Очень часто монолог в таком роде – с намеками на тайные, глубокие страдания – трогал Этельберту; но в этот вечер она была удивительно хладнокровна; относительно вечного блаженства она заметила, что незачем забегать вперед навстречу горестям, которых, может быть, никогда не будет; по поводу моего признания насчет странности характера она философски посоветовала примириться с подобным фактом, говору, что это не мое дело, если окружающие согласны выносить мое присутствие. А насчет однообразия жизни согласилась вполне:
– Ты не можешь себе представить, как мне хочется иногда уйти даже от тебя! – заметила она. – Но я знаю, что это невозможно, так и не мечтаю.
Никогда прежде не слыхал я от Этельберты подобных слов; они меня ужасно огорчили.
– Ну, это не слишком-то любезное замечание со стороны жены! – заметил я.
– Знаю, оттого я раньше и молчала. Вы, мужчины, никогда не поймете того, что как бы женщина ни любила, но бывают минуты, когда даже любимый человек становится ей в тягость. Ты не знаешь, до чего мне иной раз хочется надеть шляпку и уйти – не давая отчета, куда я иду, и зачем иду, и надолго ли, и когда вернусь! Ты не знаешь, как мне иногда хочется заказать обед, который я и дети ели бы с наслаждением, но от которого ты сбежал бы в клуб! Ты не знаешь, как мне иногда хочется пригласить какую-нибудь женщину, которую я люблю, хотя ты ее терпеть не можешь; пойти в гости туда, куда мне хочется; лечь спать тогда, когда я устала, и встать тогда, когда мне больше не хочется спать! Но люди, которые живут вдвоем, обязаны постоянно уступать друг другу, и это иногда даже полезно.
Впоследствии, обдумав слова Этельберты, я нашел их вполне справедливыми, но тогда пришел в негодование:
– Если тебе хочется от меня отделаться…
– Ну, не изображай идиота. Если я иногда и хочу от тебя отделаться, так только на время, для того, чтобы забыть о недостатках твоего характера; для того, чтобы вспоминать, какой ты славный в других отношениях, и ждать твоего возвращения домой с таким же нетерпением, как в былые дни, когда твое присутствие еще не вызывало во мне некоторого равнодушия. Я, может быть, несколько излишне привыкла к тебе, но ведь привыкают же и к солнцу!
Мне не понравился этот тон. Этельберта рассуждала о возможной разлуке с мужем каким-то легкомысленным образом, отнюдь не женственным, не подходящим к случаю и вовсе не симпатичным! Мне стало досадно. Мне уже было расхотелось уезжать и развлекаться. Если бы не Джордж и Гаррис – я сразу отказался бы от нашего плана. Но отказываться было поздно, и я не знал, как выйти сухим из воды.
– Хорошо, Этельберта, – отвечал я. – Сделаем так, как ты хочешь: ты отдохнешь от меня. Но если это не дерзость со стороны мужа, то я хотел бы узнать, как ты воспользуешься временем нашей разлуки?
– Мы наймем дачу в Фолькстоне и поедем туда с Кэт. Если ты согласен доставить Клер Гаррис удовольствие, то уговори Гарриса поехать с тобой, а она присоединится к нам. Нам бывало очень весело вместе – прежде, когда вас, мужчин, еще не было на нашем горизонте, – и мы с удовольствием тряхнули бы стариной! Как ты думаешь, – продолжала Этельберта, – удастся ли тебе уговорить Гарриса?
Я сказал, что попробую.
– Вот милый! – отвечала Этельберта. – Постарайся! Можете уговорить и Джорджа отправиться с вами.
Я заметил, что от Джорджа мало проку, так как он – холостяк, и некому будет воспользоваться его отсутствием. Но женщины, увы, невосприимчивы к юмору. Этельберта в ответ просто заметила, что не пригласить его было бы невежливо. Я обещал ей сделать это.
Я встретил Гарриса в клубе в четыре часа и спросил, как дела.
– О, отлично, – отвечал он. – Уехать вовсе не трудно. – Но в его тоне слышалось сомнение, и я потребовал объяснений.
– Она была нежна, как голубка, – продолжал он уныло, – и сказала, что Джордж очень своевременно предложил эту поездку, которая принесет много пользы моему здоровью.
– Ну, так что ж тут дурного?
– В этом нет ничего дурного, но она заговорила и о Других вещах.
– А! Понимаю.
– Ты ведь знаешь ее давнюю мечту о ванной комнате?
– Слыхал. Она и Этельберту подговаривала.
– Ну так вот: я обязан был немедленно согласиться на устройство ванной. Не мог, же я отказать, когда она меня так мило отпустила. Это обойдется мне в сто фунтов, если не больше.
– Так много?
– Еще бы! По одной смете шестьдесят.
Мне стало его жаль.
– А затем еще эта плита в кухне, – продолжал Гаррис. – Считается, что все несчастья в доме за последние два года происходили из-за этой плиты.
– Я знаю, с кухонными печами всегда история. У нас на каждой квартире, со времени свадьбы, дело с ними идет все хуже и хуже. А нынешняя наша плита отличается просто редким ехидством: каждый раз, когда приходят гости, она устраивает забастовку.
– Зато у нас теперь будет отличная плита, – без всякого воодушевления в голосе заметил Гаррис. – Клара решила сэкономить на том, чтобы сделать обе работы одновременно. Мне думается, если женщина захочет купить бриллиантовую тиару, то она будет убеждена, что избегает расходов на шляпку.
– А сколько будет стоить плита? – спросил я. Меня этот вопрос заинтересовал.
– Не знаю. Вероятно, еще двадцать фунтов. И затем рояль. Ты мог когда-нибудь отличить звук одного рояля от другого?
– Одни будто бы погромче, – отвечал я, – но к этой разнице легко привыкнуть.
– В нашем рояле, оказывается, совсем плохи дисканты. Кстати, ты понимаешь, что это значит?
– Это, кажется, такие пискливые ноты, – объяснил я. – Многие пьесы ими кончаются.
– Ну так вот: говорят, что на нашем рояле мало дискантов, надо больше! Я должен купить новый рояль, а этот поставить в детскую.
– А еще что? – спросил я.
– Больше, кажется, она ничего не смогла придумать.
– Когда вернешься домой, то увидишь, что уже придумала.
– Что такое?
– Дачу в Фолькстоне.
– Зачем ей дача в Фолькстоне?
– Чтобы провести там лето.
– Нет, она поедет с детьми к своим родным в Уэльс, нас приглашали.
– Может быть, она и поедет в Уэльс, но до Уэльса или после Уэльса она поедет еще в Фолькстон. Может быть, я ошибаюсь – и был бы очень рад за тебя, – но предчувствую, что говорю верно.
– Наша поездка обойдется в кругленькую сумму, – заметил Гаррис.
– Джордж преглупо выдумал.
– Да, не надо нам было его слушаться.
– Он всегда все портит.
– Ужасно глуп.
В эту секунду мы услышали голос Джорджа в прихожей: он спрашивал, нет ли писем.
– Лучше ему ничего не говорить, – предложил я, – уже слишком поздно.
– Конечно. Мне все равно пришлось бы теперь покупать рояль и устраивать ванную.
Джордж вошел очень веселый:
– Ну, как дела? Добились?
В его тоне была какая-то нотка, которая мне не понравилась, и я видел, что Гаррис ее тоже уловил.
– Чего добились? – спросил я.
– Как чего? Возможности выбраться на свободу!
Я почувствовал, что пора объяснить Джорджу положение вещей.
– В семейной жизни, – сказал я, – мужчина предлагает, а женщина подчиняется. Таков ее долг. Все религии этому учат.
Джордж сложил руки на груди и вперил взор в потолок.
– Конечно, мы иногда шутим на эту тему, – продолжал я, – но на деле всегда выходит по-нашему. Мы сказали Этельберте и Кларе, что едем, конечно, они опечалились и хотели ехать, с нами; потом просили нас остаться; но мы им объяснили свое желание – вот и все; не о чем было и толковать.
– Простите меня, – отвечал Джордж, – я не понял. Женатые люди рассказывают мне разные вещи, и я всему верю.
– Вот это-то и плохо. Когда хочешь узнать правду, приходи к нам, и мы тебе все расскажем.
Джордж поблагодарил, и мы перешли к делу.
– Когда же мы отправимся? – спросил Джордж.
– По-моему, чем скорее, тем лучше. Гаррис, вероятно, боялся, как бы жена еще чего-нибудь не выдумала. Отъезд мы назначили на среду.
– А какой мы выберем маршрут? – спросил Гаррис.
– Ведь вы, джентльмены, конечно, хотите воспользоваться путешествием и для умственного развития? – заметил Джордж.
– Ну, не много ль будет! Зачем же подавлять других своим интеллектом? – заметил я. – Хотя до некоторой степени, пожалуй, да, если только это не будет стоить больших трудов и издержек.
– Мы все устроим, – отвечал Джордж. – Мой план таков: поедем в Гамбург на пароходе, посмотрим Берлин и Дрезден, а оттуда – через Нюрнберг и Штутгарт – в Шварцвальд.
Гаррис забормотал что-то; оказалось, что ему вдруг захотелось в Месопотамию: «там, говорят, есть дивные местечки».
Но Джордж не согласился – это было совсем не по дороге, – и он уговорил нас ехать на Берлин и Дрезден.
– Конечно, Гаррис и я поедем, по обыкновению, на тандеме, а Джордж?
– Вовсе нет, – строго перебил Гаррис. – Ты с Джорджем на тандеме, а я отдельно.
– Я не отказываюсь от своей доли труда, – перебил я в свою очередь, – но не согласен тащить Джорджа все время. Это надо разделить.
– Хорошо, – согласился Гаррис, – будем меняться, но с непременным условием, чтобы и Джордж работал!
– Чтобы что?.. – переспросил Джордж.
– Чтобы и ты работал! – строго повторил Гаррис, – и в особенности на подъемах.
– Господи помилуй! Неужели ты сам не чувствуешь никакой потребности в физической нагрузке?
Из-за тандема всегда выходят неприятности: человек, сидящий впереди, воображает, что он один жмет на педали и что тот, кто сидит за ним, просто катается; а человек, сидящий сзади, глубоко убежден, что передний пыхтит нарочно и ничего не делает. Эту проблему решить очень непросто. Когда осторожность подсказывает вам не убивать себя излишним усердием и справедливость шепчет на ухо: «Чего ради ты его везешь? Ведь это не кеб, и он не седок твой» – то делается как-то неловко при искреннем вопросе товарища: «Что там у тебя? Педаль отвалилась?»
Вскоре после своей женитьбы Гаррис однажды попал в весьма затруднительное положение именно из-за невозможности видеть, что делает человек, сидящий за вами на тандеме. Они с женой путешествовали таким образом по Голландии. Дороги были неровные, и велосипед сильно подбрасывало.
– Сиди крепко! – заметил Гаррис жене, не оборачиваясь.
Миссис Гаррис показалось, что он сказал: «Прыгай»! Почему ей показалось, что он сказал «Прыгай», когда он сказал «Сиди крепко» – это до сих пор не известно. Миссис Гаррис объясняет так:
– Если бы ты сказал: «Сиди крепко» – чего ради я бы спрыгнула?
А Гаррис объясняет:
– Если бы я хотел, чтобы ты прыгала, зачем бы я сказал: «Сиди крепко»?
Давнее происшествие все же оставило ядовитый осадок, и они до сих пор спорят по этому поводу.
Словом, миссис Гаррис спрыгнула с тандема в полном убеждении, что исполняет приказание мужа, а Гаррис помчался вперед, усиленно работая педалями, будучи убежден, что жена сидит у него за спиной. Сначала миссис Гаррис подумала, что ему пришло в голову похвастаться тем, как лихо он въедет на вершину холма один. Они были еще так молоды в те дни и нередко развлекали друг друга подобным образом. Она ожидала, что, покорив вершину, он спрыгнет с велосипеда, картинно облокотясь о руль примет непринужденную позу, и подождет ее. Но когда юная супруга увидела, что ее муж, домчавшись до гребня холма, перевалил через него и исчез по ту сторону, ею овладело сначала изумление, потом негодование и, наконец, ужас. Она взбежала наверх и стала громко звать Гарриса, но он даже ни разу не обернулся. На ее глазах он удалялся с быстротою ветра, пока не исчез в лесу, мили за полторы от холма. Она села и расплакалась. В это утро у них произошла маленькая размолвка, и ей пришло в голову, что, обидевшись, он сбежал! У нее не было денег, она не понимала ни слова по-голландски. Проходившие люди начали останавливаться и собирались вокруг, глядя на нее с сожалением; она старалась объяснить жестами свое несчастье. Они поняли, что она что-то потеряла, но не могли понять, что именно, и отвели ее в деревню. Вскоре там появился полицейский. Тот долго вникал в ее пантомиму и вывел заключение, что у нее украли велосипед. Сейчас же полетели во все концы телеграммы, и за четыре мили обнаружили в одной деревне злополучного мальчишку, ехавшего на старом дамском велосипеде. Его схватили и привезли в телеге, вместе с велосипедом, к миссис Гаррис. Но та выказала полное равнодушие к одному и к другому, и голландцы отпустили мальчишку на свободу, окончательно отупев от удивления.
Между тем Гаррис продолжал катить на тандеме с большим наслаждением. Ему казалось, что он очень окреп и вообще стал лучше ездить. Вот он и говорит (как думал – своей жене):
– Я уже давно с такой легкостью не ездил на этом велосипеде. Вероятно, это действие здешнего воздуха!
Потом он прибавил, чтобы она не боялась, и он покажет ей, как быстро можно ехать, если работать изо всей силы. И, пригнувшись к рулю, Гаррис полетел стрелой… Дома и церкви, собаки и цыплята мелькали на мгновение перед его глазами и мгновенно исчезали. Старики глядели ему вслед, качая головами, а дети встречали и провожали восторженными криками.
Таким образом Гаррис проехал миль пять. Вдруг – как он теперь объясняет – он почувствовал что-то неладное. Молчание его не поразило: ветер свистел в ушах, велосипед тоже производил порядочный лязг, и Гаррис не ожидал услышать ответа на свои слова. Но на него вдруг нашло ощущение пустоты. Он протянул назад руку и встретил пустое пространство. Скорее свалившись, чем спрыгнув на землю, он оглянулся: за ним тянулась, окаймленная темным лесом, прямая белая дорога и на ней – ни души… Он вскочил на велосипед и полетел обратно. Через десять минут он был на том месте, где дорога разделялась на четыре ветви. Он остановился, стараясь вспомнить, по которой из них проезжал. В это время появился голландец, сидевший на лошади по-дамски. Гаррис остановил его и объяснил, что потерял жену. Тот не выказал ни удивления, ни сочувствия. Пока они разговаривали, приблизился другой фермер, которому первый изложил дело не как несчастный случай, а как курьезную историю. Второй фермер удивился, почему Гаррис так беспокоится; последний выбранил обоих, вскочил на тандем и покатил наудачу по средней дороге. Через некоторое время ему повстречались две девицы под руку с молодым человеком, с которым они кокетничали напропалую. Гаррис спросил, не видали ли они его жену. Одна из девушек осведомилась, как та выглядит. Гаррис знал по-голландски недостаточно, чтобы описать дамский туалет, и описал жену самым общим образом, как красавицу среднего роста. Это их не удовлетворило – приметы были недостаточны; эдак всякий мужчина может предъявить права на красивую женщину и потребовать себе чужую жену! Они желали знать, как она была одета, но этого Гаррис не мог припомнить ни за какие коврижки. Я вообще сомневаюсь, может ли мужчина вспомнить, как была одета женщина, если прошло больше десяти минут со времени их разлуки. Гаррис, впрочем, сообразил, что на его жене была голубая юбка и потом что-то такое от талии до шеи, на чем эта юбка держалась; осталось у него еще смутное представление о поясе; но какого покроя и какого цвета была блуза? Зеленая? голубая? или желтая? С воротником или с бантом? И вообще, была ли это шляпка? Он боялся дать неверные показания, чтобы его не услали Бог знает куда. Девушки хохотали и еще больше раздражали моего друга. Их спутник, которому, видимо, хотелось отделаться от Гарриса, посоветовал ему обратиться в полицию ближайшего городка. Гаррис так и сделал. Ему дали лист бумаги и велели составить подробное описание жены, с указаниями, когда и где он ее потерял. Он этого не знал; все, что он мог сообщить, это название деревни, где они последний раз завтракали; оттуда они выехали вместе. Полиции дело показалось подозрительным – сомнительно было, во-первых, действительно ли потерянная дама – его жена? Во-вторых, действительно ли он ее потерял? В-третьих, почему он ее потерял?
Кое-как, с помощью хозяина гостиницы, который немного говорил по-английски, Гаррису удалось отвести от себя подозрения. Полиция взялась за дело, и к вечеру доставили миссис Гаррис в закрытой повозке, вместе со счетом. Встреча не была нежной. Миссис Гаррис – плохая актриса и не умеет скрывать своих чувств, а в этом случае, по ее собственному признанию, она и не старалась скрыть их…
Решив, кому из нас ехать на тандеме, а кому на велосипеде, мы перешли к вечному вопросу о багаже.
– Обычный список, я думаю! – сказал Джордж, собираясь записывать.
Это я привил им такое мудрое правило, а меня научил давным-давно дядя Поджер.
– Прежде чем начинать укладываться, – всегда говорил он, – составь список.
Это был аккуратнейший человек.
– Бери лист бумаги, – начинал он, – и запиши все, что может понадобиться. Потом просмотри – и зачеркни все, без чего можно обойтись. Вообрази себя в кровати: что на тебе надето? Хорошо, запиши (и прибавь перемену). Ты встаешь. Что ты делаешь прежде всего? Моешься? Чем ты моешься? Мылом? Записывай: мыло. Продолжай, пока не покончишь с умываньем. Потом – одежда. Начинай с ног, что у тебя на ногах? Сапоги, ботинки, носки; записывай. Продолжай, пока не дойдешь до головы. Что еще нужно, кроме одежды? Немножко коньяку – записывай. Запиши все, тогда ничего не забудешь.
Такому плану дядя Поджер всегда следовал сам. Составив список, он тщательно просматривал его, чтобы убедиться, не забыто ли что, а затем просматривал вторично – и вычеркивал все, без чего можно обойтись. А затем терял список.
Джордж сказал, что с собой мы возьмем только самое Необходимое, дня на два, а основной багаж будем пересылать из города в город.
– Мы должны быть осторожны, – заметил я. – Я знал однажды человека, который…
Гаррис посмотрел на часы.
– Мы послушаем про твоего человека на пароходе, – перебил он. – Через полчаса я должен встретиться на вокзале с женой.
– Это не длинная история, я расскажу ее меньше чем в полчаса и…
– Не трать ее даром, – заметил Джордж, – мне говорили, что в Шварцвальде случаются дождливые вечера, так мы там, может быть, будем рады твоей истории. Теперь нам нужно окончить список.
Я вспоминаю, что сколько раз ни пытался рассказать эту историю, так мне ни разу и не удалось. А между тем это была достойная история!
ГЛАВА III
– Ты не можешь себе представить, как мне хочется иногда уйти даже от тебя! – заметила она. – Но я знаю, что это невозможно, так и не мечтаю.
Никогда прежде не слыхал я от Этельберты подобных слов; они меня ужасно огорчили.
– Ну, это не слишком-то любезное замечание со стороны жены! – заметил я.
– Знаю, оттого я раньше и молчала. Вы, мужчины, никогда не поймете того, что как бы женщина ни любила, но бывают минуты, когда даже любимый человек становится ей в тягость. Ты не знаешь, до чего мне иной раз хочется надеть шляпку и уйти – не давая отчета, куда я иду, и зачем иду, и надолго ли, и когда вернусь! Ты не знаешь, как мне иногда хочется заказать обед, который я и дети ели бы с наслаждением, но от которого ты сбежал бы в клуб! Ты не знаешь, как мне иногда хочется пригласить какую-нибудь женщину, которую я люблю, хотя ты ее терпеть не можешь; пойти в гости туда, куда мне хочется; лечь спать тогда, когда я устала, и встать тогда, когда мне больше не хочется спать! Но люди, которые живут вдвоем, обязаны постоянно уступать друг другу, и это иногда даже полезно.
Впоследствии, обдумав слова Этельберты, я нашел их вполне справедливыми, но тогда пришел в негодование:
– Если тебе хочется от меня отделаться…
– Ну, не изображай идиота. Если я иногда и хочу от тебя отделаться, так только на время, для того, чтобы забыть о недостатках твоего характера; для того, чтобы вспоминать, какой ты славный в других отношениях, и ждать твоего возвращения домой с таким же нетерпением, как в былые дни, когда твое присутствие еще не вызывало во мне некоторого равнодушия. Я, может быть, несколько излишне привыкла к тебе, но ведь привыкают же и к солнцу!
Мне не понравился этот тон. Этельберта рассуждала о возможной разлуке с мужем каким-то легкомысленным образом, отнюдь не женственным, не подходящим к случаю и вовсе не симпатичным! Мне стало досадно. Мне уже было расхотелось уезжать и развлекаться. Если бы не Джордж и Гаррис – я сразу отказался бы от нашего плана. Но отказываться было поздно, и я не знал, как выйти сухим из воды.
– Хорошо, Этельберта, – отвечал я. – Сделаем так, как ты хочешь: ты отдохнешь от меня. Но если это не дерзость со стороны мужа, то я хотел бы узнать, как ты воспользуешься временем нашей разлуки?
– Мы наймем дачу в Фолькстоне и поедем туда с Кэт. Если ты согласен доставить Клер Гаррис удовольствие, то уговори Гарриса поехать с тобой, а она присоединится к нам. Нам бывало очень весело вместе – прежде, когда вас, мужчин, еще не было на нашем горизонте, – и мы с удовольствием тряхнули бы стариной! Как ты думаешь, – продолжала Этельберта, – удастся ли тебе уговорить Гарриса?
Я сказал, что попробую.
– Вот милый! – отвечала Этельберта. – Постарайся! Можете уговорить и Джорджа отправиться с вами.
Я заметил, что от Джорджа мало проку, так как он – холостяк, и некому будет воспользоваться его отсутствием. Но женщины, увы, невосприимчивы к юмору. Этельберта в ответ просто заметила, что не пригласить его было бы невежливо. Я обещал ей сделать это.
Я встретил Гарриса в клубе в четыре часа и спросил, как дела.
– О, отлично, – отвечал он. – Уехать вовсе не трудно. – Но в его тоне слышалось сомнение, и я потребовал объяснений.
– Она была нежна, как голубка, – продолжал он уныло, – и сказала, что Джордж очень своевременно предложил эту поездку, которая принесет много пользы моему здоровью.
– Ну, так что ж тут дурного?
– В этом нет ничего дурного, но она заговорила и о Других вещах.
– А! Понимаю.
– Ты ведь знаешь ее давнюю мечту о ванной комнате?
– Слыхал. Она и Этельберту подговаривала.
– Ну так вот: я обязан был немедленно согласиться на устройство ванной. Не мог, же я отказать, когда она меня так мило отпустила. Это обойдется мне в сто фунтов, если не больше.
– Так много?
– Еще бы! По одной смете шестьдесят.
Мне стало его жаль.
– А затем еще эта плита в кухне, – продолжал Гаррис. – Считается, что все несчастья в доме за последние два года происходили из-за этой плиты.
– Я знаю, с кухонными печами всегда история. У нас на каждой квартире, со времени свадьбы, дело с ними идет все хуже и хуже. А нынешняя наша плита отличается просто редким ехидством: каждый раз, когда приходят гости, она устраивает забастовку.
– Зато у нас теперь будет отличная плита, – без всякого воодушевления в голосе заметил Гаррис. – Клара решила сэкономить на том, чтобы сделать обе работы одновременно. Мне думается, если женщина захочет купить бриллиантовую тиару, то она будет убеждена, что избегает расходов на шляпку.
– А сколько будет стоить плита? – спросил я. Меня этот вопрос заинтересовал.
– Не знаю. Вероятно, еще двадцать фунтов. И затем рояль. Ты мог когда-нибудь отличить звук одного рояля от другого?
– Одни будто бы погромче, – отвечал я, – но к этой разнице легко привыкнуть.
– В нашем рояле, оказывается, совсем плохи дисканты. Кстати, ты понимаешь, что это значит?
– Это, кажется, такие пискливые ноты, – объяснил я. – Многие пьесы ими кончаются.
– Ну так вот: говорят, что на нашем рояле мало дискантов, надо больше! Я должен купить новый рояль, а этот поставить в детскую.
– А еще что? – спросил я.
– Больше, кажется, она ничего не смогла придумать.
– Когда вернешься домой, то увидишь, что уже придумала.
– Что такое?
– Дачу в Фолькстоне.
– Зачем ей дача в Фолькстоне?
– Чтобы провести там лето.
– Нет, она поедет с детьми к своим родным в Уэльс, нас приглашали.
– Может быть, она и поедет в Уэльс, но до Уэльса или после Уэльса она поедет еще в Фолькстон. Может быть, я ошибаюсь – и был бы очень рад за тебя, – но предчувствую, что говорю верно.
– Наша поездка обойдется в кругленькую сумму, – заметил Гаррис.
– Джордж преглупо выдумал.
– Да, не надо нам было его слушаться.
– Он всегда все портит.
– Ужасно глуп.
В эту секунду мы услышали голос Джорджа в прихожей: он спрашивал, нет ли писем.
– Лучше ему ничего не говорить, – предложил я, – уже слишком поздно.
– Конечно. Мне все равно пришлось бы теперь покупать рояль и устраивать ванную.
Джордж вошел очень веселый:
– Ну, как дела? Добились?
В его тоне была какая-то нотка, которая мне не понравилась, и я видел, что Гаррис ее тоже уловил.
– Чего добились? – спросил я.
– Как чего? Возможности выбраться на свободу!
Я почувствовал, что пора объяснить Джорджу положение вещей.
– В семейной жизни, – сказал я, – мужчина предлагает, а женщина подчиняется. Таков ее долг. Все религии этому учат.
Джордж сложил руки на груди и вперил взор в потолок.
– Конечно, мы иногда шутим на эту тему, – продолжал я, – но на деле всегда выходит по-нашему. Мы сказали Этельберте и Кларе, что едем, конечно, они опечалились и хотели ехать, с нами; потом просили нас остаться; но мы им объяснили свое желание – вот и все; не о чем было и толковать.
– Простите меня, – отвечал Джордж, – я не понял. Женатые люди рассказывают мне разные вещи, и я всему верю.
– Вот это-то и плохо. Когда хочешь узнать правду, приходи к нам, и мы тебе все расскажем.
Джордж поблагодарил, и мы перешли к делу.
– Когда же мы отправимся? – спросил Джордж.
– По-моему, чем скорее, тем лучше. Гаррис, вероятно, боялся, как бы жена еще чего-нибудь не выдумала. Отъезд мы назначили на среду.
– А какой мы выберем маршрут? – спросил Гаррис.
– Ведь вы, джентльмены, конечно, хотите воспользоваться путешествием и для умственного развития? – заметил Джордж.
– Ну, не много ль будет! Зачем же подавлять других своим интеллектом? – заметил я. – Хотя до некоторой степени, пожалуй, да, если только это не будет стоить больших трудов и издержек.
– Мы все устроим, – отвечал Джордж. – Мой план таков: поедем в Гамбург на пароходе, посмотрим Берлин и Дрезден, а оттуда – через Нюрнберг и Штутгарт – в Шварцвальд.
Гаррис забормотал что-то; оказалось, что ему вдруг захотелось в Месопотамию: «там, говорят, есть дивные местечки».
Но Джордж не согласился – это было совсем не по дороге, – и он уговорил нас ехать на Берлин и Дрезден.
– Конечно, Гаррис и я поедем, по обыкновению, на тандеме, а Джордж?
– Вовсе нет, – строго перебил Гаррис. – Ты с Джорджем на тандеме, а я отдельно.
– Я не отказываюсь от своей доли труда, – перебил я в свою очередь, – но не согласен тащить Джорджа все время. Это надо разделить.
– Хорошо, – согласился Гаррис, – будем меняться, но с непременным условием, чтобы и Джордж работал!
– Чтобы что?.. – переспросил Джордж.
– Чтобы и ты работал! – строго повторил Гаррис, – и в особенности на подъемах.
– Господи помилуй! Неужели ты сам не чувствуешь никакой потребности в физической нагрузке?
Из-за тандема всегда выходят неприятности: человек, сидящий впереди, воображает, что он один жмет на педали и что тот, кто сидит за ним, просто катается; а человек, сидящий сзади, глубоко убежден, что передний пыхтит нарочно и ничего не делает. Эту проблему решить очень непросто. Когда осторожность подсказывает вам не убивать себя излишним усердием и справедливость шепчет на ухо: «Чего ради ты его везешь? Ведь это не кеб, и он не седок твой» – то делается как-то неловко при искреннем вопросе товарища: «Что там у тебя? Педаль отвалилась?»
Вскоре после своей женитьбы Гаррис однажды попал в весьма затруднительное положение именно из-за невозможности видеть, что делает человек, сидящий за вами на тандеме. Они с женой путешествовали таким образом по Голландии. Дороги были неровные, и велосипед сильно подбрасывало.
– Сиди крепко! – заметил Гаррис жене, не оборачиваясь.
Миссис Гаррис показалось, что он сказал: «Прыгай»! Почему ей показалось, что он сказал «Прыгай», когда он сказал «Сиди крепко» – это до сих пор не известно. Миссис Гаррис объясняет так:
– Если бы ты сказал: «Сиди крепко» – чего ради я бы спрыгнула?
А Гаррис объясняет:
– Если бы я хотел, чтобы ты прыгала, зачем бы я сказал: «Сиди крепко»?
Давнее происшествие все же оставило ядовитый осадок, и они до сих пор спорят по этому поводу.
Словом, миссис Гаррис спрыгнула с тандема в полном убеждении, что исполняет приказание мужа, а Гаррис помчался вперед, усиленно работая педалями, будучи убежден, что жена сидит у него за спиной. Сначала миссис Гаррис подумала, что ему пришло в голову похвастаться тем, как лихо он въедет на вершину холма один. Они были еще так молоды в те дни и нередко развлекали друг друга подобным образом. Она ожидала, что, покорив вершину, он спрыгнет с велосипеда, картинно облокотясь о руль примет непринужденную позу, и подождет ее. Но когда юная супруга увидела, что ее муж, домчавшись до гребня холма, перевалил через него и исчез по ту сторону, ею овладело сначала изумление, потом негодование и, наконец, ужас. Она взбежала наверх и стала громко звать Гарриса, но он даже ни разу не обернулся. На ее глазах он удалялся с быстротою ветра, пока не исчез в лесу, мили за полторы от холма. Она села и расплакалась. В это утро у них произошла маленькая размолвка, и ей пришло в голову, что, обидевшись, он сбежал! У нее не было денег, она не понимала ни слова по-голландски. Проходившие люди начали останавливаться и собирались вокруг, глядя на нее с сожалением; она старалась объяснить жестами свое несчастье. Они поняли, что она что-то потеряла, но не могли понять, что именно, и отвели ее в деревню. Вскоре там появился полицейский. Тот долго вникал в ее пантомиму и вывел заключение, что у нее украли велосипед. Сейчас же полетели во все концы телеграммы, и за четыре мили обнаружили в одной деревне злополучного мальчишку, ехавшего на старом дамском велосипеде. Его схватили и привезли в телеге, вместе с велосипедом, к миссис Гаррис. Но та выказала полное равнодушие к одному и к другому, и голландцы отпустили мальчишку на свободу, окончательно отупев от удивления.
Между тем Гаррис продолжал катить на тандеме с большим наслаждением. Ему казалось, что он очень окреп и вообще стал лучше ездить. Вот он и говорит (как думал – своей жене):
– Я уже давно с такой легкостью не ездил на этом велосипеде. Вероятно, это действие здешнего воздуха!
Потом он прибавил, чтобы она не боялась, и он покажет ей, как быстро можно ехать, если работать изо всей силы. И, пригнувшись к рулю, Гаррис полетел стрелой… Дома и церкви, собаки и цыплята мелькали на мгновение перед его глазами и мгновенно исчезали. Старики глядели ему вслед, качая головами, а дети встречали и провожали восторженными криками.
Таким образом Гаррис проехал миль пять. Вдруг – как он теперь объясняет – он почувствовал что-то неладное. Молчание его не поразило: ветер свистел в ушах, велосипед тоже производил порядочный лязг, и Гаррис не ожидал услышать ответа на свои слова. Но на него вдруг нашло ощущение пустоты. Он протянул назад руку и встретил пустое пространство. Скорее свалившись, чем спрыгнув на землю, он оглянулся: за ним тянулась, окаймленная темным лесом, прямая белая дорога и на ней – ни души… Он вскочил на велосипед и полетел обратно. Через десять минут он был на том месте, где дорога разделялась на четыре ветви. Он остановился, стараясь вспомнить, по которой из них проезжал. В это время появился голландец, сидевший на лошади по-дамски. Гаррис остановил его и объяснил, что потерял жену. Тот не выказал ни удивления, ни сочувствия. Пока они разговаривали, приблизился другой фермер, которому первый изложил дело не как несчастный случай, а как курьезную историю. Второй фермер удивился, почему Гаррис так беспокоится; последний выбранил обоих, вскочил на тандем и покатил наудачу по средней дороге. Через некоторое время ему повстречались две девицы под руку с молодым человеком, с которым они кокетничали напропалую. Гаррис спросил, не видали ли они его жену. Одна из девушек осведомилась, как та выглядит. Гаррис знал по-голландски недостаточно, чтобы описать дамский туалет, и описал жену самым общим образом, как красавицу среднего роста. Это их не удовлетворило – приметы были недостаточны; эдак всякий мужчина может предъявить права на красивую женщину и потребовать себе чужую жену! Они желали знать, как она была одета, но этого Гаррис не мог припомнить ни за какие коврижки. Я вообще сомневаюсь, может ли мужчина вспомнить, как была одета женщина, если прошло больше десяти минут со времени их разлуки. Гаррис, впрочем, сообразил, что на его жене была голубая юбка и потом что-то такое от талии до шеи, на чем эта юбка держалась; осталось у него еще смутное представление о поясе; но какого покроя и какого цвета была блуза? Зеленая? голубая? или желтая? С воротником или с бантом? И вообще, была ли это шляпка? Он боялся дать неверные показания, чтобы его не услали Бог знает куда. Девушки хохотали и еще больше раздражали моего друга. Их спутник, которому, видимо, хотелось отделаться от Гарриса, посоветовал ему обратиться в полицию ближайшего городка. Гаррис так и сделал. Ему дали лист бумаги и велели составить подробное описание жены, с указаниями, когда и где он ее потерял. Он этого не знал; все, что он мог сообщить, это название деревни, где они последний раз завтракали; оттуда они выехали вместе. Полиции дело показалось подозрительным – сомнительно было, во-первых, действительно ли потерянная дама – его жена? Во-вторых, действительно ли он ее потерял? В-третьих, почему он ее потерял?
Кое-как, с помощью хозяина гостиницы, который немного говорил по-английски, Гаррису удалось отвести от себя подозрения. Полиция взялась за дело, и к вечеру доставили миссис Гаррис в закрытой повозке, вместе со счетом. Встреча не была нежной. Миссис Гаррис – плохая актриса и не умеет скрывать своих чувств, а в этом случае, по ее собственному признанию, она и не старалась скрыть их…
Решив, кому из нас ехать на тандеме, а кому на велосипеде, мы перешли к вечному вопросу о багаже.
– Обычный список, я думаю! – сказал Джордж, собираясь записывать.
Это я привил им такое мудрое правило, а меня научил давным-давно дядя Поджер.
– Прежде чем начинать укладываться, – всегда говорил он, – составь список.
Это был аккуратнейший человек.
– Бери лист бумаги, – начинал он, – и запиши все, что может понадобиться. Потом просмотри – и зачеркни все, без чего можно обойтись. Вообрази себя в кровати: что на тебе надето? Хорошо, запиши (и прибавь перемену). Ты встаешь. Что ты делаешь прежде всего? Моешься? Чем ты моешься? Мылом? Записывай: мыло. Продолжай, пока не покончишь с умываньем. Потом – одежда. Начинай с ног, что у тебя на ногах? Сапоги, ботинки, носки; записывай. Продолжай, пока не дойдешь до головы. Что еще нужно, кроме одежды? Немножко коньяку – записывай. Запиши все, тогда ничего не забудешь.
Такому плану дядя Поджер всегда следовал сам. Составив список, он тщательно просматривал его, чтобы убедиться, не забыто ли что, а затем просматривал вторично – и вычеркивал все, без чего можно обойтись. А затем терял список.
Джордж сказал, что с собой мы возьмем только самое Необходимое, дня на два, а основной багаж будем пересылать из города в город.
– Мы должны быть осторожны, – заметил я. – Я знал однажды человека, который…
Гаррис посмотрел на часы.
– Мы послушаем про твоего человека на пароходе, – перебил он. – Через полчаса я должен встретиться на вокзале с женой.
– Это не длинная история, я расскажу ее меньше чем в полчаса и…
– Не трать ее даром, – заметил Джордж, – мне говорили, что в Шварцвальде случаются дождливые вечера, так мы там, может быть, будем рады твоей истории. Теперь нам нужно окончить список.
Я вспоминаю, что сколько раз ни пытался рассказать эту историю, так мне ни разу и не удалось. А между тем это была достойная история!
ГЛАВА III
Единственный недостаток Гарриса. – Патентованная велосипедная фара. – Идеальное седло. Механик-любитель. – Его орлиный взор. – Его приемы. – Его веселый характер. – Его непритязательность. – Как от него отделаться. – Джордж в роли пророка. – Джордж в роли исследователя человеческой природы – Джордж предлагает эксперимент. – Его осторожность. – Согласие Гарриса при известных условиях.
В понедельник после обеда ко мне зашел Гаррис; у него в руках был номер газеты «Велосипедист».
– Послушайся доброго совета и оставь эту чепуху, – сказал я.
– Какую чепуху?
– Это «новейшее, патентованное, всепобеждающее изобретение, переворот в мире спорта» и т. д. – словом, величайшую глупость, объявление, которое тебя, конечно, прельстило.
– Послушай, ведь нам придется преодолевать крутые склоны, – возразил Гаррис, – и я полагаю, что хороший тормоз нам необходим.
– Тормоз необходим, это верно, – заметил я. – Но всяких модных механических штучек, которые будут выкидывать неизвестно какие номера, нам вовсе не нужно.
– Это приспособление действует автоматически.
– Тем более можешь мне о нем не рассказывать. Я инстинктивно чувствую, что это будет. При подъеме тормоз защемит колесо, как клещи, и нам придется тащить велосипед на плечах. Потом воздух на вершине горы вдруг окажет на него благотворное влияние, и тормоз начнет раскаиваться; за раскаянием последует благородное решение трудиться и помогать нам – и по дороге с горы гнусное изобретение навлечет только стыд и позор на нашу голову! Говорю тебе, оставь. Ты хороший малый, но у тебя есть один недостаток.
– Какой? – спросил Гаррис, сразу же закипая.
– Ты слишком доверчиво относишься ко всяким объявлениям. Какой бы идиот ни придумал чего-нибудь для велосипедного спорта – ты все испробуешь. До сих пор тебя оберегал ангел-хранитель, но и ему может надоесть эта возня. Не выводи его из последнего терпения.
– Если бы каждый думал так, – возразил Гаррис, – то в нашей жизни не было бы никакого прогресса. Если бы никто не испытывал новых изобретений, то мир застыл бы на нулевой отметке. Ведь только…
– Я знаю все, что можно сказать в защиту твоего мнения, – перебил я, – и отчасти соглашаюсь с ним, но только отчасти: до тридцати пяти лет можно производить опыты над всякими изобретениями, но после человек обязан остепениться. И ты, и я уже сделали в этом отношении все, что от нас требовалось, в особенности ты – тебя чуть не взорвало патентованной газовой фарой.
– Это была моя собственная ошибка, я ее слишком туго завинтил.
– Совершенно этому верю: ведь по твоей теории, следует опробовать каждую глупость, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Я не видал, что именно ты сделал. Я только помню, как мы мирно ехали, рассуждая о Тридцатилетней войне, когда твоя лампочка вдруг грохнула, и я очутился в канаве; и еще буду долго помнить лицо твоей жены, когда я ее предупредил, чтобы она не беспокоилась, потому что тебя внесут по лестнице двое людей, а доктор с сестрой милосердия прибудет через пять минут.
– Отчего ты тогда не забрал фару? Я хотел бы узнать, отчего она взорвалась.
– Времени не было: ее пришлось бы искать и собирать часа два. А что касается взрыва, то всякий человек, кроме тебя, ожидал бы его – уже по той простой причине, что в объявлении эта фара была названа «безусловно безопасной». А потом, помнишь ту электрическую фару?
– Ну и что? Ты сам говорил, что она отлично светила!
– Да, она отлично светила на главной улице Брайтона, так, что даже испугала одну лошадь; а когда мы выехали в темные предместья, то тебя оштрафовали за езду без огня. Вероятно, ты не забыл, как мы разъезжали с твоей фарой, горящей в яркие солнечные дни, как звезда; а когда наступал вечер, она угасала с достоинством существа, исполнившего свой долг.
– Да, этот фонарь меня немного раздражал, – пробормотал Гаррис.
– И меня тоже. А седла! – продолжал я – мне хотелось пробрать его хорошенько. – Разве есть еще на свете седло, которого бы ты не испробовал?
– Я полагаю, что должны же когда-нибудь изобрести удобные седла!
– Напрасно полагаешь. Может быть, и есть лучший мир, в котором велосипедные седла делаются из радуги и облаков, но в нашем мире гораздо проще приучить себя ко всему твердому и жесткому, чем ожидать прекрасного. Помнишь седло, которое ты купил для своего велосипеда в Бирмингеме? Оно было раздвоено посередине так, что до ужаса походило на пару почек!
– Оно было устроено сообразно с анатомией человеческого тела! – продолжал защищаться Гаррис.
– Весьма вероятно. На крышке ящика, в котором ты его купил, изображен был сидящий скелет, или, точнее, часть сидящего скелета.
– Что ж, этот рисунок показывал правильное положение те…
– Лучше не входить в подробности, – перебил я, – этот рисунок всегда казался мне бестактным.
– Он был совершенно правилен!
– Может быть, но только для скелета. А для человека, у которого на костях мясо – это одно мучение. Ведь я его пробовал, и на каждом камушке оно щипалось так, словно я ехал не на велосипеде, а на омаре. А ты на нем катался целый месяц!
– Надо же было исследовать серьезно!
– Ты жену измучил, пока испытывал это седло: она мне жаловалась, что никогда ты не был более несносен, чем в тот месяц. – Помню еще седло с пружиной, на которой ты подпрыгивал, как…
– Не с пружиной, а «седло-спираль»!
– Хотя бы и так, но во всяком случае для джентльмена тридцати пяти лет прыгать над седлом, стараясь попасть на него, – занятие вовсе не подходящее.
– Приспичили тебе мои тридцать четыре.
– Сколько?
– Мои тридцать пять лет! Ну как хочешь: если вам с Джорджем не нужно тормоза, то не обвиняйте меня, когда на каком-нибудь спуске перелетите через крышу ближайшей церкви.
– За Джорджа я не отвечаю: он иногда раздражается из-за сущих пустяков. Но я постараюсь тебя выгородить, если случится такая штука.
– Ну а как тандем?
– Здоров.
– Ты его не перебирал?
– Нет, не перебирал и никому не позволю даже прикоснуться к нему до самого отъезда.
Я знаю, что значит разбирать и перебирать машины. В Фолькстоне на набережной я познакомился с одним велосипедистом, и мы с ним однажды условились отправиться кататься на следующий день с самого утра. Я встал, против обыкновения, рано – по крайней мере раньше чем всегда – и, сделав такое усилие, остался очень доволен собой; благодаря хорошему настроению, меня не рассердило то, что знакомый заставил себя ждать полчаса. Утро было прелестное, и я блаженствовал в саду, когда он пришел.
– А у вас, кажется, хороший велосипед, – сказал он. – Легко ходит?
– Да, как все они – с утра легко, а после завтрака немного тяжелее.
Он неожиданно схватил мой велосипед за переднее колесо и сильно встряхнул его.
– Оставьте, пожалуйста, так можно испортить велосипед, – сказал я. Мне стало неприятно – если бы велосипед и заслуживал взбучки, то скорее от меня, чем от него: это все равно, как если бы чужой человек принялся ни за что ни про что бить мою собаку.
– Переднее колесо болтается, – объявил он.
– Нисколько не болтается, если его не болтать.
В понедельник после обеда ко мне зашел Гаррис; у него в руках был номер газеты «Велосипедист».
– Послушайся доброго совета и оставь эту чепуху, – сказал я.
– Какую чепуху?
– Это «новейшее, патентованное, всепобеждающее изобретение, переворот в мире спорта» и т. д. – словом, величайшую глупость, объявление, которое тебя, конечно, прельстило.
– Послушай, ведь нам придется преодолевать крутые склоны, – возразил Гаррис, – и я полагаю, что хороший тормоз нам необходим.
– Тормоз необходим, это верно, – заметил я. – Но всяких модных механических штучек, которые будут выкидывать неизвестно какие номера, нам вовсе не нужно.
– Это приспособление действует автоматически.
– Тем более можешь мне о нем не рассказывать. Я инстинктивно чувствую, что это будет. При подъеме тормоз защемит колесо, как клещи, и нам придется тащить велосипед на плечах. Потом воздух на вершине горы вдруг окажет на него благотворное влияние, и тормоз начнет раскаиваться; за раскаянием последует благородное решение трудиться и помогать нам – и по дороге с горы гнусное изобретение навлечет только стыд и позор на нашу голову! Говорю тебе, оставь. Ты хороший малый, но у тебя есть один недостаток.
– Какой? – спросил Гаррис, сразу же закипая.
– Ты слишком доверчиво относишься ко всяким объявлениям. Какой бы идиот ни придумал чего-нибудь для велосипедного спорта – ты все испробуешь. До сих пор тебя оберегал ангел-хранитель, но и ему может надоесть эта возня. Не выводи его из последнего терпения.
– Если бы каждый думал так, – возразил Гаррис, – то в нашей жизни не было бы никакого прогресса. Если бы никто не испытывал новых изобретений, то мир застыл бы на нулевой отметке. Ведь только…
– Я знаю все, что можно сказать в защиту твоего мнения, – перебил я, – и отчасти соглашаюсь с ним, но только отчасти: до тридцати пяти лет можно производить опыты над всякими изобретениями, но после человек обязан остепениться. И ты, и я уже сделали в этом отношении все, что от нас требовалось, в особенности ты – тебя чуть не взорвало патентованной газовой фарой.
– Это была моя собственная ошибка, я ее слишком туго завинтил.
– Совершенно этому верю: ведь по твоей теории, следует опробовать каждую глупость, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Я не видал, что именно ты сделал. Я только помню, как мы мирно ехали, рассуждая о Тридцатилетней войне, когда твоя лампочка вдруг грохнула, и я очутился в канаве; и еще буду долго помнить лицо твоей жены, когда я ее предупредил, чтобы она не беспокоилась, потому что тебя внесут по лестнице двое людей, а доктор с сестрой милосердия прибудет через пять минут.
– Отчего ты тогда не забрал фару? Я хотел бы узнать, отчего она взорвалась.
– Времени не было: ее пришлось бы искать и собирать часа два. А что касается взрыва, то всякий человек, кроме тебя, ожидал бы его – уже по той простой причине, что в объявлении эта фара была названа «безусловно безопасной». А потом, помнишь ту электрическую фару?
– Ну и что? Ты сам говорил, что она отлично светила!
– Да, она отлично светила на главной улице Брайтона, так, что даже испугала одну лошадь; а когда мы выехали в темные предместья, то тебя оштрафовали за езду без огня. Вероятно, ты не забыл, как мы разъезжали с твоей фарой, горящей в яркие солнечные дни, как звезда; а когда наступал вечер, она угасала с достоинством существа, исполнившего свой долг.
– Да, этот фонарь меня немного раздражал, – пробормотал Гаррис.
– И меня тоже. А седла! – продолжал я – мне хотелось пробрать его хорошенько. – Разве есть еще на свете седло, которого бы ты не испробовал?
– Я полагаю, что должны же когда-нибудь изобрести удобные седла!
– Напрасно полагаешь. Может быть, и есть лучший мир, в котором велосипедные седла делаются из радуги и облаков, но в нашем мире гораздо проще приучить себя ко всему твердому и жесткому, чем ожидать прекрасного. Помнишь седло, которое ты купил для своего велосипеда в Бирмингеме? Оно было раздвоено посередине так, что до ужаса походило на пару почек!
– Оно было устроено сообразно с анатомией человеческого тела! – продолжал защищаться Гаррис.
– Весьма вероятно. На крышке ящика, в котором ты его купил, изображен был сидящий скелет, или, точнее, часть сидящего скелета.
– Что ж, этот рисунок показывал правильное положение те…
– Лучше не входить в подробности, – перебил я, – этот рисунок всегда казался мне бестактным.
– Он был совершенно правилен!
– Может быть, но только для скелета. А для человека, у которого на костях мясо – это одно мучение. Ведь я его пробовал, и на каждом камушке оно щипалось так, словно я ехал не на велосипеде, а на омаре. А ты на нем катался целый месяц!
– Надо же было исследовать серьезно!
– Ты жену измучил, пока испытывал это седло: она мне жаловалась, что никогда ты не был более несносен, чем в тот месяц. – Помню еще седло с пружиной, на которой ты подпрыгивал, как…
– Не с пружиной, а «седло-спираль»!
– Хотя бы и так, но во всяком случае для джентльмена тридцати пяти лет прыгать над седлом, стараясь попасть на него, – занятие вовсе не подходящее.
– Приспичили тебе мои тридцать четыре.
– Сколько?
– Мои тридцать пять лет! Ну как хочешь: если вам с Джорджем не нужно тормоза, то не обвиняйте меня, когда на каком-нибудь спуске перелетите через крышу ближайшей церкви.
– За Джорджа я не отвечаю: он иногда раздражается из-за сущих пустяков. Но я постараюсь тебя выгородить, если случится такая штука.
– Ну а как тандем?
– Здоров.
– Ты его не перебирал?
– Нет, не перебирал и никому не позволю даже прикоснуться к нему до самого отъезда.
Я знаю, что значит разбирать и перебирать машины. В Фолькстоне на набережной я познакомился с одним велосипедистом, и мы с ним однажды условились отправиться кататься на следующий день с самого утра. Я встал, против обыкновения, рано – по крайней мере раньше чем всегда – и, сделав такое усилие, остался очень доволен собой; благодаря хорошему настроению, меня не рассердило то, что знакомый заставил себя ждать полчаса. Утро было прелестное, и я блаженствовал в саду, когда он пришел.
– А у вас, кажется, хороший велосипед, – сказал он. – Легко ходит?
– Да, как все они – с утра легко, а после завтрака немного тяжелее.
Он неожиданно схватил мой велосипед за переднее колесо и сильно встряхнул его.
– Оставьте, пожалуйста, так можно испортить велосипед, – сказал я. Мне стало неприятно – если бы велосипед и заслуживал взбучки, то скорее от меня, чем от него: это все равно, как если бы чужой человек принялся ни за что ни про что бить мою собаку.
– Переднее колесо болтается, – объявил он.
– Нисколько не болтается, если его не болтать.