Страница:
Сейчас мне кажется, что на здоровье повлияла не усталость, не медикаменты — врачи ведь все время поддерживали меня в форме, — а что-то совсем другое. Настроение — хуже некуда. Нужно было наконец обнародовать мои болячки перед страной, перед всем миром.
… Это было для меня ещё одно тяжёлое испытание.
Я был сторонником жёсткой позиции (очень распространённой в советские времена): чем меньше народ знает о болезни главы государства, тем ему, народу, спокойнее. И так жизнь тяжёлая, а тут ещё в прессе начнётся истерика, что да как. Болячки президента — его личное дело. Показывать свои рентгеновские снимки — я такой присяги не давал.
Таня убеждала меня: «Папа, но это странно: ты пропадёшь на столько времени неизвестно куда».
Таня принесла мне в переводе с английского письмо Рейгана к нации, которое он написал, когда болезнь Альцгеймера уже серьёзно давала о себе знать: шли необратимые изменения головного мозга. В сущности, Рональд Рейган в этом письме прощается с американцами. Таким, как раньше, он уже не будет. Простые слова, очень простые… Как будто записка на клочке бумаги, написанная в больничной палате. Так пишут самым близким.
Я задумался: а могу ли и я вот так же по-человечески открыто, абсолютно откровенно разговаривать с людьми моей страны?
Близкие убеждали меня: после того как я провёл такую искреннюю, такую открытую предвыборную кампанию, скрывать мою операцию нельзя. «Это не личное дело Бориса Ельцина и его семьи», — написал мне в письме новый пресс-секретарь Сергей Ястржембский. Письмо мне привезла в Завидово Таня — отправлять его обычной президентской фельдъегерской почтой мои помощники не хотели. Пока про операцию никто не знает, информация — абсолютно конфиденциальная.
Здесь, в Завидове, я принял окончательное решение: да, расскажу все как есть.
Я дал интервью Михаилу Лесину — прямо в зимнем саду, в Завидове, сидел в джемпере. Помню, запнулся. Трудно было произнести: «Операция на сердце». Когда эти кадры смотрел по телевизору, подумал как-то мельком: ну вот, начинается совсем новая моя жизнь. А какая?
В начале августа в консилиум ввели новых врачей из кардиоцентра: Рената Акчурина и Юрия Беленкова.
Они назначили коронарографию…
Во время первого же разговора я почувствовал доверие к моему будущему хирургу Ренату Акчурину: он говорил корректно, но абсолютно жёстко и понятно.
Коронарография — довольно серьёзное исследование: в артерию через катетер вводится йодсодержащий раствор. Кровь, «окрашенная» йодом, идёт по сосудам к сердцу. На экране врачи видят, как эта «цветная» кровь толчками пробивает себе дорогу.
Красивое, вероятно, зрелище. Но исследование это опасное: можно спровоцировать новый инфаркт.
Готовили меня долго, тщательно.
Я все пытался представить своё сердце, как по нему идёт кровь, как её выбрасывает в какие-то там желудочки, даже смотрел рисунки, схемы… Но представить себе этого не мог.
«Так какого все-таки цвета будет потом моя кровь и куда эта кровь денется?»
Врачи не были расположены шутить. Исследование показало картину гораздо худшую, чем они ожидали: затруднён кровоток, закупорены сосуды. Как сказали врачи, операция «по жизненным показаниям». «Что это значит?» — «Это значит, что не делать операцию нельзя».
… С кардиоцентром была одна проблема: им руководил Чазов, бывший начальник Четвёртого управления, бывший министр здравоохранения СССР, курировавший когда-то всех членов Политбюро.
Специалист он прекрасный, но когда я думал, что предстоит с ним встретиться, сразу вспоминал 87-й год. Я ведь тогда тоже лежал в больнице, после пленума ЦК КПСС, где сказал несколько критических фраз, за которые меня дружно затоптали все остальные члены Политбюро и ЦК. Ни один не выступил в мою защиту.
А снимать меня с должности должен был пленум Московского горкома партии, на который меня, больного, насильно отправили.
Чазов приехал в больницу: «Михаил Сергеевич просил вас быть на пленуме МГК, это необходимо». А умру я или не умру после этого — не важно. Меня накачали лекарствами, посадили в машину. На пленуме чувствовал себя так плохо, что казалось — умру прямо здесь, в зале заседаний.
Наина говорила: «Но как же так! Ведь он же врач!» А что врач? Врач тоже лицо подневольное. Не было тогда просто врачей, просто учителей, все, так или иначе, были солдатами партии. Солдатами государства. Но вот увидел я Чазова через много лет, улыбнулся, пожал руку. Хотя и через силу.
… Да, я снова у Чазова. Странно это.
Сколько лет я сохранял в себе самоощущение десятилетнего мальчишки: я все могу! Да, я могу абсолютно все! Могу залезть на дерево, сплавиться на плотах по реке, пройти сквозь тайгу, сутками не спать, часами париться в бане, могу сокрушить любого противника, могу все, что угодно. И вот всевластие человека над собой внезапно кончается. Кто-то другой становится властен над его телом — врачи, судьба. Но нужен ли этот новый "я" своим близким? Нужен ли всей стране?
Именно в те дни, когда готовился к операции, Лена и Таня вспомнили о годовщине нашей свадьбы. В сентябре юбилей, сорок лет. Идут с утра к нам с каким-то блюдечком.
Я сначала даже не понял, в чем дело. На блюдечке два кольца — одно, с камушком, для Наины, а для меня — простое обручальное. У меня, кстати, его никогда не было. На свадьбу, помню, взял у деда его медное, напрокат. Для загса. Так с тех пор без обручального кольца и ходил.
«Молодые, сядьте рядом!» Наина, наверное, сразу сообразила, в чем дело. А я не мог понять, думал, что-то важное сказать хотят, что-то предложить. И вдруг, когда осознал все, такое тепло ощутил в груди, такую благодарность девчонкам… «Ну, мама, папа, поцелуйтесь! Обменяйтесь кольцами!» Какой солнечный свет в окне, какая жизнь хорошая! Хорошая — несмотря ни на что.
Да, принесли кольца. Хоть смейся, хоть плачь. Но плакать не стали. Правда, и выпить тоже не смогли за здоровье молодых.
О ходе самой операции мне писать особо нечего — лежал на столе. Своих хирургов, всех врачей во главе с Ренатом Акчуриным не забуду никогда. Правильный был выбор — оперироваться дома. Родные лица помогают. Точно помогают.
Не забуду и американского хирурга Майкла Дебейки, который на мониторе отслеживал весь ход операции. Я потом разговаривал с ним, шутил и все смотрел в его глаза. Как же мне захотелось быть таким же, как он в свои восемьдесят пять, — живым, весёлым, абсолютным оптимистом, который всем нужен и знает все про эту жизнь! Он одним своим видом поставил передо мной эту цель — 85! Но до счастливой старости надо ещё дожить…
… Произошло все это 5 ноября.
Встали мы очень рано. Поехал я один, семья осталась дома. Провожали меня в шесть утра, напряжённые, волновались, конечно. Собирались ехать в кардиоцентр следом. Трудно сказать почему, но я был абсолютно спокоен, да нет, не только спокоен — я испытывал какой-то мощный подъем, прилив сил. Таня первая это заметила: «Пап, ну ты даёшь. Мы тут все трясёмся, переживаем, а ты какой-то весёлый. Молодец». В больницу поехал не в обычной президентской машине, а на «лидере» — первой машине сопровождения. «Зачем?» — спросила внучка Маша. «Чтобы никто не узнал. Иначе там будет толпа журналистов. Им пока снимать нечего. И вообще пусть поменьше суетятся», — ответил я.
Как-то быстро проскочили в ворота. На часах было шесть тридцать. Погода сырая, серая. Дождик, по-моему, моросил. И ветер в лицо. В холле больницы меня ждала целая толпа в белых халатах. Вид они имели, прямо скажу, неважный. Бледный вид. Помню, чтобы чуть разрядить обстановку, я сказал руководителю консилиума Сергею Миронову: «А нож-то с вами?» Все немножко оттаяли, заулыбались.
Началась операция в восемь утра. Кончилась в четырнадцать.
Шунтов (новых, вшитых в сердце кровеносных сосудов, которые вырезали из моих же ног) потребовалось не четыре, как думали, а пять. Сердце заработало сразу, как только меня отключили от аппарата. За ходом операции следили Дебейки и два немецких кардиохирурга, Торнтон Валлер и Аксель Хаверик, которых прислал Гельмут Коль. Ну и, конечно, наши — Беленков, Чазов, целая бригада.
Наину и дочерей в просмотровый зал, слава Богу, не пустили. Не знаю, как бы они смогли пережить это зрелище.
Заранее были подготовлены и подписаны два указа — о передаче всех президентских полномочий Виктору Черномырдину (на время операции) и их возвращении мне же. Сразу, как только пришёл в себя после наркоза, проставил время на втором указе: 6.00.
Потом много писали: как только Ельцин пришёл в себя после операции, он потребовал ручку и подписал указ о возвращении полномочий. Вот, мол, инстинкт власти!
Но дело тут, конечно, не в страхе потерять власть. Это известный журналистский штамп, не более. Просто все шло по плану. Как было задумано. Шаг за шагом. В этом ощущении порядка, чёткости в тот момент я действительно сильно нуждался.
После операции мне принесли алую подушечку — подарок от американского общества больных, переживших операцию на открытом сердце. Прочитал их письмо: "Дорогой Борис Николаевич, мы сердечно желаем вам скорейшего… " Подушечку нужно прижимать к груди — и кашлять… Чтобы мокрота, скопившаяся в лёгких, скорее отходила.
Что было по-настоящему неприятно и болезненно — огромный шов на груди. Он напоминал о том, как именно проходила операция.
Я очень не люблю долго болеть. Семья это знает, мои врачи — тоже. Но в этот раз, к счастью, прогрессивная методика реабилитации совпала с моим настроением на все сто, даже на двести процентов.
Уже 7 ноября меня посадили в кресло. А 8-го я уже начал ходить с помощью медсестёр и врачей. Ходил минут по пять вокруг кровати. Дико болела грудная клетка: во время операции её распилили, а затем стянули железными скобками. Болели разрезанные ноги. Невероятная слабость. И несмотря на это — чувство огромной свободы, лёгкости, радости: я дышу! Сердце не болит! Ура!
8 ноября я, несмотря на все уговоры врачей, уже уехал в ЦКБ, минуя специальную послеоперационную палату.
Спасибо вам, мои врачи, медсёстры, нянечки. Всех вас не перечислить в этой книге, но все ваши лица помню и люблю!
Спасибо моей семье.
И огромное спасибо — больше всех волнующейся, переживающей — моей Наине.
Там, в ЦКБ, было у меня время подумать.
В принципе, катастрофы со здоровьем случались на протяжении всей жизни. Прободение язвы, травма позвоночника после аварии самолёта в Испании, инфаркты, были и операции, и дикие боли. Но периоды болезни, плохого самочувствия, как правило, чередовались с работой по 20 часов в сутки, с моментами чрезвычайной активности, с тяжелейшими нагрузками. Падал, вставал — и бежал дальше. Мне так было нужно. Иначе жить не мог.
Сейчас, лёжа в палате ЦКБ, я понимал — отныне, наверное, будет как-то по-другому. Но ощущение лёгкого дыхания, ощущение свободы не проходило. Не болит! И это самое главное! Скоро я буду на работе!
20 ноября сняли послеоперационные швы. Первый раз вышел в парк. Гуляли вместе с Наиной, Таней, внучкой Машей. Сказал несколько слов тележурналистам — пообещал скоро выйти на работу.
А в парке было сыро, тихо и холодно. Я медленно шёл по дорожке и смотрел на бурые листья, на ноябрьское небо — осень. Осень президента.
22 ноября я переехал в Барвиху. Торопил врачей, теребил их: когда? когда? когда? Врачи считали, что после Нового года — в начале января — я смогу вернуться в Кремль. У меня сразу поднялось настроение. Я шутил, всех подначивал. Все никак не мог привыкнуть к ощущению, что сердце не болит. Сколько же месяцев, да нет, лет я провёл с этим прижатым сердцем, будто кто-то давил, давил изнутри все сильнее и все никак не мог додавить…
Семья радовалась моему состоянию. Я впервые за долгое время приносил им радость. Только радость.
Если так и пойдёт, через год уже все будет в норме и я уйду из-под опеки кардиологов. Доктор Беленков, очень тонко улавливающий моё состояние, попросил: «Борис Николаевич, не форсируйте. Это добром не кончится. Не рвитесь никуда».
4 декабря я переехал из санатория на дачу в Горки, можно сказать, домой. Родные заметили, что я сильно изменился. «Как изменился-то?» — спрашиваю. «Ты какой-то стал добрый, дедушка», — смеётся внучка Маша. «А я что, был злой?» — «Да нет, просто ты стал всех вокруг замечать. Смотришь по-другому, реагируешь на все как-то по-новому».
Да я и сам чувствовал, как изменился внутренне после операции. Каким вдруг стал ясным, крупным, подробным мир вокруг меня, как все в нем стало дорого и близко.
9 декабря я перелетел на вертолёте в Завидово, где должен был восстановиться окончательно.
Туда, в Завидово, ко мне приехал Гельмут Коль. В сущности, это не был дипломатический визит. Гельмут просто хотел меня проведать. Увидеть после операции. И я ему очень благодарен за это. Это было очень по-человечески, искренне. Я угостил Гельмута обедом. И обратил внимание, что он как будто хочет заразить меня своим аппетитом к жизни: отведал каждое блюдо, попробовал русское пиво. Молодец Гельмут, в любой ситуации ведёт себя естественно, уплетает за обе щеки. Мне, в принципе, это нравилось. Я представил Гельмуту Колю Сергея Ястржембского, своего нового пресс-секретаря. Он посмотрел на него ровно секунду и улыбнулся: «Понятно, Борис, ты взял дипломата, который будет хорошо обманывать журналистов». Я потом часто вспоминал эту его вроде как случайную шутку… Сергею Владимировичу и впрямь приходилось иногда очень нелегко на его службе.
23 декабря я вернулся в Кремль — на две недели опередив самый «ускоренный» график, составленный врачами. Все окружающие обратили внимание на то, как я похудел и как легко стал двигаться. Действительно, не ходил, а бегал. Стал гораздо быстрее говорить. Сам себя не узнавал в зеркале. Другой вес, другое ощущение тела, другое лицо.
Было такое чувство, будто вернулся из долгой командировки. Почти физически переполняло нетерпение, желание работать. С этим чувством вышел к телекамерам, сказал: "Что в стране творится! До чего дошли… " А страна ведь была ровно та же самая. Просто у меня было удивительное ощущение: я — другой человек! Я могу справиться с любой проблемой!
За всеми делами незаметно приблизился Новый год.
Хотелось видеть не только привычную кремлёвскую обстановку, а просто людей на улице: что они делают, как готовятся к празднику. Было очень лёгкое, светлое, искрящееся чувство времени.
«Заеду в магазин, куплю внукам игрушки», — подумал я.
По дороге с работы заехали в магазин «Аист» на Кутузовском проспекте. Меня окружили продавцы, хором что-то предлагали, рассказывали. В игрушечном магазине я не был сто лет. Господи, до чего же здесь хорошо! Сколько всего для ребятишек, на любой вкус, были бы деньги…
Купил огромную детскую машину для Глеба — очень люблю большие подарки. Чтобы сразу была реакция, удивление: вот это да!
31 декабря поехал на «ёлку». Так мы между собой называем торжественный приём в Кремле, который устраивает обычно Юрий Михайлович Лужков.
Врачи очень не советовали ехать. Наина тоже была против. Я никого не послушался. Дал команду помощникам: готовьтесь.
Дорога до Кремля знакомая, недлинная. Кортеж несётся сквозь принаряженную, сверкающую Москву. Ну вот, хоть почувствую праздник.
… С первых секунд в Большом Кремлёвском дворце испытал какие-то новые, для себя необычные чувства. После долгого отсутствия я почти физически ощутил на себе тысячи внимательных взглядов. Чувствительность, оказывается, после операции совсем другая. Как будто кожа стала тоньше. Этого я не предполагал…
Наверное, за долгие годы жизни в публичной политике вокруг тебя появляется какая-то невидимая броня. Ты ко всему привыкаешь — к спинам охранников, к постоянному врачу, который дежурит где-то рядом, к толпам людей, к пожиманию сотен рук, к ауре ожидания, которая тебя сопровождает, к пространству, которое вокруг тебя всегда должно оставаться пустым. Привычка спасает от неловких движений или слов.
Оказывается, после операции эту привычку я на какое-то время утратил. Появилось совершенно незнакомое чувство — неудобно, неловко, все смотрят. С трудом взял бокал шампанского, простоял положенное время, произнёс речь.
А через несколько дней после Нового года я пошёл в баню.
Пытался убедить себя: все, хватит лазарета, я нормальный человек. Езжу на работу, пью шампанское, хожу в баню. Пришёл, разделся. А баня ещё не нагрелась…
7 января меня с подозрением на пневмонию госпитализировали в ЦКБ.
Наина до сих пор не может себе простить, что не уследила.
… Это было для меня ещё одно тяжёлое испытание.
Я был сторонником жёсткой позиции (очень распространённой в советские времена): чем меньше народ знает о болезни главы государства, тем ему, народу, спокойнее. И так жизнь тяжёлая, а тут ещё в прессе начнётся истерика, что да как. Болячки президента — его личное дело. Показывать свои рентгеновские снимки — я такой присяги не давал.
Таня убеждала меня: «Папа, но это странно: ты пропадёшь на столько времени неизвестно куда».
Таня принесла мне в переводе с английского письмо Рейгана к нации, которое он написал, когда болезнь Альцгеймера уже серьёзно давала о себе знать: шли необратимые изменения головного мозга. В сущности, Рональд Рейган в этом письме прощается с американцами. Таким, как раньше, он уже не будет. Простые слова, очень простые… Как будто записка на клочке бумаги, написанная в больничной палате. Так пишут самым близким.
Я задумался: а могу ли и я вот так же по-человечески открыто, абсолютно откровенно разговаривать с людьми моей страны?
Близкие убеждали меня: после того как я провёл такую искреннюю, такую открытую предвыборную кампанию, скрывать мою операцию нельзя. «Это не личное дело Бориса Ельцина и его семьи», — написал мне в письме новый пресс-секретарь Сергей Ястржембский. Письмо мне привезла в Завидово Таня — отправлять его обычной президентской фельдъегерской почтой мои помощники не хотели. Пока про операцию никто не знает, информация — абсолютно конфиденциальная.
Здесь, в Завидове, я принял окончательное решение: да, расскажу все как есть.
Я дал интервью Михаилу Лесину — прямо в зимнем саду, в Завидове, сидел в джемпере. Помню, запнулся. Трудно было произнести: «Операция на сердце». Когда эти кадры смотрел по телевизору, подумал как-то мельком: ну вот, начинается совсем новая моя жизнь. А какая?
В начале августа в консилиум ввели новых врачей из кардиоцентра: Рената Акчурина и Юрия Беленкова.
Они назначили коронарографию…
Во время первого же разговора я почувствовал доверие к моему будущему хирургу Ренату Акчурину: он говорил корректно, но абсолютно жёстко и понятно.
Коронарография — довольно серьёзное исследование: в артерию через катетер вводится йодсодержащий раствор. Кровь, «окрашенная» йодом, идёт по сосудам к сердцу. На экране врачи видят, как эта «цветная» кровь толчками пробивает себе дорогу.
Красивое, вероятно, зрелище. Но исследование это опасное: можно спровоцировать новый инфаркт.
Готовили меня долго, тщательно.
Я все пытался представить своё сердце, как по нему идёт кровь, как её выбрасывает в какие-то там желудочки, даже смотрел рисунки, схемы… Но представить себе этого не мог.
«Так какого все-таки цвета будет потом моя кровь и куда эта кровь денется?»
Врачи не были расположены шутить. Исследование показало картину гораздо худшую, чем они ожидали: затруднён кровоток, закупорены сосуды. Как сказали врачи, операция «по жизненным показаниям». «Что это значит?» — «Это значит, что не делать операцию нельзя».
… С кардиоцентром была одна проблема: им руководил Чазов, бывший начальник Четвёртого управления, бывший министр здравоохранения СССР, курировавший когда-то всех членов Политбюро.
Специалист он прекрасный, но когда я думал, что предстоит с ним встретиться, сразу вспоминал 87-й год. Я ведь тогда тоже лежал в больнице, после пленума ЦК КПСС, где сказал несколько критических фраз, за которые меня дружно затоптали все остальные члены Политбюро и ЦК. Ни один не выступил в мою защиту.
А снимать меня с должности должен был пленум Московского горкома партии, на который меня, больного, насильно отправили.
Чазов приехал в больницу: «Михаил Сергеевич просил вас быть на пленуме МГК, это необходимо». А умру я или не умру после этого — не важно. Меня накачали лекарствами, посадили в машину. На пленуме чувствовал себя так плохо, что казалось — умру прямо здесь, в зале заседаний.
Наина говорила: «Но как же так! Ведь он же врач!» А что врач? Врач тоже лицо подневольное. Не было тогда просто врачей, просто учителей, все, так или иначе, были солдатами партии. Солдатами государства. Но вот увидел я Чазова через много лет, улыбнулся, пожал руку. Хотя и через силу.
… Да, я снова у Чазова. Странно это.
Сколько лет я сохранял в себе самоощущение десятилетнего мальчишки: я все могу! Да, я могу абсолютно все! Могу залезть на дерево, сплавиться на плотах по реке, пройти сквозь тайгу, сутками не спать, часами париться в бане, могу сокрушить любого противника, могу все, что угодно. И вот всевластие человека над собой внезапно кончается. Кто-то другой становится властен над его телом — врачи, судьба. Но нужен ли этот новый "я" своим близким? Нужен ли всей стране?
Именно в те дни, когда готовился к операции, Лена и Таня вспомнили о годовщине нашей свадьбы. В сентябре юбилей, сорок лет. Идут с утра к нам с каким-то блюдечком.
Я сначала даже не понял, в чем дело. На блюдечке два кольца — одно, с камушком, для Наины, а для меня — простое обручальное. У меня, кстати, его никогда не было. На свадьбу, помню, взял у деда его медное, напрокат. Для загса. Так с тех пор без обручального кольца и ходил.
«Молодые, сядьте рядом!» Наина, наверное, сразу сообразила, в чем дело. А я не мог понять, думал, что-то важное сказать хотят, что-то предложить. И вдруг, когда осознал все, такое тепло ощутил в груди, такую благодарность девчонкам… «Ну, мама, папа, поцелуйтесь! Обменяйтесь кольцами!» Какой солнечный свет в окне, какая жизнь хорошая! Хорошая — несмотря ни на что.
Да, принесли кольца. Хоть смейся, хоть плачь. Но плакать не стали. Правда, и выпить тоже не смогли за здоровье молодых.
О ходе самой операции мне писать особо нечего — лежал на столе. Своих хирургов, всех врачей во главе с Ренатом Акчуриным не забуду никогда. Правильный был выбор — оперироваться дома. Родные лица помогают. Точно помогают.
Не забуду и американского хирурга Майкла Дебейки, который на мониторе отслеживал весь ход операции. Я потом разговаривал с ним, шутил и все смотрел в его глаза. Как же мне захотелось быть таким же, как он в свои восемьдесят пять, — живым, весёлым, абсолютным оптимистом, который всем нужен и знает все про эту жизнь! Он одним своим видом поставил передо мной эту цель — 85! Но до счастливой старости надо ещё дожить…
… Произошло все это 5 ноября.
Встали мы очень рано. Поехал я один, семья осталась дома. Провожали меня в шесть утра, напряжённые, волновались, конечно. Собирались ехать в кардиоцентр следом. Трудно сказать почему, но я был абсолютно спокоен, да нет, не только спокоен — я испытывал какой-то мощный подъем, прилив сил. Таня первая это заметила: «Пап, ну ты даёшь. Мы тут все трясёмся, переживаем, а ты какой-то весёлый. Молодец». В больницу поехал не в обычной президентской машине, а на «лидере» — первой машине сопровождения. «Зачем?» — спросила внучка Маша. «Чтобы никто не узнал. Иначе там будет толпа журналистов. Им пока снимать нечего. И вообще пусть поменьше суетятся», — ответил я.
Как-то быстро проскочили в ворота. На часах было шесть тридцать. Погода сырая, серая. Дождик, по-моему, моросил. И ветер в лицо. В холле больницы меня ждала целая толпа в белых халатах. Вид они имели, прямо скажу, неважный. Бледный вид. Помню, чтобы чуть разрядить обстановку, я сказал руководителю консилиума Сергею Миронову: «А нож-то с вами?» Все немножко оттаяли, заулыбались.
Началась операция в восемь утра. Кончилась в четырнадцать.
Шунтов (новых, вшитых в сердце кровеносных сосудов, которые вырезали из моих же ног) потребовалось не четыре, как думали, а пять. Сердце заработало сразу, как только меня отключили от аппарата. За ходом операции следили Дебейки и два немецких кардиохирурга, Торнтон Валлер и Аксель Хаверик, которых прислал Гельмут Коль. Ну и, конечно, наши — Беленков, Чазов, целая бригада.
Наину и дочерей в просмотровый зал, слава Богу, не пустили. Не знаю, как бы они смогли пережить это зрелище.
Заранее были подготовлены и подписаны два указа — о передаче всех президентских полномочий Виктору Черномырдину (на время операции) и их возвращении мне же. Сразу, как только пришёл в себя после наркоза, проставил время на втором указе: 6.00.
Потом много писали: как только Ельцин пришёл в себя после операции, он потребовал ручку и подписал указ о возвращении полномочий. Вот, мол, инстинкт власти!
Но дело тут, конечно, не в страхе потерять власть. Это известный журналистский штамп, не более. Просто все шло по плану. Как было задумано. Шаг за шагом. В этом ощущении порядка, чёткости в тот момент я действительно сильно нуждался.
После операции мне принесли алую подушечку — подарок от американского общества больных, переживших операцию на открытом сердце. Прочитал их письмо: "Дорогой Борис Николаевич, мы сердечно желаем вам скорейшего… " Подушечку нужно прижимать к груди — и кашлять… Чтобы мокрота, скопившаяся в лёгких, скорее отходила.
Что было по-настоящему неприятно и болезненно — огромный шов на груди. Он напоминал о том, как именно проходила операция.
Я очень не люблю долго болеть. Семья это знает, мои врачи — тоже. Но в этот раз, к счастью, прогрессивная методика реабилитации совпала с моим настроением на все сто, даже на двести процентов.
Уже 7 ноября меня посадили в кресло. А 8-го я уже начал ходить с помощью медсестёр и врачей. Ходил минут по пять вокруг кровати. Дико болела грудная клетка: во время операции её распилили, а затем стянули железными скобками. Болели разрезанные ноги. Невероятная слабость. И несмотря на это — чувство огромной свободы, лёгкости, радости: я дышу! Сердце не болит! Ура!
8 ноября я, несмотря на все уговоры врачей, уже уехал в ЦКБ, минуя специальную послеоперационную палату.
Спасибо вам, мои врачи, медсёстры, нянечки. Всех вас не перечислить в этой книге, но все ваши лица помню и люблю!
Спасибо моей семье.
И огромное спасибо — больше всех волнующейся, переживающей — моей Наине.
Там, в ЦКБ, было у меня время подумать.
В принципе, катастрофы со здоровьем случались на протяжении всей жизни. Прободение язвы, травма позвоночника после аварии самолёта в Испании, инфаркты, были и операции, и дикие боли. Но периоды болезни, плохого самочувствия, как правило, чередовались с работой по 20 часов в сутки, с моментами чрезвычайной активности, с тяжелейшими нагрузками. Падал, вставал — и бежал дальше. Мне так было нужно. Иначе жить не мог.
Сейчас, лёжа в палате ЦКБ, я понимал — отныне, наверное, будет как-то по-другому. Но ощущение лёгкого дыхания, ощущение свободы не проходило. Не болит! И это самое главное! Скоро я буду на работе!
20 ноября сняли послеоперационные швы. Первый раз вышел в парк. Гуляли вместе с Наиной, Таней, внучкой Машей. Сказал несколько слов тележурналистам — пообещал скоро выйти на работу.
А в парке было сыро, тихо и холодно. Я медленно шёл по дорожке и смотрел на бурые листья, на ноябрьское небо — осень. Осень президента.
22 ноября я переехал в Барвиху. Торопил врачей, теребил их: когда? когда? когда? Врачи считали, что после Нового года — в начале января — я смогу вернуться в Кремль. У меня сразу поднялось настроение. Я шутил, всех подначивал. Все никак не мог привыкнуть к ощущению, что сердце не болит. Сколько же месяцев, да нет, лет я провёл с этим прижатым сердцем, будто кто-то давил, давил изнутри все сильнее и все никак не мог додавить…
Семья радовалась моему состоянию. Я впервые за долгое время приносил им радость. Только радость.
Если так и пойдёт, через год уже все будет в норме и я уйду из-под опеки кардиологов. Доктор Беленков, очень тонко улавливающий моё состояние, попросил: «Борис Николаевич, не форсируйте. Это добром не кончится. Не рвитесь никуда».
4 декабря я переехал из санатория на дачу в Горки, можно сказать, домой. Родные заметили, что я сильно изменился. «Как изменился-то?» — спрашиваю. «Ты какой-то стал добрый, дедушка», — смеётся внучка Маша. «А я что, был злой?» — «Да нет, просто ты стал всех вокруг замечать. Смотришь по-другому, реагируешь на все как-то по-новому».
Да я и сам чувствовал, как изменился внутренне после операции. Каким вдруг стал ясным, крупным, подробным мир вокруг меня, как все в нем стало дорого и близко.
9 декабря я перелетел на вертолёте в Завидово, где должен был восстановиться окончательно.
Туда, в Завидово, ко мне приехал Гельмут Коль. В сущности, это не был дипломатический визит. Гельмут просто хотел меня проведать. Увидеть после операции. И я ему очень благодарен за это. Это было очень по-человечески, искренне. Я угостил Гельмута обедом. И обратил внимание, что он как будто хочет заразить меня своим аппетитом к жизни: отведал каждое блюдо, попробовал русское пиво. Молодец Гельмут, в любой ситуации ведёт себя естественно, уплетает за обе щеки. Мне, в принципе, это нравилось. Я представил Гельмуту Колю Сергея Ястржембского, своего нового пресс-секретаря. Он посмотрел на него ровно секунду и улыбнулся: «Понятно, Борис, ты взял дипломата, который будет хорошо обманывать журналистов». Я потом часто вспоминал эту его вроде как случайную шутку… Сергею Владимировичу и впрямь приходилось иногда очень нелегко на его службе.
23 декабря я вернулся в Кремль — на две недели опередив самый «ускоренный» график, составленный врачами. Все окружающие обратили внимание на то, как я похудел и как легко стал двигаться. Действительно, не ходил, а бегал. Стал гораздо быстрее говорить. Сам себя не узнавал в зеркале. Другой вес, другое ощущение тела, другое лицо.
Было такое чувство, будто вернулся из долгой командировки. Почти физически переполняло нетерпение, желание работать. С этим чувством вышел к телекамерам, сказал: "Что в стране творится! До чего дошли… " А страна ведь была ровно та же самая. Просто у меня было удивительное ощущение: я — другой человек! Я могу справиться с любой проблемой!
За всеми делами незаметно приблизился Новый год.
Хотелось видеть не только привычную кремлёвскую обстановку, а просто людей на улице: что они делают, как готовятся к празднику. Было очень лёгкое, светлое, искрящееся чувство времени.
«Заеду в магазин, куплю внукам игрушки», — подумал я.
По дороге с работы заехали в магазин «Аист» на Кутузовском проспекте. Меня окружили продавцы, хором что-то предлагали, рассказывали. В игрушечном магазине я не был сто лет. Господи, до чего же здесь хорошо! Сколько всего для ребятишек, на любой вкус, были бы деньги…
Купил огромную детскую машину для Глеба — очень люблю большие подарки. Чтобы сразу была реакция, удивление: вот это да!
31 декабря поехал на «ёлку». Так мы между собой называем торжественный приём в Кремле, который устраивает обычно Юрий Михайлович Лужков.
Врачи очень не советовали ехать. Наина тоже была против. Я никого не послушался. Дал команду помощникам: готовьтесь.
Дорога до Кремля знакомая, недлинная. Кортеж несётся сквозь принаряженную, сверкающую Москву. Ну вот, хоть почувствую праздник.
… С первых секунд в Большом Кремлёвском дворце испытал какие-то новые, для себя необычные чувства. После долгого отсутствия я почти физически ощутил на себе тысячи внимательных взглядов. Чувствительность, оказывается, после операции совсем другая. Как будто кожа стала тоньше. Этого я не предполагал…
Наверное, за долгие годы жизни в публичной политике вокруг тебя появляется какая-то невидимая броня. Ты ко всему привыкаешь — к спинам охранников, к постоянному врачу, который дежурит где-то рядом, к толпам людей, к пожиманию сотен рук, к ауре ожидания, которая тебя сопровождает, к пространству, которое вокруг тебя всегда должно оставаться пустым. Привычка спасает от неловких движений или слов.
Оказывается, после операции эту привычку я на какое-то время утратил. Появилось совершенно незнакомое чувство — неудобно, неловко, все смотрят. С трудом взял бокал шампанского, простоял положенное время, произнёс речь.
А через несколько дней после Нового года я пошёл в баню.
Пытался убедить себя: все, хватит лазарета, я нормальный человек. Езжу на работу, пью шампанское, хожу в баню. Пришёл, разделся. А баня ещё не нагрелась…
7 января меня с подозрением на пневмонию госпитализировали в ЦКБ.
Наина до сих пор не может себе простить, что не уследила.
РОССИЯ И ГЕНЕРАЛЫ
Россия всегда гордилась своими генералами.
Генералами войны 1812 года, генералами Крымской кампании (хоть и проигранной), генералами Михаилом Скобелевым, Алексеем Брусиловым, великими полководцами Второй мировой: Георгием Жуковым, Константином Рокоссовским, Иваном Коневым…
Даже такие противоречивые фигуры, как герои гражданской войны Михаил Тухачевский, Василий Блюхер, Иона Якир, в истории остались людьми героическими. Мы до сих пор переживаем, строим догадки: а как бы сложилась наша жизнь, если бы Сталин их не посадил, не расстрелял? Может, и в Великой Отечественной погибло бы меньше людей?
В известном фильме Никиты Михалкова «Утомлённые солнцем» есть потрясающий момент: красного генерала везут на Лубянку, уже избитого, со сломанным носом. Ещё полчаса назад этот человек был национальным героем, а сейчас все: он раздавлен, не может сдержать рыданий — кровь, сопли, слезы. А кто это сделал? Да всего лишь трое дюжих чекистов: сунули в морду несколько раз кулачищем, и все — огромный сильный человек сломался. Помню, я смотрел фильм и думал: как же так? Что за время было? Человек, не боявшийся командовать огромными соединениями, армиями, мировой войны не боявшийся, даже жаждавший этой мировой войны, — и вот он стал в одно мгновение никем, нет его. И вся его надежда — позвонить Сталину!
И ещё подумал: а вот если бы не расстреливали мирное население знаменитые красные генералы, не объявляли тотальный террор бунтовавшим крестьянам и казакам, не вычищали под корень целые социальные пласты — может, и не пришлось бы ехать потом в арестантской машине?
Почему я об этом говорю так подробно?..
… Вплоть до выборов 96-го года новая волна российских генералов-политиков оказывала сильнейшее воздействие на нашу жизнь. Судите сами. Генерал Павел Грачев, министр обороны. Генерал Джохар Дудаев, президент «независимой Чечни». Генерал Александр Лебедь, кандидат в президенты России и секретарь Совета безопасности. Генералы Александр Коржаков, руководитель моей охраны, и Михаил Барсуков, директор Федеральной службы безопасности. У каждого — своя история. О каждом есть что сказать.
Прошлую свою книгу, которую писал по горячим следам, закончил на трагических событиях осени 1993 года. Тогда мне казалось, что все — с коммунизмом в стране покончено раз и навсегда. Никому не хотелось доводить дело до массовых столкновений. Но раз уж Верховный Совет во главе с Хасбулатовым навязал президенту и стране логику гражданской войны, пришлось действовать очень жёстко и быстро. Это были страшные для Москвы дни.
И все-таки главной своей победой считаю то, что нам удалось избежать широкомасштабного кровавого столкновения, гражданской войны между сторонниками коммунистического Верховного Совета и законной президентской властью по всей России.
… Вот тогда я впервые глубоко об этом задумался. Можно сказать и по-другому — тогда я впервые столкнулся с типом генерала без убеждений.
Суровые внешне, как бы из железа сделанные, волевые, чёткие, приверженцы присяги и долга — такими они хотели выглядеть. А на поверку вышло как раз наоборот.
Часто у скромного гражданского человека, застенчивого и книжного (самые яркие примеры — Сахаров, Лихачёв, Собчак, Старовойтова), и убеждения твёрже, и поступки решительнее.
Список примеров тут может быть бесконечен.
Все это время — с 90-го по 96-й, — теперь я в этом абсолютно убеждён, над Россией висела тень смуты, гражданской войны. Многие россияне с глухой тоской верили в то, что все так и будет: новый военный переворот, хунта, растаскивание на множество маленьких республик, короче, вариант Югославии. Или, если ближе к нашей истории, — вариант 1918 года. Страшный вариант. Он был возможен. Многие тогда уезжали из страны именно по этой причине.
И действительно, объективные обстоятельства подталкивали нас именно к такому развитию.
Советская империя строилась много лет без тени сомнений, по железному генеральному плану. Внутренних противоречий не замечали. Сценария, по которому империи придётся уйти с ряда территорий, уступить место новым государственным образованиям, даже не предполагали, не имели в виду. Экономику развивали исходя не из местных потребностей и уклада жизни, а разом всю, на одну шестую часть суши. После развала Союза в роли эмигрантов оказалась огромная часть русскоязычного населения в республиках, где они десятки лет обслуживали имперскую промышленность, науку, культуру. В тех городах и областях, куда продовольствие завозили из других регионов и где производили только сталь, танки, ракеты, приборы и так далее, из-за рухнувшего внутреннего рынка произошла почти экономическая катастрофа. К обычным безработным добавились безработные офицеры — наша армия быстро покидала Европу.
В 1991 году, в дни августовских событий, когда рухнула советская власть, мне лично казалось, что уж с идеологией-то в стране все будет в порядке. Все тогда дружно ненавидели коммунизм и коммунистов, все клеймили лживый режим…
Наш российский народ очень верит в силу слова. И я такой же. Потребность в пропаганде, потребность верить красивым словам в нас неистребима.
Слишком долго нас трясло и в годы горбачевской перестройки, и после её краха, слишком много политики было на экранах телевизоров. Образ мирной, благоустроенной, позитивной России никак не мог родиться. Ему мешали путчи, бытовая неустроенность, экономическая «шоковая терапия», ломка всего старого уклада. Да и я считал, что ничего искусственного здесь создавать не надо. Не нужна пропаганда новой жизни. Новая жизнь сама собой убедит людей в том, что она уже есть.
… И чувство обиды, потери всего привычного породило новую генерацию политиков.
С одной стороны, истерично-озлобленных депутатов, для которых важно было оседлать эту идею национальной ущемленности.
С другой — харизматических генералов, которые были готовы в любой момент встать во главе каких-нибудь очередных «событий».
Вот вам генерал Дудаев. Вроде бы настоящий армейский генерал, можно сказать, видный советский военачальник. Командовал подразделением стратегической авиации, держал в руках штабные карты Европы. Казалось бы, человек образованный.
Неужто уже тогда, в 91-м, он возвращался домой в Чечню, имея в голове план: выйти из состава России, объявить шариатскую республику? Неужели не давали покоя лавры Хомейни или Каддафи? Я этого себе представить не могу. Но оказалось именно так — на «историческую родину» вернулся одержимый безумными идеями человек. За грозными, эпохальными событиями 91-го мы проглядели эту национальную катастрофу Чечни. Не верили, не могли представить, что такое возможно.
Масштабы насилия, охватившие республику в первые же годы правления Дудаева, были просто невероятны. Сначала десятки, потом сотни тысяч людей, и русских, и чеченцев, покинули в те годы Чечню под проклятия и угрозы.
Но главная опасность была даже не в этой невиданной эскалации дикости. На территории России образовалась криминальная чёрная дыра. Всплеск криминала — особая тема. Я к ней ещё обязательно вернусь. Здесь чеченцы выглядят не хуже и не лучше других народов — у каждого народа есть свои бандиты. Но только в Чечне этот бандитизм стал практически легальным видом дохода, стал гражданской доблестью. Одно дело, когда государство худо-бедно, но пытается бороться с оргпреступностью на своей территории, в своих городах, где органы правопорядка имеют хоть какой-то ресурс власти. Другое дело — если местная власть сама помогает бандитам и они могут в любой момент исчезнуть со своими деньгами, с заложниками, с оружием в эту самую чёрную дыру.
Тогда, осенью 94-го, перед началом первой чеченской войны, общество, напуганное путчами, не хотело никаких конфликтов.
Но Дудаев угрожал России, шантажировал её террористическими актами, взрывами на военных объектах, на атомных электростанциях. Человек, который озвучивает такое, в принципе, не может и не должен быть субъектом переговоров.
Чеченцы очень гордятся тем, как долго и как часто они воевали с большой Россией: в XIX веке — с царём, в гражданскую — с белыми генералами, после войны — с чекистами.
На этом национальном мифе, на том, что чеченцы ещё в древней истории чувствовали враждебность со стороны других горских племён, и сыграл Дудаев. Ничто в его лощёном провинциальном облике — шляпа, галстук, усики — не напоминало сегодняшних главарей вооружённых банд, которые пришли ему на смену и терроризировали Россию уже не на словах, а на деле. Но именно Дудаев — духовный отец этих людей.
И помог ему в этом ещё один миф — об исламской революции. Опасный миф. И самое печальное, что в том числе и грубая политика Советского Союза привела к возникновению мирового исламского экстремизма. Сколько лет мы в СССР «боролись с сионизмом», осуждали Израиль, помогали палестинцам и другим арабским движениям, не брезгуя терроризмом. Сколько лет потом воевали в Афганистане. В результате привозной социализм, террористические методы, насаждавшиеся нашими же спецслужбами, сомкнулись с самыми радикальными и страшными исламскими сектами и… с ненавистью к России и к русским, которая возникла во время афганской войны.
Генералами войны 1812 года, генералами Крымской кампании (хоть и проигранной), генералами Михаилом Скобелевым, Алексеем Брусиловым, великими полководцами Второй мировой: Георгием Жуковым, Константином Рокоссовским, Иваном Коневым…
Даже такие противоречивые фигуры, как герои гражданской войны Михаил Тухачевский, Василий Блюхер, Иона Якир, в истории остались людьми героическими. Мы до сих пор переживаем, строим догадки: а как бы сложилась наша жизнь, если бы Сталин их не посадил, не расстрелял? Может, и в Великой Отечественной погибло бы меньше людей?
В известном фильме Никиты Михалкова «Утомлённые солнцем» есть потрясающий момент: красного генерала везут на Лубянку, уже избитого, со сломанным носом. Ещё полчаса назад этот человек был национальным героем, а сейчас все: он раздавлен, не может сдержать рыданий — кровь, сопли, слезы. А кто это сделал? Да всего лишь трое дюжих чекистов: сунули в морду несколько раз кулачищем, и все — огромный сильный человек сломался. Помню, я смотрел фильм и думал: как же так? Что за время было? Человек, не боявшийся командовать огромными соединениями, армиями, мировой войны не боявшийся, даже жаждавший этой мировой войны, — и вот он стал в одно мгновение никем, нет его. И вся его надежда — позвонить Сталину!
И ещё подумал: а вот если бы не расстреливали мирное население знаменитые красные генералы, не объявляли тотальный террор бунтовавшим крестьянам и казакам, не вычищали под корень целые социальные пласты — может, и не пришлось бы ехать потом в арестантской машине?
Почему я об этом говорю так подробно?..
… Вплоть до выборов 96-го года новая волна российских генералов-политиков оказывала сильнейшее воздействие на нашу жизнь. Судите сами. Генерал Павел Грачев, министр обороны. Генерал Джохар Дудаев, президент «независимой Чечни». Генерал Александр Лебедь, кандидат в президенты России и секретарь Совета безопасности. Генералы Александр Коржаков, руководитель моей охраны, и Михаил Барсуков, директор Федеральной службы безопасности. У каждого — своя история. О каждом есть что сказать.
Прошлую свою книгу, которую писал по горячим следам, закончил на трагических событиях осени 1993 года. Тогда мне казалось, что все — с коммунизмом в стране покончено раз и навсегда. Никому не хотелось доводить дело до массовых столкновений. Но раз уж Верховный Совет во главе с Хасбулатовым навязал президенту и стране логику гражданской войны, пришлось действовать очень жёстко и быстро. Это были страшные для Москвы дни.
И все-таки главной своей победой считаю то, что нам удалось избежать широкомасштабного кровавого столкновения, гражданской войны между сторонниками коммунистического Верховного Совета и законной президентской властью по всей России.
… Вот тогда я впервые глубоко об этом задумался. Можно сказать и по-другому — тогда я впервые столкнулся с типом генерала без убеждений.
Суровые внешне, как бы из железа сделанные, волевые, чёткие, приверженцы присяги и долга — такими они хотели выглядеть. А на поверку вышло как раз наоборот.
Часто у скромного гражданского человека, застенчивого и книжного (самые яркие примеры — Сахаров, Лихачёв, Собчак, Старовойтова), и убеждения твёрже, и поступки решительнее.
Список примеров тут может быть бесконечен.
Все это время — с 90-го по 96-й, — теперь я в этом абсолютно убеждён, над Россией висела тень смуты, гражданской войны. Многие россияне с глухой тоской верили в то, что все так и будет: новый военный переворот, хунта, растаскивание на множество маленьких республик, короче, вариант Югославии. Или, если ближе к нашей истории, — вариант 1918 года. Страшный вариант. Он был возможен. Многие тогда уезжали из страны именно по этой причине.
И действительно, объективные обстоятельства подталкивали нас именно к такому развитию.
Советская империя строилась много лет без тени сомнений, по железному генеральному плану. Внутренних противоречий не замечали. Сценария, по которому империи придётся уйти с ряда территорий, уступить место новым государственным образованиям, даже не предполагали, не имели в виду. Экономику развивали исходя не из местных потребностей и уклада жизни, а разом всю, на одну шестую часть суши. После развала Союза в роли эмигрантов оказалась огромная часть русскоязычного населения в республиках, где они десятки лет обслуживали имперскую промышленность, науку, культуру. В тех городах и областях, куда продовольствие завозили из других регионов и где производили только сталь, танки, ракеты, приборы и так далее, из-за рухнувшего внутреннего рынка произошла почти экономическая катастрофа. К обычным безработным добавились безработные офицеры — наша армия быстро покидала Европу.
В 1991 году, в дни августовских событий, когда рухнула советская власть, мне лично казалось, что уж с идеологией-то в стране все будет в порядке. Все тогда дружно ненавидели коммунизм и коммунистов, все клеймили лживый режим…
Наш российский народ очень верит в силу слова. И я такой же. Потребность в пропаганде, потребность верить красивым словам в нас неистребима.
Слишком долго нас трясло и в годы горбачевской перестройки, и после её краха, слишком много политики было на экранах телевизоров. Образ мирной, благоустроенной, позитивной России никак не мог родиться. Ему мешали путчи, бытовая неустроенность, экономическая «шоковая терапия», ломка всего старого уклада. Да и я считал, что ничего искусственного здесь создавать не надо. Не нужна пропаганда новой жизни. Новая жизнь сама собой убедит людей в том, что она уже есть.
… И чувство обиды, потери всего привычного породило новую генерацию политиков.
С одной стороны, истерично-озлобленных депутатов, для которых важно было оседлать эту идею национальной ущемленности.
С другой — харизматических генералов, которые были готовы в любой момент встать во главе каких-нибудь очередных «событий».
Вот вам генерал Дудаев. Вроде бы настоящий армейский генерал, можно сказать, видный советский военачальник. Командовал подразделением стратегической авиации, держал в руках штабные карты Европы. Казалось бы, человек образованный.
Неужто уже тогда, в 91-м, он возвращался домой в Чечню, имея в голове план: выйти из состава России, объявить шариатскую республику? Неужели не давали покоя лавры Хомейни или Каддафи? Я этого себе представить не могу. Но оказалось именно так — на «историческую родину» вернулся одержимый безумными идеями человек. За грозными, эпохальными событиями 91-го мы проглядели эту национальную катастрофу Чечни. Не верили, не могли представить, что такое возможно.
Масштабы насилия, охватившие республику в первые же годы правления Дудаева, были просто невероятны. Сначала десятки, потом сотни тысяч людей, и русских, и чеченцев, покинули в те годы Чечню под проклятия и угрозы.
Но главная опасность была даже не в этой невиданной эскалации дикости. На территории России образовалась криминальная чёрная дыра. Всплеск криминала — особая тема. Я к ней ещё обязательно вернусь. Здесь чеченцы выглядят не хуже и не лучше других народов — у каждого народа есть свои бандиты. Но только в Чечне этот бандитизм стал практически легальным видом дохода, стал гражданской доблестью. Одно дело, когда государство худо-бедно, но пытается бороться с оргпреступностью на своей территории, в своих городах, где органы правопорядка имеют хоть какой-то ресурс власти. Другое дело — если местная власть сама помогает бандитам и они могут в любой момент исчезнуть со своими деньгами, с заложниками, с оружием в эту самую чёрную дыру.
Тогда, осенью 94-го, перед началом первой чеченской войны, общество, напуганное путчами, не хотело никаких конфликтов.
Но Дудаев угрожал России, шантажировал её террористическими актами, взрывами на военных объектах, на атомных электростанциях. Человек, который озвучивает такое, в принципе, не может и не должен быть субъектом переговоров.
Чеченцы очень гордятся тем, как долго и как часто они воевали с большой Россией: в XIX веке — с царём, в гражданскую — с белыми генералами, после войны — с чекистами.
На этом национальном мифе, на том, что чеченцы ещё в древней истории чувствовали враждебность со стороны других горских племён, и сыграл Дудаев. Ничто в его лощёном провинциальном облике — шляпа, галстук, усики — не напоминало сегодняшних главарей вооружённых банд, которые пришли ему на смену и терроризировали Россию уже не на словах, а на деле. Но именно Дудаев — духовный отец этих людей.
И помог ему в этом ещё один миф — об исламской революции. Опасный миф. И самое печальное, что в том числе и грубая политика Советского Союза привела к возникновению мирового исламского экстремизма. Сколько лет мы в СССР «боролись с сионизмом», осуждали Израиль, помогали палестинцам и другим арабским движениям, не брезгуя терроризмом. Сколько лет потом воевали в Афганистане. В результате привозной социализм, террористические методы, насаждавшиеся нашими же спецслужбами, сомкнулись с самыми радикальными и страшными исламскими сектами и… с ненавистью к России и к русским, которая возникла во время афганской войны.