Мы спросили этого (не сразу узнанного нами) посланца небес, не знает ли он какого-нибудь уединенного домика с немногочисленными и немощными обитателями (желательно, престарелыми леди или парализованными джентльменами), которых нетрудно было бы напугать и заставить уступить на одну ночь свои постели людям, доведенным до крайности и готовым на все; или, может быть, он укажет нам пустующий свинарник, или заброшенную печь для обжига извести, или что-нибудь в этом роде. Ничего такого он не знал – по крайней мере поблизости, – но он сказал, что если мы желаем, то можем пойти с ним, и его мамаша, у которой есть свободная комната, пустит нас переночевать.
Мы бросились ему на шею и благословляли его, и луна кротко озаряла нас, и это была бы страшно трогательная сцена, если бы перегруженный нашими чувствами мальчик не свалился на землю под их тяжестью, а мы все не рухнули на него. Гаррис так преисполнился радости, что потерял сознание, и ему пришлось схватить кувшин с пивом и наполовину осушить его, чтобы прийти в себя; после этого он пустился рысью и предоставил нам с Джорджем тащить весь багаж.
Мальчик жил в маленьком коттедже из четырех комнат, и его мать – добрая душа – подала нам на ужин поджаренный бекон, и мы съели его до крошки – все пять фунтов! – и еще пирог с вареньем, и выпили два полных чайника чаю, и после этого отправились спать. Кроватей было две: раскладная койка шириною в два с половиной фута, на которой улеглись мы с Джорджем, привязавшись друг к другу для безопасности простыней, и детская кроватка, поступившая в безраздельное пользование Гарриса; наутро мы о Джорджем увидели, что из нее торчат два погонных фута Гаррисовых ног, и тут же воспользовались ими как вешалкой для полотенец.
Когда мы в следующий раз попали в Дэтчет, мы были куда менее разборчивы по части гостиниц.
Но вернемся к нашему теперешнему путешествию: мы спокойно, без всяких приключений, протащили лодку почти до самого Обезьяньего острова, пристали к берегу и начали готовить ленч. У нас была припасена холодная говядина, но горчицу мы, как выяснилось, забыли. Никогда в жизни, ни прежде, ни потом, я не испытывал такой тоски по горчице, как в ту минуту. Вообще говоря, я не люблю горчицу и почти никогда ее не употребляю, но тут я отдал бы за нее все сокровища мира.
Я не представляю себе, сколько насчитывается в мире сокровищ, но если бы кто-нибудь предложил мне в этот критический момент ложку горчицы, – он получил бы их все сполна. Когда я не могу достать то, чего мне хочется, я не знаю удержу.
Гаррис тоже предлагал любые сокровища за горчицу. Если бы кто-нибудь забрел к нам с банкой горчицы в руках, он мог бы провести недурную коммерческую операцию и обеспечить себя на весь остаток дней.
Впрочем, нет! Боюсь, что, получив горчицу, и я и Гаррис попытались бы расторгнуть сделку. Бывает, что сгоряча человек готов на самые невообразимые жертвы, но потом, немного поразмыслив, он начинает понимать, насколько они несоразмерны с ценностью предмета его вожделений. Мне рассказывали о джентльмене, который путешествовал по Швейцарии и как-то, карабкаясь на гору, тоже обещал сокровища за стакан пива. Когда же ему в каком-то домишке подали пиво (и притом превосходное), он учинил страшнейший скандал из-за того, что с него спросили пять франков за бутылку. Он кричал, что это бесстыдное вымогательство, и даже написал письмо в «Таймс».
Отсутствие горчицы повергло нас в глубокое уныние. Мы молча жевали говядину. Жизнь казалась нам пустой и безрадостной. Мы предавались воспоминаниям о днях золотого детства и вздыхали. Впрочем, перейдя к яблочному пирогу, мы несколько воспрянули духом, а когда Джордж извлек со дна корзины и водрузил в центре лодки банку ананасов, мы почувствовали, что в общем жизнь – стоящая вещь!
Мы, все трое, страшно любим ананасы. Мы рассматривали этикетку на банке. Мы вспоминали вкус ананасного сока. Мы улыбались друг другу, а Гаррис уже вооружился ложкой.
Оставалось найти консервный нож и открыть банку. Мы вытряхнули все из корзины. Мы вывернули саквояж, мы подняли доски, настланные на дне лодки. Мы перерыли все вещи и выбросили их на берег. Консервного ножа не было.
Тогда Гаррис попытался открыть банку карманным ножом, сломал нож и здорово порезался. Потом Джордж попытался открыть ее ножницами, изуродовал ножницы и чуть было не выколол себе глаз. Пока они перевязывали раны, я сделал попытку продырявить эту штуку острием багра, – багор соскользнул, я полетел за борт, в двухфутовый слой жидкой грязи, а целехонькая банка покатилась прочь и разбила чайную чашку.
Тогда мы все взбесились. Мы перенесли банку на берег, и Гаррис отправился в поле и отыскал здоровенный острый камень, а я вернулся в лодку и вытащил из нее мачту, а Джордж держал банку, а Гаррис наставил на нее камень острым концом, а я взял мачту, поднял ее высоко над головой и трахнул изо всех сил.
Соломенная шляпа – вот что спасло Джорджу жизнь. Он хранит ее (вернее, то, что от нее осталось) до сих пор, и в зимние вечера, когда дымят, трубки и приятели рассказывают друг другу нескончаемые истории о пережитых опасностях, Джордж приносит ее вниз, и пускает по рукам, и вновь и вновь излагает эту волнующую повесть, всякий раз пополняя ее новыми подробностями.
Гаррис отделался простой царапиной.
После этого я схватил банку и колотил по ней мачтой, пока не выбился из сил и не пришел в полное отчаяние, и тогда ею завладел Гаррис.
Мы расплющили эту банку в лепешку; потом мы сделали ее вновь квадратной; мы придавали ей самые удивительные геометрические формы, но пробить отверстие мы не могли. Тогда за дело взялся Джордж, и под его ударами она приняла такие причудливые, такие уродливые, такие мистически-жуткие очертания, что он испугался и бросил мачту. И мы, все трое, уселись на траве и уставились на банку.
Поперек ее верхнего донышка шла глубокая борозда, которая придавала ей сходство с ухмыляющейся рожей, и это привело нас в такую ярость, что Гаррис вскочил, схватил эту банку и со всего-размаху швырнул на самую середину реки; и когда она потонула, мы прохрипели ей вдогонку проклятия, сели в лодку, оттолкнулись от этого берега, и до самого Мэйденхеда нигде не останавливались.
Мэйденхед – малоприятное место. Это резиденция курортных франтов и их расфуфыренных спутниц. Это город роскошных отелей, посещаемых главным образом хлыщами и девицами из кордебалета. Это дьявольская кухня, из которой расползаются во все стороны речные чудища – паровые катера. Именно здесь, в Мэйденхеде, находятся «уютные гнездышки» герцогов из «Великосветской хроники», и сюда же обычно приезжают героини трехтомных романов; чтобы пообедать и покутить с чужими мужьями.
Мы быстро миновали Мэйденхед, облегченно вздохнули и не спеша поплыли по широкому плесу между Боулстерским и Кукэмским шлюзами, Кливденский лес, который стоит у самой воды, еще не износил к этому времени изысканного весеннего наряда, и в его чудесной листве гармонично сливались все оттенки нежнейшего зеленого цвета. Пожалуй, ничто на всей Темзе не может сравниться с незабываемой прелестью этого уголка, и мы медленно и неохотно уводили свое суденышко из волшебного царства тишины и покоя.
Добравшись до заводи пониже Кукэма, мы устроили чаепитие; когда мы проходили шлюз, уже наступил вечер. Поднялся сильный ветер, – как ни странно, попутный. Обычно ветер на реке упорно дует вам навстречу, в какую бы сторону вы ни плыли. Он дует вам навстречу поутру, когда вы отчаливаете от берега, и вы целый день гребете, подбадривая себя предвкушением того, как приятно будет возвращаться под парусом. Но к вечеру его направление меняется, и вам ничего не остается, как снова грести против ветра до самого дома.
Но если вы забыли взять с собой парус, тут уж ветер будет попутным в оба конца. Что поделаешь! Наш мир – это юдоль скорбей, и человек создан, чтобы страдать, как солнце – чтобы светить.
Однако на этот раз, очевидно, произошло какое-то недоразумение, и ветер подул нам в спину, вместо того чтобы дуть в лицо. Мы не растерялись и подняли парус раньше, чем стихии заметили свою ошибку; затем мы развалились в мечтательных позах, парус затрепетал, надулся, мачта заскрипела, и мы поплыли.
На руле сидел я.
По-моему, ничто на свете не дает такого волнующего ощущения, как плавание под парусом. Только на парусной лодке – да еще, пожалуй, во сне – человеку дано испытать чувство полета. Кажется, что крылья ветра стремительно несут вас неведомо куда. Вы больше не жалкая, неповоротливая, бессильная тварь, с трудом ползущая по земле, – нет, вы дитя Природы! Ваше сердце бьется в унисон с ее сердцем. Она обвивает вас руками и прижимает к своей груди. Вы духовно сливаетесь с нею. Ваше тело становится легким, как пух. Вы слышите пение неведомых голосов. Земля кажется вам далекой и маленькой, а облака, реющие над вашей головой, близки вам, как братья, и вы простираете к ним руки.
Мы были совсем одни на реке. Только где-то вдали чуть виднелась стоящая на якоре посредине течения плоскодонка, в которой сидели три рыболова; наша лодка скользила по реке, и берега проплывали мимо нас, и мы хранили молчание.
Я по-прежнему сидел у руля.
Подойдя ближе, мы увидели, что рыболовы были пожилые и важные. Они сидели в плоскодонке на стульях и не отрываясь следили за своими удочками. А багряный закат заливал реку таинственным светом, и золотил верхушки деревьев, и превращал громоздящиеся облака в огромный сверкающий венец. Это был час, исполненный глубокого очарования, страстной надежды и томления. Наш маленький парус отчетливо вырисовывался на фоне огненного неба, сумерки сгущались вокруг нас, окутывая мир радужными тенями, а сзади уже подкрадывалась ночь.
Нам казалось, что мы, подобно рыцарям из какой-то старинной легенды, переплываем таинственное озеро, направляясь в неведомое царство сумерек, в необъятный край заходящего солнца.
Мы не попали в царство сумерек; вместо этого мы со всего размаху врезались в лодку с тремя престарелыми удильщиками. Сперва мы не могли понять, что, собственно, случилось, так как парус заслонял от нас картину происшествия, но по характеру выражений, огласивших вечерний воздух, можно было догадаться, что где-то поблизости находятся человеческие существа, настроенные, к тому же, весьма недоброжелательно.
Гаррис спустил парус, и тут мы увидели, что случилось. Мы сшибли трех почтенных джентльменов с их стульев, и они смешались на дне лодки в беспорядочную кучу, и теперь медленно и мучительно пытались освободиться друг от друга и от наловленной ими рыбы. Предаваясь этому занятию, они осыпали нас бранью: не повседневными, трафаретными ругательствами, а сложными, тщательно подобранными, замысловатыми проклятиями, которые восходили к нашему прошлому, и заглядывали в далекое будущее, и включали наших родственников, и охватывали всех наших ближних, – добротными, сочными проклятиями.
Гаррис объяснил джентльменам, что они должны быть благодарны нам за это маленькое развлечение, после того как целый день просидели здесь со своими удочками. Он добавил еще, что испытывает глубокую скорбь при виде того, как безрассудно предаются гневу джентльмены столь почтенного возраста.
Но это их не умиротворило.
Джордж сказал, что теперь у руля сядет он. Он сказал, что, как и следовало ожидать, такой выдающийся ум, как мой, не способен безраздельно отдаться управлению лодкой; заботу о лодке следует поручить более заурядной личности, пока мы не пошли на дно ко всем чертям. И он отобрал у меня руль и повел лодку в Марло.
А в Марло мы оставили лодку у моста и устроились на ночлег в «Короне».
ГЛАВА XIII
Мы бросились ему на шею и благословляли его, и луна кротко озаряла нас, и это была бы страшно трогательная сцена, если бы перегруженный нашими чувствами мальчик не свалился на землю под их тяжестью, а мы все не рухнули на него. Гаррис так преисполнился радости, что потерял сознание, и ему пришлось схватить кувшин с пивом и наполовину осушить его, чтобы прийти в себя; после этого он пустился рысью и предоставил нам с Джорджем тащить весь багаж.
Мальчик жил в маленьком коттедже из четырех комнат, и его мать – добрая душа – подала нам на ужин поджаренный бекон, и мы съели его до крошки – все пять фунтов! – и еще пирог с вареньем, и выпили два полных чайника чаю, и после этого отправились спать. Кроватей было две: раскладная койка шириною в два с половиной фута, на которой улеглись мы с Джорджем, привязавшись друг к другу для безопасности простыней, и детская кроватка, поступившая в безраздельное пользование Гарриса; наутро мы о Джорджем увидели, что из нее торчат два погонных фута Гаррисовых ног, и тут же воспользовались ими как вешалкой для полотенец.
Когда мы в следующий раз попали в Дэтчет, мы были куда менее разборчивы по части гостиниц.
Но вернемся к нашему теперешнему путешествию: мы спокойно, без всяких приключений, протащили лодку почти до самого Обезьяньего острова, пристали к берегу и начали готовить ленч. У нас была припасена холодная говядина, но горчицу мы, как выяснилось, забыли. Никогда в жизни, ни прежде, ни потом, я не испытывал такой тоски по горчице, как в ту минуту. Вообще говоря, я не люблю горчицу и почти никогда ее не употребляю, но тут я отдал бы за нее все сокровища мира.
Я не представляю себе, сколько насчитывается в мире сокровищ, но если бы кто-нибудь предложил мне в этот критический момент ложку горчицы, – он получил бы их все сполна. Когда я не могу достать то, чего мне хочется, я не знаю удержу.
Гаррис тоже предлагал любые сокровища за горчицу. Если бы кто-нибудь забрел к нам с банкой горчицы в руках, он мог бы провести недурную коммерческую операцию и обеспечить себя на весь остаток дней.
Впрочем, нет! Боюсь, что, получив горчицу, и я и Гаррис попытались бы расторгнуть сделку. Бывает, что сгоряча человек готов на самые невообразимые жертвы, но потом, немного поразмыслив, он начинает понимать, насколько они несоразмерны с ценностью предмета его вожделений. Мне рассказывали о джентльмене, который путешествовал по Швейцарии и как-то, карабкаясь на гору, тоже обещал сокровища за стакан пива. Когда же ему в каком-то домишке подали пиво (и притом превосходное), он учинил страшнейший скандал из-за того, что с него спросили пять франков за бутылку. Он кричал, что это бесстыдное вымогательство, и даже написал письмо в «Таймс».
Отсутствие горчицы повергло нас в глубокое уныние. Мы молча жевали говядину. Жизнь казалась нам пустой и безрадостной. Мы предавались воспоминаниям о днях золотого детства и вздыхали. Впрочем, перейдя к яблочному пирогу, мы несколько воспрянули духом, а когда Джордж извлек со дна корзины и водрузил в центре лодки банку ананасов, мы почувствовали, что в общем жизнь – стоящая вещь!
Мы, все трое, страшно любим ананасы. Мы рассматривали этикетку на банке. Мы вспоминали вкус ананасного сока. Мы улыбались друг другу, а Гаррис уже вооружился ложкой.
Оставалось найти консервный нож и открыть банку. Мы вытряхнули все из корзины. Мы вывернули саквояж, мы подняли доски, настланные на дне лодки. Мы перерыли все вещи и выбросили их на берег. Консервного ножа не было.
Тогда Гаррис попытался открыть банку карманным ножом, сломал нож и здорово порезался. Потом Джордж попытался открыть ее ножницами, изуродовал ножницы и чуть было не выколол себе глаз. Пока они перевязывали раны, я сделал попытку продырявить эту штуку острием багра, – багор соскользнул, я полетел за борт, в двухфутовый слой жидкой грязи, а целехонькая банка покатилась прочь и разбила чайную чашку.
Тогда мы все взбесились. Мы перенесли банку на берег, и Гаррис отправился в поле и отыскал здоровенный острый камень, а я вернулся в лодку и вытащил из нее мачту, а Джордж держал банку, а Гаррис наставил на нее камень острым концом, а я взял мачту, поднял ее высоко над головой и трахнул изо всех сил.
Соломенная шляпа – вот что спасло Джорджу жизнь. Он хранит ее (вернее, то, что от нее осталось) до сих пор, и в зимние вечера, когда дымят, трубки и приятели рассказывают друг другу нескончаемые истории о пережитых опасностях, Джордж приносит ее вниз, и пускает по рукам, и вновь и вновь излагает эту волнующую повесть, всякий раз пополняя ее новыми подробностями.
Гаррис отделался простой царапиной.
После этого я схватил банку и колотил по ней мачтой, пока не выбился из сил и не пришел в полное отчаяние, и тогда ею завладел Гаррис.
Мы расплющили эту банку в лепешку; потом мы сделали ее вновь квадратной; мы придавали ей самые удивительные геометрические формы, но пробить отверстие мы не могли. Тогда за дело взялся Джордж, и под его ударами она приняла такие причудливые, такие уродливые, такие мистически-жуткие очертания, что он испугался и бросил мачту. И мы, все трое, уселись на траве и уставились на банку.
Поперек ее верхнего донышка шла глубокая борозда, которая придавала ей сходство с ухмыляющейся рожей, и это привело нас в такую ярость, что Гаррис вскочил, схватил эту банку и со всего-размаху швырнул на самую середину реки; и когда она потонула, мы прохрипели ей вдогонку проклятия, сели в лодку, оттолкнулись от этого берега, и до самого Мэйденхеда нигде не останавливались.
Мэйденхед – малоприятное место. Это резиденция курортных франтов и их расфуфыренных спутниц. Это город роскошных отелей, посещаемых главным образом хлыщами и девицами из кордебалета. Это дьявольская кухня, из которой расползаются во все стороны речные чудища – паровые катера. Именно здесь, в Мэйденхеде, находятся «уютные гнездышки» герцогов из «Великосветской хроники», и сюда же обычно приезжают героини трехтомных романов; чтобы пообедать и покутить с чужими мужьями.
Мы быстро миновали Мэйденхед, облегченно вздохнули и не спеша поплыли по широкому плесу между Боулстерским и Кукэмским шлюзами, Кливденский лес, который стоит у самой воды, еще не износил к этому времени изысканного весеннего наряда, и в его чудесной листве гармонично сливались все оттенки нежнейшего зеленого цвета. Пожалуй, ничто на всей Темзе не может сравниться с незабываемой прелестью этого уголка, и мы медленно и неохотно уводили свое суденышко из волшебного царства тишины и покоя.
Добравшись до заводи пониже Кукэма, мы устроили чаепитие; когда мы проходили шлюз, уже наступил вечер. Поднялся сильный ветер, – как ни странно, попутный. Обычно ветер на реке упорно дует вам навстречу, в какую бы сторону вы ни плыли. Он дует вам навстречу поутру, когда вы отчаливаете от берега, и вы целый день гребете, подбадривая себя предвкушением того, как приятно будет возвращаться под парусом. Но к вечеру его направление меняется, и вам ничего не остается, как снова грести против ветра до самого дома.
Но если вы забыли взять с собой парус, тут уж ветер будет попутным в оба конца. Что поделаешь! Наш мир – это юдоль скорбей, и человек создан, чтобы страдать, как солнце – чтобы светить.
Однако на этот раз, очевидно, произошло какое-то недоразумение, и ветер подул нам в спину, вместо того чтобы дуть в лицо. Мы не растерялись и подняли парус раньше, чем стихии заметили свою ошибку; затем мы развалились в мечтательных позах, парус затрепетал, надулся, мачта заскрипела, и мы поплыли.
На руле сидел я.
По-моему, ничто на свете не дает такого волнующего ощущения, как плавание под парусом. Только на парусной лодке – да еще, пожалуй, во сне – человеку дано испытать чувство полета. Кажется, что крылья ветра стремительно несут вас неведомо куда. Вы больше не жалкая, неповоротливая, бессильная тварь, с трудом ползущая по земле, – нет, вы дитя Природы! Ваше сердце бьется в унисон с ее сердцем. Она обвивает вас руками и прижимает к своей груди. Вы духовно сливаетесь с нею. Ваше тело становится легким, как пух. Вы слышите пение неведомых голосов. Земля кажется вам далекой и маленькой, а облака, реющие над вашей головой, близки вам, как братья, и вы простираете к ним руки.
Мы были совсем одни на реке. Только где-то вдали чуть виднелась стоящая на якоре посредине течения плоскодонка, в которой сидели три рыболова; наша лодка скользила по реке, и берега проплывали мимо нас, и мы хранили молчание.
Я по-прежнему сидел у руля.
Подойдя ближе, мы увидели, что рыболовы были пожилые и важные. Они сидели в плоскодонке на стульях и не отрываясь следили за своими удочками. А багряный закат заливал реку таинственным светом, и золотил верхушки деревьев, и превращал громоздящиеся облака в огромный сверкающий венец. Это был час, исполненный глубокого очарования, страстной надежды и томления. Наш маленький парус отчетливо вырисовывался на фоне огненного неба, сумерки сгущались вокруг нас, окутывая мир радужными тенями, а сзади уже подкрадывалась ночь.
Нам казалось, что мы, подобно рыцарям из какой-то старинной легенды, переплываем таинственное озеро, направляясь в неведомое царство сумерек, в необъятный край заходящего солнца.
Мы не попали в царство сумерек; вместо этого мы со всего размаху врезались в лодку с тремя престарелыми удильщиками. Сперва мы не могли понять, что, собственно, случилось, так как парус заслонял от нас картину происшествия, но по характеру выражений, огласивших вечерний воздух, можно было догадаться, что где-то поблизости находятся человеческие существа, настроенные, к тому же, весьма недоброжелательно.
Гаррис спустил парус, и тут мы увидели, что случилось. Мы сшибли трех почтенных джентльменов с их стульев, и они смешались на дне лодки в беспорядочную кучу, и теперь медленно и мучительно пытались освободиться друг от друга и от наловленной ими рыбы. Предаваясь этому занятию, они осыпали нас бранью: не повседневными, трафаретными ругательствами, а сложными, тщательно подобранными, замысловатыми проклятиями, которые восходили к нашему прошлому, и заглядывали в далекое будущее, и включали наших родственников, и охватывали всех наших ближних, – добротными, сочными проклятиями.
Гаррис объяснил джентльменам, что они должны быть благодарны нам за это маленькое развлечение, после того как целый день просидели здесь со своими удочками. Он добавил еще, что испытывает глубокую скорбь при виде того, как безрассудно предаются гневу джентльмены столь почтенного возраста.
Но это их не умиротворило.
Джордж сказал, что теперь у руля сядет он. Он сказал, что, как и следовало ожидать, такой выдающийся ум, как мой, не способен безраздельно отдаться управлению лодкой; заботу о лодке следует поручить более заурядной личности, пока мы не пошли на дно ко всем чертям. И он отобрал у меня руль и повел лодку в Марло.
А в Марло мы оставили лодку у моста и устроились на ночлег в «Короне».
ГЛАВА XIII
Марло. – Бишемское аббатство. – Медменхэмские монахи. – Монморанси замышляет убийство старого кота. – Но в конце концов решает подарить ему жизнь. – Позорное поведение фокстерьера в универсальном магазине. – Наше отбытие из Марло. – Величественная процессия. – Паровой катер; общедоступное руководство по борьбе с ним. – Мы отказываемся выпить реку. – Смирная собака. – Загадочное исчезновение Гарриса и пудинга
Марло, по-моему, одно из самых приятных мест на Темзе. Это оживленный, кипучий городишко; в целом он, правда, не очень живописен, но все же в нем можно найти немало занятных уголков и закоулков. Они все еще существуют, эти неколебимые устои полуразрушенного моста времени, по которому воображение возвращает нас к тем далеким дням, когда Марло Мэнор был владением саксонца Эльгара, задолго до того как Вильгельм. Завоеватель захватил это поместье, чтобы подарить его королеве Матильде, и задолго до того, как оно перешло в руки сперва графов Уориков, а позднее – хитроумного лорда Пэджета, советника четырех сменявших друг друга государей.
Если вы любите после плавания в лодке погулять по берегу, то найдете, что и окрестности города привлекательны, а река на диво хороша. Ближе к Кукэму, за Куэррийским лесом, раскинулась прелестная излучина Темзы. Милый старый Куэррийский лес, как узки твои заросшие тропинки, как причудливо изрезаны опушки! Как долго хранится в памяти твой аромат, и как напоминает он нам о летних солнечных днях! Как ласково улыбаются нам призраки прошлого из глубины твоих тенистых прогалин! Как нежно звучат голоса былого в шепоте листвы!
От Марло до Соннинга местность еще красивее. На правом берегу, в полумиле от моста, стоит огромное древнее Бишемское аббатство, где некогда гулко отражались от каменных стен возгласы тамплиеров, где нашла приют Анна Клевская, а позднее – королева Елизавета. История Бишемского аббатства богата мелодраматическими эпизодами. В нем есть спальня, обитая гобеленами, и потайная комната, глубоко запрятанная в толстых стенах. Призрак леди Холли, которая до смерти засекла своего маленького сына, все еще бродит по ночам, пытаясь смыть кровь со своих призрачных рук в столь же призрачной чаше.
Здесь покоится Уорик, «делатель королей», которого теперь уже не тревожат суетные заботы о земном могуществе и земных коронах, а также Солсбери, сыгравший немаловажную роль в битве при Пуатье. Не доходя до аббатства, справа от него, на берегу стоит Бишемская церковь, и если существуют на свете могилы, заслуживающие внимания, – это могилы и надгробия Бишемской церкви; Шелли, который жил в Марло (вы можете осмотреть его дом на Уэст-стрит), катался в лодке под бишемскими буками и сочинил здесь «Восстание ислама».
Чуть подальше, у Харлийской плотины, я мог бы, вероятно, жить целый месяц, впивая прелесть окружающего пейзажа, но и этого было бы недостаточно. В пяти минутах ходьбы от шлюза расположен городок Харли – одно из древнейших поселений на Темзе. Он существует здесь «со времен короля Сэберта и короля Оффы», как выражались в те далекие дни. Сразу же за плотиной (вверх по течению) начинается Датское Поле, где однажды во время похода на Глостершир разбили свой лагерь наступающие датчане, а еще дальше, в уютной излучине, приютилось то, что осталось от Медменхэмского аббатства.
Знаменитых медменхэмских монахов называли обычно монахами «Ордена Геенны Огненной»; пресловутый Уилкс был членом этого, братства. Их девиз гласил: «Поступай как тебе вздумается!» – изречение, которое до сих пор красуется над полуразрушенными воротами аббатства. А раньше, за много лет до того, как эта компания отнюдь не благочестивых шутников основала свое так называемое «аббатство», тут стоял монастырь, отличавшийся более строгими нравами, и монахи, которые жили в нем, были совсем не похожи на бражников, занявших их место пятьсот лет спустя.
Монахи-цистерцианцы, аббатство которых стояло на этом месте в тринадцатом веке, носили, вместо обычной одежды, грубую рясу с клобуком и не ели ни мяса, ни рыбы, ни яиц. Они спали на соломе и служили ночную мессу. Дни свои они проводили в труде, чтении и молитвах. Гробовое безмолвие окутывало их жизнь, так как все они давали обет молчания. Мрачную жизнь вело это мрачное братство в благословенном уголке, который бог сотворил таким веселым и радостным! Как странно, что голос Природы, звучавший в нежном напеве водяных струй, в шепоте прибрежной травы и в музыке ветерка, не научил их более мудро относиться к жизни. Они жили здесь в молчании, день за днем прислушиваясь, не раздастся ли голос с небес; текли медлительные дни и торжественные ночи, этот голос взывал к ним на тысячу ладов, но они его не слышали.
От Медменхэма до живописного Хэмблдонского шлюза Темза полна тихой прелести, но за Гринлендсом и до самого Хенли она уныла и неинтересна. В скучном Гринлендсе обычно проводит лето владелец киоска, где я покупаю газеты, – спокойный, скромный пожилой джентльмен, искусный гребец, которого нередко можно встретить в этих местах катающимся в лодке или сердечно беседующим с каким-нибудь-престарелым сторожем при шлюзе.
В понедельник утром, в Марло, мы встали довольно рано и отправились выкупаться до завтрака. На обратном пути Монморанси вел себя как форменный осел. Единственный предмет, по поводу которого мы с Монморанси коренным образом расходимся во взглядах, – это кошки. Я обожаю кошек – Монморанси терпеть их не может.
Стоит мне повстречать кошку, как я сажусь на корточки и начинаю почесывать ей шейку, приговаривая: «Бедная киска». А кошка, в свою очередь, выгибает спину, ставит хвост трубой (причем он становится твердым, как железо) и трется носом о мои брюки, и кругом царит мир и благоволение. Стоит Монморанси встретиться с кошкой, как об этом тотчас узнает вся улица и уж тут пускается в ход такое количество бранных выражений, какого обыкновенному порядочному человеку при разумной экономии хватило бы на всю жизнь!
Я не осуждаю собак (как правило, я довольствуюсь несколькими пинками или запускаю в них камнем), так как считаю, что этот порок заложен в самой собачьей природе. Фокстерьеры подвержены первородному греху раза в четыре больше, чем прочие собаки, и от нас, христиан, требуется много лет терпеливых стараний, чтобы добиться сколько-нибудь заметных улучшений в сварливом характере фокстерьера.
Вспоминаю один случай в вестибюле хэймаркетского универсального магазина, где множество собак поджидало своих хозяев, ушедших за покупками. Там были мастиф, два колли и сенбернар, несколько ищеек и ньюфаундлендов, гончая, французский пудель (совершенно облезлый, но с кудлатой головой), бульдог, несколько болонок величиной с крысу и две дворняжки из Йоркшира.
Они сидели терпеливо, благонравно и задумчиво. Мир и благопристойность царили в вестибюле, создавая атмосферу удивительного покоя, покорности и тихой грусти.
Но вот вошла прелестнейшая молодая леди, ведя на цепочке кроткого с виду фокстерьерчика; она оставила его между бульдогом и пуделем. Песик уселся и с минуту осматривался. Затем он уставился в потолок и задумался,
– судя по его глазам, о своей мамаше. Затем он зевнул. Затем он оглядел других собак, молчаливых, важных и полных достоинства.
Он посмотрел на бульдога, безмятежно спавшего справа. Он посмотрел на пуделя, чинно и надменно сидевшего слева. Затем, без всяких прелиминарии, без намека на какой-нибудь повод, он цапнул пуделя за ближайшую переднюю лапу, и отчаянный визг огласил спокойно дремавший вестибюль.
Найдя результат первого эксперимента вполне удовлетворительным, фоксик решил пойти еще дальше и задать жару остальным. Он перескочил через пуделя и бешено атаковал колли, который проснулся, разозлился и немедленно вступил в шумную перебранку с пуделем. Тогда фоксик вернулся на свое место, схватил бульдога за ухо и попытался начисто оторвать его, а бульдог, животное на редкость беспристрастное, обрушился на всех, до кого только мог добраться, – он не пощадил и швейцара, предоставив тем самым симпатичному фокстерьерчику полную возможность беспрепятственно насладиться поединком со столь же воинственно настроенной дворняжкой.
Людям, которые хоть сколько-нибудь разбираются в собачьем характере, нет нужды объяснять, что к этому времени все остальные собаки открыли военные действия с таким жаром, будто их жизни и домашним очагам грозила смертельная опасность. Большие собаки дрались между собой; маленькие собачки тоже дрались друг с другом, а в свободные минуты кусали больших собак за лапы.
Шум стоял ужасный, и вестибюль превратился в кромешный ад. Вокруг здания собралась толпа, и все спрашивали, не происходит ли тут собрание налогоплательщиков, а если нет, то кого убивают и за что? Чтобы растащить собак, были пущены в ход палки и веревки, а кто-то даже послал за полицией.
В самый разгар свалки вернулась прелестная молодая леди и схватила на руки своего прелестного песика (он вывел дворнягу из строя по крайней мере на месяц, и вид у него был теперь кроткий, как у новорожденного ягненка); она целовала его и спрашивала, жив ли он и что сделали с ним эти страшные, огромные, грубые псы, а он уютно устроился у нее на груди, и взгляд его, казалось, говорил: «Ах, какое счастье, что ты пришла и избавила меня от этого позорного зрелища!»
А леди сказала, что это возмутительно – оставлять в вестибюле магазина подобных чудовищ вместе с собаками порядочных людей – и что она кое на кого подаст в суд.
Таков характер фокстерьеров; поэтому я не осуждаю Монморанси за его привычку ссориться с кошками. Впрочем, в это утро он и сам пожалел, что дал волю своим страстям.
Мы, как я уже говорил, возвращались после купания, и на полпути, когда мы шли по Хай-стрит, какая-то кошка выскочила из ворот и собралась перебежать нам дорогу. Монморанси издал радостный вопль – вопль, какой издает старый вояка, когда ему в руки попадается враг; вопль, какой издал, вероятно, Кромвель, когда шотландцы начали спускаться с холма, – и помчался за добычей.
Его жертвой был старый черный котище. Я в жизни не встречал кота такой устрашающей величины. К тому же, он выглядел отъявленным головорезом. У него не хватало одного уха, половины хвоста и изрядного куска носа. Это был громадный и явно очень сильный зверь. Он являл собой воплощение наглости и самодовольства.
Монморанси погнался за беднягой со скоростью двадцати миль в час, но кот даже не ускорил шага, – он, видимо, не подозревал, что его жизнь в опасности. Он безмятежно трусИл по дороге до тех пор, пока его будущий убийца не оказался на расстоянии какого-нибудь ярда; тут кот круто повернулся, уселся с любезным видом посреди улицы и кротко посмотрел на Монморанси, как бы спрашивая: «Ну-с, что вам угодно?»
Монморанси не робкого десятка, но во взгляде этого кота было нечто, от чего дрогнуло бы сердце самого мужественного пса. Монморанси застыл на месте и воззрился на врага.
Оба молчали, но было совершенно ясно, что между ними происходит следующий диалог:
Кот. Чем могу служить?
Монморанси. Ничем, ничем, покорно благодарю!
Кот. Если вам что-нибудь нужно, не стесняйтесь, прошу вас!
Монморанси (отступая по Хай-стрит). Ах, нет, что вы!.. Вовсе нет… Не беспокойтесь… Я… я… кажется, ошибся… Мне показалось, что мы знакомы… Извините, что потревожил вас…
Кот. Что вы, я очень рад. Вам в самом деле ничего не нужно?
Монморанси (по-прежнему отступая). Нет, нет, благодарю вас… вовсе нет… Вы очень любезны. До свиданья!
Кот. До свиданья!
После этого кот поднялся и продолжал свой путь, а Монморанси, жалобно поджав то, что он именовал своим хвостом, поплелся назад к нам и занял скромную позицию в арьергарде.
С тех пор стоит только сказать: «Кошки!» – как Монморанси на глазах съеживается и умоляюще смотрит, словно говоря: «Пожалуйста, не надо!»
После завтрака мы отправились на рынок и закупили трехдневный запас провианта. Джордж объявил, что нам следует приналечь на овощи, – недостаток овощей может отразиться на нашем здоровье. Он добавил, что овощи легко варить и что он может взять эту обязанность на себя; итак, мы купили десять фунтов картофеля, бушель гороха и несколько кочанов капусты. В гостинице мы достали мясной пудинг, два пирога с крыжовником и баранью ногу, а фрукты, и кексы, и хлеб, и масло, и варенье, и бекон, и яйца, и все прочее приобрели в разных концах города.
Наше отбытие из Марло я считаю одним из величайших наших триумфов. Оно было внушительно, исполнено достоинства и вместе с тем скромно. В каждой лавке мы требовали, чтобы покупки не задерживали, а отправляли тут же, вместе с нами. Никаких этих: «Да, сэр, я отправлю их сию минуту; мальчик принесет их вам раньше, чем вы вернетесь, сэр», – а потом сиди дурак дураком на пристани и дважды возвращайся в лавки и скандаль там с лавочниками! Нет, мы ждали, пока корзину упакуют, и прихватывали мальчика с собой.
Мы обошли великое множество лавок, неуклонно проводя в жизнь этот принцип; в результате к концу нашей экспедиции мы стали обладателями богатейшей коллекции мальчиков с корзинами. Наше заключительное шествие к реке, по самой середине Хай-стрит, превратилось в величественное зрелище, которого Марло долго не забудет.
Порядок процессии был таков:
Монморанси, с тростью в зубах.
Две дворняги подозрительного вида, приятели Монморанси.
Джордж, с трубкой в зубах, нагруженный нашими пальто и пледами.
Гаррис, с набитым чемоданом в одной руке и бутылкой лимонного сока в другой, пытающийся тем не менее придать своей походке некоторое изящество.
Мальчик от зеленщика и мальчик от булочника, с корзинами.
Марло, по-моему, одно из самых приятных мест на Темзе. Это оживленный, кипучий городишко; в целом он, правда, не очень живописен, но все же в нем можно найти немало занятных уголков и закоулков. Они все еще существуют, эти неколебимые устои полуразрушенного моста времени, по которому воображение возвращает нас к тем далеким дням, когда Марло Мэнор был владением саксонца Эльгара, задолго до того как Вильгельм. Завоеватель захватил это поместье, чтобы подарить его королеве Матильде, и задолго до того, как оно перешло в руки сперва графов Уориков, а позднее – хитроумного лорда Пэджета, советника четырех сменявших друг друга государей.
Если вы любите после плавания в лодке погулять по берегу, то найдете, что и окрестности города привлекательны, а река на диво хороша. Ближе к Кукэму, за Куэррийским лесом, раскинулась прелестная излучина Темзы. Милый старый Куэррийский лес, как узки твои заросшие тропинки, как причудливо изрезаны опушки! Как долго хранится в памяти твой аромат, и как напоминает он нам о летних солнечных днях! Как ласково улыбаются нам призраки прошлого из глубины твоих тенистых прогалин! Как нежно звучат голоса былого в шепоте листвы!
От Марло до Соннинга местность еще красивее. На правом берегу, в полумиле от моста, стоит огромное древнее Бишемское аббатство, где некогда гулко отражались от каменных стен возгласы тамплиеров, где нашла приют Анна Клевская, а позднее – королева Елизавета. История Бишемского аббатства богата мелодраматическими эпизодами. В нем есть спальня, обитая гобеленами, и потайная комната, глубоко запрятанная в толстых стенах. Призрак леди Холли, которая до смерти засекла своего маленького сына, все еще бродит по ночам, пытаясь смыть кровь со своих призрачных рук в столь же призрачной чаше.
Здесь покоится Уорик, «делатель королей», которого теперь уже не тревожат суетные заботы о земном могуществе и земных коронах, а также Солсбери, сыгравший немаловажную роль в битве при Пуатье. Не доходя до аббатства, справа от него, на берегу стоит Бишемская церковь, и если существуют на свете могилы, заслуживающие внимания, – это могилы и надгробия Бишемской церкви; Шелли, который жил в Марло (вы можете осмотреть его дом на Уэст-стрит), катался в лодке под бишемскими буками и сочинил здесь «Восстание ислама».
Чуть подальше, у Харлийской плотины, я мог бы, вероятно, жить целый месяц, впивая прелесть окружающего пейзажа, но и этого было бы недостаточно. В пяти минутах ходьбы от шлюза расположен городок Харли – одно из древнейших поселений на Темзе. Он существует здесь «со времен короля Сэберта и короля Оффы», как выражались в те далекие дни. Сразу же за плотиной (вверх по течению) начинается Датское Поле, где однажды во время похода на Глостершир разбили свой лагерь наступающие датчане, а еще дальше, в уютной излучине, приютилось то, что осталось от Медменхэмского аббатства.
Знаменитых медменхэмских монахов называли обычно монахами «Ордена Геенны Огненной»; пресловутый Уилкс был членом этого, братства. Их девиз гласил: «Поступай как тебе вздумается!» – изречение, которое до сих пор красуется над полуразрушенными воротами аббатства. А раньше, за много лет до того, как эта компания отнюдь не благочестивых шутников основала свое так называемое «аббатство», тут стоял монастырь, отличавшийся более строгими нравами, и монахи, которые жили в нем, были совсем не похожи на бражников, занявших их место пятьсот лет спустя.
Монахи-цистерцианцы, аббатство которых стояло на этом месте в тринадцатом веке, носили, вместо обычной одежды, грубую рясу с клобуком и не ели ни мяса, ни рыбы, ни яиц. Они спали на соломе и служили ночную мессу. Дни свои они проводили в труде, чтении и молитвах. Гробовое безмолвие окутывало их жизнь, так как все они давали обет молчания. Мрачную жизнь вело это мрачное братство в благословенном уголке, который бог сотворил таким веселым и радостным! Как странно, что голос Природы, звучавший в нежном напеве водяных струй, в шепоте прибрежной травы и в музыке ветерка, не научил их более мудро относиться к жизни. Они жили здесь в молчании, день за днем прислушиваясь, не раздастся ли голос с небес; текли медлительные дни и торжественные ночи, этот голос взывал к ним на тысячу ладов, но они его не слышали.
От Медменхэма до живописного Хэмблдонского шлюза Темза полна тихой прелести, но за Гринлендсом и до самого Хенли она уныла и неинтересна. В скучном Гринлендсе обычно проводит лето владелец киоска, где я покупаю газеты, – спокойный, скромный пожилой джентльмен, искусный гребец, которого нередко можно встретить в этих местах катающимся в лодке или сердечно беседующим с каким-нибудь-престарелым сторожем при шлюзе.
В понедельник утром, в Марло, мы встали довольно рано и отправились выкупаться до завтрака. На обратном пути Монморанси вел себя как форменный осел. Единственный предмет, по поводу которого мы с Монморанси коренным образом расходимся во взглядах, – это кошки. Я обожаю кошек – Монморанси терпеть их не может.
Стоит мне повстречать кошку, как я сажусь на корточки и начинаю почесывать ей шейку, приговаривая: «Бедная киска». А кошка, в свою очередь, выгибает спину, ставит хвост трубой (причем он становится твердым, как железо) и трется носом о мои брюки, и кругом царит мир и благоволение. Стоит Монморанси встретиться с кошкой, как об этом тотчас узнает вся улица и уж тут пускается в ход такое количество бранных выражений, какого обыкновенному порядочному человеку при разумной экономии хватило бы на всю жизнь!
Я не осуждаю собак (как правило, я довольствуюсь несколькими пинками или запускаю в них камнем), так как считаю, что этот порок заложен в самой собачьей природе. Фокстерьеры подвержены первородному греху раза в четыре больше, чем прочие собаки, и от нас, христиан, требуется много лет терпеливых стараний, чтобы добиться сколько-нибудь заметных улучшений в сварливом характере фокстерьера.
Вспоминаю один случай в вестибюле хэймаркетского универсального магазина, где множество собак поджидало своих хозяев, ушедших за покупками. Там были мастиф, два колли и сенбернар, несколько ищеек и ньюфаундлендов, гончая, французский пудель (совершенно облезлый, но с кудлатой головой), бульдог, несколько болонок величиной с крысу и две дворняжки из Йоркшира.
Они сидели терпеливо, благонравно и задумчиво. Мир и благопристойность царили в вестибюле, создавая атмосферу удивительного покоя, покорности и тихой грусти.
Но вот вошла прелестнейшая молодая леди, ведя на цепочке кроткого с виду фокстерьерчика; она оставила его между бульдогом и пуделем. Песик уселся и с минуту осматривался. Затем он уставился в потолок и задумался,
– судя по его глазам, о своей мамаше. Затем он зевнул. Затем он оглядел других собак, молчаливых, важных и полных достоинства.
Он посмотрел на бульдога, безмятежно спавшего справа. Он посмотрел на пуделя, чинно и надменно сидевшего слева. Затем, без всяких прелиминарии, без намека на какой-нибудь повод, он цапнул пуделя за ближайшую переднюю лапу, и отчаянный визг огласил спокойно дремавший вестибюль.
Найдя результат первого эксперимента вполне удовлетворительным, фоксик решил пойти еще дальше и задать жару остальным. Он перескочил через пуделя и бешено атаковал колли, который проснулся, разозлился и немедленно вступил в шумную перебранку с пуделем. Тогда фоксик вернулся на свое место, схватил бульдога за ухо и попытался начисто оторвать его, а бульдог, животное на редкость беспристрастное, обрушился на всех, до кого только мог добраться, – он не пощадил и швейцара, предоставив тем самым симпатичному фокстерьерчику полную возможность беспрепятственно насладиться поединком со столь же воинственно настроенной дворняжкой.
Людям, которые хоть сколько-нибудь разбираются в собачьем характере, нет нужды объяснять, что к этому времени все остальные собаки открыли военные действия с таким жаром, будто их жизни и домашним очагам грозила смертельная опасность. Большие собаки дрались между собой; маленькие собачки тоже дрались друг с другом, а в свободные минуты кусали больших собак за лапы.
Шум стоял ужасный, и вестибюль превратился в кромешный ад. Вокруг здания собралась толпа, и все спрашивали, не происходит ли тут собрание налогоплательщиков, а если нет, то кого убивают и за что? Чтобы растащить собак, были пущены в ход палки и веревки, а кто-то даже послал за полицией.
В самый разгар свалки вернулась прелестная молодая леди и схватила на руки своего прелестного песика (он вывел дворнягу из строя по крайней мере на месяц, и вид у него был теперь кроткий, как у новорожденного ягненка); она целовала его и спрашивала, жив ли он и что сделали с ним эти страшные, огромные, грубые псы, а он уютно устроился у нее на груди, и взгляд его, казалось, говорил: «Ах, какое счастье, что ты пришла и избавила меня от этого позорного зрелища!»
А леди сказала, что это возмутительно – оставлять в вестибюле магазина подобных чудовищ вместе с собаками порядочных людей – и что она кое на кого подаст в суд.
Таков характер фокстерьеров; поэтому я не осуждаю Монморанси за его привычку ссориться с кошками. Впрочем, в это утро он и сам пожалел, что дал волю своим страстям.
Мы, как я уже говорил, возвращались после купания, и на полпути, когда мы шли по Хай-стрит, какая-то кошка выскочила из ворот и собралась перебежать нам дорогу. Монморанси издал радостный вопль – вопль, какой издает старый вояка, когда ему в руки попадается враг; вопль, какой издал, вероятно, Кромвель, когда шотландцы начали спускаться с холма, – и помчался за добычей.
Его жертвой был старый черный котище. Я в жизни не встречал кота такой устрашающей величины. К тому же, он выглядел отъявленным головорезом. У него не хватало одного уха, половины хвоста и изрядного куска носа. Это был громадный и явно очень сильный зверь. Он являл собой воплощение наглости и самодовольства.
Монморанси погнался за беднягой со скоростью двадцати миль в час, но кот даже не ускорил шага, – он, видимо, не подозревал, что его жизнь в опасности. Он безмятежно трусИл по дороге до тех пор, пока его будущий убийца не оказался на расстоянии какого-нибудь ярда; тут кот круто повернулся, уселся с любезным видом посреди улицы и кротко посмотрел на Монморанси, как бы спрашивая: «Ну-с, что вам угодно?»
Монморанси не робкого десятка, но во взгляде этого кота было нечто, от чего дрогнуло бы сердце самого мужественного пса. Монморанси застыл на месте и воззрился на врага.
Оба молчали, но было совершенно ясно, что между ними происходит следующий диалог:
Кот. Чем могу служить?
Монморанси. Ничем, ничем, покорно благодарю!
Кот. Если вам что-нибудь нужно, не стесняйтесь, прошу вас!
Монморанси (отступая по Хай-стрит). Ах, нет, что вы!.. Вовсе нет… Не беспокойтесь… Я… я… кажется, ошибся… Мне показалось, что мы знакомы… Извините, что потревожил вас…
Кот. Что вы, я очень рад. Вам в самом деле ничего не нужно?
Монморанси (по-прежнему отступая). Нет, нет, благодарю вас… вовсе нет… Вы очень любезны. До свиданья!
Кот. До свиданья!
После этого кот поднялся и продолжал свой путь, а Монморанси, жалобно поджав то, что он именовал своим хвостом, поплелся назад к нам и занял скромную позицию в арьергарде.
С тех пор стоит только сказать: «Кошки!» – как Монморанси на глазах съеживается и умоляюще смотрит, словно говоря: «Пожалуйста, не надо!»
После завтрака мы отправились на рынок и закупили трехдневный запас провианта. Джордж объявил, что нам следует приналечь на овощи, – недостаток овощей может отразиться на нашем здоровье. Он добавил, что овощи легко варить и что он может взять эту обязанность на себя; итак, мы купили десять фунтов картофеля, бушель гороха и несколько кочанов капусты. В гостинице мы достали мясной пудинг, два пирога с крыжовником и баранью ногу, а фрукты, и кексы, и хлеб, и масло, и варенье, и бекон, и яйца, и все прочее приобрели в разных концах города.
Наше отбытие из Марло я считаю одним из величайших наших триумфов. Оно было внушительно, исполнено достоинства и вместе с тем скромно. В каждой лавке мы требовали, чтобы покупки не задерживали, а отправляли тут же, вместе с нами. Никаких этих: «Да, сэр, я отправлю их сию минуту; мальчик принесет их вам раньше, чем вы вернетесь, сэр», – а потом сиди дурак дураком на пристани и дважды возвращайся в лавки и скандаль там с лавочниками! Нет, мы ждали, пока корзину упакуют, и прихватывали мальчика с собой.
Мы обошли великое множество лавок, неуклонно проводя в жизнь этот принцип; в результате к концу нашей экспедиции мы стали обладателями богатейшей коллекции мальчиков с корзинами. Наше заключительное шествие к реке, по самой середине Хай-стрит, превратилось в величественное зрелище, которого Марло долго не забудет.
Порядок процессии был таков:
Монморанси, с тростью в зубах.
Две дворняги подозрительного вида, приятели Монморанси.
Джордж, с трубкой в зубах, нагруженный нашими пальто и пледами.
Гаррис, с набитым чемоданом в одной руке и бутылкой лимонного сока в другой, пытающийся тем не менее придать своей походке некоторое изящество.
Мальчик от зеленщика и мальчик от булочника, с корзинами.