В том же письме Бисмарк высказался и о своем отношении к матери: «Моя мать была красивой женщиной, любившей элегантно одеваться и обладавшей острым, живым умом, но у нее было мало того, что немцы называют Gemth (душевной теплоты. – Дж. С.). Она очень хотела, чтобы я многому научился и многого достиг, мне часто казалось, что она слишком жестка и холодна. Ребенком я ее ненавидел, постарше с успехом обманывал и лгал ей. Мы реально осознаем ценность матери для ребенка только тогда, когда ее уже нет в живых. Самая ничтожная любовь матери, даже смешанная с эгоизмом, намного искреннее и сильнее детской привязанности»9.
Вильгельмина Менкен, мать Бисмарка, выросла совсем в другом мире, чем эксцентричный сельский помещик Фердинанд фон Бисмарк. Она родилась в 1789 году в берлинской преуспевающей семье с большим будущим. Ее отец, советник королевского кабинета Анастасий Людвиг Менкен (1752–1801), был профессорским сыном из Хельмштедта в герцогстве Брауншвейг. Юный Анастасий Людвиг в свое время сбежал из дома в Берлине, чтобы стать адвокатом или профессором у себя на родине. Менкен оказался настолько образован, обворожителен и умен, что и без связей при дворе и почти без денег вскоре стал дипломатом и исключительно благодаря своим способностям получил в 1782 году пост секретаря кабинета Фридриха Великого в возрасте тридцати лет. Он выгодно женился на богатой вдове, сочинял эссе и переписывался со всеми выдающимися деятелями Просвещения в Берлине10. При Фридрихе Вильгельме II Анастасий Людвиг продолжил дипломатическую службу, завоевав репутацию «самого интеллектуального» советника кабинета11. В 1792 году появилась зловредная публикация, назвавшая его «якобинцем», то есть сторонником Французской революции. Король, естественно, его уволил. Однако немалое состояние жены позволило ему посвятить себя занятиям философией и политической теорией и стать видным членом берлинского круга реформаторов – бюрократов и писателей, возлагавших свои надежды на кронпринца.
Неизбежно Менкеном заинтересовался проныра Фридрих Генц (1764–1832), будущий ближайший советник Меттерниха. Клаус Эпштейн так описывал молодого Генца: «Он решительно настроился на то, чтобы «прорваться» в узкий круг аристократов силой своего интеллекта и личного обаяния, и его не обременяла совестливость, присущая среднему классу в отношении к деньгам и женскому полу. Благодаря природным способностям он стал самым известным немецким политическим памфлетистом своего времени, а связи позволили ему стать и «секретарем Европы» в дни Венского конгресса»12.
Генц умел сочинять удивительные любовные письма, наполненные слезами и имитациями юного Вертера из поэмы Гете, правда, без малейших намеков на перспективу самоубийства. Он с удовольствием посещал берлинские салоны и прекрасно владел, по определению Суита, «техникой ведения салонных бесед». В 1788 году Генц познакомился с талантливым молодым философом Вильгельмом фон Гумбольдтом, сказавшим о нем в том же году: «Этот краснобай не пропустит ни одну юбку»13. Тогда же из него уже сформировался, по словам Суита, «превосходный эгоист, наделенный уникальными способностями проявлять верность идеям, а не людям»14. Свое умение держать нос по ветру Генц продемонстрировал в 1795 году, сделав ставку на Анастасия Людвига Менкена, перед которым открывалось большое будущее. Менкен представлял влиятельную просвещенную государственную бюрократию, так называемую «партию кабинета». И Генц начал обхаживать Анастасия Людвига Менкена, видя в нем самую значительную фигуру в этой «партии» и рассчитывая на то, что Менкен вознаградит его после смерти короля15. Расчеты памфлетиста сбылись в 1797 году. Новый король Фридрих Вильгельм III на третий день после восшествия на престол назначил Менкена на высший административный государственный пост, позволявший, как написал Генц, «направлять все государственные дела так, чтобы они приносили славу и ему и королю»16. В ноябре 1797 года Генц отправил новому королю послание с изложением программы реформ. Король зачитал его в присутствии ближайших придворных. Генц потом сообщал другу Бёттихеру: «Это маленькое и пустяковое мероприятие произвело фурор среди всех классов и дало мне повод для такого морального удовлетворения, какое я нечасто испытывал в своей жизни»17.
В роли административного главы кабинета Фридриха Вильгельма III Менкен должен был просматривать все петиции и письма, адресованные королю. Подобно руководителю аппарата Белого дома, он фильтровал запросы и прошения, помечая «отклонено» или «отказано». Энгельберг писал:
К несчастью, через несколько месяцев блистательный и свободомыслящий королевский советник заболел. Ему было всего сорок шесть лет, и он прожил недолго. 1 февраля 1798 года Фридрих Генц писал другу: «Менкен сейчас руководит всей администрацией. Но он чрезвычайно ослаб и скоро от нас уйдет. Тогда вы поймете, какие соблазнительные возможности предоставляет этот пост для деятельного, амбициозного и уверенного в себе человека».
Генцу надо было решать: оставаться на своем месте в надежде на то, что благодаря своей известности, обаянию и «салонным успехам» ему удастся занять должность Менкена, или попытать счастья на другом поприще. Генц предпочел ничего не предпринимать: «Я не создан для того, чтобы торчать на тайных собраниях. Я страшусь военщины, которую никогда не следует трогать. И если король вдруг действительно поверит мне, то менее чем через полгода от меня ничего не останется»20.
Анастасий Людвиг Менкен скончался 5 августа 1801 года, так и не дожив до пятидесяти лет. Барон фон Штейн, хорошо его знавший и использовавший в собственной программе реформ многие наметки и нереализованные планы Менкена, отзывался о своем предшественнике в восторженных тонах: «Либерал до мозга костей, образованный, утонченный, благожелательный, человек из касты людей самых благородных взглядов и ума»21. Менкен, выдающийся, одаренный и обаятельный государственный служащий высшего ранга, умер на пороге величайшей карьеры. Он поднялся на вершину государственной власти при молодом, неопытном короле, предпочитавшем поручать другим заниматься делами и не притворяться Фридрихом Великим. А если бы Менкен действительно пожил подольше?
Можно сказать лишь одно. Если бы он не умер, то Вильгельмина, самый младший ребенок в семье и единственная дочь, никогда не вышла бы замуж за ничем не примечательного Фридриха фон Бисмарка. Энгельберг отмечал: «Фердинанд фон Бисмарк заключил с Луизой Вильгельминой Менкен не неравный брак, а социальный симбиоз. Сельский помещик, имевший в Шёнхаузене звание всего лишь лейтенанта (в отставке), женившись на ней, сразу же повысил свой социальный статус»22.
Это не совсем верно. В деревенском обществе Джейн Остен 1800 года или в Берлине Вильгельмины Менкен у молодой женщины, не располагавшей достатком, не было особого выбора. Как язвила Хедвиг фон Бисмарк, Вильгельмине «недоставало приставки «фон» в имени и денег в кошельке, что мешало ей бывать при дворе»23. Потому-то невероятно умной и красивой семнадцатилетней девушке и пришлось выходить замуж за скучного деревенского барина, который к тому же был старше ее на восемнадцать лет. Во всех отношениях неравный брак не мог гарантировать ни благополучную семейную жизнь, ни материнское счастье. И Вильгельмина не имела ни того ни другого. Филипп цу Эйленбург так рассказывал о своей встрече со знакомой матери Бисмарка фрау Шарлоттой фон Кваст Раденслебен, дожившей до преклонного возраста: «Ее лицо приобрело серьезное выражение, когда она заговорила о его матери. Она неодобрительно покачала своей белой старческой головой и сказала: “Не очень приятная женщина; очень умная, но – очень холодная”»24.
Ребенок, потерявший родителя в раннем возрасте – а Вильгельмине было двенадцать лет, когда умер Анастасий, – редко полностью избавляется от пережитого шока и ощущения понесенной утраты. Хотя и не существует никаких свидетельств, но, похоже, она до конца дней тосковала по блистательному и успешному отцу и той светлой жизни, которая умерла вместе с ним. Она, безусловно, хотела, чтобы сыновья заполнили образовавшуюся пустоту. Вильгельмина выговаривала в 1830 году старшему брату Бисмарка Бернхарду, бедняге Бернхарду, истинному сыну своего отца: «Я воображала, что у меня вырастет сын, мною воспитанный, со мной во всем согласный, высокообразованный, призванный проникать в такие глубины интеллекта, которые мне, как женщине, недоступны. Я предвкушала интеллектуальное общение, умственное и духовное соприкосновение, радость от единения с человеком, близким мне не только по родству, но и по духу. Время для исполнения этих надежд подошло, но они испарились, и, должна признать к великому моему сожалению, навсегда»25.
Прямо скажем, не очень приятно получить такое письмо от матери. Нам неизвестно, как относился к ней Бернхард, но мы знаем, что Отто ее «ненавидел». Он винил ее за то, что она отправила его в школу Пламана, хотя это заведение пользовалось хорошей репутацией и практиковало Turnen (спортивную гимнастику), ставшую популярной благодаря усилиям Turnvater (отца спортивной гимнастики) Фридриха Людвига Яна (1778–1852). О шести годах, проведенных в этом учебном учреждении, у Бисмарка остались самые мрачные воспоминания, о чем он говорил и фон Койделю, и Люциусу фон Балльхаузену, а в старости написал и в мемуарах. Существует много версий этой истории. Я привожу ее в изложении Отто Пфланце: «В шесть лет меня отдали в школу, где учителя обожали Turnen, ненавидели дворян и воспитывали нас больше битьем и затрещинами, а не словами или порицаниями. По утрам детей будили удары рапир, оставлявшие синяки, потому что для учителей было утомительно прибегать к другим методам. Гимнастика вроде бы предназначалась для оздоровления, но во время занятий учителя тоже били нас рапирами. Заботиться о ребенке моей просвещенной матери было недосуг, и она рано прекратила делать это, по крайней мере в своих чувствах».
Даже еда была ужасной: «Что-то вроде резины, не слишком жесткая, но не прожуешь»26.
Бисмарк любил своего «слабохарактерного» отца и ненавидел «твердокаменную» мать. Отто Пфланце писал: «Детские годы наложили свой отпечаток на многие привычки и склонности Бисмарка: презрение к мужчинам-подкаблучникам; нелюбовь к интеллектуалам («профессор» – для него было пренебрежительным эпитетом); неприятие бюрократизма и недоверие к Geheimrte (тайным советникам, кем был его дед по матери); позднее пробуждение (учеников в школе Пламана поднимали из постели в шесть утра); ностальгия по деревне и неприязнь к городам, особенно к Берлину; предпочтительное отношение к земледелию, а не к лесоводству (мать однажды приказала вырубить лесопосадку из дубов в Книпхофе)»27.
Документальные свидетельства, которые я находил о жизнедеятельности Бисмарка, лишь подтверждали предположения Пфланце. Историк в процессе изучения жизненного пути Бисмарка стал фрейдистом, по сути, прибегая к эдипову комплексу в объяснении ипохондрии, обжорства, злости и чувств безысходности и отчаяния, часто посещавших Бисмарка. Я тоже пришел к выводу о том, что успехи только портили его здоровье, характер и эмоциональное состояние. Пороки становились еще зловреднее, а добродетели улетучивались по мере усиления суверенности и могущества его самости. Эго Бисмарка сформировалось в детстве, и тогда же оно было непоправимо повреждено. Духовная кончина отца, задавленного молодой женой, холодность или, вернее, фактическое отсутствие матери нанесли ему неизлечимые психологические травмы. Вильгельмина, как и сын, страдавшая ипохондрией, жаловалась на «нервы» и успокаивала их на фешенебельных курортах, уезжая туда на длительное время. Ипохондрия сына оказалась еще более основательной, как и аппетит. Сам Бисмарк признавался в том, что «ребенком ненавидел мать, а позднее обманывал и лгал ей» и даже побуждал Бернхарда делать то же самое: «Не обходись слишком грубо с родителями. Истеблишмент Книпхофа привык ко лжи и дипломатии, а не к солдатской фразеологии»28? Как же она застращала ребенка, если он боялся говорить ей правду! Нам об этом никогда не узнать.
По необъяснимому стечению обстоятельств Бисмарк дважды оказывался в «сыновних» отношениях со своими суверенами. Он считал прусского короля Вильгельма I слабохарактерным, а королеву, позднее императрицу Августу, сильной, неискренней и зловредной женщиной. И свои чувства он не скрывал. В этом отношении показателен эпизод, о котором леди Эмили Рассел, жена британского посла в Берлине, 15 марта 1873 года поведала королеве Виктории. Она сообщала королеве об «исключительной чести, оказанной нам императором и императрицей, отобедавшим в нашем посольстве, какой не удостаивалось ни одно другое посольство в Берлине»: «Вашему величеству известно о политической ревности князя Бисмарка по поводу влияния на императора, оказываемого императрицей Августой и мешающего, по его мнению, антиклерикальной и патриотической политике и формированию ответственных министерств, как в Англии. Императрица сказала моему мужу, что после войны он (Бисмарк) только два раза разговаривал с ее величеством, и она выразила пожелание, чтобы он тоже пообедал с нами. Согласно этикету, он должен был сидеть слева от императрицы и по крайней мере в течение часа не мог бы уклониться от беседы с ее величеством. Князь Бисмарк принял наше приглашение, но дал понять, что предпочел бы не следовать этикету и уступить свое место австрийскому послу. Однако в назначенный для обеда день незадолго до приема князь Бисмарк прислал извинения со ссылками на недомогание из-за люмбаго. Дипломаты недоумевали и намекали на дипломатическую уловку. Князь Бисмарк часто выражает свою неприязнь к императрице в столь неприкрытой форме, что ставит моего мужа в очень затруднительное положение»29.
В другом случае поведение Бисмарка было еще более вызывающим. Его раздражало то, как прусская кронпринцесса Виктория командовала своим мужем кронпринцем Фридрихом, и эти слухи, если учесть подавленное состояние кронпринца, очевидно, имели под собой основания. На этот раз для нас представляют интерес наблюдения баронессы Шпитцемберг, записавшей в дневнике свои впечатления о визите к княгине Б., нанесенном с детьми 1 апреля 1888 года, через две недели после смерти кайзера Вильгельма I и восшествия на трон императора Фридриха и императрицы Виктории:
Работая над биографией Бисмарка, я не мог не обратить внимание на то, что все его угрозы об уходе в отставку, длительные отлучки из Берлина, болезни и ипохондрия были частью тактических приемов в достижении своих целей. Теперь я отчетливо понимаю, что психологический треугольник со «слабым» императором и «сильной» императрицей создавал ему непреходящую боль, словно вся его политическая судьба нуждалась в том, чтобы израненный психический мускул постоянно корежился и выкручивался на грани переносимости. Когда в 1884 году появился доктор Эрнст Швенингер, из-за обжорства, физического недомогания и хронической бессонницы Бисмарк чуть ли не умирал. Швенингер исцелял «железного канцлера» самым простым способом: обернул теплыми влажными полотенцами и держал его за руку, пока тот не засыпал. Не напоминало ли это теплоту любящей матери?
В 1816 году семья Бисмарк перебралась в померанское поместье Книпхоф, доставшееся Фердинанду в наследство от дальнего родственника, о чем мы уже упоминали. Имение было большое, но деревня захудалая и находилась к тому же далеко от Берлина. В двадцатых годах Фердинанд отказался от выращивания зерна и перешел на животноводство. Бисмарк всегда предпочитал леса Померании зерновым полям Шёнхаузена31. Маленькому Бисмарку полюбился Книпхоф, о чем он позднее в 1864 году говорил фон Койделю на пути в Лейпциг:
Летом 1829 года братья разделились, и письмо, отправленное четырнадцатилетним Отто Бернхарду из Книпхофа, по живости стиля и тональности свидетельствует о том, что состоялся дебют одного из лучших мастеров пера XIX века:
Летом следующего года Отто описал Бернхарду комическое происшествие, случившееся в Книпхофе:
15 апреля 1832 года Бисмарк получил abitur, аттестат зрелости, сертификат об окончании средней школы, дававший право на поступление в университет. 10 мая 1832 года его приняли в Гёттингенский университет на курс «права и государственного управления»38. Гёттингенский университет Георга Августа был основан в 1734 году Георгом II, курфюрстом Ганновера и королем Великобритании и быстро превратился в центр «английского Просвещения» на континенте. На первый взгляд он не очень подходил для юнкеров вроде Отто фон Бисмарка, однако у него имелись и другие привлекательные преимущества. Как отметила Маргарет Лавиния Андерсон, «Гёттинген отличался преобладанием среди студентов аристократии, на променадах всегда прогуливались романтические герои в щегольских бархатных сюртуках, с кольцами и шпорами, длинными локонами и усами и непременно с парой отменных бульдогов»39.
Возможно, именно это обстоятельство привлекло Бисмарка, хотя у Джона Лотропа Мотли, высокородного американца из Бостона, приехавшего специально для учебы в Гёттингене, сложилось совсем другое мнение об университете. В 1832 году он писал домой в Бостон:
Вильгельмина Менкен, мать Бисмарка, выросла совсем в другом мире, чем эксцентричный сельский помещик Фердинанд фон Бисмарк. Она родилась в 1789 году в берлинской преуспевающей семье с большим будущим. Ее отец, советник королевского кабинета Анастасий Людвиг Менкен (1752–1801), был профессорским сыном из Хельмштедта в герцогстве Брауншвейг. Юный Анастасий Людвиг в свое время сбежал из дома в Берлине, чтобы стать адвокатом или профессором у себя на родине. Менкен оказался настолько образован, обворожителен и умен, что и без связей при дворе и почти без денег вскоре стал дипломатом и исключительно благодаря своим способностям получил в 1782 году пост секретаря кабинета Фридриха Великого в возрасте тридцати лет. Он выгодно женился на богатой вдове, сочинял эссе и переписывался со всеми выдающимися деятелями Просвещения в Берлине10. При Фридрихе Вильгельме II Анастасий Людвиг продолжил дипломатическую службу, завоевав репутацию «самого интеллектуального» советника кабинета11. В 1792 году появилась зловредная публикация, назвавшая его «якобинцем», то есть сторонником Французской революции. Король, естественно, его уволил. Однако немалое состояние жены позволило ему посвятить себя занятиям философией и политической теорией и стать видным членом берлинского круга реформаторов – бюрократов и писателей, возлагавших свои надежды на кронпринца.
Неизбежно Менкеном заинтересовался проныра Фридрих Генц (1764–1832), будущий ближайший советник Меттерниха. Клаус Эпштейн так описывал молодого Генца: «Он решительно настроился на то, чтобы «прорваться» в узкий круг аристократов силой своего интеллекта и личного обаяния, и его не обременяла совестливость, присущая среднему классу в отношении к деньгам и женскому полу. Благодаря природным способностям он стал самым известным немецким политическим памфлетистом своего времени, а связи позволили ему стать и «секретарем Европы» в дни Венского конгресса»12.
Генц умел сочинять удивительные любовные письма, наполненные слезами и имитациями юного Вертера из поэмы Гете, правда, без малейших намеков на перспективу самоубийства. Он с удовольствием посещал берлинские салоны и прекрасно владел, по определению Суита, «техникой ведения салонных бесед». В 1788 году Генц познакомился с талантливым молодым философом Вильгельмом фон Гумбольдтом, сказавшим о нем в том же году: «Этот краснобай не пропустит ни одну юбку»13. Тогда же из него уже сформировался, по словам Суита, «превосходный эгоист, наделенный уникальными способностями проявлять верность идеям, а не людям»14. Свое умение держать нос по ветру Генц продемонстрировал в 1795 году, сделав ставку на Анастасия Людвига Менкена, перед которым открывалось большое будущее. Менкен представлял влиятельную просвещенную государственную бюрократию, так называемую «партию кабинета». И Генц начал обхаживать Анастасия Людвига Менкена, видя в нем самую значительную фигуру в этой «партии» и рассчитывая на то, что Менкен вознаградит его после смерти короля15. Расчеты памфлетиста сбылись в 1797 году. Новый король Фридрих Вильгельм III на третий день после восшествия на престол назначил Менкена на высший административный государственный пост, позволявший, как написал Генц, «направлять все государственные дела так, чтобы они приносили славу и ему и королю»16. В ноябре 1797 года Генц отправил новому королю послание с изложением программы реформ. Король зачитал его в присутствии ближайших придворных. Генц потом сообщал другу Бёттихеру: «Это маленькое и пустяковое мероприятие произвело фурор среди всех классов и дало мне повод для такого морального удовлетворения, какое я нечасто испытывал в своей жизни»17.
В роли административного главы кабинета Фридриха Вильгельма III Менкен должен был просматривать все петиции и письма, адресованные королю. Подобно руководителю аппарата Белого дома, он фильтровал запросы и прошения, помечая «отклонено» или «отказано». Энгельберг писал:
«Стоя у конвейера вереницы бюрократических дел в качестве государственного чиновника и главы кабинета, мыслитель, в свободное время поглощенный раздумьями о судьбе человечества и просвещения, не мог не тяготиться ежедневной рутиной принятия официальных решений. Так и формировался особый менталитет государственного служащего»18.Именно в те годы Анастасий Людвиг Менкен изложил на бумаге свое видение характера государственной службы: «Я никогда не ползал и не пресмыкался. В своей политической деятельности я вел себя как пассажир на корабле, совершавшем длительное морское путешествие. Он ведь не будет ни пререкаться с моряками, ни пить с другими пассажирами, ни признаваться кормчему в своем бессилии и некомпетентности, чтобы не навлечь на себя издевательские оскорбления. Он должен приспособиться к качке и движениям корабля, иначе упадет и услышит одни Schadenfreude[6]. Я никогда не забывал об этом и не падал. Если бы я упал, то не отверг бы руку человека, сбившего меня для того, чтобы поднять, но никогда бы ее не поцеловал»19.
К несчастью, через несколько месяцев блистательный и свободомыслящий королевский советник заболел. Ему было всего сорок шесть лет, и он прожил недолго. 1 февраля 1798 года Фридрих Генц писал другу: «Менкен сейчас руководит всей администрацией. Но он чрезвычайно ослаб и скоро от нас уйдет. Тогда вы поймете, какие соблазнительные возможности предоставляет этот пост для деятельного, амбициозного и уверенного в себе человека».
Генцу надо было решать: оставаться на своем месте в надежде на то, что благодаря своей известности, обаянию и «салонным успехам» ему удастся занять должность Менкена, или попытать счастья на другом поприще. Генц предпочел ничего не предпринимать: «Я не создан для того, чтобы торчать на тайных собраниях. Я страшусь военщины, которую никогда не следует трогать. И если король вдруг действительно поверит мне, то менее чем через полгода от меня ничего не останется»20.
Анастасий Людвиг Менкен скончался 5 августа 1801 года, так и не дожив до пятидесяти лет. Барон фон Штейн, хорошо его знавший и использовавший в собственной программе реформ многие наметки и нереализованные планы Менкена, отзывался о своем предшественнике в восторженных тонах: «Либерал до мозга костей, образованный, утонченный, благожелательный, человек из касты людей самых благородных взглядов и ума»21. Менкен, выдающийся, одаренный и обаятельный государственный служащий высшего ранга, умер на пороге величайшей карьеры. Он поднялся на вершину государственной власти при молодом, неопытном короле, предпочитавшем поручать другим заниматься делами и не притворяться Фридрихом Великим. А если бы Менкен действительно пожил подольше?
Можно сказать лишь одно. Если бы он не умер, то Вильгельмина, самый младший ребенок в семье и единственная дочь, никогда не вышла бы замуж за ничем не примечательного Фридриха фон Бисмарка. Энгельберг отмечал: «Фердинанд фон Бисмарк заключил с Луизой Вильгельминой Менкен не неравный брак, а социальный симбиоз. Сельский помещик, имевший в Шёнхаузене звание всего лишь лейтенанта (в отставке), женившись на ней, сразу же повысил свой социальный статус»22.
Это не совсем верно. В деревенском обществе Джейн Остен 1800 года или в Берлине Вильгельмины Менкен у молодой женщины, не располагавшей достатком, не было особого выбора. Как язвила Хедвиг фон Бисмарк, Вильгельмине «недоставало приставки «фон» в имени и денег в кошельке, что мешало ей бывать при дворе»23. Потому-то невероятно умной и красивой семнадцатилетней девушке и пришлось выходить замуж за скучного деревенского барина, который к тому же был старше ее на восемнадцать лет. Во всех отношениях неравный брак не мог гарантировать ни благополучную семейную жизнь, ни материнское счастье. И Вильгельмина не имела ни того ни другого. Филипп цу Эйленбург так рассказывал о своей встрече со знакомой матери Бисмарка фрау Шарлоттой фон Кваст Раденслебен, дожившей до преклонного возраста: «Ее лицо приобрело серьезное выражение, когда она заговорила о его матери. Она неодобрительно покачала своей белой старческой головой и сказала: “Не очень приятная женщина; очень умная, но – очень холодная”»24.
Ребенок, потерявший родителя в раннем возрасте – а Вильгельмине было двенадцать лет, когда умер Анастасий, – редко полностью избавляется от пережитого шока и ощущения понесенной утраты. Хотя и не существует никаких свидетельств, но, похоже, она до конца дней тосковала по блистательному и успешному отцу и той светлой жизни, которая умерла вместе с ним. Она, безусловно, хотела, чтобы сыновья заполнили образовавшуюся пустоту. Вильгельмина выговаривала в 1830 году старшему брату Бисмарка Бернхарду, бедняге Бернхарду, истинному сыну своего отца: «Я воображала, что у меня вырастет сын, мною воспитанный, со мной во всем согласный, высокообразованный, призванный проникать в такие глубины интеллекта, которые мне, как женщине, недоступны. Я предвкушала интеллектуальное общение, умственное и духовное соприкосновение, радость от единения с человеком, близким мне не только по родству, но и по духу. Время для исполнения этих надежд подошло, но они испарились, и, должна признать к великому моему сожалению, навсегда»25.
Прямо скажем, не очень приятно получить такое письмо от матери. Нам неизвестно, как относился к ней Бернхард, но мы знаем, что Отто ее «ненавидел». Он винил ее за то, что она отправила его в школу Пламана, хотя это заведение пользовалось хорошей репутацией и практиковало Turnen (спортивную гимнастику), ставшую популярной благодаря усилиям Turnvater (отца спортивной гимнастики) Фридриха Людвига Яна (1778–1852). О шести годах, проведенных в этом учебном учреждении, у Бисмарка остались самые мрачные воспоминания, о чем он говорил и фон Койделю, и Люциусу фон Балльхаузену, а в старости написал и в мемуарах. Существует много версий этой истории. Я привожу ее в изложении Отто Пфланце: «В шесть лет меня отдали в школу, где учителя обожали Turnen, ненавидели дворян и воспитывали нас больше битьем и затрещинами, а не словами или порицаниями. По утрам детей будили удары рапир, оставлявшие синяки, потому что для учителей было утомительно прибегать к другим методам. Гимнастика вроде бы предназначалась для оздоровления, но во время занятий учителя тоже били нас рапирами. Заботиться о ребенке моей просвещенной матери было недосуг, и она рано прекратила делать это, по крайней мере в своих чувствах».
Даже еда была ужасной: «Что-то вроде резины, не слишком жесткая, но не прожуешь»26.
Бисмарк любил своего «слабохарактерного» отца и ненавидел «твердокаменную» мать. Отто Пфланце писал: «Детские годы наложили свой отпечаток на многие привычки и склонности Бисмарка: презрение к мужчинам-подкаблучникам; нелюбовь к интеллектуалам («профессор» – для него было пренебрежительным эпитетом); неприятие бюрократизма и недоверие к Geheimrte (тайным советникам, кем был его дед по матери); позднее пробуждение (учеников в школе Пламана поднимали из постели в шесть утра); ностальгия по деревне и неприязнь к городам, особенно к Берлину; предпочтительное отношение к земледелию, а не к лесоводству (мать однажды приказала вырубить лесопосадку из дубов в Книпхофе)»27.
Документальные свидетельства, которые я находил о жизнедеятельности Бисмарка, лишь подтверждали предположения Пфланце. Историк в процессе изучения жизненного пути Бисмарка стал фрейдистом, по сути, прибегая к эдипову комплексу в объяснении ипохондрии, обжорства, злости и чувств безысходности и отчаяния, часто посещавших Бисмарка. Я тоже пришел к выводу о том, что успехи только портили его здоровье, характер и эмоциональное состояние. Пороки становились еще зловреднее, а добродетели улетучивались по мере усиления суверенности и могущества его самости. Эго Бисмарка сформировалось в детстве, и тогда же оно было непоправимо повреждено. Духовная кончина отца, задавленного молодой женой, холодность или, вернее, фактическое отсутствие матери нанесли ему неизлечимые психологические травмы. Вильгельмина, как и сын, страдавшая ипохондрией, жаловалась на «нервы» и успокаивала их на фешенебельных курортах, уезжая туда на длительное время. Ипохондрия сына оказалась еще более основательной, как и аппетит. Сам Бисмарк признавался в том, что «ребенком ненавидел мать, а позднее обманывал и лгал ей» и даже побуждал Бернхарда делать то же самое: «Не обходись слишком грубо с родителями. Истеблишмент Книпхофа привык ко лжи и дипломатии, а не к солдатской фразеологии»28? Как же она застращала ребенка, если он боялся говорить ей правду! Нам об этом никогда не узнать.
По необъяснимому стечению обстоятельств Бисмарк дважды оказывался в «сыновних» отношениях со своими суверенами. Он считал прусского короля Вильгельма I слабохарактерным, а королеву, позднее императрицу Августу, сильной, неискренней и зловредной женщиной. И свои чувства он не скрывал. В этом отношении показателен эпизод, о котором леди Эмили Рассел, жена британского посла в Берлине, 15 марта 1873 года поведала королеве Виктории. Она сообщала королеве об «исключительной чести, оказанной нам императором и императрицей, отобедавшим в нашем посольстве, какой не удостаивалось ни одно другое посольство в Берлине»: «Вашему величеству известно о политической ревности князя Бисмарка по поводу влияния на императора, оказываемого императрицей Августой и мешающего, по его мнению, антиклерикальной и патриотической политике и формированию ответственных министерств, как в Англии. Императрица сказала моему мужу, что после войны он (Бисмарк) только два раза разговаривал с ее величеством, и она выразила пожелание, чтобы он тоже пообедал с нами. Согласно этикету, он должен был сидеть слева от императрицы и по крайней мере в течение часа не мог бы уклониться от беседы с ее величеством. Князь Бисмарк принял наше приглашение, но дал понять, что предпочел бы не следовать этикету и уступить свое место австрийскому послу. Однако в назначенный для обеда день незадолго до приема князь Бисмарк прислал извинения со ссылками на недомогание из-за люмбаго. Дипломаты недоумевали и намекали на дипломатическую уловку. Князь Бисмарк часто выражает свою неприязнь к императрице в столь неприкрытой форме, что ставит моего мужа в очень затруднительное положение»29.
В другом случае поведение Бисмарка было еще более вызывающим. Его раздражало то, как прусская кронпринцесса Виктория командовала своим мужем кронпринцем Фридрихом, и эти слухи, если учесть подавленное состояние кронпринца, очевидно, имели под собой основания. На этот раз для нас представляют интерес наблюдения баронессы Шпитцемберг, записавшей в дневнике свои впечатления о визите к княгине Б., нанесенном с детьми 1 апреля 1888 года, через две недели после смерти кайзера Вильгельма I и восшествия на трон императора Фридриха и императрицы Виктории:
«Мой дражайший князь приветствовал меня словами: «А, милая Шпицхен, как дела?» – и провел к столу. Справа от меня сидел старый Кюльцер. Я нагло «проинтервьюировала» князя… (Бисмарк) разглагольствовал: «Мой прежний хозяин прекрасно осознавал свою подневольность. Он говорил обычно: «Помогите мне, вы же знаете, что я под каблуком». Поэтому мы действовали сообща. Этот же (Фридрих. – Дж. С.) слишком горд, но зависим и подневолен не меньше, трудно поверить, как собака. Беда в том, что, несмотря на все это, надо проявлять учтивость, когда хочется сказать: «А ну вас к черту!» Эта борьба утомляет и меня и императора. Он бравый солдат и в то же время уподобляется тем старым усатым сержантам, которые уползают в свои норы, боясь жен… Хуже всех… «Вики». Это жуткая женщина. Когда он видит ее, она пугает его своей необузданной сексуальностью, сквозящей в глазах. Она влюбилась в Баттенбергера и хочет, чтобы он был всегда рядом, и, подобно матери, которую англичане называют «эгоистичной старой хищницей» (на английском в оригинале. – Дж. С.), пристает к братьям с неизвестно какими намерениями»30.Эту омерзительную, скабрезную и женоненавистническую тираду трудно назвать высказыванием «нормального» человека. Приведенные примеры и многие другие сюжеты из жизни Бисмарка могли послужить ценным материалом для фрейдистов. С возрастом Бисмарк все чаще болел. Причины были как физиологические, так и психологические. Похоже, он был недалек от истины, когда признавался Хильдегард Шпитцемберг в том, что его изматывает «постоянная борьба и существование, как на наковальне, по которой непрестанно бьет молот». Двадцать шесть лет он жил в положении доведенного до отчаяния, обозленного сына в психологическом треугольнике, в котором роль «родителей» исполняли император и императрица и, в сущности, властвовали над ним. Любой император мог выгнать его в любой момент, но старый император этого не сделал, более молодой император Фридрих был слишком болен, а самый молодой кайзер Вильгельм II, которому Бисмарк годился в деды, избавился от него очень быстро. Играл ли Бисмарк на противоречиях между слабым «отцом» и сильной «матерью»? Определенный элемент «личной диктатуры» вполне мог сформироваться в результате двойственности переживаний в отношении собственных родителей.
Работая над биографией Бисмарка, я не мог не обратить внимание на то, что все его угрозы об уходе в отставку, длительные отлучки из Берлина, болезни и ипохондрия были частью тактических приемов в достижении своих целей. Теперь я отчетливо понимаю, что психологический треугольник со «слабым» императором и «сильной» императрицей создавал ему непреходящую боль, словно вся его политическая судьба нуждалась в том, чтобы израненный психический мускул постоянно корежился и выкручивался на грани переносимости. Когда в 1884 году появился доктор Эрнст Швенингер, из-за обжорства, физического недомогания и хронической бессонницы Бисмарк чуть ли не умирал. Швенингер исцелял «железного канцлера» самым простым способом: обернул теплыми влажными полотенцами и держал его за руку, пока тот не засыпал. Не напоминало ли это теплоту любящей матери?
В 1816 году семья Бисмарк перебралась в померанское поместье Книпхоф, доставшееся Фердинанду в наследство от дальнего родственника, о чем мы уже упоминали. Имение было большое, но деревня захудалая и находилась к тому же далеко от Берлина. В двадцатых годах Фердинанд отказался от выращивания зерна и перешел на животноводство. Бисмарк всегда предпочитал леса Померании зерновым полям Шёнхаузена31. Маленькому Бисмарку полюбился Книпхоф, о чем он позднее в 1864 году говорил фон Койделю на пути в Лейпциг:
«До шести лет я всегда был на свежем воздухе или в стойлах. Старый пастух однажды предупредил меня, чтобы я не залезал под коров. Корова может наступить на тебя, сказал он. Корова жует и ничего не замечает. Я потом часто вспоминал об этом, когда видел, как люди без раздумий и колебаний сминают друг друга»32.В шесть лет он пошел в школу Пламана, проучившись в ней тоже шесть лет. Мы располагаем самым первым письменным свидетельством дарования Бисмарка, датированным 27 апреля 1821 года. Я не могу воспроизвести оригинальную орфографию, но и одной прозы достаточно для того, чтобы сделать соответствующие выводы. Не каждый шестилетний ребенок способен написать такие строки:
«Дорогая матушка, я благополучно добрался до места, оценки выставлены. Надеюсь, вы будете довольны. У нас новый прыгун, он умеет выполнять трюки верхом на лошади и на ногах. Шлю вам привет и пожелания доброго здравия, такого же, в каком вы были, когда мы уезжали от вас. Ваш любящий сын Отто»33.Еще один пример ранней прозы Бисмарка сохранился с Пасхи 1825 года, и он показывает, как далеко ученик продвинулся в письменности:
«Дорогая матушка!В 1827 году в жизни Бисмарка произошли перемены. В возрасте двенадцати лет он поступил в гимназию Фридриха Вильгельма в Берлине. В период между 1830 и 1832 годами Отто перешел в гимназию Серого монастыря, там же, в Берлине. Трудно сказать, почему он сменил место дальнейшей учебы. На некоторые размышления наводит запись, сделанная в его последней школьной аттестации под рубрикой «прилежание»: «Некоторая распущенность, школьной посещаемости недоставало постоянства и регулярности»35. Они с братом жили в семейном городском доме на Берендштрассе, 53: зимой с родителями, а летом – одни под присмотром домработницы и домашнего учителя.
Я в полном здравии. Теперь нас будут переводить в другие классы. Меня перевели во второй класс по арифметике, естественной истории, географии, немецкому языку, пению, правописанию, рисованию и гимнастике. Пришлите нам поскорее барабан для сбора урожая. Строгий учитель ушел от нас, и к нам пришел другой учитель по имени Кайзер. Ушел из школы и один ученик. Нам начали преподавать новый курс. Господин и госпожа Пламан чувствуют себя хорошо. Будьте здоровы, пишите и передавайте всем привет от вашего преданного сына Отто»34.
Летом 1829 года братья разделились, и письмо, отправленное четырнадцатилетним Отто Бернхарду из Книпхофа, по живости стиля и тональности свидетельствует о том, что состоялся дебют одного из лучших мастеров пера XIX века:
«Во вторник у нас было многолюдно. Пришли его превосходительство президент округи, банкир Румшюттель (он ничего не говорил, а только пил), полковник Эйнхарт. Маленькая Мальвина, младшая сестра, становится очень привлекательной, говорит по-немецки и по-французски, не замечая, как это происходит… Она помнит тебя и все время спрашивала: «Беннат тоже придет?» Она очень обрадовалась, увидев меня. Они перестраивают винокурню, строят новый дом с погребами, старую конюшню переделывают в жилье. Поденщики переходят в овечий загон, где они уже и живут.У Карла будет дом. У меня было ужасно много работы. В Циммерхаузене я подстрелил утку»36.
Летом следующего года Отто описал Бернхарду комическое происшествие, случившееся в Книпхофе:
«В пятницу из местной тюрьмы сбежали трое предприимчивых парней: поджигатель, разбойник и вор. Вся округа наполнилась патрулями, жандармами и ополченцами. Люди встревожились, опасаясь за свои жизни. Вечером отряд из двадцати пяти ополченцев, вооруженных чем попало, мушкетами, пистолетами, вилами, косами и камнями, отправился ловить зверюг. На всех перекрестках у Цампеля стояли дозоры. А наших вояк сковал страх. Надо объединиться, призывали они. Но другой отряд с перепугу ничего не ответил. В результате один из них куда-то испарился, а другой – засел в кустах»37.Естественно, «предприимчивых парней» так и не поймали.
15 апреля 1832 года Бисмарк получил abitur, аттестат зрелости, сертификат об окончании средней школы, дававший право на поступление в университет. 10 мая 1832 года его приняли в Гёттингенский университет на курс «права и государственного управления»38. Гёттингенский университет Георга Августа был основан в 1734 году Георгом II, курфюрстом Ганновера и королем Великобритании и быстро превратился в центр «английского Просвещения» на континенте. На первый взгляд он не очень подходил для юнкеров вроде Отто фон Бисмарка, однако у него имелись и другие привлекательные преимущества. Как отметила Маргарет Лавиния Андерсон, «Гёттинген отличался преобладанием среди студентов аристократии, на променадах всегда прогуливались романтические герои в щегольских бархатных сюртуках, с кольцами и шпорами, длинными локонами и усами и непременно с парой отменных бульдогов»39.
Возможно, именно это обстоятельство привлекло Бисмарка, хотя у Джона Лотропа Мотли, высокородного американца из Бостона, приехавшего специально для учебы в Гёттингене, сложилось совсем другое мнение об университете. В 1832 году он писал домой в Бостон:
«Во всех смыслах не стоит оставаться слишком долго в Гёттингене. Большинство профессоров, прославивших университет, умерли или деградировали, а сам город невыносимо скучен»40.Мотли родился в один день с Бисмарком, но был на год старше его. Подобно своему приятелю, он происходил из того же социального класса, в котором все знают другу друга. Он переписывался с Оливером Уэнделлом Холмсом, знал Эмерсона и Торо и благодаря своим связям стал вначале американским посланником в Вене, а потом в Лондоне, не имея для этого никакой дипломатической подготовки. Способный лингвист, Мотли в совершенстве владел немецким языком, учил голландский язык и написал монументальный многотомный труд по истории Голландской республики, принесший ему известность еще при жизни. В двадцатых – тридцатых годах среди знатных американцев и англичан вошло в моду несколько лет поучиться в германских университетах, развивавших нестандартное мышление. Уильям Уэвелл, математик и философ, долгое время возглавлявший Тринити-колледж Кембриджа, заинтересовался Naturwissenschaft (естественными науками) и новым типом германского университета и пытался внедрить нечто подобное в своем учебном заведении. Литтон Стрэчи в труде «Выдающиеся викторианцы» описывал трактарианца, преподобного Эдварда Пьюзи, друга Ньюмена и Кибла, как человека состоятельного и эрудированного, профессора и каноника Крайст-Черча, «по слухам, бывавшего в Германии»41. Стрэчи намекал здесь на контраст между степенными оксфордскими клерикалами двадцатых – тридцатых годов XIX века с заносчивыми молодыми людьми вроде Пьюзи, «бывавшего в Германии» и вернувшегося с новыми концепциями теологии и критики Библии.