Страница:
Пытался определить, какой же будет моя новая политическая стратегия. Оборонительной, выжидательной? Это зависело от того, что реально происходит в общественном сознании, в настроениях людей. И постепенно приходило понимание: в обществе нет никакой паники, объявленный в сентябре полный крах либеральных ценностей, либеральной политики на самом деле не состоялся.
Кризис не коснулся российской глубинки. Люди в деревнях недоуменно спрашивали горожан: а что за кризис? Объясните… У российских крестьян не было банковских вкладов. И это, как ни парадоксально, сыграло свою положительную роль.
Да, рухнувший рубль ударил по ценам, по уровню жизни, и кризис почувствовали все. Но смятение не перешло в панику. Люди постепенно адаптировались, и это в какой-то мере спасало нас.
Вот преодолён кризис неплатежей, банковское сердце страны заработало, пусть пока на аппарате искусственной поддержки, но все-таки…
Удержались от краха банки, не игравшие с ГКО. Оживилась местная промышленность, которой прежде не хватало пространства из-за преобладания на рынке импортных товаров. Любая фирма — от мелкой лавочки до большой нефтяной компании — училась жить по новым ценам, по новому режиму строгой экономии. Все больше пишут и говорят о том, что кризис помог оздоровить отечественный бизнес, закалить его. Хотя закалка была поистине шоковой.
И тем не менее раз не умерли — значит, живы.
Опять мы остановились на краю пропасти. Опять судьба уберегла Россию. Революции, социального взрыва, о котором в очередной раз мечтали большевики, не произошло. Что же снова спасло нас?
То, что мы обозначаем громоздкими словами «перестройка» или «рыночные реформы», в западной печати называется просто и ясно: демократическая революция. У нас же такое определение переходного периода совершенно не прижилось.
Объяснение этому феномену одновременно и простое, и сложное: Россия устала от революций. Устала даже от самого слова, обозначающего либо бунт, либо социальный катаклизм невиданной силы.
Мы — против революций. Наелись ими в XX веке.
…Российское общество поддержало демократию на самом важном, переломном этапе политических преобразований. Но оно не хотело и не хочет никаких катаклизмов. Ему глубоко противны сами понятия «классовая борьба» и «социальная борьба». В сознании россиян революция — это потрясение, разруха, голод.
Ещё в конце 80-х я абсолютно ясно понял: Россия поддерживает радикальные реформы, но не поддерживает революционность, как нечто опасное, связанное с вооружённым бунтом, насилием или переворотом.
Все митинги в Москве, которые шли в поддержку демократии во времена Горбачёва, были совершенно мирными. Мирное гражданское сопротивление коммунистическим реваншистам — вот что объединяло тогда самых разных людей.
Это было похоже на «пражскую весну», на «бархатную революцию».
Мне было ясно одно: общество ждёт реформ, и общество это достаточно цивилизованное, заряженное позитивным пафосом.
Время показало, что я был прав в своей оценке. Страна отвергла любые попытки навязать что-то силой. Тот, кто первым брался за оружие, проигрывал. Так было и в девяносто первом, и в девяносто третьем годах.
Выбор России был очевиден — демократическая реконструкция страны.
Но «мирный» — не значит «лёгкий». С одной стороны, этот пафос бескровного переустройства (антибольшевистского, антикоммунистического) помог демократии выстоять и победить. Но он же вселил в людей бессознательное ожидание какого-то социального чуда. Иные ждали, что Россию примут с распростёртыми объятиями на мировом рынке, и в стране тут же наступит экономический бум, о котором так упорно грезили и мечтали. Другие надеялись, что свободный рынок, конкуренция придут как-то сами собой — не станет разбитых дорог, отвратительного жилья, плохих товаров.
Ничего этого не произошло и не могло произойти.
Революция, даже мирная, — это все-таки жёсткая ломка старого уклада жизни. Такие быстрые изменения всего на свете — формы собственности, государственного строя, мировоззрения, национальной идеологии и интересов, даже границ — не могли не вызвать в обществе шок. Не могли не потрясти самые основы государственной машины.
Да, эта государственная машина была в результате нашей «тихой революции» серьёзно ослаблена.
Реальная власть в результате любой революции — тихой или громкой — как бы зависает в воздухе, оказывается «на улице».
Я видел эту угрозу. И спешил предотвратить её, форсируя становление новой российской государственности, вводя новые институты управления, оформляя все это законами и указами.
Но сегодня я вижу все недостатки этого быстрого, порой торопливого процесса. Мы недооценили свойственный россиянам глубинный анархизм, недоверие к любому начальству. Этому есть своё объяснение: за годы советской власти люди наелись «государством», наелись властью партийной номенклатуры. Сегодняшнее российское мировоззрение в этом смысле предельно просто: надо, чтобы начальства было поменьше, чтобы государство не лезло в наши дела. Есть и зеркальное отражение этой точки зрения, как бы вывернутая наизнанку анархическая идеология: надо навести порядок в государстве любой ценой, даже ценой отмены демократических преобразований!
Но ни в той ни в другой крайности — как и в любой крайности — нет исторической правды. Новая Россия прошла этап демократической революции. Пора возвращаться к идее государственности — но уже на новом витке и в другом виде. К той государственности, которая не будет мешать человеку. Не будет давить, душить его, а напротив — создаст гарантии для стабильной и благополучной жизни.
А сегодня самые простые нормы подчинения демократически избранному руководству кажутся чуть ли не возвратом к коммунистической диктатуре. Ничего подобного. Россия движется в правильном направлении — строительства не тоталитарного, не тупого, а разумного и сильного демократического государства.
Я ещё и ещё раз проверяю своё ощущение той осени 98-го: да, ни в прессе, ни в Думе, ни в Совете Федерации, ни в социологических анализах, ни просто на улице не было разговоров о переделе власти и собственности, о необходимости введения каких-то чрезвычайных мер. Да, обстановка тревожная, зима будет во многих регионах тяжёлой, но… нет страха, который был в первые дни, — погибаем, голодаем, продовольственный дефицит, инфляция тысяча процентов, распад Федерации и так далее. Вообще интонация прессы изменилась — от отчаянной к умеренной, размышляющей, трезвой. Нет основы для возникновения второй фазы политического кризиса, кризиса власти в стране.
Что это значит для президента?
А вот что.
Политическое пространство частично отдано оппозиции, коалиционному правительству Примакова. Но отдано в очень нужный момент! Теперь, когда в руках парламентского большинства сосредоточена значительная часть исполнительной власти, у них нет морального права, нет возможности продолжать раскачивать лодку. Их политическая инициатива скована. Антикризисные меры — строгая вещь. Они не предполагают ни политиканства, ни революционного бреда. Правительство Примакова при всем желании не сможет идти в обратном направлении, не сможет затеять опасные коммунистические эксперименты с экономикой.
…Я пытался пристальнее присмотреться к тактике, к поведению Евгения Максимовича.
Он начал действовать чрезвычайно обстоятельно, взвешенно, не торопясь. Осторожно лавировал между политическими силами, охотно и часто консультировался с лидерами партий и руководителями регионов. Не предпринимал резких шагов. Постепенно укреплял своё положение. Обеспечил себе поддержку губернаторов. Ввёл в правительство, помимо Маслюкова, других своих людей: агрария Кулика, губернатора Ленинградской области Густова, верного члена лужковской команды Георгия Бооса.
Честно говоря, в том, что Примаков быстро освоится, я не сомневался. В том, что сможет укрепить своё положение в считанные недели, — тоже. Кадровый аппаратчик, столько лет проработавший при Брежневе на поприще международника, потом в горбачевском Политбюро, дипломат, разведчик.
Но важнее всего мне было понять: какую общественную позицию выберет Примаков, какую найдёт интонацию, чтобы говорить со страной? Именно к этой интонации люди прислушиваются больше всего, причём все люди — от самых скромных тружеников до самых первых руководителей.
Интонацию, как мне показалось, Примаков выбрал абсолютно правильную!
Всех сумел успокоить глуховатым голосом, чуть насмешливой, в меру жёсткой манерой говорить. Своей уверенной неторопливостью Евгений Максимович сумел приглушить царившее в обществе в сентябре-октябре настроение и убедить всех в возможности стабилизации обстановки.
Честно говоря, именно на это я и рассчитывал.
Словом, Примаков добился такой прочности положения, какой не было ни у одного из российских премьеров. Объективно для этого были все основания: поддержка самых разных политических сил, от Администрации Президента до Государственной Думы, высокий рейтинг доверия.
Замороженный кризис — уже маленькая победа. О том, что правительство Примакова сделает в экономике, можно будет судить только весной, когда страна переживёт зиму. А сейчас я ждал от правительства Примакова не решительных действий, а их отсутствия. Пережившего смертельно высокую температуру больного — российскую экономику — не нужно было пичкать лекарствами. Нужно было дать отлежаться, отдышаться, прийти в себя.
Правда, журналисты с самого начала почему-то не очень жаловали правительство Примакова. Как чувствовали, что нелюбовь будет взаимной и страстной. Вскоре выяснилось, что именно спровоцировало прессу на такую скорую и, как мне сначала казалось, несправедливую критику: абсолютная закрытость нового кабинета. Было дано чёткое указание аппарату правительства скрывать информацию от прессы, минимум интервью, все общение с журналистами — только под жёстким контролем.
Сказывалась многолетняя школа работы Евгения Максимовича в закрытых учреждениях — ЦК КПСС, МИДе, СВР. Но деятельность правительства за несколько последних лет уже стала прозрачной. Обсуждать те или иные шаги, предпринимаемые кабинетом, журналисты привыкли. Привыкли жить по стандартам мировой печати.
И тут вдруг — такой «советский» запрет. Мелочь? Деталь? Как выяснилось, нет. Я лучше понял, что случилось во взаимоотношениях между премьером и журналистами, когда Примаков на встрече со мной в первый раз достал свою «особую папку».
В этой папке было собрано буквально все, что писали в газетах о новом кабинете и его главе. Все было аккуратно подчёркнуто цветными фломастерами.
Честно говоря, увидев это, я не поверил своим глазам. Надо же было, чтобы все это не только прочитали, а ещё подчеркнули и вырезали. Ну и главное — кому Примаков решил жаловаться на журналистов? Мне?
«Евгений Максимович, я уже давно к этому привык… Обо мне каждый день пишут, уже много лет, знаете в каких тонах? И что же, газеты закрывать?» — «Нет, но вы почитайте, Борис Николаевич. Это же полная дискредитация нашей политики». Вот в таком духе мы могли разговаривать с Примаковым по часу.
Я долго не мог понять, что же это означает. А потом вспомнил, как сам в первые годы политической карьеры реагировал на разные статьи в прессе. Но постепенно научился отличать свободу общественного мнения от грубой «заказухи»: я-то все эти годы был в публичной политике, а Примаков — нет. Изменить своё отношение к прессе сразу он не мог. Журналист старой советской закалки, работавший много лет в «Правде», он видел за каждой статьёй какую-то сложную интригу, некий подтекст, угрозу со стороны своих политических противников. Ничего объяснить ему, исходя из простейшей логики, тут было невозможно. Чтобы преодолеть себя, ему нужно было время и… другое отношение к жизни.
Было очень печально, что Евгений Максимович не может избавиться от старых советских стереотипов, от этой тяжёлой нервозности при виде газетных страниц. Но ко всему этому я старался относиться терпеливо, пока…
Пока вместо привычной «особой папки» с вырезками из газет он не вытащил на свет уже нечто другое — несколько страниц, сколотых канцелярской скрепкой. «Прочтите, пожалуйста». Я стал читать. Это была анонимная справка на достаточно крупного чиновника, которому приписывались хищение, взятки, незаконные финансовые операции и ещё несколько грехов помельче.
Я сказал: «Евгений Максимович, давайте разберёмся. Что это за факты? Вы в них абсолютно уверены? Откуда они?» — "Эта справка подготовлена спецслужбами, Борис Николаевич. Конечно, надо ещё все проверить, но… " — «Если это правда, то почему против этого человека не возбуждено уголовное дело? Или это все домыслы? Наговорить ведь можно все, что угодно». Примаков, недовольный моей реакцией, спрятал документ.
Подобные сцены повторялись неоднократно. Видимо, в столе у Евгения Максимовича было много таких «справок».
В конце концов мне это надоело. Одну из «справок» Примакова я решил проверить.
Эта история была связана с заместителем министра здравоохранения Михаилом Зурабовым. У Примакова была анонимная бумага, которую он процитировал: Зурабов чуть ли не бандит, имеет связи с преступной кавказской группировкой, ну и так далее. (На самом деле, как выяснилось впоследствии, этот молодой замминистра имел неосторожность где-то наступить на хвост фармацевтической мафии, прижать её.) Примаков вызвал вице-премьера Валентину Матвиенко, потребовал уволить его немедленно.
Я попросил Путина проверить эти сведения. Через некоторое время Владимир Владимирович принёс мне реальную справку ФСБ на Зурабова, из базы данных управления экономической безопасности ФСБ. Разница была потрясающая. В примаковской «справке» было изложено все с точностью до наоборот.
В документе ФСБ, к примеру, было сказано: связи Зурабова с преступными сообществами из «лиц кавказской национальности» не установлены. В «справке» Примакова: подозревается в связях с дагестанской группировкой. В документе: факты получения взяток от фармацевтических компаний не установлены. В «справке»: подозревается в получении взяток. Вот такие разночтения.
Зурабов — действительно честный, порядочный человек и толковый, умный специалист. Я познакомился с ним ближе, когда он стал советником президента по социальным вопросам. Сейчас он работает председателем Пенсионного фонда России.
Так мне стала ясна технология компромата, который скапливался в столе у Примакова. Коммерческие структуры, к сожалению, нашли подход к некоторым недовольным сотрудникам ФСБ и других спецслужб; зарабатывали на том же и уволенные из органов сотрудники. Таким образом, составить «справку» на конкурента или неугодного чиновника не составляло никакого труда.
Бывших офицеров ФСБ или работников прокуратуры, которые поставляли Примакову подобные «справки» и при этом не утруждали себя никакими доказательствами, видимо, было немало. Крайне осторожный, щепетильный в политике, он тем не менее верил всем этим обвинениям, не думая, что за эти «разоблачения» кто-то мог хорошо заплатить. Сказывалась его долгая биография руководителя, выпестованного советскими закрытыми учреждениями.
Уволенные офицеры ФСБ не только поставляли Примакову компромат, но и постоянно шли к премьер-министру жаловаться на Путина. Евгений Максимович продолжал по инерции относиться к директору ФСБ как патриарх спецслужб, как старший и более опытный товарищ, говоря просто, как начальник. Путин же относился к Примакову с почтением, не позволяя себе выходить за рамки, обозначенные возрастом и положением, но при этом держался твёрдо. Недоразумения тем не менее случались.
Так, например, бывшие генералы ФСБ, отправленные в отставку Путиным, умудрились внушить Примакову, что за ним и членами его семьи… ведётся слежка. Примаков немедленно позвонил Путину и потребовал снять наблюдение. Обычно хладнокровный и сдержанный, Путин ответил достаточно резко. Заявил о том, что потребует немедленного расследования и возбуждения уголовного дела, если факты подтвердятся; попросил назвать источники информации.
Обвинение было абсурдное, дикое. Как можно следить за председателем правительства? Как можно следить за человеком, которого всюду сопровождает мощная охрана, за безопасность которого отвечает целая силовая структура — Федеральная служба охраны? Зачем вообще за ним устанавливать наблюдение, если каждый его шаг ни для кого не является секретом?
Путин настаивал на формальном следствии. Евгений Максимович пошёл на попятный. Но абсурдное обвинение по-прежнему считал вполне реальным.
… Такая же история была с так называемой чисткой ФСБ. Примакову, очевидно, донесли, что новый руководитель ФСБ расправляется со старыми кадрами. Он не раз и не два говорил мне, что Путин убирает опытных чекистов, привёл в руководство комитета сплошь зелёных и неопытных питерцев. Наконец я потребовал разобраться с этим вопросом.
Путин попросил у меня разрешения устроить встречу с коллегией ФСБ в кабинете премьера. Они встретились. К удивлению Примакова, среди членов коллегии оказались почти все знакомые лица. Большинство заместителей остались на своих местах. После той памятной встречи Евгений Максимович несколько смягчил своё отношение к ФСБ.
Стоило лишь внимательно проанализировать подобные эпизоды — и все вставало на свои места. Евгений Максимович подозревал других в том, что, видимо, не считал зазорным и для себя.
А я долго не мог понять, почему премьер огромной страны, умный, интеллигентный политик ведёт себя в этих разговорах со мной как какой-то кадровик старой школы. Дай я в то время волю привычкам Примакова — и он довольно быстро изменил бы наш политический и финансовый ландшафт на основании своих «справок» и субъективных представлений о том, кто враг, а кто — друг.
Я настоятельно советовал Евгению Максимовичу не обращать внимания ни на критику либеральных политиков и экономистов, ни на резкие статьи в газетах, ни на слухи о возможных кознях спецслужб. «Я, президент, вас поддерживаю. Это — главное», — говорил я ему.
И до поры до времени мне казалось, что он воспринимает мои слова, по крайней мере пытается меня понять.
Именно осенью 98-го у политической элиты возникло ощущение, что премьер потихоньку забирает президентские полномочия, старается взять в свои руки нити государственного управления. Примаков все чаще встречался с силовиками, по Конституции подотчётными лишь президенту, всюду старался расставить на вторые роли, в качестве замов, своих людей из службы внешней разведки. В газетах стали писать о том, что окружение президента «сдаёт» меня Примакову — например, сотрудники администрации якобы договорились с Евгением Максимовичем, что останутся работать в будущем, поэтому спокойно смотрят на уход полномочий из рук президента.
На эти слухи я реагировал абсолютно спокойно. Никакого «ползучего» путча не боялся. Для меня главным оставалось то, что Примаков и его правительство будут держать политическую паузу (тем самым помогут экономике выбраться из кризиса) и что руки у коммунистов связаны участием их людей в правительстве.
Мнения об экономической стратегии Примакова в то время были различными.
Одни экономисты резко его критиковали за отсутствие внятной политики. Другие, настроенные к правительству более лояльно, утверждали, что ошибок оно не делает и что в экономике (благодаря многократному падению курса рубля) наступил некоторый рост. Это было правдой: благодаря тому, что курс рубля упал практически в три раза, нам стало гораздо легче платить зарплату, обеспечивать финансирование госзаказа, наполнять бюджет. Реальный уровень жизни населения стал, конечно, гораздо ниже из-за инфляции, тем не менее «розовое» правительство Примакова своей государственной риторикой, своим советским стилем руководства удерживало людей от социального протеста, от забастовок или новой «рельсовой войны».
Людям импонировали лозунги нового правительства: жить по средствам, производить и покупать отечественные товары. Правительство же помогало экономике тем, что при новом премьере оно, по сути, оставило экономику в покое.
По социологическим опросам, рейтинг доверия Примакову оставался высоким и стабильным.
Евгений Максимович, вольно или невольно, помогал мне в достижении главной политической цели — спокойно довести страну до 2000 года, до выборов. Затем, как я тогда думал, мы вместе найдём молодого сильного политика и передадим ему политическую эстафету. Дадим ему стартовую площадку, поможем раскрыть свой потенциал.
И тем самым поможем выиграть выборы.
Кризис не коснулся российской глубинки. Люди в деревнях недоуменно спрашивали горожан: а что за кризис? Объясните… У российских крестьян не было банковских вкладов. И это, как ни парадоксально, сыграло свою положительную роль.
Да, рухнувший рубль ударил по ценам, по уровню жизни, и кризис почувствовали все. Но смятение не перешло в панику. Люди постепенно адаптировались, и это в какой-то мере спасало нас.
Вот преодолён кризис неплатежей, банковское сердце страны заработало, пусть пока на аппарате искусственной поддержки, но все-таки…
Удержались от краха банки, не игравшие с ГКО. Оживилась местная промышленность, которой прежде не хватало пространства из-за преобладания на рынке импортных товаров. Любая фирма — от мелкой лавочки до большой нефтяной компании — училась жить по новым ценам, по новому режиму строгой экономии. Все больше пишут и говорят о том, что кризис помог оздоровить отечественный бизнес, закалить его. Хотя закалка была поистине шоковой.
И тем не менее раз не умерли — значит, живы.
Опять мы остановились на краю пропасти. Опять судьба уберегла Россию. Революции, социального взрыва, о котором в очередной раз мечтали большевики, не произошло. Что же снова спасло нас?
То, что мы обозначаем громоздкими словами «перестройка» или «рыночные реформы», в западной печати называется просто и ясно: демократическая революция. У нас же такое определение переходного периода совершенно не прижилось.
Объяснение этому феномену одновременно и простое, и сложное: Россия устала от революций. Устала даже от самого слова, обозначающего либо бунт, либо социальный катаклизм невиданной силы.
Мы — против революций. Наелись ими в XX веке.
…Российское общество поддержало демократию на самом важном, переломном этапе политических преобразований. Но оно не хотело и не хочет никаких катаклизмов. Ему глубоко противны сами понятия «классовая борьба» и «социальная борьба». В сознании россиян революция — это потрясение, разруха, голод.
Ещё в конце 80-х я абсолютно ясно понял: Россия поддерживает радикальные реформы, но не поддерживает революционность, как нечто опасное, связанное с вооружённым бунтом, насилием или переворотом.
Все митинги в Москве, которые шли в поддержку демократии во времена Горбачёва, были совершенно мирными. Мирное гражданское сопротивление коммунистическим реваншистам — вот что объединяло тогда самых разных людей.
Это было похоже на «пражскую весну», на «бархатную революцию».
Мне было ясно одно: общество ждёт реформ, и общество это достаточно цивилизованное, заряженное позитивным пафосом.
Время показало, что я был прав в своей оценке. Страна отвергла любые попытки навязать что-то силой. Тот, кто первым брался за оружие, проигрывал. Так было и в девяносто первом, и в девяносто третьем годах.
Выбор России был очевиден — демократическая реконструкция страны.
Но «мирный» — не значит «лёгкий». С одной стороны, этот пафос бескровного переустройства (антибольшевистского, антикоммунистического) помог демократии выстоять и победить. Но он же вселил в людей бессознательное ожидание какого-то социального чуда. Иные ждали, что Россию примут с распростёртыми объятиями на мировом рынке, и в стране тут же наступит экономический бум, о котором так упорно грезили и мечтали. Другие надеялись, что свободный рынок, конкуренция придут как-то сами собой — не станет разбитых дорог, отвратительного жилья, плохих товаров.
Ничего этого не произошло и не могло произойти.
Революция, даже мирная, — это все-таки жёсткая ломка старого уклада жизни. Такие быстрые изменения всего на свете — формы собственности, государственного строя, мировоззрения, национальной идеологии и интересов, даже границ — не могли не вызвать в обществе шок. Не могли не потрясти самые основы государственной машины.
Да, эта государственная машина была в результате нашей «тихой революции» серьёзно ослаблена.
Реальная власть в результате любой революции — тихой или громкой — как бы зависает в воздухе, оказывается «на улице».
Я видел эту угрозу. И спешил предотвратить её, форсируя становление новой российской государственности, вводя новые институты управления, оформляя все это законами и указами.
Но сегодня я вижу все недостатки этого быстрого, порой торопливого процесса. Мы недооценили свойственный россиянам глубинный анархизм, недоверие к любому начальству. Этому есть своё объяснение: за годы советской власти люди наелись «государством», наелись властью партийной номенклатуры. Сегодняшнее российское мировоззрение в этом смысле предельно просто: надо, чтобы начальства было поменьше, чтобы государство не лезло в наши дела. Есть и зеркальное отражение этой точки зрения, как бы вывернутая наизнанку анархическая идеология: надо навести порядок в государстве любой ценой, даже ценой отмены демократических преобразований!
Но ни в той ни в другой крайности — как и в любой крайности — нет исторической правды. Новая Россия прошла этап демократической революции. Пора возвращаться к идее государственности — но уже на новом витке и в другом виде. К той государственности, которая не будет мешать человеку. Не будет давить, душить его, а напротив — создаст гарантии для стабильной и благополучной жизни.
А сегодня самые простые нормы подчинения демократически избранному руководству кажутся чуть ли не возвратом к коммунистической диктатуре. Ничего подобного. Россия движется в правильном направлении — строительства не тоталитарного, не тупого, а разумного и сильного демократического государства.
Я ещё и ещё раз проверяю своё ощущение той осени 98-го: да, ни в прессе, ни в Думе, ни в Совете Федерации, ни в социологических анализах, ни просто на улице не было разговоров о переделе власти и собственности, о необходимости введения каких-то чрезвычайных мер. Да, обстановка тревожная, зима будет во многих регионах тяжёлой, но… нет страха, который был в первые дни, — погибаем, голодаем, продовольственный дефицит, инфляция тысяча процентов, распад Федерации и так далее. Вообще интонация прессы изменилась — от отчаянной к умеренной, размышляющей, трезвой. Нет основы для возникновения второй фазы политического кризиса, кризиса власти в стране.
Что это значит для президента?
А вот что.
Политическое пространство частично отдано оппозиции, коалиционному правительству Примакова. Но отдано в очень нужный момент! Теперь, когда в руках парламентского большинства сосредоточена значительная часть исполнительной власти, у них нет морального права, нет возможности продолжать раскачивать лодку. Их политическая инициатива скована. Антикризисные меры — строгая вещь. Они не предполагают ни политиканства, ни революционного бреда. Правительство Примакова при всем желании не сможет идти в обратном направлении, не сможет затеять опасные коммунистические эксперименты с экономикой.
…Я пытался пристальнее присмотреться к тактике, к поведению Евгения Максимовича.
Он начал действовать чрезвычайно обстоятельно, взвешенно, не торопясь. Осторожно лавировал между политическими силами, охотно и часто консультировался с лидерами партий и руководителями регионов. Не предпринимал резких шагов. Постепенно укреплял своё положение. Обеспечил себе поддержку губернаторов. Ввёл в правительство, помимо Маслюкова, других своих людей: агрария Кулика, губернатора Ленинградской области Густова, верного члена лужковской команды Георгия Бооса.
Честно говоря, в том, что Примаков быстро освоится, я не сомневался. В том, что сможет укрепить своё положение в считанные недели, — тоже. Кадровый аппаратчик, столько лет проработавший при Брежневе на поприще международника, потом в горбачевском Политбюро, дипломат, разведчик.
Но важнее всего мне было понять: какую общественную позицию выберет Примаков, какую найдёт интонацию, чтобы говорить со страной? Именно к этой интонации люди прислушиваются больше всего, причём все люди — от самых скромных тружеников до самых первых руководителей.
Интонацию, как мне показалось, Примаков выбрал абсолютно правильную!
Всех сумел успокоить глуховатым голосом, чуть насмешливой, в меру жёсткой манерой говорить. Своей уверенной неторопливостью Евгений Максимович сумел приглушить царившее в обществе в сентябре-октябре настроение и убедить всех в возможности стабилизации обстановки.
Честно говоря, именно на это я и рассчитывал.
Словом, Примаков добился такой прочности положения, какой не было ни у одного из российских премьеров. Объективно для этого были все основания: поддержка самых разных политических сил, от Администрации Президента до Государственной Думы, высокий рейтинг доверия.
Замороженный кризис — уже маленькая победа. О том, что правительство Примакова сделает в экономике, можно будет судить только весной, когда страна переживёт зиму. А сейчас я ждал от правительства Примакова не решительных действий, а их отсутствия. Пережившего смертельно высокую температуру больного — российскую экономику — не нужно было пичкать лекарствами. Нужно было дать отлежаться, отдышаться, прийти в себя.
Правда, журналисты с самого начала почему-то не очень жаловали правительство Примакова. Как чувствовали, что нелюбовь будет взаимной и страстной. Вскоре выяснилось, что именно спровоцировало прессу на такую скорую и, как мне сначала казалось, несправедливую критику: абсолютная закрытость нового кабинета. Было дано чёткое указание аппарату правительства скрывать информацию от прессы, минимум интервью, все общение с журналистами — только под жёстким контролем.
Сказывалась многолетняя школа работы Евгения Максимовича в закрытых учреждениях — ЦК КПСС, МИДе, СВР. Но деятельность правительства за несколько последних лет уже стала прозрачной. Обсуждать те или иные шаги, предпринимаемые кабинетом, журналисты привыкли. Привыкли жить по стандартам мировой печати.
И тут вдруг — такой «советский» запрет. Мелочь? Деталь? Как выяснилось, нет. Я лучше понял, что случилось во взаимоотношениях между премьером и журналистами, когда Примаков на встрече со мной в первый раз достал свою «особую папку».
В этой папке было собрано буквально все, что писали в газетах о новом кабинете и его главе. Все было аккуратно подчёркнуто цветными фломастерами.
Честно говоря, увидев это, я не поверил своим глазам. Надо же было, чтобы все это не только прочитали, а ещё подчеркнули и вырезали. Ну и главное — кому Примаков решил жаловаться на журналистов? Мне?
«Евгений Максимович, я уже давно к этому привык… Обо мне каждый день пишут, уже много лет, знаете в каких тонах? И что же, газеты закрывать?» — «Нет, но вы почитайте, Борис Николаевич. Это же полная дискредитация нашей политики». Вот в таком духе мы могли разговаривать с Примаковым по часу.
Я долго не мог понять, что же это означает. А потом вспомнил, как сам в первые годы политической карьеры реагировал на разные статьи в прессе. Но постепенно научился отличать свободу общественного мнения от грубой «заказухи»: я-то все эти годы был в публичной политике, а Примаков — нет. Изменить своё отношение к прессе сразу он не мог. Журналист старой советской закалки, работавший много лет в «Правде», он видел за каждой статьёй какую-то сложную интригу, некий подтекст, угрозу со стороны своих политических противников. Ничего объяснить ему, исходя из простейшей логики, тут было невозможно. Чтобы преодолеть себя, ему нужно было время и… другое отношение к жизни.
Было очень печально, что Евгений Максимович не может избавиться от старых советских стереотипов, от этой тяжёлой нервозности при виде газетных страниц. Но ко всему этому я старался относиться терпеливо, пока…
Пока вместо привычной «особой папки» с вырезками из газет он не вытащил на свет уже нечто другое — несколько страниц, сколотых канцелярской скрепкой. «Прочтите, пожалуйста». Я стал читать. Это была анонимная справка на достаточно крупного чиновника, которому приписывались хищение, взятки, незаконные финансовые операции и ещё несколько грехов помельче.
Я сказал: «Евгений Максимович, давайте разберёмся. Что это за факты? Вы в них абсолютно уверены? Откуда они?» — "Эта справка подготовлена спецслужбами, Борис Николаевич. Конечно, надо ещё все проверить, но… " — «Если это правда, то почему против этого человека не возбуждено уголовное дело? Или это все домыслы? Наговорить ведь можно все, что угодно». Примаков, недовольный моей реакцией, спрятал документ.
Подобные сцены повторялись неоднократно. Видимо, в столе у Евгения Максимовича было много таких «справок».
В конце концов мне это надоело. Одну из «справок» Примакова я решил проверить.
Эта история была связана с заместителем министра здравоохранения Михаилом Зурабовым. У Примакова была анонимная бумага, которую он процитировал: Зурабов чуть ли не бандит, имеет связи с преступной кавказской группировкой, ну и так далее. (На самом деле, как выяснилось впоследствии, этот молодой замминистра имел неосторожность где-то наступить на хвост фармацевтической мафии, прижать её.) Примаков вызвал вице-премьера Валентину Матвиенко, потребовал уволить его немедленно.
Я попросил Путина проверить эти сведения. Через некоторое время Владимир Владимирович принёс мне реальную справку ФСБ на Зурабова, из базы данных управления экономической безопасности ФСБ. Разница была потрясающая. В примаковской «справке» было изложено все с точностью до наоборот.
В документе ФСБ, к примеру, было сказано: связи Зурабова с преступными сообществами из «лиц кавказской национальности» не установлены. В «справке» Примакова: подозревается в связях с дагестанской группировкой. В документе: факты получения взяток от фармацевтических компаний не установлены. В «справке»: подозревается в получении взяток. Вот такие разночтения.
Зурабов — действительно честный, порядочный человек и толковый, умный специалист. Я познакомился с ним ближе, когда он стал советником президента по социальным вопросам. Сейчас он работает председателем Пенсионного фонда России.
Так мне стала ясна технология компромата, который скапливался в столе у Примакова. Коммерческие структуры, к сожалению, нашли подход к некоторым недовольным сотрудникам ФСБ и других спецслужб; зарабатывали на том же и уволенные из органов сотрудники. Таким образом, составить «справку» на конкурента или неугодного чиновника не составляло никакого труда.
Бывших офицеров ФСБ или работников прокуратуры, которые поставляли Примакову подобные «справки» и при этом не утруждали себя никакими доказательствами, видимо, было немало. Крайне осторожный, щепетильный в политике, он тем не менее верил всем этим обвинениям, не думая, что за эти «разоблачения» кто-то мог хорошо заплатить. Сказывалась его долгая биография руководителя, выпестованного советскими закрытыми учреждениями.
Уволенные офицеры ФСБ не только поставляли Примакову компромат, но и постоянно шли к премьер-министру жаловаться на Путина. Евгений Максимович продолжал по инерции относиться к директору ФСБ как патриарх спецслужб, как старший и более опытный товарищ, говоря просто, как начальник. Путин же относился к Примакову с почтением, не позволяя себе выходить за рамки, обозначенные возрастом и положением, но при этом держался твёрдо. Недоразумения тем не менее случались.
Так, например, бывшие генералы ФСБ, отправленные в отставку Путиным, умудрились внушить Примакову, что за ним и членами его семьи… ведётся слежка. Примаков немедленно позвонил Путину и потребовал снять наблюдение. Обычно хладнокровный и сдержанный, Путин ответил достаточно резко. Заявил о том, что потребует немедленного расследования и возбуждения уголовного дела, если факты подтвердятся; попросил назвать источники информации.
Обвинение было абсурдное, дикое. Как можно следить за председателем правительства? Как можно следить за человеком, которого всюду сопровождает мощная охрана, за безопасность которого отвечает целая силовая структура — Федеральная служба охраны? Зачем вообще за ним устанавливать наблюдение, если каждый его шаг ни для кого не является секретом?
Путин настаивал на формальном следствии. Евгений Максимович пошёл на попятный. Но абсурдное обвинение по-прежнему считал вполне реальным.
… Такая же история была с так называемой чисткой ФСБ. Примакову, очевидно, донесли, что новый руководитель ФСБ расправляется со старыми кадрами. Он не раз и не два говорил мне, что Путин убирает опытных чекистов, привёл в руководство комитета сплошь зелёных и неопытных питерцев. Наконец я потребовал разобраться с этим вопросом.
Путин попросил у меня разрешения устроить встречу с коллегией ФСБ в кабинете премьера. Они встретились. К удивлению Примакова, среди членов коллегии оказались почти все знакомые лица. Большинство заместителей остались на своих местах. После той памятной встречи Евгений Максимович несколько смягчил своё отношение к ФСБ.
Стоило лишь внимательно проанализировать подобные эпизоды — и все вставало на свои места. Евгений Максимович подозревал других в том, что, видимо, не считал зазорным и для себя.
А я долго не мог понять, почему премьер огромной страны, умный, интеллигентный политик ведёт себя в этих разговорах со мной как какой-то кадровик старой школы. Дай я в то время волю привычкам Примакова — и он довольно быстро изменил бы наш политический и финансовый ландшафт на основании своих «справок» и субъективных представлений о том, кто враг, а кто — друг.
Я настоятельно советовал Евгению Максимовичу не обращать внимания ни на критику либеральных политиков и экономистов, ни на резкие статьи в газетах, ни на слухи о возможных кознях спецслужб. «Я, президент, вас поддерживаю. Это — главное», — говорил я ему.
И до поры до времени мне казалось, что он воспринимает мои слова, по крайней мере пытается меня понять.
Именно осенью 98-го у политической элиты возникло ощущение, что премьер потихоньку забирает президентские полномочия, старается взять в свои руки нити государственного управления. Примаков все чаще встречался с силовиками, по Конституции подотчётными лишь президенту, всюду старался расставить на вторые роли, в качестве замов, своих людей из службы внешней разведки. В газетах стали писать о том, что окружение президента «сдаёт» меня Примакову — например, сотрудники администрации якобы договорились с Евгением Максимовичем, что останутся работать в будущем, поэтому спокойно смотрят на уход полномочий из рук президента.
На эти слухи я реагировал абсолютно спокойно. Никакого «ползучего» путча не боялся. Для меня главным оставалось то, что Примаков и его правительство будут держать политическую паузу (тем самым помогут экономике выбраться из кризиса) и что руки у коммунистов связаны участием их людей в правительстве.
Мнения об экономической стратегии Примакова в то время были различными.
Одни экономисты резко его критиковали за отсутствие внятной политики. Другие, настроенные к правительству более лояльно, утверждали, что ошибок оно не делает и что в экономике (благодаря многократному падению курса рубля) наступил некоторый рост. Это было правдой: благодаря тому, что курс рубля упал практически в три раза, нам стало гораздо легче платить зарплату, обеспечивать финансирование госзаказа, наполнять бюджет. Реальный уровень жизни населения стал, конечно, гораздо ниже из-за инфляции, тем не менее «розовое» правительство Примакова своей государственной риторикой, своим советским стилем руководства удерживало людей от социального протеста, от забастовок или новой «рельсовой войны».
Людям импонировали лозунги нового правительства: жить по средствам, производить и покупать отечественные товары. Правительство же помогало экономике тем, что при новом премьере оно, по сути, оставило экономику в покое.
По социологическим опросам, рейтинг доверия Примакову оставался высоким и стабильным.
Евгений Максимович, вольно или невольно, помогал мне в достижении главной политической цели — спокойно довести страну до 2000 года, до выборов. Затем, как я тогда думал, мы вместе найдём молодого сильного политика и передадим ему политическую эстафету. Дадим ему стартовую площадку, поможем раскрыть свой потенциал.
И тем самым поможем выиграть выборы.
…ОПЯТЬ НА БОЛЬНИЧНОМ
11 октября 1998 года я вылетел с визитом в Узбекистан и Казахстан.
Ещё накануне вечером у меня поднялась температура до 40 градусов, утром её сбили, но, понятно, состояние было не очень. Врачи поставили предварительный диагноз — трахеобронхит. Начали колоть антибиотики.
Наина и Таня умоляли меня не ехать. Но я опять не послушал ни семью, ни врачей. Откладывать визит было невозможно, тем более в самый последний момент. Если я чувствую, что надо, то, как говорят спортсмены, хоть «на зубах», но должен долететь, доехать.
С первой же минуты, едва самолёт приземлился в Ташкенте, почувствовал себя ещё хуже. Преодолевал слабость только усилием воли.
Здесь я должен обязательно поблагодарить президента Узбекистана Каримова: не знаю, как бы закончилась эта поездка, если бы не его глубокое сочувствие и понимание ситуации. Помню, как во время торжественной встречи, прямо на ковровой дорожке, перед строем парадных гвардейцев, перед многочисленными зрачками телекамер, все вдруг поплыло у меня перед глазами. Головокружение. И так не вовремя! Но на счастье, Ислам Каримов оказался рядом, поддержал, и я через мгновение пришёл в себя.
…Температуру продолжали сбивать сильными антибиотиками. Снова тяжело дышать, снова слабость, жжение в груди, снова мир кажется зыбким и невесомым. Тем не менее из Ташкента я перелетел в Алма-Ату, где у нас был запланирован второй визит, встреча с Нурсултаном Назарбаевым. Из-за болезни она прошла по укороченной программе. Затем под бдительным оком врачей я переправился в Москву.
Мой новый пресс-секретарь Дмитрий Якушкин заявил журналистам: всю эту неделю президент проведёт в Горках — врачи рекомендовали ему постельный режим.
…14 октября, несмотря на все медицинские рекомендации, я встаю с постели и еду в Кремль. Моё появление — полная неожиданность и для прессы, и для Думы, и для Совета Федерации. 14-го и 15-го я провёл несколько важных встреч.
Встречи плановые. Но всем известно, что президент — на больничном. Плановый график на эту неделю уже отменён. Буквально в течение двух часов мои помощники вновь собирают всех приглашённых на встречи с президентом в Кремль.
Позднее я понял, что не ошибся. Политическое значение каждого моего шага в эти дни становится крайне весомым.
В тот же день, 14 октября, Совет Федерации обсуждает проект постановления «Об итогах всероссийской акции протеста». В резолюции были, например, такие слова: «Каждый день пребывания Б.Н. Ельцина в должности президента создаёт угрозу государственности России». В этом же постановлении президенту предлагалось «добровольно и безотлагательно подать в отставку».
Для принятия решения региональным лидерам не хватило всего 11 голосов…
В начале ноября уже депутаты Думы рассматривают законопроект «О медицинском заключении о состоянии здоровья президента РФ».
Для прохождения закона в Думе не хватило всего 5 голосов…
Отправить меня в отставку по состоянию здоровья, о чем давно мечтали коммунисты, чуть было не стало возможно по закону.
Для того чтобы понять, что же вызвало «осеннее обострение» у депутатов Государственной Думы, у левой части сенаторов, нужно вернуться немного назад, к моменту утверждения нового премьера, Евгения Максимовича Примакова. Вначале левые фракции парламента ликовали: «Нам удалось создать правительство народного доверия!» Но очень скоро туман политических иллюзий развеялся. Депутаты поняли, что перекромсать Конституцию, ограничить мои президентские полномочия им в очередной раз не удалось. Больше того, существование в правительстве «красного крыла» (Маслюков и Кулик), достаточно сочувственное отношение к коммунистам самого Примакова лишали их возможности манёвра. Ни критиковать правительство, ни требовать его отставки они уже в открытую не могли. Необходим был какой-то иной клапан для раскручивания истерии, для выпускания политического пара. После того как законопроект о моем принудительном медицинском освидетельствовании не прошёл, они срочно стали искать другой повод для обострения отношений.
В среду, 4 ноября, отставной генерал Альберт Макашов на митинге возле телецентра «Останкино» пообещал «захватить с собой на тот свет десяток жидов». Это стало прологом для всех дальнейших событий. Вечером того же дня все нормальные депутаты в Думе потребовали осудить Макашова за антисемитизм. Долго судили-рядили, подготовили очень мягкое, почти нежное постановление «О недопустимости действий и высказываний, осложняющих межнациональные отношения в РФ». Но и его не приняли. Логика красного большинства была такая: если экономическая политика Ельцина ведёт к «геноциду русского народа», то призывать к еврейским погромам… можно! Душа, мол, болит у генерала! Что ж его за это осуждать теперь?
Ещё накануне вечером у меня поднялась температура до 40 градусов, утром её сбили, но, понятно, состояние было не очень. Врачи поставили предварительный диагноз — трахеобронхит. Начали колоть антибиотики.
Наина и Таня умоляли меня не ехать. Но я опять не послушал ни семью, ни врачей. Откладывать визит было невозможно, тем более в самый последний момент. Если я чувствую, что надо, то, как говорят спортсмены, хоть «на зубах», но должен долететь, доехать.
С первой же минуты, едва самолёт приземлился в Ташкенте, почувствовал себя ещё хуже. Преодолевал слабость только усилием воли.
Здесь я должен обязательно поблагодарить президента Узбекистана Каримова: не знаю, как бы закончилась эта поездка, если бы не его глубокое сочувствие и понимание ситуации. Помню, как во время торжественной встречи, прямо на ковровой дорожке, перед строем парадных гвардейцев, перед многочисленными зрачками телекамер, все вдруг поплыло у меня перед глазами. Головокружение. И так не вовремя! Но на счастье, Ислам Каримов оказался рядом, поддержал, и я через мгновение пришёл в себя.
…Температуру продолжали сбивать сильными антибиотиками. Снова тяжело дышать, снова слабость, жжение в груди, снова мир кажется зыбким и невесомым. Тем не менее из Ташкента я перелетел в Алма-Ату, где у нас был запланирован второй визит, встреча с Нурсултаном Назарбаевым. Из-за болезни она прошла по укороченной программе. Затем под бдительным оком врачей я переправился в Москву.
Мой новый пресс-секретарь Дмитрий Якушкин заявил журналистам: всю эту неделю президент проведёт в Горках — врачи рекомендовали ему постельный режим.
…14 октября, несмотря на все медицинские рекомендации, я встаю с постели и еду в Кремль. Моё появление — полная неожиданность и для прессы, и для Думы, и для Совета Федерации. 14-го и 15-го я провёл несколько важных встреч.
Встречи плановые. Но всем известно, что президент — на больничном. Плановый график на эту неделю уже отменён. Буквально в течение двух часов мои помощники вновь собирают всех приглашённых на встречи с президентом в Кремль.
Позднее я понял, что не ошибся. Политическое значение каждого моего шага в эти дни становится крайне весомым.
В тот же день, 14 октября, Совет Федерации обсуждает проект постановления «Об итогах всероссийской акции протеста». В резолюции были, например, такие слова: «Каждый день пребывания Б.Н. Ельцина в должности президента создаёт угрозу государственности России». В этом же постановлении президенту предлагалось «добровольно и безотлагательно подать в отставку».
Для принятия решения региональным лидерам не хватило всего 11 голосов…
В начале ноября уже депутаты Думы рассматривают законопроект «О медицинском заключении о состоянии здоровья президента РФ».
Для прохождения закона в Думе не хватило всего 5 голосов…
Отправить меня в отставку по состоянию здоровья, о чем давно мечтали коммунисты, чуть было не стало возможно по закону.
Для того чтобы понять, что же вызвало «осеннее обострение» у депутатов Государственной Думы, у левой части сенаторов, нужно вернуться немного назад, к моменту утверждения нового премьера, Евгения Максимовича Примакова. Вначале левые фракции парламента ликовали: «Нам удалось создать правительство народного доверия!» Но очень скоро туман политических иллюзий развеялся. Депутаты поняли, что перекромсать Конституцию, ограничить мои президентские полномочия им в очередной раз не удалось. Больше того, существование в правительстве «красного крыла» (Маслюков и Кулик), достаточно сочувственное отношение к коммунистам самого Примакова лишали их возможности манёвра. Ни критиковать правительство, ни требовать его отставки они уже в открытую не могли. Необходим был какой-то иной клапан для раскручивания истерии, для выпускания политического пара. После того как законопроект о моем принудительном медицинском освидетельствовании не прошёл, они срочно стали искать другой повод для обострения отношений.
В среду, 4 ноября, отставной генерал Альберт Макашов на митинге возле телецентра «Останкино» пообещал «захватить с собой на тот свет десяток жидов». Это стало прологом для всех дальнейших событий. Вечером того же дня все нормальные депутаты в Думе потребовали осудить Макашова за антисемитизм. Долго судили-рядили, подготовили очень мягкое, почти нежное постановление «О недопустимости действий и высказываний, осложняющих межнациональные отношения в РФ». Но и его не приняли. Логика красного большинства была такая: если экономическая политика Ельцина ведёт к «геноциду русского народа», то призывать к еврейским погромам… можно! Душа, мол, болит у генерала! Что ж его за это осуждать теперь?