Страница:
Итак, нас вывели во двор. У каждого конвоира на поводке была одна или две овчарки, которых с трудом сдерживали. И весь этап плотно сбивался, чтобы овчарки не могли достать. Страшно было, и каждый старался стать в середину. Вышел начальник тюрьмы (или конвоя), и не с одним револьвером, а с двумя - что для нас было необычно. Почему это произвело на нас такое устрашающее впечатление - трудно сказать.
В это время из смертного корпуса вывели приговоренных к смерти, 14 человек. Km были эти 14 человек, я не знаю. Могу только сказать о женщинах. В основном это были осужденные по религиозным делам. Их обвиняли в том, будто они говорили, что видели какие-то огненные буквы. Словом, чушь, о которой даже говорить не приходится. А о приговоренных к расстрелу мужчинах я не знаю, ничего не знаю".
Из воспоминаний М. Штейнберг (продолжение).
Прошло каких-то полтора часа, только-только собрали этап, только-только собирались его вывести - и началась страшная бомбежка. Огромный угол тюрьмы рассыпался, как спичечный коробок. Даже представить было трудно, что тюрьма такая непрочная, может так быстро и легко развалиться, Стены падали плашмя. Вот тут-то конвой себя и показал. Стали загонять в подвалы. Прикладами, собаками. "Быстрей!" Обычная дверь. Все около нее сбились. Такой непробиваемый затор стоял, а они сзади напирают, вталкивают. Впихнули нас всех в этот подвал - ужасно это было, конечно. Впихнули всех вместе. И смертников, и нас. Невозможно было ни двинуться, ни увидеть что-нибудь. 14 потом - страшно. Мы же видели, как один угол тюрьмы грохнулся, мог и второй грохнуться так же хорошо.
Наконец бомбежка кончилась. И утром первого августа нас снова вывели во двор. Опять вышел тот же начальник тюрьмы. Все затихли. Трудно себе представить, что может быть такая тишина, когда стоят 800-900 человек. Мне кажется, что одно дыхание производит какой-то шум, что не может быть такой тишины. И всё-таки она была.
Из больницы вывели во двор очень тяжелого астматика, который дышал, как меха. Начальник тюрьмы подошел к этому астматику: "Вас сейчас пристрелить или потом?" Тот смотрит снизу вверх, как будто решается вопрос о какой-то ерунде, как будто до него не доходит, что вопрос стоит о его жизни.
Потом начальник обернулся к этапу и сказал: "Транспорта у нас нет. Дойдет тот, кто дойдет. Протезы - не протезы, все будут идти. Того, кто идти не сможет, - пристрелим. Мы немцам никого не оставим. Так что учтите: вы хозяева своей жизни. Пока - вы".
Нас вывели из Кировограда в 10 часов утра 1 августа. А в два часа дня в Кировограде уже были немцы. Немцы не спешили, Они занимали очередной город и сколько-то дней наводили свои порядки. А в те дни, когда они двигались, они двигались молниеносно. Были ли позади нас какие-то советские войска - я не знаю. Пальбу мы слышали, но никакие отступающие советские части нас не перегоняли. Правда, шли мы очень быстро.
Все было ослепительно залито солнцем. В полдень оно стало невыносимым. Ведь это Украина, август месяц. Было примерно 35 градусов жары. Шло огромное количество людей, и над этой толпой стояло марево пыли, марево. Дышать было не просто нечем, дышать было невозможно. Так как на совсем небольшом расстоянии друг от друга шли конвоиры и у каждого на поводке овчарка, то помимо воли, независимо от сознания, что этим подставляешь под овчарку кого-то другого, каждый стремился в середину колонны. Каждый. Но мешал конвой. Все время оклики: "Не менять мест! Не меняться!"
В руках у каждого был узел. Несла и я свой. Взяла с собой даже телогрейку. Без телогрейки очень трудно прожить заключенному. Это и подушка, и подстилка, и укрытие - всё. Ведь в подавляющем большинстве тюрем нет ни коек, ни матрацев, ни белья.
Но когда мы по этой жаре прошли 30 километров, я свой узел тихонько положила на обочину. Ничего себе не оставила, ни ниточки. Поняла, что мне уже ничего не донести.
Так же поступило огромное большинство женщин. Но те, кто не бросил свои вещи после первых 30 км, бросили их после 130 км. До места никто ничего не донес.
Когда прошли еще 20 км, я сняла туфли и бросила их. Пошла босиком, Я родилась и выросла на Украине и привыкла ходить босиком. Босиком приятно, легко ходить. Но когда идешь босиком по скошенной стерне...
Когда идешь по стерне, поджимаешь пальцы ног. Но это замедляет шаг. А нас все время торопили, не всегда удавалось поджимать пальцы, и к сотому километру у меня уже ногти начали сползать на ногах.
Иногда конвой проявлял к нам если не человечность, то какую-то терпимость, что ли. Когда мы проходили огородами (или шли мимо сел), там - как обычно для украинских огородов - были воткнуты палки поперек. Эти палки ничем не прикреплены. И вот нам разрешали вытаскивать такие палки и брать их для опоры. Кто брал одну палку, кто - две. И у меня на руке - во всю правую ладонь - был огромный волдырь. Он прорвался, и образовалась рана...
Уже на второй день пути я разорвала свое черное шерстяное платье пополам и подвязалась им, как юбкой. Конвой - так конвой, мужчины - так мужчины, меня это уже не трогало. Никого это не трогало, ни их, ни нас.
...После Аджамки 30 километров я тянула за собой свою сокамерницу Соколовскую. Это была старая женщина, лет под семьдесят, совершенно седая, ярко выраженного еврейского типа. Она была рафинированной интеллигенткой. Она приходилась родной сестрой первой жене Троцкого. Только поэтому ее и посадили, (Автор ошибается: шедшая с нею Берта Ильинична Соколовская была арестована, вероятно, из-за своего мужа, бывшего братом первой жены Троцкого - Натальи Львовны. - Э. 6.).
Ей было очень трудно идти. Она цеплялась за меня и все говорила про свою 25-летнюю внучку, с которой жила. Последним страхом в жизни Соколовской был страх, что ее внучку тоже возьмут. Мне было тяжело тянуть ее за собой, и я сама стала падать. Она говорит: "Ну, отдохни немного, я пойду одна". И тут же отстала на два метра. Мы шли ппппйпними. Когда я почувствовала, что она последними. Когда я почувствовала, что она отстала, я обернулась, хотела взять ее-и увидела, как ее убили. Ее закололи штыком. Со спины. Она не видела. Но, видно, хорошо закололи. Она даже не шелохнулась. После я думала, что она умерла более легкой смертью, чем все остальные. Она не видела этого штыка. Она не успела испугаться.
...На этапе, когда мы уже дошли до Аджамки или Верблюжки - это два села между Кировоградом и Александрией, - нам в первый раз за два дня давали кашу. Там колхоз в огромных котлах варил кашу. Но взять эту кашу нам было не во что. Я прошу прощения за ненужную подробность, но - чтобы вы имели представление. У одной женщины и у меня был большой номер бюстгальтера. И вот мы решили взять эту кашу в два бюстгальтера - мой и ее. Потому что у других женщин были маленькие номера. Посуды ни у кого никакой не было, и горячую кашу хоть в руки бери, хоть как, а все были голодные. И всех нас поразило, что когда я подошла к этой женщине и сказала, что мы хотим взять кашу в ее бюстгальтер, она ответила, что нет, бюстгальтер она не может дать. "Почему?" - "Мне он нужен".
Ну, настаивать никто не стал. Но ни у кого больше ничего не было. Поэтому со мной пошла другая женщина и набрала каши в подол.
Когда мы вернулись, стали думать, как эту кашу разделить, как есть... Женщина, которая несла кашу в подоле, села, мы уселись вокруг нее и стали есть прямо из подола. Как скоты. Сначала ели из подола, потом - из моего бюстгальтера. Потом я этот бюстгальтер так и надела - немытым...
...Немцы проходили на своих мотоциклах в день по сотне километров, мы же при большом напряжении проходили по сорок-пятьдесят. И когда немцы нас настигали, когда они были уже совсем близко, нас заставляли бежать. Конвойные тоже бежали, но по обочине, в кукурузе. Они менялись каждые полчаса или каждый час; одни отдыхали на машине, а другие бежали со своими овчарками. Они бежали в кукурузе, чтобы их не было видно, чтобы их не убили. Когда бомбили, нас с дороги не снимали, просто окрик: "Ложись!" Мы ложились на дорогу. Но я не помню ни одного случая, чтобы в этап попала бомба.
Весь этап прошла со мной Маруся Кацамай.
Марусю привезли в Кировоградскую тюрьму, когда вся тюрьма была, по существу, эвакуирована. Остался тот последний этап, который администрация, вероятно, не решалась полностью уничтожить. Маруся приехала с ребенком. Ребенка этого она родила в 36 лет. Косы у нее были длинные, толстенные, цвета льна - такого с желтизной, с золотом. Она очень высоко голову держала - косы оттягивали. И глаза ее были такой голубизны - как будто вы в небо глядели.
Я разговорилась с ней - и очень удивилась: деревенская женщина, а прекрасно знает Толстого, Достоевского... Полуграмотная женщина, а столько читала! А ее отношение, ее понимание, ее ум...
Когда ее привезли в Кировоградскую тюрьму, администрация не знала, что с ней делать. Она с ребенком - как ее взять? Был июль. Жара невыносимая. Ей велели подождать и оставили у ворот тюрьмы, без конвоя. И она сидела и ждала. А ребенка положила на колени, покачала, и он уснул. Тут тихонько окрылась дверь тюрьмы, и ребенка рывком схватили. И прежде чем она успела вскочить, этот ребенок был за запертой дверью у конвоира. И билась Маруся головой об эти железные ворота, билась часами. Женщина, которая родила первенца в 36 лет, это волчица. Мало сказать волчица - все доводы чица. Мало сказать волчица все доводы разума умирают. Я как-то начала утешать ее, что когда вернемся, я помогу ей найти ребенка. В то, что мы вернемся, я сама не верила - я слишком много видела, слишком много страшного было - не верила, но уверяла в этом Марусю. Говорила, что вернемся и я через город, через все учреждения найду ее ребенка. Ей так хотелось в это поверить! И она с таким чувством мне говорила: "Да у меня же сад, у меня же яблоки как два кулака, да я ж вам и мед, да я ж вам..."
Весь этап она прошла. И умерла у меня на руках в Усть-Каменогорской тюрьме.
Поздно вечером нас привели в Александрию. Ночевали в колхозной конюшне, А утром, часов в пять, нас начали выводить и строить. У конвоя это занимало очень много времени - пока всех построят в колонну, пока выведут овчарок, пока установят свои пулеметы, пересчитают всех... Конечно, в этапе много было возможностей для побега, сколько угодно возможностей, но куда бежать, если немцы близко? Кто бы помог мне, еврейке? Никто не бежал из колонны. Позже было два случая побегов - уже из вагонов. Расстреляли тут же, на месте.
В некоторые дни, когда нас немцы совсем нагоняли, мы шли, почти не отдыхая. Был такой день - я очень хорошо его помню - когда мы вышли в пять утра, а отдых был только на следующий день в семь утра. Мы шли сутки и прошли 70 километров.
Я себе задаю иногда вопрос, есть ли у человека порог боли или порог усталости. Наверное, нет. Наверное, всё-таки нет, если можно пройти 70 километров и через полчаса подняться по крику: "Подъем!", когда кажется, что пусть поставят перед тобой 15 пулеметов - все равно не встану. И всё-таки встаёшь и идешь дальше. В дороге, кстати, умирали немногие. Очень много людей погибло потом, когда уже не надо было идти, когда уже не надо было торопиться, когда нас погрузили в вагоны. Вот тогда на каждой остановке открывали вагоны и вытаскивали умерших. А в дороге, пока шли, почти никто не умер. Во всяком случае, из женщин, кажется, никто. В нашей колонне, первый слева в моем ряду, шел один мужчина, не помню его фамилии. Он был главным инженером крупного завода сельскохозяйственных машин. Мне очень трудно рассказать про него, это невозможно рассказать - это надо видеть. Он все время шел рядом. Он был одет в спецовку. Это был человек не крупный, не толстый и, видимо, не очень крепкий. Выбился он из сил очень быстро. На первых же переходах он уже не хотел есть. Это первый тяжелый признак, когда человек, прошедший 50 км, не хочет есть. По дороге мы все время разговаривали с ним - о литературе, о прочитанном. Меня поразило разнообразие его интересов, очень тонкое понимание литературных школ, очень тонкая оценка писателей в их нарочитом, что ли, отношении к советской власти, в их искренности. Когда я тащила за собой Соколовскую, он помогал мне, и мы втроем шли рука об руку. Я даже не могу вспомнить, как, почему он оторвался от меня. Я как-то не заметила этого, но следующее мгновение меня настолько потрясло... Это произошло после Александрии, за Красной Каменкой, на четвертом или пятом дне нашего пути. Шли проливные дожди, грунтовые дороги страшно размыло/было ужасно много грязи, и идти очень тяжело, а нас все гнали и гнали..."
Фронт. Август. Котел пол Рославлем. В плен немцами взято 38 тысяч советских солдат и офицеров, захвачено около 250 танков, около 250 орудий.
Тыл. Август. Воспоминания М. Штейнберг (продолжение).
"По гулу машины, которая шла где-то сзади, я поняла, что это большая машина. Я не могу решить, намеренно ли он бросился под машину или поскользнулся. Думаю, что бросился сам. Под машиной был какой-то крюк, и этот крюк зацепил его за оторванный хлястик на куртке. Его несколько раз перевернуло под машиной, и я видела сама, как колеса прошли по этому человеку, - сама видела. И самое поразительное - он остался жив! Машина проехала, не останавливаясь. Конвой ее не задерживал. Этап остановился только на такое время, которое потребовалось, чтобы подогнать подводу, ехавшую за колонной. Ведь колонна растянулась так, что те, кто шел в ее начале, не видели последних рядов. Когда подогнали подводу, подошли двое конвоиров: один взял моего попутчика за плечи, другой - за ноги, раз-раз - раскачали и бросили его на подводу. Я слышала стук головы о заднюю перекладину. Я не видела, остался ли он в сознании, но во всяком случае вечером он был еще жив. На следующий день, коща нам дали хлеб, я взяла кусок, зачерпнула в консервную банку воды, которую нам тоже дали, и подошла к подводе: он был еще жив. Он даже узнал меня. Я подняла его голову, напоила, попыталась всунуть кусочек хлеба - ему уже не хотелось есть.
Вечером его на подводе уже не было. Они не хоронили тех, кого сбрасывали по дороге. Крестьяне находили эти трупы и закапывали где-то.
Да, я могу повторить, что в нашем этапе в основном погибали мужчины. Помню еще одного из них, Седого. Он был до революции редактором газеты "Одесские новости". Когда его взяли, ему было уже далеко за семьдесят - он был глубокий старик. И меня поразило, с какой заботой относилась к нему молодежь. Его все время поддерживали под руки, вели по двое. Вели эстонцы, латыши... То ли это были сокамерники, то ли нет - мне трудно сказать, какое это было знакомство. Я не могла выйти из рядов, чтобы с ним познакомиться, но я знаю, что это Седой. Я его все время видела.
...Его добили, когда выбилась из сил молодежь, когда никто не мог тащить никого и ничего. ("Седой - литературный псевдоним редактора "Одесских новостей" Ильи Львовича Соколовского, бывшего в молодости близким другом Троцкого и родным братом его первой жены - Натальи Львовны. Мемуаристка либо не знала, либо запамятовала, что к моменту ареста И. Л. Соколовский был уже совсем слепым (поэтому, вероятно, его и поддерживали под руки), а упомянутая выше Б. И. Соколовская - жена "Седого" - была его спутницей во всех скитаниях, начавшихся во второй половине 1920-х годов ссылкой в Ташкент, и в описываемом этапе также шла вместе с ним. - Э. Б.).
Фронт. Август. Котел под Смоленском. В плену - 310 тысяч солдат и офицеров Красной армии, немцами взято в качестве трофеев около трех тысяч танков и около трех тысяч орудий.
Тыл. Август. Воспоминания М. Штейнберг (продолжение).
"А мы все шли. Конвой нас подбадривал: "Ну немножко, ну вот еще немножко. Вот дойдем до Днепропетровска и больше не будем идти пешком". Но в Днепропетровске не было никакого транспорта, чтобы нас грузить. Все эвакуировались, все было занято, все было переполнено.
И нам сказали, что надо пройти еще до Павлодара - это 140-150 км от Днепропетровска. И мы пошли. Немцы нас уже не догоняли. Да мы и не могли делать ни 70, ни 50 км в день. Мы и 30 не могли пройти. У меня такое впечатление, что эти последние 30 км мы шли неделю. И конвой чуть подобрел: бери сколько хочешь палок. Но палки съедали руки. У нас были страшные руки. Мы же бросили все свои вещи в начале пути, и ни у кого никакой тряпки не было, чтобы завязать эти кровоточащие раны".
Фронт. Август. Котел под Уманью. Немцами взято в плен 103 тысячи солдат и офицеров Красной армии, захвачено 317 танков и 858 орудий.
Воспоминания М. Штейнберг (продолжение).
"Как я шла... Как раненые собаки оставляют на снегу окровавленный след, так каждый шаг мой отпечатывался. На подошвах уже ни сантиметра кожи не было. Но мне казалось, что не очень больно - ощущение боли как-то притупилось.
...Нас подвели к вагонам - это были рудовозы. Это такие гигантские деревянные ящики для угля, а сбоку - узенькая лесенка. Но начинается эта лесенка на высоте человеческого роста, так как вагоны стоят на очень высоких рессорах.
Какая женщина могла так поднять ногу, чтобы взобраться на эту лестницу? Никто не мог. Не только я, но даже молодые женщины не могли. И тут конвой озверел. Стали вчетвером у двери вагона и толкали, били:
"Скорей, скорей!" Но когда мы ставили ногу на эту лестницу, то не было сил, чтобы поднять ногу на следующую ступеньку. И даже если нам удавалось подняться до самого верха лестницы, то уже не хватало сил, чтобы спрыгнуть внутрь вагона. Но что делать? Как-то спрыгивали. Прямо на рифленый пол рудовоза. Вагон наполнялся очень быстро. В первый момент мы не отдавали себе отчета в том, что в этом вагоне жутко тесно, что придется ехать в нем почти месяц, что в этих вагонах нет уборных, нет параши, что если начинаются женские функции (у многих они к тому времени еще сохранились), то негде помыться. И, что самое главное, на верху каждого вагона было устроено как бы седалище. Чуть ниже крыши было место, чтобы постелить доски. И вот на этих досках_ехали конвоиры - так что все свои отправления мы должны были делать у них на глазах. У нас еще не выработалась привычка не считаться с этим, еще убивало чувство стыда, еще мучились до предела, до конца терпели. Можно ли представить это? Большинство так ослабло, что не могло дожидаться ведра или параши - все делали под себя. И стояла ужасная вонь и грязь. Потом принесли ведра. Эти ведра должны были выносить через верх, а вагоны выше человеческого роста примерно на метр. Никто не мог поднять ведро на такую высоту, не на что было встать, поэтому становились на людей. Причем это не так, что вот человек встал, а другой встал ему на плечи. Уже никто не стоял - никто не мог стоять, поэтому просто ложились друг на друга. И когда кто-нибудь собирался вылить парашу, он кого-нибудь подтаскивал к тому, кто уже лежал, и клал этих двоих. Шаткая эта подставка из двух лежащих людей не всегда выдерживала, и поэтому ведро часто опрокидывалось не за стенку вагона, а внутрь, на нас".
Фронт. Август. Котел под Гомелем. Немцами взято в плен 78 тысяч солдат и офицеров Красной армии, захвачено около 150 танков и около 700 орудий.
Тыл. Август. Воспоминания М. Штейнберг (продолжение).
"Ужасно было и другое - быстро возникла вшивость. Так их много было, этих вшей, что когда вагон засыпал, люди шевелились, кипели, прямо как вода в кастрюле кипит. В вагоне было больше ста человек. Скамеек никаких не было. Поскольку дно было рифленым, то ни один человек не мог лечь на пол на протяжении всей дороги. Мы сидели в вагоне, как в камере: каждая из нас вдвигалась в следующую. Ноги при этом страшно затекали.
В вагоне была перегородка. За перегородку в первый же день положили умирающих. Положили мужчин в наш женский вагон в надежде на то, что мы будем за ними ухаживать. Перегородка была невысокой - два ряда сбитых досок, так что легко можно было перелезть.
В Кировоградской тюрьме сидела врач, Софья Викторовна. С ней сидел и ее отец - священник, отец Виктор. Отец Виктор сразу же попал в наш вагон за эту перегородку. Мы с Софьей Викторовной вдвоем кормили его и других умирающих. Мы брали их пайки и пытались заставить их есть, но почти никто из них уже есть не мог.
Тогда мы выносили эти пайки конвоиру и спрашивали, можно ли раздать их другим заключенным. Если он разрешал, то мы клали пайки на крышку ведра, и тот, кто хотел, брал. Хотели многие. Себе мы пайки не брали. Никогда. Ни я, ни Соня. И не потому, что мы не хотели есть, а чтобы не выглядело, что мы помогаем больным ради этих паек.
Из тех, кто был за перегородкой, никто больше трех дней не прожил. Перегородку эту скоро разобрали.
Первые три дня нас не кормили. Совсем. И почти не давали воды. На третий день нам сварили кашу из манной крупы. Сварили её в бочке из-под керосина или бензина. А приносили кашу в ведрах, на которых было столько грязи, что сомнение брало - а не бывшие ли это параши.
Трое суток я не ела, но эту кашу съесть не могла. Может быть, позже, через год, скажем, я бы эту кашу и съела, но в тот момент - нет. И не только я одна. И кроме того, снова возник вопрос: во что взять кашу? Приносили ее горячей. Чем есть? Как есть? У нас не было подолов, не было платков, не было ничего. У меня был, правда, бюстгальтер. Раздеться - значит догола раздеться на глазах конвоиров. Я сейчас не могу вспомнить, как этот вопрос разрешался. Есть прямо из ведра вагон не мог. Возле ведра могло есть пять, ну, десять человек. Да и ведра эти... Они так напоминали только что использованные параши! Это было хуже скотства, это было ужасно, ужасно. Но - ели. Ели не все, но многие.
Регулярной пайки сначала не было. Выдавали хлеб,нарезанный, конечно, без всякой хлеборезки - как получится. Мы страдали не столько от голода, сколько от жажды. Воды давали страшно мало. А ведь мы ехали в начале августа по Украине в жуткую жару. Только день на двенадцатый мы доехали до Урала: ночи стали очень холодными. Но дни все равно были очень жаркие. По ночам мерзли. Прижимались друг к другу. Все-таки спали, потому что были очень измучены. Продолжались женские функции, а помыться было совершенно негде. Мы жаловались врачу, что у нас просто раны образовываются. От этого многие и умирали - от грязи умирают очень быстро.
Во время этапа мы вконец оборвались. Приехали в Усть-Каменогорск в совершенно чудовищных лохмотьях. Не было чулок, не было трико, не было полотенец. Да вообще ничего не было - ни ложки, ни кружки.
Я не помню, сколько мы ехали. Наверное, месяц. Нас ведь не все время везли. Пропускали другие эшелоны. Наши вагоны загоняли в тупики, и там мы стояли по три-четыре дня. Я насчитала в нашем составе 52 вагона. Я не уверена, что все зги 52 вагона везли заключенных. Ведь некоторые вагоны были для конвоя, некоторые - для продуктов, некоторые - для неисчислимого количества собак, для лошадей и т. д. Когда мы приехали на станцию "Защита", осталось всего 17 вагонов с заключенными. Я думаю, что люди, которые ехали в остальных вагонах, умерли. Правда, в наш вагон никого не подселяли по пути из других вагонов. Но, возможно, это потому, что вагон был женским, а умирали в пути в основном мужчины.
Если открывание дверей и вынос трупов были редкими в начале этапа, то уже на 67-й день пути эти открывания стали ежедневными. Шли на станцию, кого-то вызывали, открывали двери на стороне, противоположной железнодорожной станции, и через ворота на крюках, которые открывают при разгрузке руды, выбрасывали умерших.
Эти трупы обычно складывали на близком расстоянии от рельсов, чтобы их не зацепил поезд...
Когда мы подъехали к "Защите", ни один человек не мог вылезти из вагона не было никаких сил. И охрана не могла нас заставить. Ни ружья, ни овчарки не помогли. Мы не то что не хотели подчиниться, а просто не могли. Тогда конвоиры открыли ворота вагона, брали за руки и за ноги и выбрасывали. И ведь все это с высоты человеческого роста. Потом подогнали три грузовика и стали перевозить всех в тюрьму.
Тыл. Бессарабия. Вспоминает Софья Левензон (Вайнштейн).
"В 1941 году, в ночь с 13 на 14 июня, в два часа ночи - стук в дверь. Мы вскочили в ночных рубашках. Солдаты МВД о чем-то поговорили с отцом, и чрез 15 минут нас вывели из дому. Один солдат сказал: "Соберите постели в простыни пригодятся". Погрузили меня, отца и мать в грузовик и на первой станции за Кишиневом погрузили в товарные вагоны с нарами из досок - мужчин отдельно, женщин отдельно.
Почти через три недели прибыли в Омск (не буду писать, как выпускали под вагон по необходимости, как получали ломтик хлеба в два-четыре дня). Мы с мамой оказались со многими в бараке, сколоченном на скорую руку из досок в совхозе села Паутовка Омской области.
На второй же день вывели под охраной на полевые работы. Вечером отмечались в комендатуре. Когда начался учебный год, мама спросила насчет школы, но бригадир Кутыркин сказал, что нас привезли сюда перевоспитывать.
К осени 1942 года в совхозе появился капитан МВД и стал составлять списки для переезда (нас с мамой и других женщин с маленькими детьми в списки не включили, но все умоляли включить, потому что говорили, что везут к мужчинам).
Оказалось, что пароходом перевозили по Оби в Березово, Салехард... В Березове ловили рыбу в замерзшей Оби, жили в избушках, сколоченных кое-как из досок. После того, как я два раза тонула в Оби, меня перевели работать на рыбзавод, в основном во вторую и третью смену..."
Тыл. В августе был уже готов список узников Орловской тюрьмы, которых руководство МВД планировало этапировать в глубь страны. Но поскольку немцы стремительно наступали, решено было всех их расстрелять. И их расстреляли. Не было никакого суда, и приговора никакого не было. Было постановление наркома внутренних дел СССР, генерального комиссара госбезопасности Л. П. Берия, подписанное 9 сентября 1941 года. А 11-го числа из 161 приговоренного были расстреляны 157.
В это время из смертного корпуса вывели приговоренных к смерти, 14 человек. Km были эти 14 человек, я не знаю. Могу только сказать о женщинах. В основном это были осужденные по религиозным делам. Их обвиняли в том, будто они говорили, что видели какие-то огненные буквы. Словом, чушь, о которой даже говорить не приходится. А о приговоренных к расстрелу мужчинах я не знаю, ничего не знаю".
Из воспоминаний М. Штейнберг (продолжение).
Прошло каких-то полтора часа, только-только собрали этап, только-только собирались его вывести - и началась страшная бомбежка. Огромный угол тюрьмы рассыпался, как спичечный коробок. Даже представить было трудно, что тюрьма такая непрочная, может так быстро и легко развалиться, Стены падали плашмя. Вот тут-то конвой себя и показал. Стали загонять в подвалы. Прикладами, собаками. "Быстрей!" Обычная дверь. Все около нее сбились. Такой непробиваемый затор стоял, а они сзади напирают, вталкивают. Впихнули нас всех в этот подвал - ужасно это было, конечно. Впихнули всех вместе. И смертников, и нас. Невозможно было ни двинуться, ни увидеть что-нибудь. 14 потом - страшно. Мы же видели, как один угол тюрьмы грохнулся, мог и второй грохнуться так же хорошо.
Наконец бомбежка кончилась. И утром первого августа нас снова вывели во двор. Опять вышел тот же начальник тюрьмы. Все затихли. Трудно себе представить, что может быть такая тишина, когда стоят 800-900 человек. Мне кажется, что одно дыхание производит какой-то шум, что не может быть такой тишины. И всё-таки она была.
Из больницы вывели во двор очень тяжелого астматика, который дышал, как меха. Начальник тюрьмы подошел к этому астматику: "Вас сейчас пристрелить или потом?" Тот смотрит снизу вверх, как будто решается вопрос о какой-то ерунде, как будто до него не доходит, что вопрос стоит о его жизни.
Потом начальник обернулся к этапу и сказал: "Транспорта у нас нет. Дойдет тот, кто дойдет. Протезы - не протезы, все будут идти. Того, кто идти не сможет, - пристрелим. Мы немцам никого не оставим. Так что учтите: вы хозяева своей жизни. Пока - вы".
Нас вывели из Кировограда в 10 часов утра 1 августа. А в два часа дня в Кировограде уже были немцы. Немцы не спешили, Они занимали очередной город и сколько-то дней наводили свои порядки. А в те дни, когда они двигались, они двигались молниеносно. Были ли позади нас какие-то советские войска - я не знаю. Пальбу мы слышали, но никакие отступающие советские части нас не перегоняли. Правда, шли мы очень быстро.
Все было ослепительно залито солнцем. В полдень оно стало невыносимым. Ведь это Украина, август месяц. Было примерно 35 градусов жары. Шло огромное количество людей, и над этой толпой стояло марево пыли, марево. Дышать было не просто нечем, дышать было невозможно. Так как на совсем небольшом расстоянии друг от друга шли конвоиры и у каждого на поводке овчарка, то помимо воли, независимо от сознания, что этим подставляешь под овчарку кого-то другого, каждый стремился в середину колонны. Каждый. Но мешал конвой. Все время оклики: "Не менять мест! Не меняться!"
В руках у каждого был узел. Несла и я свой. Взяла с собой даже телогрейку. Без телогрейки очень трудно прожить заключенному. Это и подушка, и подстилка, и укрытие - всё. Ведь в подавляющем большинстве тюрем нет ни коек, ни матрацев, ни белья.
Но когда мы по этой жаре прошли 30 километров, я свой узел тихонько положила на обочину. Ничего себе не оставила, ни ниточки. Поняла, что мне уже ничего не донести.
Так же поступило огромное большинство женщин. Но те, кто не бросил свои вещи после первых 30 км, бросили их после 130 км. До места никто ничего не донес.
Когда прошли еще 20 км, я сняла туфли и бросила их. Пошла босиком, Я родилась и выросла на Украине и привыкла ходить босиком. Босиком приятно, легко ходить. Но когда идешь босиком по скошенной стерне...
Когда идешь по стерне, поджимаешь пальцы ног. Но это замедляет шаг. А нас все время торопили, не всегда удавалось поджимать пальцы, и к сотому километру у меня уже ногти начали сползать на ногах.
Иногда конвой проявлял к нам если не человечность, то какую-то терпимость, что ли. Когда мы проходили огородами (или шли мимо сел), там - как обычно для украинских огородов - были воткнуты палки поперек. Эти палки ничем не прикреплены. И вот нам разрешали вытаскивать такие палки и брать их для опоры. Кто брал одну палку, кто - две. И у меня на руке - во всю правую ладонь - был огромный волдырь. Он прорвался, и образовалась рана...
Уже на второй день пути я разорвала свое черное шерстяное платье пополам и подвязалась им, как юбкой. Конвой - так конвой, мужчины - так мужчины, меня это уже не трогало. Никого это не трогало, ни их, ни нас.
...После Аджамки 30 километров я тянула за собой свою сокамерницу Соколовскую. Это была старая женщина, лет под семьдесят, совершенно седая, ярко выраженного еврейского типа. Она была рафинированной интеллигенткой. Она приходилась родной сестрой первой жене Троцкого. Только поэтому ее и посадили, (Автор ошибается: шедшая с нею Берта Ильинична Соколовская была арестована, вероятно, из-за своего мужа, бывшего братом первой жены Троцкого - Натальи Львовны. - Э. 6.).
Ей было очень трудно идти. Она цеплялась за меня и все говорила про свою 25-летнюю внучку, с которой жила. Последним страхом в жизни Соколовской был страх, что ее внучку тоже возьмут. Мне было тяжело тянуть ее за собой, и я сама стала падать. Она говорит: "Ну, отдохни немного, я пойду одна". И тут же отстала на два метра. Мы шли ппппйпними. Когда я почувствовала, что она последними. Когда я почувствовала, что она отстала, я обернулась, хотела взять ее-и увидела, как ее убили. Ее закололи штыком. Со спины. Она не видела. Но, видно, хорошо закололи. Она даже не шелохнулась. После я думала, что она умерла более легкой смертью, чем все остальные. Она не видела этого штыка. Она не успела испугаться.
...На этапе, когда мы уже дошли до Аджамки или Верблюжки - это два села между Кировоградом и Александрией, - нам в первый раз за два дня давали кашу. Там колхоз в огромных котлах варил кашу. Но взять эту кашу нам было не во что. Я прошу прощения за ненужную подробность, но - чтобы вы имели представление. У одной женщины и у меня был большой номер бюстгальтера. И вот мы решили взять эту кашу в два бюстгальтера - мой и ее. Потому что у других женщин были маленькие номера. Посуды ни у кого никакой не было, и горячую кашу хоть в руки бери, хоть как, а все были голодные. И всех нас поразило, что когда я подошла к этой женщине и сказала, что мы хотим взять кашу в ее бюстгальтер, она ответила, что нет, бюстгальтер она не может дать. "Почему?" - "Мне он нужен".
Ну, настаивать никто не стал. Но ни у кого больше ничего не было. Поэтому со мной пошла другая женщина и набрала каши в подол.
Когда мы вернулись, стали думать, как эту кашу разделить, как есть... Женщина, которая несла кашу в подоле, села, мы уселись вокруг нее и стали есть прямо из подола. Как скоты. Сначала ели из подола, потом - из моего бюстгальтера. Потом я этот бюстгальтер так и надела - немытым...
...Немцы проходили на своих мотоциклах в день по сотне километров, мы же при большом напряжении проходили по сорок-пятьдесят. И когда немцы нас настигали, когда они были уже совсем близко, нас заставляли бежать. Конвойные тоже бежали, но по обочине, в кукурузе. Они менялись каждые полчаса или каждый час; одни отдыхали на машине, а другие бежали со своими овчарками. Они бежали в кукурузе, чтобы их не было видно, чтобы их не убили. Когда бомбили, нас с дороги не снимали, просто окрик: "Ложись!" Мы ложились на дорогу. Но я не помню ни одного случая, чтобы в этап попала бомба.
Весь этап прошла со мной Маруся Кацамай.
Марусю привезли в Кировоградскую тюрьму, когда вся тюрьма была, по существу, эвакуирована. Остался тот последний этап, который администрация, вероятно, не решалась полностью уничтожить. Маруся приехала с ребенком. Ребенка этого она родила в 36 лет. Косы у нее были длинные, толстенные, цвета льна - такого с желтизной, с золотом. Она очень высоко голову держала - косы оттягивали. И глаза ее были такой голубизны - как будто вы в небо глядели.
Я разговорилась с ней - и очень удивилась: деревенская женщина, а прекрасно знает Толстого, Достоевского... Полуграмотная женщина, а столько читала! А ее отношение, ее понимание, ее ум...
Когда ее привезли в Кировоградскую тюрьму, администрация не знала, что с ней делать. Она с ребенком - как ее взять? Был июль. Жара невыносимая. Ей велели подождать и оставили у ворот тюрьмы, без конвоя. И она сидела и ждала. А ребенка положила на колени, покачала, и он уснул. Тут тихонько окрылась дверь тюрьмы, и ребенка рывком схватили. И прежде чем она успела вскочить, этот ребенок был за запертой дверью у конвоира. И билась Маруся головой об эти железные ворота, билась часами. Женщина, которая родила первенца в 36 лет, это волчица. Мало сказать волчица - все доводы чица. Мало сказать волчица все доводы разума умирают. Я как-то начала утешать ее, что когда вернемся, я помогу ей найти ребенка. В то, что мы вернемся, я сама не верила - я слишком много видела, слишком много страшного было - не верила, но уверяла в этом Марусю. Говорила, что вернемся и я через город, через все учреждения найду ее ребенка. Ей так хотелось в это поверить! И она с таким чувством мне говорила: "Да у меня же сад, у меня же яблоки как два кулака, да я ж вам и мед, да я ж вам..."
Весь этап она прошла. И умерла у меня на руках в Усть-Каменогорской тюрьме.
Поздно вечером нас привели в Александрию. Ночевали в колхозной конюшне, А утром, часов в пять, нас начали выводить и строить. У конвоя это занимало очень много времени - пока всех построят в колонну, пока выведут овчарок, пока установят свои пулеметы, пересчитают всех... Конечно, в этапе много было возможностей для побега, сколько угодно возможностей, но куда бежать, если немцы близко? Кто бы помог мне, еврейке? Никто не бежал из колонны. Позже было два случая побегов - уже из вагонов. Расстреляли тут же, на месте.
В некоторые дни, когда нас немцы совсем нагоняли, мы шли, почти не отдыхая. Был такой день - я очень хорошо его помню - когда мы вышли в пять утра, а отдых был только на следующий день в семь утра. Мы шли сутки и прошли 70 километров.
Я себе задаю иногда вопрос, есть ли у человека порог боли или порог усталости. Наверное, нет. Наверное, всё-таки нет, если можно пройти 70 километров и через полчаса подняться по крику: "Подъем!", когда кажется, что пусть поставят перед тобой 15 пулеметов - все равно не встану. И всё-таки встаёшь и идешь дальше. В дороге, кстати, умирали немногие. Очень много людей погибло потом, когда уже не надо было идти, когда уже не надо было торопиться, когда нас погрузили в вагоны. Вот тогда на каждой остановке открывали вагоны и вытаскивали умерших. А в дороге, пока шли, почти никто не умер. Во всяком случае, из женщин, кажется, никто. В нашей колонне, первый слева в моем ряду, шел один мужчина, не помню его фамилии. Он был главным инженером крупного завода сельскохозяйственных машин. Мне очень трудно рассказать про него, это невозможно рассказать - это надо видеть. Он все время шел рядом. Он был одет в спецовку. Это был человек не крупный, не толстый и, видимо, не очень крепкий. Выбился он из сил очень быстро. На первых же переходах он уже не хотел есть. Это первый тяжелый признак, когда человек, прошедший 50 км, не хочет есть. По дороге мы все время разговаривали с ним - о литературе, о прочитанном. Меня поразило разнообразие его интересов, очень тонкое понимание литературных школ, очень тонкая оценка писателей в их нарочитом, что ли, отношении к советской власти, в их искренности. Когда я тащила за собой Соколовскую, он помогал мне, и мы втроем шли рука об руку. Я даже не могу вспомнить, как, почему он оторвался от меня. Я как-то не заметила этого, но следующее мгновение меня настолько потрясло... Это произошло после Александрии, за Красной Каменкой, на четвертом или пятом дне нашего пути. Шли проливные дожди, грунтовые дороги страшно размыло/было ужасно много грязи, и идти очень тяжело, а нас все гнали и гнали..."
Фронт. Август. Котел пол Рославлем. В плен немцами взято 38 тысяч советских солдат и офицеров, захвачено около 250 танков, около 250 орудий.
Тыл. Август. Воспоминания М. Штейнберг (продолжение).
"По гулу машины, которая шла где-то сзади, я поняла, что это большая машина. Я не могу решить, намеренно ли он бросился под машину или поскользнулся. Думаю, что бросился сам. Под машиной был какой-то крюк, и этот крюк зацепил его за оторванный хлястик на куртке. Его несколько раз перевернуло под машиной, и я видела сама, как колеса прошли по этому человеку, - сама видела. И самое поразительное - он остался жив! Машина проехала, не останавливаясь. Конвой ее не задерживал. Этап остановился только на такое время, которое потребовалось, чтобы подогнать подводу, ехавшую за колонной. Ведь колонна растянулась так, что те, кто шел в ее начале, не видели последних рядов. Когда подогнали подводу, подошли двое конвоиров: один взял моего попутчика за плечи, другой - за ноги, раз-раз - раскачали и бросили его на подводу. Я слышала стук головы о заднюю перекладину. Я не видела, остался ли он в сознании, но во всяком случае вечером он был еще жив. На следующий день, коща нам дали хлеб, я взяла кусок, зачерпнула в консервную банку воды, которую нам тоже дали, и подошла к подводе: он был еще жив. Он даже узнал меня. Я подняла его голову, напоила, попыталась всунуть кусочек хлеба - ему уже не хотелось есть.
Вечером его на подводе уже не было. Они не хоронили тех, кого сбрасывали по дороге. Крестьяне находили эти трупы и закапывали где-то.
Да, я могу повторить, что в нашем этапе в основном погибали мужчины. Помню еще одного из них, Седого. Он был до революции редактором газеты "Одесские новости". Когда его взяли, ему было уже далеко за семьдесят - он был глубокий старик. И меня поразило, с какой заботой относилась к нему молодежь. Его все время поддерживали под руки, вели по двое. Вели эстонцы, латыши... То ли это были сокамерники, то ли нет - мне трудно сказать, какое это было знакомство. Я не могла выйти из рядов, чтобы с ним познакомиться, но я знаю, что это Седой. Я его все время видела.
...Его добили, когда выбилась из сил молодежь, когда никто не мог тащить никого и ничего. ("Седой - литературный псевдоним редактора "Одесских новостей" Ильи Львовича Соколовского, бывшего в молодости близким другом Троцкого и родным братом его первой жены - Натальи Львовны. Мемуаристка либо не знала, либо запамятовала, что к моменту ареста И. Л. Соколовский был уже совсем слепым (поэтому, вероятно, его и поддерживали под руки), а упомянутая выше Б. И. Соколовская - жена "Седого" - была его спутницей во всех скитаниях, начавшихся во второй половине 1920-х годов ссылкой в Ташкент, и в описываемом этапе также шла вместе с ним. - Э. Б.).
Фронт. Август. Котел под Смоленском. В плену - 310 тысяч солдат и офицеров Красной армии, немцами взято в качестве трофеев около трех тысяч танков и около трех тысяч орудий.
Тыл. Август. Воспоминания М. Штейнберг (продолжение).
"А мы все шли. Конвой нас подбадривал: "Ну немножко, ну вот еще немножко. Вот дойдем до Днепропетровска и больше не будем идти пешком". Но в Днепропетровске не было никакого транспорта, чтобы нас грузить. Все эвакуировались, все было занято, все было переполнено.
И нам сказали, что надо пройти еще до Павлодара - это 140-150 км от Днепропетровска. И мы пошли. Немцы нас уже не догоняли. Да мы и не могли делать ни 70, ни 50 км в день. Мы и 30 не могли пройти. У меня такое впечатление, что эти последние 30 км мы шли неделю. И конвой чуть подобрел: бери сколько хочешь палок. Но палки съедали руки. У нас были страшные руки. Мы же бросили все свои вещи в начале пути, и ни у кого никакой тряпки не было, чтобы завязать эти кровоточащие раны".
Фронт. Август. Котел под Уманью. Немцами взято в плен 103 тысячи солдат и офицеров Красной армии, захвачено 317 танков и 858 орудий.
Воспоминания М. Штейнберг (продолжение).
"Как я шла... Как раненые собаки оставляют на снегу окровавленный след, так каждый шаг мой отпечатывался. На подошвах уже ни сантиметра кожи не было. Но мне казалось, что не очень больно - ощущение боли как-то притупилось.
...Нас подвели к вагонам - это были рудовозы. Это такие гигантские деревянные ящики для угля, а сбоку - узенькая лесенка. Но начинается эта лесенка на высоте человеческого роста, так как вагоны стоят на очень высоких рессорах.
Какая женщина могла так поднять ногу, чтобы взобраться на эту лестницу? Никто не мог. Не только я, но даже молодые женщины не могли. И тут конвой озверел. Стали вчетвером у двери вагона и толкали, били:
"Скорей, скорей!" Но когда мы ставили ногу на эту лестницу, то не было сил, чтобы поднять ногу на следующую ступеньку. И даже если нам удавалось подняться до самого верха лестницы, то уже не хватало сил, чтобы спрыгнуть внутрь вагона. Но что делать? Как-то спрыгивали. Прямо на рифленый пол рудовоза. Вагон наполнялся очень быстро. В первый момент мы не отдавали себе отчета в том, что в этом вагоне жутко тесно, что придется ехать в нем почти месяц, что в этих вагонах нет уборных, нет параши, что если начинаются женские функции (у многих они к тому времени еще сохранились), то негде помыться. И, что самое главное, на верху каждого вагона было устроено как бы седалище. Чуть ниже крыши было место, чтобы постелить доски. И вот на этих досках_ехали конвоиры - так что все свои отправления мы должны были делать у них на глазах. У нас еще не выработалась привычка не считаться с этим, еще убивало чувство стыда, еще мучились до предела, до конца терпели. Можно ли представить это? Большинство так ослабло, что не могло дожидаться ведра или параши - все делали под себя. И стояла ужасная вонь и грязь. Потом принесли ведра. Эти ведра должны были выносить через верх, а вагоны выше человеческого роста примерно на метр. Никто не мог поднять ведро на такую высоту, не на что было встать, поэтому становились на людей. Причем это не так, что вот человек встал, а другой встал ему на плечи. Уже никто не стоял - никто не мог стоять, поэтому просто ложились друг на друга. И когда кто-нибудь собирался вылить парашу, он кого-нибудь подтаскивал к тому, кто уже лежал, и клал этих двоих. Шаткая эта подставка из двух лежащих людей не всегда выдерживала, и поэтому ведро часто опрокидывалось не за стенку вагона, а внутрь, на нас".
Фронт. Август. Котел под Гомелем. Немцами взято в плен 78 тысяч солдат и офицеров Красной армии, захвачено около 150 танков и около 700 орудий.
Тыл. Август. Воспоминания М. Штейнберг (продолжение).
"Ужасно было и другое - быстро возникла вшивость. Так их много было, этих вшей, что когда вагон засыпал, люди шевелились, кипели, прямо как вода в кастрюле кипит. В вагоне было больше ста человек. Скамеек никаких не было. Поскольку дно было рифленым, то ни один человек не мог лечь на пол на протяжении всей дороги. Мы сидели в вагоне, как в камере: каждая из нас вдвигалась в следующую. Ноги при этом страшно затекали.
В вагоне была перегородка. За перегородку в первый же день положили умирающих. Положили мужчин в наш женский вагон в надежде на то, что мы будем за ними ухаживать. Перегородка была невысокой - два ряда сбитых досок, так что легко можно было перелезть.
В Кировоградской тюрьме сидела врач, Софья Викторовна. С ней сидел и ее отец - священник, отец Виктор. Отец Виктор сразу же попал в наш вагон за эту перегородку. Мы с Софьей Викторовной вдвоем кормили его и других умирающих. Мы брали их пайки и пытались заставить их есть, но почти никто из них уже есть не мог.
Тогда мы выносили эти пайки конвоиру и спрашивали, можно ли раздать их другим заключенным. Если он разрешал, то мы клали пайки на крышку ведра, и тот, кто хотел, брал. Хотели многие. Себе мы пайки не брали. Никогда. Ни я, ни Соня. И не потому, что мы не хотели есть, а чтобы не выглядело, что мы помогаем больным ради этих паек.
Из тех, кто был за перегородкой, никто больше трех дней не прожил. Перегородку эту скоро разобрали.
Первые три дня нас не кормили. Совсем. И почти не давали воды. На третий день нам сварили кашу из манной крупы. Сварили её в бочке из-под керосина или бензина. А приносили кашу в ведрах, на которых было столько грязи, что сомнение брало - а не бывшие ли это параши.
Трое суток я не ела, но эту кашу съесть не могла. Может быть, позже, через год, скажем, я бы эту кашу и съела, но в тот момент - нет. И не только я одна. И кроме того, снова возник вопрос: во что взять кашу? Приносили ее горячей. Чем есть? Как есть? У нас не было подолов, не было платков, не было ничего. У меня был, правда, бюстгальтер. Раздеться - значит догола раздеться на глазах конвоиров. Я сейчас не могу вспомнить, как этот вопрос разрешался. Есть прямо из ведра вагон не мог. Возле ведра могло есть пять, ну, десять человек. Да и ведра эти... Они так напоминали только что использованные параши! Это было хуже скотства, это было ужасно, ужасно. Но - ели. Ели не все, но многие.
Регулярной пайки сначала не было. Выдавали хлеб,нарезанный, конечно, без всякой хлеборезки - как получится. Мы страдали не столько от голода, сколько от жажды. Воды давали страшно мало. А ведь мы ехали в начале августа по Украине в жуткую жару. Только день на двенадцатый мы доехали до Урала: ночи стали очень холодными. Но дни все равно были очень жаркие. По ночам мерзли. Прижимались друг к другу. Все-таки спали, потому что были очень измучены. Продолжались женские функции, а помыться было совершенно негде. Мы жаловались врачу, что у нас просто раны образовываются. От этого многие и умирали - от грязи умирают очень быстро.
Во время этапа мы вконец оборвались. Приехали в Усть-Каменогорск в совершенно чудовищных лохмотьях. Не было чулок, не было трико, не было полотенец. Да вообще ничего не было - ни ложки, ни кружки.
Я не помню, сколько мы ехали. Наверное, месяц. Нас ведь не все время везли. Пропускали другие эшелоны. Наши вагоны загоняли в тупики, и там мы стояли по три-четыре дня. Я насчитала в нашем составе 52 вагона. Я не уверена, что все зги 52 вагона везли заключенных. Ведь некоторые вагоны были для конвоя, некоторые - для продуктов, некоторые - для неисчислимого количества собак, для лошадей и т. д. Когда мы приехали на станцию "Защита", осталось всего 17 вагонов с заключенными. Я думаю, что люди, которые ехали в остальных вагонах, умерли. Правда, в наш вагон никого не подселяли по пути из других вагонов. Но, возможно, это потому, что вагон был женским, а умирали в пути в основном мужчины.
Если открывание дверей и вынос трупов были редкими в начале этапа, то уже на 67-й день пути эти открывания стали ежедневными. Шли на станцию, кого-то вызывали, открывали двери на стороне, противоположной железнодорожной станции, и через ворота на крюках, которые открывают при разгрузке руды, выбрасывали умерших.
Эти трупы обычно складывали на близком расстоянии от рельсов, чтобы их не зацепил поезд...
Когда мы подъехали к "Защите", ни один человек не мог вылезти из вагона не было никаких сил. И охрана не могла нас заставить. Ни ружья, ни овчарки не помогли. Мы не то что не хотели подчиниться, а просто не могли. Тогда конвоиры открыли ворота вагона, брали за руки и за ноги и выбрасывали. И ведь все это с высоты человеческого роста. Потом подогнали три грузовика и стали перевозить всех в тюрьму.
Тыл. Бессарабия. Вспоминает Софья Левензон (Вайнштейн).
"В 1941 году, в ночь с 13 на 14 июня, в два часа ночи - стук в дверь. Мы вскочили в ночных рубашках. Солдаты МВД о чем-то поговорили с отцом, и чрез 15 минут нас вывели из дому. Один солдат сказал: "Соберите постели в простыни пригодятся". Погрузили меня, отца и мать в грузовик и на первой станции за Кишиневом погрузили в товарные вагоны с нарами из досок - мужчин отдельно, женщин отдельно.
Почти через три недели прибыли в Омск (не буду писать, как выпускали под вагон по необходимости, как получали ломтик хлеба в два-четыре дня). Мы с мамой оказались со многими в бараке, сколоченном на скорую руку из досок в совхозе села Паутовка Омской области.
На второй же день вывели под охраной на полевые работы. Вечером отмечались в комендатуре. Когда начался учебный год, мама спросила насчет школы, но бригадир Кутыркин сказал, что нас привезли сюда перевоспитывать.
К осени 1942 года в совхозе появился капитан МВД и стал составлять списки для переезда (нас с мамой и других женщин с маленькими детьми в списки не включили, но все умоляли включить, потому что говорили, что везут к мужчинам).
Оказалось, что пароходом перевозили по Оби в Березово, Салехард... В Березове ловили рыбу в замерзшей Оби, жили в избушках, сколоченных кое-как из досок. После того, как я два раза тонула в Оби, меня перевели работать на рыбзавод, в основном во вторую и третью смену..."
Тыл. В августе был уже готов список узников Орловской тюрьмы, которых руководство МВД планировало этапировать в глубь страны. Но поскольку немцы стремительно наступали, решено было всех их расстрелять. И их расстреляли. Не было никакого суда, и приговора никакого не было. Было постановление наркома внутренних дел СССР, генерального комиссара госбезопасности Л. П. Берия, подписанное 9 сентября 1941 года. А 11-го числа из 161 приговоренного были расстреляны 157.