– Пойдемте, я вас отвезу, – сказала она.
Мы дошли до стоянки. На лобовом стекле ее «тойоты» красовался полицейский значок.
– Вы, значит, в полиции работаете?
– Нет, я прокурор.
По дороге мы немного поговорили. Она громко смеялась и фыркала, когда я рассказал ей о телефонном звонке отца.
– Мама дорогая. – Она покачала головой, утирая слезы. – Опять он за свое. Удачи вам.
– Почему это?
– Он сказал мне, что вы ему помогаете.
– Так и сказал?
– По-моему, вы не совсем согласны.
– Я бы и рад ему помочь, но не могу. Я ему битый час это сегодня объяснял.
– А он считает, что вы очень даже помогли.
– Ну и слава богу.
– Иногда, – она улыбнулась, – у него бывают навязчивые идеи.
Мы доехали до метро. Я поблагодарил Саманту.
– Это вам спасибо, что приехали к нему.
– Не за что. По-моему, пользы от меня было мало.
– Он хоть чем-то занялся. Вы и представить себе не можете, как это важно.
Глава седьмая
Мы дошли до стоянки. На лобовом стекле ее «тойоты» красовался полицейский значок.
– Вы, значит, в полиции работаете?
– Нет, я прокурор.
По дороге мы немного поговорили. Она громко смеялась и фыркала, когда я рассказал ей о телефонном звонке отца.
– Мама дорогая. – Она покачала головой, утирая слезы. – Опять он за свое. Удачи вам.
– Почему это?
– Он сказал мне, что вы ему помогаете.
– Так и сказал?
– По-моему, вы не совсем согласны.
– Я бы и рад ему помочь, но не могу. Я ему битый час это сегодня объяснял.
– А он считает, что вы очень даже помогли.
– Ну и слава богу.
– Иногда, – она улыбнулась, – у него бывают навязчивые идеи.
Мы доехали до метро. Я поблагодарил Саманту.
– Это вам спасибо, что приехали к нему.
– Не за что. По-моему, пользы от меня было мало.
– Он хоть чем-то занялся. Вы и представить себе не можете, как это важно.
Глава седьмая
В последний раз я катался в метро давно. Подростком ездил на машинах – ловил такси или передвигался с Тони на серебристом «роллс-ройсе» 1957 года выпуска. К «роллс-ройсу» прилагался молчаливый шофер-бельгиец по имени Том. Тони очень боялся отпускать меня в метро, и его можно понять. Представьте себе Нью-Йорк восьмидесятых. А теперь представьте вредного, агрессивного пацана, белого, к тому же недомерка, в грязном вагоне, набитом всякими подонками. Вы бы тоже беспокоились. Естественно, меня эти ограничения свободы только озлобляли. Поэтому я покупал жетоны на проезд при любом удобном случае или даже прыгал через турникет, если особенно припирало пощекотать нервы. Viva la revolución.[22]
До дома я добирался полтора часа, так что времени обдумать наш разговор с Макгретом и все последствия этого разговора у меня было предостаточно. На следующий день я поделился своими соображениями с Мэрилин за ужином в «Табле».
Поначалу она хихикала:
– Ты? На метро?
– Я тебе не о том говорю.
– Бедняжка. – Мэрилин погладила меня по щеке. – Как же ты выжил? Может, мне тебя полечить?
– Я не первый раз в метро.
– Какое безрассудство. А табличку «Пни меня» ты еще на грудь не повесил?
– Ты меня вообще слушала?
– А как же.
– И?
– Что тут удивительного? Между прочим, солнышко, я тебя предупреждала. На открытии, помнишь? Так и сказала, твой художник – бяка. Очень уж он живо изображает мучения.
– То, что он нарисовал жертв, ни о чем не говорит. Может, он их фотографии из газеты скопировал.
– А их фотографии печатали в газетах?
– Не знаю, – признался я. – Да это и неважно. Панно-то огромное. Там столько всего, столько всяких кошмаров и ужасов, и многие детали вполне опознаваемы. Мы же не утверждаем, что он построил стадион «Янки». А на картинках этот стадион есть.
– Правда?
– Или очень на него похожий.
– Ага, такая, значит, у тебя линия защиты.
– При чем тут защита?
– Знаешь, мне ужасно нравится, что ты расследуешь загадочное убийство. Маловато в нашей жизни загадочных убийств.
– Ничего я не расследую.
– Вот я, например, могу целый список составить из людей, которых я бы с удовольствием убила.
– Не сомневаюсь.
– Или уже убила. – Она отпила разом полбокала вина. – Не сама, конечно. Мне как-то положение не позволяет, все-таки я богатенькая девочка. Правда же?
Я молча размачивал кусок хлеба в оливковом масле, пока он не распался на крошки.
– Кончай париться, а? – сказала Мэрилин.
– Думаешь, он и правда их убил?
– Какая разница?
– Мне это важно.
– С чего бы вдруг?
– Ну поставь себя на мое место.
– Ладно. – Она встала, согнала меня с моего стула и приложила палец ко лбу. – Так-так-так… Нет, все равно наплевать.
– Я представляю интересы убийцы.
– А ты знал, что он убийца, когда начинал им заниматься?
– Нет, но…
– А отказался бы от выставки, если б знал?
Ответа у меня не было. Если Виктор Крейк убийца, не он первый, не он последний. Художники вообще ребята неприятные. Величайший художник ар брют, Адольф Вёльфи, провел почти всю жизнь в психиатрической лечебнице, потому что любил приставать к маленьким девочкам (одной было всего три годика). Если рассматривать художников остальных направлений как единое сообщество, то и они все выглядят не лучше. На идеальных граждан ни один не тянет. Чего они только не вытворяют с собой и окружающими! Напиваются вусмерть и иногда и правда помирают, режут себя ножами, уничтожают свои работы, разрушают семьи. А Караваджо[23] вообще человека убил.
И чего тут удивляться, что Крейк, про которого я и так знал, что он совершенно асоциален, оказался с гнильцой? Разве не в этом вся прелесть его творчества? Нас привлекает в художниках именно их отличие от обычных людей, их отказ подчиняться общим правилам. Они показывают обществу средний палец и смеются ему в лицо. Именно их безнравственность позволяет им создавать произведения искусства, отделяет их произведения от занудных поделок высоколобых теоретиков. Известно, что Гоген назвал цивилизованность болезнью. Он же сказал, что в искусстве бывают только плагиат или революция. Никому не хочется остаться в веках плагиатором. Голодающие художники утешают себя тем, что наступит день, когда их чудовищное поведение будет оценено по достоинству, когда про них скажут: «Они обогнали свой век».
И самое главное – я разделил для себя Виктора Крейка-художника и Виктора Крейка-человека. И потому мне было все равно, сколько человек он убил. Я присвоил себе его картины и сделал его творчество своим. Я превратил его работу в нечто большее, более значимое, более ценное, чем это было задумано автором. Точно так же, как Уорхол вознес банку с супом до высот иконы. Физический акт создания Крейком этих картин представлялся мне просто недоразумением. Я отвечал за его грехи в такой же степени, в какой Энди отвечал за грехи корпорации «Кэмпбелл». Удивительно, как это я вообще задумался об этической стороне вопроса. Сам себе я показался тяжелодумом и ретроградом. Жан Дюбюффе, наверное, в гробу переворачивается от отвращения. И кроет меня по-французски за то, что я так обуржуазился.
– Взгляни на это с другой стороны, – предложила Мэрилин. – Убил он кого-нибудь или нет, твоей выставке это только на пользу. Так интересней и загадочней. Сможешь правильно подать, и у тебя отбою не будет от покупателей.
– Правильно – это как? Решетку на дверь галереи поставить?
– Нет, это уж совсем китч.
– Я, вообще-то, шучу.
– А я нет. Тебе не хватает легкости, Итан. После этой выставки ты вдруг стал ужасно серьезным. Что плохо.
– Как-то у меня не вяжется легкость с изнасилованиями и убийствами.
– О господи, ты опять за свое! Убийства и изнасилования – это разновидность садо-мазо. А садо-мазо – разновидность массовых развлечений. К тому же ты ведь еще не знаешь, убил он или нет. Сам говоришь, может, он просто фотографии в газете видел. Займись расследованием. Оторвись от стула. – Мэрилин улыбнулась. – Расследование. Обожаю это слово. Не переживай, будет весело.
Я отправился в городскую библиотеку и четыре часа просматривал микрофильмы. Представления о том, какие газеты предпочитал Крейк, у меня не было, поэтому пришлось проверять «Таймс» и таблоиды. Читать номера за те числа, когда произошли убийства, и еще за пару-тройку недель вперед. Даты я уточнил у Макгрета.
– Ну как, удалось вам? – спросил он, когда я ему позвонил.
– Что удалось?
– Ну как же, вы ведь обещали мне копию рисунка выслать.
– Ах да…
Мне хотелось сначала самому во всем разобраться, а уж потом слать ему копию рисунка.
Все-таки надо доверять инстинктам. Фотографии всех пяти жертв были в газетах. Правда, в разных. И херувимы походили именно на эти фотографии. Лица, выражения, позы. Я сделал копии и захватил их с собой в галерею, чтобы сравнить с рисунком. Мама дорогая, все сошлось. Не совсем, но художнику ведь позволительно включать воображение. Все же сходство было велико, и я сообщил Мэрилин, что нашел оригиналы.
– Какие мы с тобой сообразительные!
Я был благодарен Мэрилин за то, что она не задала вопроса, который так и напрашивался. Конечно же, она об этом думала. Ну я-то уж точно думал. Почему именно эти пятеро?
Сколько народу каждый день убивают в Нью-Йорке. Сколько фотографий жертв печатают в газетах. Только за первые две недели августа 1966-го нашли три трупа. И это те, о которых написали. Пять мальчиков стали буквально центром вселенной Крейка, с них он начал дело всей своей жизни. Почему?
И вот еще что: как он смог связать эти пять убийств? В статьях об этой связи не говорилось. Когда писали о Генри Стронге, об убийстве и речи не было, поскольку тело так и не нашли. Ведь нужно было провести параллель между его исчезновением и смертью Эдди Кардинале, а заодно и гибелью трех других мальчиков. Нужно было сравнить все детали, знать историю их жизни, знать, что их всех удушили, например. Читатель, пролистывающий страницы газет, вряд ли смог бы нащупать связь между статьями, если только этот читатель не отличался особой проницательностью. Или не знал о серии убийств.
Хотя Крейк вполне мог быть проницательным человеком. Он сидел в своей комнате, как в камере, боялся выйти на улицу, повсюду подозревал заговоры, искал связь между мальчиками и собой, мальчиками и правительством. Быть может, окружив звезду херувимами, он надеялся защитить себя от опасности. Приносил жертву всесожжения безликому убийце. Убаюкивал себя, сжимал в руке свои талисманы, боялся стать следующей жертвой. Ему не десять лет, и он никогда не выходит из дому. И все же… Он напуган, ужасно напуган.
Притянуто за уши. Согласен. Но мне так хотелось верить в его невиновность.
Пора признаться еще кое в чем. Конечно, мне хотелось защитить Виктора, но все же дело было скорее во мне, чем в нем. Я сочувствовал ему, это да. И хотел сохранить его доброе имя. Но больше всего мне хотелось избавиться от нарастающего ощущения реальности Крейка. Поначалу он был для меня просто именем, и я мог стать сотворцом, заставить людей видеть его произведения по-своему. По мере того как образ Виктора обрастал деталями, по мере того как он превращался в реального человека, места для меня оставалось все меньше. Да и не очень-то он мне нравился, этот персонаж, постепенно проступающий на бумаге, – ненормальный художник, извращенец, маньяк, добровольно заточивший себя в камеру. Зло в чистом виде не привлекает, в нем нет глубины. Этот образ не совпадал с моим представлением о Викторе.
К тому же я боялся, что вся история повлияет на продажи. Кто станет покупать картины серийного убийцы?
Оказалось, купят многие. Телефон раскалился от звонков. Знакомые коллекционеры. Коллекционеры, о которых я слышал, но никогда не встречал. Целая толпа незнакомых мерзостных типов. Все приезжали или оставляли для меня сообщения. Все хотели поговорить о Викторе Крейке. Поначалу я радовался такому всплеску интереса, но вскоре понял, что картины их интересуют мало. Их привлекает гнусная история. Похоже, для агента строчка в резюме «Представлял интересы художника-социопата и убийцы» значила больше, чем диплом искусствоведа Нью-Йоркской школы живописи.
Один клиент спросил меня, правда ли, что Крейк их насиловал. У этого клиента, видите ли, внезапно нашлось на стене в столовой место еще для одной картины.
Я понял, что дело совсем швах, когда мне начали звонить из Голливуда. Известный режиссер короткометражных фильмов попросил одолжить ему панно для создания фона видеоклипа.
Я позвонил Мэрилин.
– Да расслабься ты, – ответила она. – Это я так развлекаюсь.
– Прекрати распространять слухи, пожалуйста.
– Это называется «подогревать интерес».
– Что ты им наболтала?
– Все, что слышала от тебя. И чего они так возбудились? Во всяком случае, это никак не касается тебя, меня или картин. Сами виноваты.
– Ты мне все планы расстроишь.
– Прости, не знала, что у тебя эксклюзивные права.
– Ты не хуже меня знаешь, как важно правильно подать информацию, и потом…
– Именно это я и пытаюсь тебе показать, солнышко. Хватит «подавать информацию». Расслабься.
– Даже если ты права, – я сказал, даже если, – все равно перестань распространять слухи.
– Я тебе еще раз говорю – я…
– Мэрилин. Мэрилин! Тсс! Помолчи. Просто перестань, ладно? Что бы ты ни задумала, хватит. – И я повесил трубку, злой как черт. Даже не представлял, что так разозлюсь.
Нэт, сидевший в другом конце комнаты, смотрел на меня с интересом.
– Она всем сказала, что Крейк был педофилом. – Он хихикнул.
– Не смешно.
– А по-моему, смешно, – встряла Руби.
Я застонал и пошел включать компьютер.
Прошла уже неделя с того дня, когда я ездил к Макгрету, а копию рисунка он так и не получил.
Я велел Нэту и Руби блокировать его на дальних подступах. «Извините, но мистер Мюллер сейчас не может подойти. Не хотите оставить сообщение? Да-да, у нас уже есть ваш номер. Разумеется, он позвонит вам, как только освободится. Большое спасибо». Я нервничал, мне не хотелось так с ним поступать, не хотелось, чтобы он решил, будто напугал меня. Вовсе я не испугался. Скажу прямо: я ничуть не боялся Макгрета. Чего мне бояться старика-пенсионера, которому к тому же нужен был Виктор, а не я. Я был для него просто источником информации. Стыдиться мне было нечего, и я вполне бы мог дать ему эту информацию.
Макгрет не угрожал мне, был вполне корректен, но это вовсе не значило, что я должен из кожи вон лезть, стараясь ему помочь. Хочет посмотреть на рисунок – пусть едет в галерею, как все люди.
До дома я добирался полтора часа, так что времени обдумать наш разговор с Макгретом и все последствия этого разговора у меня было предостаточно. На следующий день я поделился своими соображениями с Мэрилин за ужином в «Табле».
Поначалу она хихикала:
– Ты? На метро?
– Я тебе не о том говорю.
– Бедняжка. – Мэрилин погладила меня по щеке. – Как же ты выжил? Может, мне тебя полечить?
– Я не первый раз в метро.
– Какое безрассудство. А табличку «Пни меня» ты еще на грудь не повесил?
– Ты меня вообще слушала?
– А как же.
– И?
– Что тут удивительного? Между прочим, солнышко, я тебя предупреждала. На открытии, помнишь? Так и сказала, твой художник – бяка. Очень уж он живо изображает мучения.
– То, что он нарисовал жертв, ни о чем не говорит. Может, он их фотографии из газеты скопировал.
– А их фотографии печатали в газетах?
– Не знаю, – признался я. – Да это и неважно. Панно-то огромное. Там столько всего, столько всяких кошмаров и ужасов, и многие детали вполне опознаваемы. Мы же не утверждаем, что он построил стадион «Янки». А на картинках этот стадион есть.
– Правда?
– Или очень на него похожий.
– Ага, такая, значит, у тебя линия защиты.
– При чем тут защита?
– Знаешь, мне ужасно нравится, что ты расследуешь загадочное убийство. Маловато в нашей жизни загадочных убийств.
– Ничего я не расследую.
– Вот я, например, могу целый список составить из людей, которых я бы с удовольствием убила.
– Не сомневаюсь.
– Или уже убила. – Она отпила разом полбокала вина. – Не сама, конечно. Мне как-то положение не позволяет, все-таки я богатенькая девочка. Правда же?
Я молча размачивал кусок хлеба в оливковом масле, пока он не распался на крошки.
– Кончай париться, а? – сказала Мэрилин.
– Думаешь, он и правда их убил?
– Какая разница?
– Мне это важно.
– С чего бы вдруг?
– Ну поставь себя на мое место.
– Ладно. – Она встала, согнала меня с моего стула и приложила палец ко лбу. – Так-так-так… Нет, все равно наплевать.
– Я представляю интересы убийцы.
– А ты знал, что он убийца, когда начинал им заниматься?
– Нет, но…
– А отказался бы от выставки, если б знал?
Ответа у меня не было. Если Виктор Крейк убийца, не он первый, не он последний. Художники вообще ребята неприятные. Величайший художник ар брют, Адольф Вёльфи, провел почти всю жизнь в психиатрической лечебнице, потому что любил приставать к маленьким девочкам (одной было всего три годика). Если рассматривать художников остальных направлений как единое сообщество, то и они все выглядят не лучше. На идеальных граждан ни один не тянет. Чего они только не вытворяют с собой и окружающими! Напиваются вусмерть и иногда и правда помирают, режут себя ножами, уничтожают свои работы, разрушают семьи. А Караваджо[23] вообще человека убил.
И чего тут удивляться, что Крейк, про которого я и так знал, что он совершенно асоциален, оказался с гнильцой? Разве не в этом вся прелесть его творчества? Нас привлекает в художниках именно их отличие от обычных людей, их отказ подчиняться общим правилам. Они показывают обществу средний палец и смеются ему в лицо. Именно их безнравственность позволяет им создавать произведения искусства, отделяет их произведения от занудных поделок высоколобых теоретиков. Известно, что Гоген назвал цивилизованность болезнью. Он же сказал, что в искусстве бывают только плагиат или революция. Никому не хочется остаться в веках плагиатором. Голодающие художники утешают себя тем, что наступит день, когда их чудовищное поведение будет оценено по достоинству, когда про них скажут: «Они обогнали свой век».
И самое главное – я разделил для себя Виктора Крейка-художника и Виктора Крейка-человека. И потому мне было все равно, сколько человек он убил. Я присвоил себе его картины и сделал его творчество своим. Я превратил его работу в нечто большее, более значимое, более ценное, чем это было задумано автором. Точно так же, как Уорхол вознес банку с супом до высот иконы. Физический акт создания Крейком этих картин представлялся мне просто недоразумением. Я отвечал за его грехи в такой же степени, в какой Энди отвечал за грехи корпорации «Кэмпбелл». Удивительно, как это я вообще задумался об этической стороне вопроса. Сам себе я показался тяжелодумом и ретроградом. Жан Дюбюффе, наверное, в гробу переворачивается от отвращения. И кроет меня по-французски за то, что я так обуржуазился.
– Взгляни на это с другой стороны, – предложила Мэрилин. – Убил он кого-нибудь или нет, твоей выставке это только на пользу. Так интересней и загадочней. Сможешь правильно подать, и у тебя отбою не будет от покупателей.
– Правильно – это как? Решетку на дверь галереи поставить?
– Нет, это уж совсем китч.
– Я, вообще-то, шучу.
– А я нет. Тебе не хватает легкости, Итан. После этой выставки ты вдруг стал ужасно серьезным. Что плохо.
– Как-то у меня не вяжется легкость с изнасилованиями и убийствами.
– О господи, ты опять за свое! Убийства и изнасилования – это разновидность садо-мазо. А садо-мазо – разновидность массовых развлечений. К тому же ты ведь еще не знаешь, убил он или нет. Сам говоришь, может, он просто фотографии в газете видел. Займись расследованием. Оторвись от стула. – Мэрилин улыбнулась. – Расследование. Обожаю это слово. Не переживай, будет весело.
Я отправился в городскую библиотеку и четыре часа просматривал микрофильмы. Представления о том, какие газеты предпочитал Крейк, у меня не было, поэтому пришлось проверять «Таймс» и таблоиды. Читать номера за те числа, когда произошли убийства, и еще за пару-тройку недель вперед. Даты я уточнил у Макгрета.
– Ну как, удалось вам? – спросил он, когда я ему позвонил.
– Что удалось?
– Ну как же, вы ведь обещали мне копию рисунка выслать.
– Ах да…
Мне хотелось сначала самому во всем разобраться, а уж потом слать ему копию рисунка.
Все-таки надо доверять инстинктам. Фотографии всех пяти жертв были в газетах. Правда, в разных. И херувимы походили именно на эти фотографии. Лица, выражения, позы. Я сделал копии и захватил их с собой в галерею, чтобы сравнить с рисунком. Мама дорогая, все сошлось. Не совсем, но художнику ведь позволительно включать воображение. Все же сходство было велико, и я сообщил Мэрилин, что нашел оригиналы.
– Какие мы с тобой сообразительные!
Я был благодарен Мэрилин за то, что она не задала вопроса, который так и напрашивался. Конечно же, она об этом думала. Ну я-то уж точно думал. Почему именно эти пятеро?
Сколько народу каждый день убивают в Нью-Йорке. Сколько фотографий жертв печатают в газетах. Только за первые две недели августа 1966-го нашли три трупа. И это те, о которых написали. Пять мальчиков стали буквально центром вселенной Крейка, с них он начал дело всей своей жизни. Почему?
И вот еще что: как он смог связать эти пять убийств? В статьях об этой связи не говорилось. Когда писали о Генри Стронге, об убийстве и речи не было, поскольку тело так и не нашли. Ведь нужно было провести параллель между его исчезновением и смертью Эдди Кардинале, а заодно и гибелью трех других мальчиков. Нужно было сравнить все детали, знать историю их жизни, знать, что их всех удушили, например. Читатель, пролистывающий страницы газет, вряд ли смог бы нащупать связь между статьями, если только этот читатель не отличался особой проницательностью. Или не знал о серии убийств.
Хотя Крейк вполне мог быть проницательным человеком. Он сидел в своей комнате, как в камере, боялся выйти на улицу, повсюду подозревал заговоры, искал связь между мальчиками и собой, мальчиками и правительством. Быть может, окружив звезду херувимами, он надеялся защитить себя от опасности. Приносил жертву всесожжения безликому убийце. Убаюкивал себя, сжимал в руке свои талисманы, боялся стать следующей жертвой. Ему не десять лет, и он никогда не выходит из дому. И все же… Он напуган, ужасно напуган.
Притянуто за уши. Согласен. Но мне так хотелось верить в его невиновность.
Пора признаться еще кое в чем. Конечно, мне хотелось защитить Виктора, но все же дело было скорее во мне, чем в нем. Я сочувствовал ему, это да. И хотел сохранить его доброе имя. Но больше всего мне хотелось избавиться от нарастающего ощущения реальности Крейка. Поначалу он был для меня просто именем, и я мог стать сотворцом, заставить людей видеть его произведения по-своему. По мере того как образ Виктора обрастал деталями, по мере того как он превращался в реального человека, места для меня оставалось все меньше. Да и не очень-то он мне нравился, этот персонаж, постепенно проступающий на бумаге, – ненормальный художник, извращенец, маньяк, добровольно заточивший себя в камеру. Зло в чистом виде не привлекает, в нем нет глубины. Этот образ не совпадал с моим представлением о Викторе.
К тому же я боялся, что вся история повлияет на продажи. Кто станет покупать картины серийного убийцы?
Оказалось, купят многие. Телефон раскалился от звонков. Знакомые коллекционеры. Коллекционеры, о которых я слышал, но никогда не встречал. Целая толпа незнакомых мерзостных типов. Все приезжали или оставляли для меня сообщения. Все хотели поговорить о Викторе Крейке. Поначалу я радовался такому всплеску интереса, но вскоре понял, что картины их интересуют мало. Их привлекает гнусная история. Похоже, для агента строчка в резюме «Представлял интересы художника-социопата и убийцы» значила больше, чем диплом искусствоведа Нью-Йоркской школы живописи.
Один клиент спросил меня, правда ли, что Крейк их насиловал. У этого клиента, видите ли, внезапно нашлось на стене в столовой место еще для одной картины.
Я понял, что дело совсем швах, когда мне начали звонить из Голливуда. Известный режиссер короткометражных фильмов попросил одолжить ему панно для создания фона видеоклипа.
Я позвонил Мэрилин.
– Да расслабься ты, – ответила она. – Это я так развлекаюсь.
– Прекрати распространять слухи, пожалуйста.
– Это называется «подогревать интерес».
– Что ты им наболтала?
– Все, что слышала от тебя. И чего они так возбудились? Во всяком случае, это никак не касается тебя, меня или картин. Сами виноваты.
– Ты мне все планы расстроишь.
– Прости, не знала, что у тебя эксклюзивные права.
– Ты не хуже меня знаешь, как важно правильно подать информацию, и потом…
– Именно это я и пытаюсь тебе показать, солнышко. Хватит «подавать информацию». Расслабься.
– Даже если ты права, – я сказал, даже если, – все равно перестань распространять слухи.
– Я тебе еще раз говорю – я…
– Мэрилин. Мэрилин! Тсс! Помолчи. Просто перестань, ладно? Что бы ты ни задумала, хватит. – И я повесил трубку, злой как черт. Даже не представлял, что так разозлюсь.
Нэт, сидевший в другом конце комнаты, смотрел на меня с интересом.
– Она всем сказала, что Крейк был педофилом. – Он хихикнул.
– Не смешно.
– А по-моему, смешно, – встряла Руби.
Я застонал и пошел включать компьютер.
Прошла уже неделя с того дня, когда я ездил к Макгрету, а копию рисунка он так и не получил.
Я велел Нэту и Руби блокировать его на дальних подступах. «Извините, но мистер Мюллер сейчас не может подойти. Не хотите оставить сообщение? Да-да, у нас уже есть ваш номер. Разумеется, он позвонит вам, как только освободится. Большое спасибо». Я нервничал, мне не хотелось так с ним поступать, не хотелось, чтобы он решил, будто напугал меня. Вовсе я не испугался. Скажу прямо: я ничуть не боялся Макгрета. Чего мне бояться старика-пенсионера, которому к тому же нужен был Виктор, а не я. Я был для него просто источником информации. Стыдиться мне было нечего, и я вполне бы мог дать ему эту информацию.
Макгрет не угрожал мне, был вполне корректен, но это вовсе не значило, что я должен из кожи вон лезть, стараясь ему помочь. Хочет посмотреть на рисунок – пусть едет в галерею, как все люди.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента