается, мучают такие противоречивые чувства, слишком сложные, впрочем, для простого раба...
- Ты верно заметил, брат, но я и не предполагал, что ты так тонко прочувствуешь это...
- Почему?
- Я и представить себе не мог, что ты так хорошо знаешь его произведения!
Оба замолчали. Молодые люди сидели плечом к плечу, лунный свет обливал их светлой волной, и парень не знал и не ведал, что творится в сердце девушки. Но счел очень странным, что именно в эту минуту лицо юноши напомнило ему другое - Нэсрин. Перед глазами его будто сверкнули ее заплаканные глаза. А Айтекин... Айтекин тоже испытывала странное чувство. Молодость, безлюдье и лунный свет усиливали возникшую несколько дней назад тягу... Девушка трепетала от непонятного ощущения, не зная, что это зарождается в ней первая любовь.
Внезапно на Айтекин напала веселость. Теперь рядом с Ибрагимом находилась, хотя и в мужской одежде, влюбленная девушка-кокетка. Она шутила с ним, нет-нет задевала, будто невзначай, локтем. Молодой дервиш ровно ничего не понимал. Раньше он принял бы эту игривость за избалованность купеческого сынка и отнесся бы к ней со снисходительностью старшего брата. Но теперь, после всего сказанного?! Девушка принялась подсмеиваться над белым дервишским одеянием Ибрагима, кажущимся в лунном свете особенно ярким. Больше всего забавлял ее широкий подол - ведь во многих городах, в которые забрасывала Айтекин невольничья судьба, так одевались женщины: снизу узкие шаровары, а сверху широкая короткая юбка.
- Ага дервиш, а как одеваются женщины в ваших краях? - спросила Айтекин, дернув Ибрагима за рукав.
Странно, но тот вздрогнул от этого прикосновения. Поскольку секта, к которой он принадлежал, запрещала ему любить и обзаводиться семьей, он при виде девушек старался подавить возникающие в сердце чувства. Даже Нэсрин, даже Нэсрин пожертвовал он! Разве совместимо это с его любовью к богу? Он запрещал себе думать об этом. Но что же с ним происходит теперь? Неужели в сердце вновь пробуждается запретное чувство... Отчего? - не мог понять молодой дервиш. Ведь рядом с ним сидит "брат", и что он может испытывать к нему, кроме братской привязанности? Однако какой-то жар заливает все его тело... "О-о, неужели я становлюсь таким же испорченным, как некоторые дервиши? Сохрани меня от этого, о аллах!" - взмолился мысленно Ибрагим. Он сурово сдвинул брови, локтем оттолкнул руку девушки: побоялся коснуться пальцами этой нежной руки. Встал.
- Пора спать, брат, ты иди, отдыхай. Я вот тоже скоро лягу, только поброжу немного, - хрипло проговорил он.
То ли кокетство, то ли безысходность ожидавшей ее участи на миг заставили Айтекин забыть об осторожности. "Все равно однажды я погибну в лапах какого-нибудь негодяя. Уж лучше принадлежать этому юноше, в которого я, кажется, влюблена... А если я откроюсь ему, спасет ли он меня из лап этого злодея? Да нет, пустые мечты! Что есть у этого бедняги, чтобы он мог меня выкупить? Никто не даст ему большой суммы... Меня ведь ведут во дворец, от меня ждут большой прибыли". При мысли о дворце в сердце ее опять взбурлило чувство мести. "Нет! Я должна добраться до этого злодея и узнать, по какому праву он пишет газели о любви, о высокой любви? Любовь несовместима с жестокостью! Стихи может писать лишь чистый, ничем не запятнанный человек. Это кощунство - писать стихи и отдавать кровавые приказы! Человек, который пишет любовные газели, не может оставлять людей без крова, лишать их жизни, убивать детей, - по тем местам, где прошел он, совы ухают! Я непременно должна спросить у него об этом. Я должна вкусить хотя бы каплю его крови, чтобы она притушила неугасимо пылающий в моей груди огонь священной мести, чтобы я могла, наконец, сказать: "Я отомстила за тебя, мой народ. Я отомстила за вас, мои отец и мать, мои братья и сестры!" Только тогда смогу я закрыть глаза на этот свет и с чистой совестью отправиться к тем, кто ушел в мир иной из нашего разоренного села. Нет, любовь - великое счастье, но досталась мне она в тяжкий день. Во имя мести я должна пожертвовать любовью".
Айтекин нарушила наконец затянувшееся молчание:
- Хорошо, иди погуляй, а я пойду спать, у меня уже веки слипаются. Извини, брат, я тебя совсем замучил.
Когда молодой дервиш услышал этот дрожащий голос, сердце его сдалось. Но вместе с тем он обрадовался, что начинает избавляться от наваждения. "Нет, конечно, он не развратный юноша. Что за глупые мысли у меня возникли? Это просто озорной ребенок. А я..." И снова Нэсрин, Нэсрин встала перед его глазами. Ибрагим поспешно вскочил, рванул шнурки на вороте своего белого балахона, подставил грудь навстречу легкому, как поцелуй девушки, ветерку. Пробормотав нечто нечленораздельное, удалился...
...В эти самые дни в рибате Гарачи предавался отдыху иностранный посол. Он решил задержаться в гостеприимном караван-сарае Ибадуллаха, чтобы отдохнуть после долгого пути, а уж потом с новыми силами продолжить путешествие. Он не был знаком с нашими молодыми людьми и не знал, конечно, что происходит в их сердцах. Не ведая об их существовании, он, естественно, не подозревал, что они находятся всего в нескольких агачах от него, в ханагяхе. Но и он, как мы знаем, направлялся к шаху. В течение всего пути посол не расставался с толстой тетрадью в черном переплете. И что бы он ни увидел интересного, непременно вписывал в эту тетрадь. О, там были очень любопытные записи! Из них можно было узнать о ценах на различные товары в городах и караван-сараях, где останавливался посол, сведения о том, что можно с выгодой купить и продать в этих местах.
..."Отсюда на европейские рынки, и особенно в Англию, отмечал посол, можно вывозить дешевый шелк-сырец. Английские купцы меняют здесь два куска ткани, именуемой "каранки", на шесть батманов шелка-сырца. Продавая один гуладж37 тонкого красного сукна за двадцать пять-тридцать пятаков, за батман шелка-сырца они платят всего лишь шесть пятикопеечных монет!
Турецкие купцы скупают шелк-сырец прямо у крестьян, и он обходится им еще дешевле. Каждый раз они вывозят по сорок-пятьдесят конских грузов, а взамен привозят серебро для чеканки монет.
Отсюда можно вывозить по триста-четыреста конских грузов по пятьдесят-шестьдесят батманов каждый! Здесь в большой моде бархат всех оттенков: красного, оранжевого, черного, голубого, зеленого, коричневого цветов, а также английское и венецианское сукно. По еще более дорогой цене идет русское сукно, ширина которого на два дюйма превосходит наше сукно. Так что пусть ткачи это учтут.
...Тому, кто приедет в эту страну, надо обязательно купить раба-толмача, знающего тюркский язык.
...Русские купцы привозят сюда на продажу меха, сукно и многое другое, стараются прибрать к рукам местные рынки. Конкуренция с Россией - главная задача, стоящая и перед нами, и перед англичанами. Я уверен, что, если мы увеличим вывоз, перевес в этой конкуренции будет на нашей стороне и на ближайшие два года мы укрепим наши позиции в этих странах.
...Турки, имеющие в руках талеры и мадьярские дукаты, покупают все товары по более дешевым ценам.
...Нам необходимо воспользоваться родством с шахом и повести переговоры о получении разрешения на преимущество в торговле. Тогда мы будем свободны от пошлинного сбора и, что не менее важно, правители и кази в селах, городах станут помогать нам, как это положено.
...Если сюда будет привозиться больше голландского полотна, цветного бархата и сукна, товаров качественных и красивых, на нашей стороне окажется преимущество в конкуренции и с русскими, и с турками. Тогда здесь лучше узнают нас и перестанут оказывать предпочтение русским и английским купцам".
Хотя одежда, странный выговор посла, необычное его поведение и тетрадь в черной обложке и привлекали всеобщее внимание, а в караван-сараях не любили "кяфиров", но к этому человеку относились уважительно, беспрекословно выполняли все его требования: он направлялся к самому шаху...
20. ПЕСЧАНЫЙ СМЕРЧ
Утром купец Рафи почувствовал себя лучше. Встал, с удовольствием позавтракал сыром, хлебом и халвой, которые Ибрагим принес из ханагяха для всех троих. Заварили в черном сосуде имбирь и выпили. В этот момент послышался звон колокольчика, предупреждающий о приближении каравана. С удивительным проворством, неподобающим его возрасту, Рафи вскочил с места и велел Айтекин собираться.
- Пойдем, я себя уже сносно чувствую. Если и этот караван пропустим, аллах знает, сколько еще дней придется ждать.
Дожидаясь каравана, растянувшегося по дороге, Рафи с нетерпением прохаживался по двору. Караван обязательно должен остановиться здесь. Так и есть, вот караван поравнялся с ханагяхом... При виде старшего купца, восседавшего на породистом арабском скакуне, у Рафи просветлели глаза: это был его давний знакомый Гаджи Салман, и он радостно прошептал: "Какая удача! Гаджи Салман - надежный человек".
...Подбежав к каравану, Рафи протянул обе руки купцу, приветствовал его с подобострастной улыбкой:
- Ассаламалейкум, Гаджи, дай тебе аллах всяческих благ в путешествии!
- Алейкумассалам. И тебе того же.
Гаджи Салман абсолютно не доверял этому умильному щенячьему взгляду, этой показной сердечности. Ему была хорошо известна подлая и жадная натура Рафи, которого он презирал всей душой. "Скряга", - отзывался Гаджи-Салман о Рафи. Отдав распоряжение наполнить бурдюки водой из расположенного рядом с ханагяхом водоема, Гаджи Салман спешился и, чтобы размять ноги, стал прохаживаться. Пока сарбан и остальные погонщики запасали воду, Рафи не отходил от купца. Наконец, тот спросил:
- Рафи-ага, что это ты делаешь здесь?
Обрадованный, что Гаджи Салман наконец-то обратил на него внимание, Рафи поспешно ответил:
- Да ниспошлет аллах тебе здоровья, Гаджи! В караван-сарае Ибадуллаха меня схватила сильная лихорадка. Все-таки я решил продолжить путь, но возле ханагяха силы совсем оставили меня. Один дервиш пожалел, устроил здесь. Теперь я, слава богу, здоров и как раз поджидал попутный караван. Но на такую удачу и рассчитывать не смел. Как говорится, искал я тебя на небе, а бог - на земле послал. Не в сторону ли Тебриза направляешься?
- Да.
- Гаджи, ветер поднимается! - сказал бежавший в это время к старшему купцу дервиш.
Услышав это, Гаджи Салман заторопился, и отмахнувшись от Рафи, следом за дервишем направился к ханагяху.
- Ну что ж, присоединяйтесь к каравану. Если есть груз, скажи сарбану, - бросил он на ходу Рафи.
- Нет-нет, я без груза, - торопливо проговорил купец. - Груз я с предыдущим караваном отправил. Со мной только слуга...
- Очень хорошо, скоро трогаемся.
...Бурдюки были уже наполнены водой и навьючены на верблюдов, когда Гаджи Салман вышел из ханагяха в сопровождении Ибрагима. Караван тронулся в путь, и вместе с ним в шахскую столицу отправились Рафи, Айтекин и специально представленный Гаджи Салману молодой дервиш Ибрагимшах.
* * *
До сих пор дела у старшего купца Гаджи Салмана шли хорошо. Целым и невредимым переходил его караван от города к городу, от села к селу. Гаджи Салман торжественно выступал на своем гнедом иноходце впереди каравана, время от времени проводил холеной рукой по своей густой, черной, без единого седого волоска бороде. Следом за ним ехал сарбан Субхан. Он держал за недоуздок черного верблюда, на шее которого висел большой колокол. Звон его был слышен на десять агачей вокруг. На голове верблюда был султан из перьев, отороченный кисточками. По обе стороны морды висели маски, украшенные мелкими ракушками каури и бусинками, охраняющими от сглаза. Когда на них падали солнечные лучи, ослепительно сверкали прикрепленные к маскам осколки зеркала. Накидка на верблюде из паласа была соткана, видно, рукою искусной ковроткачихи. К передней стойке седла был прикреплен на древке наконечник флага в виде кисти руки, долженствующей охранять караван от всевозможных разбойников. Талисман был предупреждением для всех, что хозяин каравана является торговым компаньоном Абульфазлул-Аббаса, гневного сына святого Али. Часть товаров была выделена для пожертвования пятерым под абой38.
Следом за черным верблюдом шли, связанные цепочкой, другие верблюды. А в самом конце каравана гордо выступала ничем не нагруженная молодая и красивая белая верблюдица. Эта белая верблюдица была общей любимицей, и особенно ее холил сарбан Субхан. Верблюдица была украшена разнообразными ткаными изделиями - яркими коврами и переметными сумами, красочными масками.
Гаджи Салман вез особо ценимые в Тебризе товары - шелк-сырец, дараи и келагаи. В этот раз ему повезло с примкнувшими к каравану путниками. Как только они достигнут столицы, он отнесет несколько тюков с заморскими товарами во дворец и возьмет с собой иностранного посла, что присоединился к его каравану. Возможно, шах отнесется к нему с благосклонностью, тем более, что Гаджи Салман везет во дворец еще и отличного ашыга, который мечтает поступить на службу к шаху. Ашыг прослышал, что шах ценит поэтов и музыкантов, оказывает им покровительство, собирает во дворце искусных резчиков по камню, каллиграфов, поручает работу различным ремесленникам. Что особенно интересно, во дворце всемогущего шаха, вопреки обычаям, и говорят, и пишут на родном языке, отдают предпочтение певцам-ашыгам из народа. Такого раньше и не видывали! Что, казалось бы, делать во дворце простому ашыгу? А сам шах... Короче, наслышавшись таких чудес, ашыг взял под мышку трехструнный саз и отправился в путь. Человек он молодой - и свет успеет повидать, и свое искусство показать. Там, глядишь, и пару найдет себе подходящую... Но кто знает, быть может, иная причина заставила его покинуть родину и пуститься в странствие, как Ашыг Гариб? И ждет его в родном краю красавица, которую отказались выдать за бедного ашыга... И уехал он, чтобы добыть много денег и, став владельцем состояния, вернуться и соединиться со своей возлюбленной. Кто знает? Во всяком случае, с тех пор, как молодой ашыг примкнул к каравану, у Гаджи Салмана было прекрасное настроение. Время от времени ашыг вынимал из чехла трехструнный саз, бережно прижимал его к груди, настраивал струны и, приладив поудобнее, начинал наигрывать печальные мелодии, потом, увлекшись, пел назидания, гёзеллеме, дуваггапма, гыфыл бенди39.
О ага, о кази мой,
Как любимая обманула меня!
Протянул я руку к подолу любимой
Отбросила в сторону руку мою.
Сеть забросил я в озеро любви,
Попалась в нее лебедушка моя.
Но злодей погубил надежды мои
Дешево продал-купил меня.
Не удержавшись, ему начинал подпевать и любимец караванщиков сарбан Субхан. Гаджи Салман давно знал его, много лет доверял свои товары только этому приветливому человеку. Как правило, у каждого каравана бывал и свой певец, и борец, и сказитель, чтобы развлекать караванщиков на ночлеге в долгом пути. В некоторых селах, случалось, дорогу им преграждал какой-нибудь местный пехлеван, вызывая помериться силами. Если в караване не оказывалось своего борца - платили дань за право беспрепятственного проезда мимо села, если же был - он принимал вызов, и все наслаждались зрелищем схватки. Любил сарбан к мугамы, сам обладал прекрасным голосом. Как затянет мелодию на одной стоянке, так и поет ее вплоть до следующей. Или просто мурлычет себе что-то под нос. Но с тех пор, как к каравану примкнул ашыг, мугамы Субхана звучали лишь от случая к случаю. Субхан буквально влюбился в ашыга. Оберегая его от усталости в дальней дороге, часто усаживал на верблюда между тюками с поклажей.
- Пой, дорогой, - говорил он, - тут тебе будет удобно, и голос твой весь караван услышит, и поднимешь нам настроение.
По обе стороны каравана шли пешие паломники, странники, дервиши. Среди них находились купец Рафи, Айтекин и дервиш Ибрагим. Порой Рафи, горбя усталые плечи, подходил к сарбану Субхану и жалобно морщил похожее на кутаб лицо. Вперив в собеседника мутные выпученные глаза, Рафи тяжело вздыхал:
- Во что ты не веришь, брат мой? - этот вопрос задал Ибрагимшах забывшейся, погруженной в себя Айтекин.
"Да... Вот и второй, "шах" явился...". Усмехнувшись своим мыслям, девушка, чтобы сменить тему разговора, спросила:
- Почему вы, дервиши, называете себя шахами?
- Тому есть несколько причин, брат мой! Прежде всего, в нашем представлении нет разницы между нищим и шахом, бедняком и богачом. Мы не считаем себя ниже шахов и султанов, мы - султаны нищеты. С другой стороны, не сами дервиши называют себя шахами. Последователи, мюриды называют шахом тех, кто выделяется ученостью, глубиной познания. Шахи-дервиши - это те, кто превзошел всех в постижении наук, кто стал шахом знаний.
- Ясно.
- Как себя чувствует твой отец?
Девушку передернуло от того, что он называл Рафи ее отцом.
- Моему господину лучше, - ответила она. - Давеча его жар мучил, а теперь жар спал, но ага ослабел. Попросил воды, напился и уснул. А мне стало скучно одному, и я вышел.
То, что молодой человек назвал отца господином, агой, дервиша не удивило - многие употребляли в разговоре эту почтительную форму.
- Ты ждал меня?
- Да. Я подумал: посидим, поговорим. Спать совсем не хочется.
- Ты прав, мне тоже не хочется спать, рано. Ты что-нибудь ел?
- Немножко хлеба с сыром...
- Ты ничего не потерял бы, если бы присоединился к нам, сказал Ибрагим. - Уже теперь ты ешь то же, что и мы, - он рассмеялся, протянул девушке сверток. - В ханагях принесли приношение, давай поедим халву с юхой.
Они уселись рядышком на камне. Во дворе, кроме них, уже никого не было: закончив моление, дервиши удалились в свои кельи и, считая, что "сон - тоже моление", постелили на пол бараньи шкуры и улеглись на них, завернувшись в свои балахоны. Весь ханагях погрузился в сон, только эти два молодых человека не могли уснуть. Вот уже и луна взошла, залила мир светом, прогнав тени в дальние таинственные углы.
Халву, видно, приготовила искусная старушка. А юху раскатала такая же молодуха, как Гюльяз - с пухлыми руками, пахнущая гвоздикой и кардамоном... Юха с халвой были такими" вкусными, такими ароматными, что просто таяли во рту, как масло, пьянили запахом шафрана... Молодые люди почувствовали себя так, будто сидели у материнских колен, грелись у отчего очага. У обоих вырвался горестный вздох.
Ибрагимшах с завистью проговорил:
- Ты чего вздыхаешь? Тебе-то что! Через полтора месяца будешь дома, мать приготовит тебе халву лучше этой, еще более вкусные сладости, ты поешь... А я вот никогда не увижу ни матери, ни отца! Я - бездомный скиталец...
- И у меня нет матери... - прошептала девушка.
Ибрагим сочувственно посмотрел на нее, мягко положил на плечо друга руку.
- Извини, братец, ей-богу, я не знал, что твоя мама умерла...
Айтекин вздрогнула, испугавшись, что сейчас может раскрыться ее тайна. "Если бы наше положение дервиша и бездомной танцовщицы хоть чем-то разнилось, я бы открыла тебе свое горе, взмолилась бы: избавь меня от этого старика, уведи на другой конец света. Но как жаль, что ты такой же, как и я, горемыка, скиталец!" - подумала она, а вслух произнесла:
- Да, что поделаешь, все мы уйдем по этой дороге.
- Верно, братец. Да упокоит аллах ее душу! - Спасибо, и твоих умерших тоже... А знаешь, этот мужчина мне не отец. Он - мой господин, он купил меня с торгов, я ведь раб...
Голос Айтекин дрогнул, уткнувшись лицом в руки и пригнув голову к коленям, она зарыдала.
За свою короткую жизнь Ибрагимшах видел много рабов; проходя мимо невольничьих рынков, был свидетелем их продажи. И всегда сочувствовал этим несчастным. Но находиться рядом с рабом, слышать его прерывающийся от горя голос ему еще не приходилось.
"Как несчастен, оказывается, этот бедняга, которого я полюбил, как брата! Какой же он горемыка! А ведь, действительно, и "отец" ни разу не назвал его "сыном", да и он, по-моему, не чувствовал к нему почтения. Да, это тяжкое горе. Если б у меня были деньги, я бы выкупил его и сказал: ты свободен, брат, хочешь - на родину вернись, хочешь - иди, куда пожелаешь, живи, как вольная птица. Или присоединяйся ко мне - дервишу, любящему тебя, как брата, вместе будем бродить по свету... Как жаль, что я на это не способен..." Ибрагим вздохнул и сочувственно произнес:
- Так написано богом у нас на лбу... Что поделаешь... Не печалься! Утром я поговорю с моим шейхом, может быть, мы сумеем выделить какую-то сумму из пожертвований, выкупим тебя, освободим...
Девушку растрогало такое сердечное сочувствие парня ее горю. Однако она знала, что Рафи не продаст ее за ту мизерную сумму, которую сумеет выделить на это дело шейх. Ведь Рафи мечтал доставить девушку во дворец, получить большую прибыль... Вот почему Айтекин, помолчав, сказала:
- Большое тебе спасибо, ага дервиш! Но он скорее умрет, чем выпустит меня из рук. Не утруждай себя понапрасну...
Ибрагимшах, хотя и удивился, но ничего не сказал. Чтобы направить мысли друга в ином направлении, он стал рассказывать ему о себе: может быть, юноша утешится, отвлечется рассказом о чужом горе:
- Мать у меля была такая ласковая! И отец тоже прекрасный человек... Он хотел, чтобы я учился, стал образованным. Сам был купцом, но цену учености знал. Как сейчас помню стихи, которые он читал мне... Но однажды, когда я уже почти заканчивал школу, я встретился с одним дервишем. Он открыл мне глаза на этот мир. Дервиш рассказывал удивительные вещи, учил, что настоящий человек всегда должен стремиться познать истину, заключенную в боге, стремиться слиться с ней, пожертвовать во имя ее своей жизнью. Разве ты не видишь, что творится на свете? - говорил он. Один гуляет с пери по цветнику, а другой, протянув руку, молит о куске черного хлеба. Все во мне перевернули эти разговоры дервиша, я не мог больше усидеть дома. Раньше я узнавал жизнь по книгам, по сказкам бабушки, а теперь захотел увидеть ее своими глазами. Я примкнул к скитальцам-дервишам и отправился с ними в странствие по свету. Один из них - начитанный, повидавший мир дервиш, полюбил меня, как сына. День за днем он раскрывал передо мною учение своей секты, говорил о ее законах... Так вот я и стал дервишем... Что поделаешь...
- Неужели ты теперь всегда будешь скитаться? Нигде не обоснуешься?
- Не знаю. Мир велик, чтобы все увидеть и жизни одной не хватит. В какой бы город ни пришел, я стараюсь узнать то, чего еще не знаю. Теперь... Теперь я, правда, преследую несколько иную цель. Мне необходимо добраться до Тебриза и любым способом постараться встретиться с шахом, сыном Шейха Гейдара.
При этих словах девушка затрепетала. Самые горестные дни ее жизни были связаны с именем шаха. Дрожащим голосом Айтекин спросила:
- А на что тебе шах?
- Мне о многом хочется его спросить, например, я внимательно прочел многие его нефесы, газели и пытался понять: во что же он сам верит, идеи какой секты проповедует? По-моему, в его произведениях перемешались и хуруфизм, и негшбендизм, и щиизм. Мне кажется, в каждой из этих сект он ценил лишь то, что служило достижению его собственных целей, способствовало захвату власти. Ничего не скажешь, он умело использовал религию в собственных интересах. Только вот секты-то он перемешал, а народ разделил. Вот и я хочу спросить у него: сознательно ли, намеренно ли он сделал это?
- Как это - народ разделил? - удивилась Айтекин. - А я слышал от умных людей, что он, напротив, объединяет родные земли под одним знаменем. А ты говоришь, разделяет?
- Знаешь, если люди говорят на одном языке, но наполовину сунниты, наполовину шииты, то разве это не разделение? Кровь, язык, обычаи - одни и те же, а религиозные секты - разные. Но если насаждать веру не убеждением, а мечом, то не послужит ли это еще большему разобщению народа?
Айтекин мало что поняла из сказанного Ибрагимом. Что ей за Дело до всех этих сект с их различиями? Ей трудно было понять, что именно эти различия и дали повод к религиозной войне, в горниле которой погибло ее родное племя. Девушке ни разу не вспомнился всадник, напугавший ее, когда она набирала воду в Реке. Не знала, что этот юноша, Рагим-бек, собственной рукой убил ее брата Гюнтекина и дал приказ стереть ее племя с лица земли.
Всего лишь минуту видела девушка его на берегу реки, и тотчас же забыла о нем. Все ее несчастья, все беды родной земли, все мысли о разрушенных селах и несчастных матерях, оплакивающих своих сыновей для нее были связаны с именем только одного человека - сына Шейха Гейдара - Шаха Исмаила. Ее противником был он, только он! Она знала о его кровавых деяниях больше, чем этот дервиш. Жизнь ее после разгрома племени была столь ужасна, что умудрила и состарила девушку, быть может, больше, чем если бы она жила еще сто лет в покое домашнего очага. Айтекин тоже хотелось бы разгадать это сердце, в котором мирно уживались поэзия и злодейство, хотела бы понять, как может быть столь жестоким человек, сочиняющий такие тонкие, такие искренние стихи о любви... Но увы! Это, наверное, невозможно.
- Вот ты читал его газели, в которых любовь и величие человека ставятся превыше всего. Если это так, то старался ли ты осмыслить, как же он совмещает безудержное кровопролитие и разорение с восхвалением жизни и красоты?!
Ибрагим даже растерялся от неожиданности: не знал, что и ответить. Он искоса взглянул в лицо своего молодого друга: подобный вопрос не каждому под силу. В этом прекрасном, освещенном сиянием луны лице была такая печаль, такая отрешенность! Ибрагим содрогнулся. Только человек, отягощенный страшным горем, человек, которому деяния государя нанесли глубокую незаживающую рану, мог задаться подобным вопросом. Он так мало знал об этом юноше, а между тем его, оказывается, мучают такие противоречивые чувства, слишком сложные, впрочем, для простого раба...
- Ты верно заметил, брат, но я и не предполагал, что ты так тонко прочувствуешь это...
- Почему?
- Я и представить себе не мог, что ты так хорошо знаешь его произведения!
Оба замолчали. Молодые люди сидели плечом к плечу, лунный свет обливал их светлой волной, и парень не знал и не ведал, что творится в сердце девушки. Но счел очень странным, что именно в эту минуту лицо юноши напомнило ему другое - Нэсрин. Перед глазами его будто сверкнули ее заплаканные глаза. А Айтекин... Айтекин тоже испытывала странное чувство. Молодость, безлюдье и лунный свет усиливали возникшую несколько дней назад тягу... Девушка трепетала от непонятного ощущения, не зная, что это зарождается в ней первая любовь.
Внезапно на Айтекин напала веселость. Теперь рядом с Ибрагимом находилась, хотя и в мужской одежде, влюбленная девушка-кокетка. Она шутила с ним, нет-нет задевала, будто невзначай, локтем. Молодой дервиш ровно ничего не понимал. Раньше он принял бы эту игривость за избалованность купеческого сынка и отнесся бы к ней со снисходительностью старшего брата. Но теперь, после всего сказанного?! Девушка принялась подсмеиваться над белым дервишским одеянием Ибрагима, кажущимся в лунном свете особенно ярким. Больше всего забавлял ее широкий подол - ведь во многих городах, в которые забрасывала Айтекин невольничья судьба, так одевались женщины: снизу узкие шаровары, а сверху широкая короткая юбка.
- Ага дервиш, а как одеваются женщины в ваших краях? - спросила Айтекин, дернув Ибрагима за рукав.
Странно, но тот вздрогнул от этого прикосновения. Поскольку секта, к которой он принадлежал, запрещала ему любить и обзаводиться семьей, он при виде девушек старался подавить возникающие в сердце чувства. Даже Нэсрин, даже Нэсрин пожертвовал он! Разве совместимо это с его любовью к богу? Он запрещал себе думать об этом. Но что же с ним происходит теперь? Неужели в сердце вновь пробуждается запретное чувство... Отчего? - не мог понять молодой дервиш. Ведь рядом с ним сидит "брат", и что он может испытывать к нему, кроме братской привязанности? Однако какой-то жар заливает все его тело... "О-о, неужели я становлюсь таким же испорченным, как некоторые дервиши? Сохрани меня от этого, о аллах!" - взмолился мысленно Ибрагим. Он сурово сдвинул брови, локтем оттолкнул руку девушки: побоялся коснуться пальцами этой нежной руки. Встал.
- Пора спать, брат, ты иди, отдыхай. Я вот тоже скоро лягу, только поброжу немного, - хрипло проговорил он.
То ли кокетство, то ли безысходность ожидавшей ее участи на миг заставили Айтекин забыть об осторожности. "Все равно однажды я погибну в лапах какого-нибудь негодяя. Уж лучше принадлежать этому юноше, в которого я, кажется, влюблена... А если я откроюсь ему, спасет ли он меня из лап этого злодея? Да нет, пустые мечты! Что есть у этого бедняги, чтобы он мог меня выкупить? Никто не даст ему большой суммы... Меня ведь ведут во дворец, от меня ждут большой прибыли". При мысли о дворце в сердце ее опять взбурлило чувство мести. "Нет! Я должна добраться до этого злодея и узнать, по какому праву он пишет газели о любви, о высокой любви? Любовь несовместима с жестокостью! Стихи может писать лишь чистый, ничем не запятнанный человек. Это кощунство - писать стихи и отдавать кровавые приказы! Человек, который пишет любовные газели, не может оставлять людей без крова, лишать их жизни, убивать детей, - по тем местам, где прошел он, совы ухают! Я непременно должна спросить у него об этом. Я должна вкусить хотя бы каплю его крови, чтобы она притушила неугасимо пылающий в моей груди огонь священной мести, чтобы я могла, наконец, сказать: "Я отомстила за тебя, мой народ. Я отомстила за вас, мои отец и мать, мои братья и сестры!" Только тогда смогу я закрыть глаза на этот свет и с чистой совестью отправиться к тем, кто ушел в мир иной из нашего разоренного села. Нет, любовь - великое счастье, но досталась мне она в тяжкий день. Во имя мести я должна пожертвовать любовью".
Айтекин нарушила наконец затянувшееся молчание:
- Хорошо, иди погуляй, а я пойду спать, у меня уже веки слипаются. Извини, брат, я тебя совсем замучил.
Когда молодой дервиш услышал этот дрожащий голос, сердце его сдалось. Но вместе с тем он обрадовался, что начинает избавляться от наваждения. "Нет, конечно, он не развратный юноша. Что за глупые мысли у меня возникли? Это просто озорной ребенок. А я..." И снова Нэсрин, Нэсрин встала перед его глазами. Ибрагим поспешно вскочил, рванул шнурки на вороте своего белого балахона, подставил грудь навстречу легкому, как поцелуй девушки, ветерку. Пробормотав нечто нечленораздельное, удалился...
...В эти самые дни в рибате Гарачи предавался отдыху иностранный посол. Он решил задержаться в гостеприимном караван-сарае Ибадуллаха, чтобы отдохнуть после долгого пути, а уж потом с новыми силами продолжить путешествие. Он не был знаком с нашими молодыми людьми и не знал, конечно, что происходит в их сердцах. Не ведая об их существовании, он, естественно, не подозревал, что они находятся всего в нескольких агачах от него, в ханагяхе. Но и он, как мы знаем, направлялся к шаху. В течение всего пути посол не расставался с толстой тетрадью в черном переплете. И что бы он ни увидел интересного, непременно вписывал в эту тетрадь. О, там были очень любопытные записи! Из них можно было узнать о ценах на различные товары в городах и караван-сараях, где останавливался посол, сведения о том, что можно с выгодой купить и продать в этих местах.
..."Отсюда на европейские рынки, и особенно в Англию, отмечал посол, можно вывозить дешевый шелк-сырец. Английские купцы меняют здесь два куска ткани, именуемой "каранки", на шесть батманов шелка-сырца. Продавая один гуладж37 тонкого красного сукна за двадцать пять-тридцать пятаков, за батман шелка-сырца они платят всего лишь шесть пятикопеечных монет!
Турецкие купцы скупают шелк-сырец прямо у крестьян, и он обходится им еще дешевле. Каждый раз они вывозят по сорок-пятьдесят конских грузов, а взамен привозят серебро для чеканки монет.
Отсюда можно вывозить по триста-четыреста конских грузов по пятьдесят-шестьдесят батманов каждый! Здесь в большой моде бархат всех оттенков: красного, оранжевого, черного, голубого, зеленого, коричневого цветов, а также английское и венецианское сукно. По еще более дорогой цене идет русское сукно, ширина которого на два дюйма превосходит наше сукно. Так что пусть ткачи это учтут.
...Тому, кто приедет в эту страну, надо обязательно купить раба-толмача, знающего тюркский язык.
...Русские купцы привозят сюда на продажу меха, сукно и многое другое, стараются прибрать к рукам местные рынки. Конкуренция с Россией - главная задача, стоящая и перед нами, и перед англичанами. Я уверен, что, если мы увеличим вывоз, перевес в этой конкуренции будет на нашей стороне и на ближайшие два года мы укрепим наши позиции в этих странах.
...Турки, имеющие в руках талеры и мадьярские дукаты, покупают все товары по более дешевым ценам.
...Нам необходимо воспользоваться родством с шахом и повести переговоры о получении разрешения на преимущество в торговле. Тогда мы будем свободны от пошлинного сбора и, что не менее важно, правители и кази в селах, городах станут помогать нам, как это положено.
...Если сюда будет привозиться больше голландского полотна, цветного бархата и сукна, товаров качественных и красивых, на нашей стороне окажется преимущество в конкуренции и с русскими, и с турками. Тогда здесь лучше узнают нас и перестанут оказывать предпочтение русским и английским купцам".
Хотя одежда, странный выговор посла, необычное его поведение и тетрадь в черной обложке и привлекали всеобщее внимание, а в караван-сараях не любили "кяфиров", но к этому человеку относились уважительно, беспрекословно выполняли все его требования: он направлялся к самому шаху...
20. ПЕСЧАНЫЙ СМЕРЧ
Утром купец Рафи почувствовал себя лучше. Встал, с удовольствием позавтракал сыром, хлебом и халвой, которые Ибрагим принес из ханагяха для всех троих. Заварили в черном сосуде имбирь и выпили. В этот момент послышался звон колокольчика, предупреждающий о приближении каравана. С удивительным проворством, неподобающим его возрасту, Рафи вскочил с места и велел Айтекин собираться.
- Пойдем, я себя уже сносно чувствую. Если и этот караван пропустим, аллах знает, сколько еще дней придется ждать.
Дожидаясь каравана, растянувшегося по дороге, Рафи с нетерпением прохаживался по двору. Караван обязательно должен остановиться здесь. Так и есть, вот караван поравнялся с ханагяхом... При виде старшего купца, восседавшего на породистом арабском скакуне, у Рафи просветлели глаза: это был его давний знакомый Гаджи Салман, и он радостно прошептал: "Какая удача! Гаджи Салман - надежный человек".
...Подбежав к каравану, Рафи протянул обе руки купцу, приветствовал его с подобострастной улыбкой:
- Ассаламалейкум, Гаджи, дай тебе аллах всяческих благ в путешествии!
- Алейкумассалам. И тебе того же.
Гаджи Салман абсолютно не доверял этому умильному щенячьему взгляду, этой показной сердечности. Ему была хорошо известна подлая и жадная натура Рафи, которого он презирал всей душой. "Скряга", - отзывался Гаджи-Салман о Рафи. Отдав распоряжение наполнить бурдюки водой из расположенного рядом с ханагяхом водоема, Гаджи Салман спешился и, чтобы размять ноги, стал прохаживаться. Пока сарбан и остальные погонщики запасали воду, Рафи не отходил от купца. Наконец, тот спросил:
- Рафи-ага, что это ты делаешь здесь?
Обрадованный, что Гаджи Салман наконец-то обратил на него внимание, Рафи поспешно ответил:
- Да ниспошлет аллах тебе здоровья, Гаджи! В караван-сарае Ибадуллаха меня схватила сильная лихорадка. Все-таки я решил продолжить путь, но возле ханагяха силы совсем оставили меня. Один дервиш пожалел, устроил здесь. Теперь я, слава богу, здоров и как раз поджидал попутный караван. Но на такую удачу и рассчитывать не смел. Как говорится, искал я тебя на небе, а бог - на земле послал. Не в сторону ли Тебриза направляешься?
- Да.
- Гаджи, ветер поднимается! - сказал бежавший в это время к старшему купцу дервиш.
Услышав это, Гаджи Салман заторопился, и отмахнувшись от Рафи, следом за дервишем направился к ханагяху.
- Ну что ж, присоединяйтесь к каравану. Если есть груз, скажи сарбану, - бросил он на ходу Рафи.
- Нет-нет, я без груза, - торопливо проговорил купец. - Груз я с предыдущим караваном отправил. Со мной только слуга...
- Очень хорошо, скоро трогаемся.
...Бурдюки были уже наполнены водой и навьючены на верблюдов, когда Гаджи Салман вышел из ханагяха в сопровождении Ибрагима. Караван тронулся в путь, и вместе с ним в шахскую столицу отправились Рафи, Айтекин и специально представленный Гаджи Салману молодой дервиш Ибрагимшах.
* * *
До сих пор дела у старшего купца Гаджи Салмана шли хорошо. Целым и невредимым переходил его караван от города к городу, от села к селу. Гаджи Салман торжественно выступал на своем гнедом иноходце впереди каравана, время от времени проводил холеной рукой по своей густой, черной, без единого седого волоска бороде. Следом за ним ехал сарбан Субхан. Он держал за недоуздок черного верблюда, на шее которого висел большой колокол. Звон его был слышен на десять агачей вокруг. На голове верблюда был султан из перьев, отороченный кисточками. По обе стороны морды висели маски, украшенные мелкими ракушками каури и бусинками, охраняющими от сглаза. Когда на них падали солнечные лучи, ослепительно сверкали прикрепленные к маскам осколки зеркала. Накидка на верблюде из паласа была соткана, видно, рукою искусной ковроткачихи. К передней стойке седла был прикреплен на древке наконечник флага в виде кисти руки, долженствующей охранять караван от всевозможных разбойников. Талисман был предупреждением для всех, что хозяин каравана является торговым компаньоном Абульфазлул-Аббаса, гневного сына святого Али. Часть товаров была выделена для пожертвования пятерым под абой38.
Следом за черным верблюдом шли, связанные цепочкой, другие верблюды. А в самом конце каравана гордо выступала ничем не нагруженная молодая и красивая белая верблюдица. Эта белая верблюдица была общей любимицей, и особенно ее холил сарбан Субхан. Верблюдица была украшена разнообразными ткаными изделиями - яркими коврами и переметными сумами, красочными масками.
Гаджи Салман вез особо ценимые в Тебризе товары - шелк-сырец, дараи и келагаи. В этот раз ему повезло с примкнувшими к каравану путниками. Как только они достигнут столицы, он отнесет несколько тюков с заморскими товарами во дворец и возьмет с собой иностранного посла, что присоединился к его каравану. Возможно, шах отнесется к нему с благосклонностью, тем более, что Гаджи Салман везет во дворец еще и отличного ашыга, который мечтает поступить на службу к шаху. Ашыг прослышал, что шах ценит поэтов и музыкантов, оказывает им покровительство, собирает во дворце искусных резчиков по камню, каллиграфов, поручает работу различным ремесленникам. Что особенно интересно, во дворце всемогущего шаха, вопреки обычаям, и говорят, и пишут на родном языке, отдают предпочтение певцам-ашыгам из народа. Такого раньше и не видывали! Что, казалось бы, делать во дворце простому ашыгу? А сам шах... Короче, наслышавшись таких чудес, ашыг взял под мышку трехструнный саз и отправился в путь. Человек он молодой - и свет успеет повидать, и свое искусство показать. Там, глядишь, и пару найдет себе подходящую... Но кто знает, быть может, иная причина заставила его покинуть родину и пуститься в странствие, как Ашыг Гариб? И ждет его в родном краю красавица, которую отказались выдать за бедного ашыга... И уехал он, чтобы добыть много денег и, став владельцем состояния, вернуться и соединиться со своей возлюбленной. Кто знает? Во всяком случае, с тех пор, как молодой ашыг примкнул к каравану, у Гаджи Салмана было прекрасное настроение. Время от времени ашыг вынимал из чехла трехструнный саз, бережно прижимал его к груди, настраивал струны и, приладив поудобнее, начинал наигрывать печальные мелодии, потом, увлекшись, пел назидания, гёзеллеме, дуваггапма, гыфыл бенди39.
О ага, о кази мой,
Как любимая обманула меня!
Протянул я руку к подолу любимой
Отбросила в сторону руку мою.
Сеть забросил я в озеро любви,
Попалась в нее лебедушка моя.
Но злодей погубил надежды мои
Дешево продал-купил меня.
Не удержавшись, ему начинал подпевать и любимец караванщиков сарбан Субхан. Гаджи Салман давно знал его, много лет доверял свои товары только этому приветливому человеку. Как правило, у каждого каравана бывал и свой певец, и борец, и сказитель, чтобы развлекать караванщиков на ночлеге в долгом пути. В некоторых селах, случалось, дорогу им преграждал какой-нибудь местный пехлеван, вызывая помериться силами. Если в караване не оказывалось своего борца - платили дань за право беспрепятственного проезда мимо села, если же был - он принимал вызов, и все наслаждались зрелищем схватки. Любил сарбан к мугамы, сам обладал прекрасным голосом. Как затянет мелодию на одной стоянке, так и поет ее вплоть до следующей. Или просто мурлычет себе что-то под нос. Но с тех пор, как к каравану примкнул ашыг, мугамы Субхана звучали лишь от случая к случаю. Субхан буквально влюбился в ашыга. Оберегая его от усталости в дальней дороге, часто усаживал на верблюда между тюками с поклажей.
- Пой, дорогой, - говорил он, - тут тебе будет удобно, и голос твой весь караван услышит, и поднимешь нам настроение.
По обе стороны каравана шли пешие паломники, странники, дервиши. Среди них находились купец Рафи, Айтекин и дервиш Ибрагим. Порой Рафи, горбя усталые плечи, подходил к сарбану Субхану и жалобно морщил похожее на кутаб лицо. Вперив в собеседника мутные выпученные глаза, Рафи тяжело вздыхал: