К этому моменту я внутренне для себя уже понял, что штурма Белого дома не избежать. Ещё раз созвонился со всеми, кто может быть задействован в операции, — Ериным, Грачевым, Барсуковым, попросил их подготовить силы к возможному штурму.
   Мой помощник по иностранным делам Дмитрий Рюриков сообщил о том, что к нему сейчас поступает информация со всего мира. В считанные минуты правительства большинства цивилизованных государств успели сориентироваться в ситуации и твёрдо,
   однозначно выступили в поддержку законной президентской власти в России.
 
   Ещё раз позвонил Грачеву. Он сообщил, что войска уже в Москве, двигаются по Ленинскому проспекту, Ярославскому, другим шоссе Москвы. Что здание Министерства обороны полностью блокировано бронетранспортёрами, к «Останкину» сейчас подойдут мощные подразделения армии. Вот-вот телецентр будет полностью освобождён.
   Я прошу созвониться с дежурным ГАИ по Москве, чтобы он уточнил, на каком километре от «Останкина» находятся боевые части. Через несколько минут звонит начальник ГАИ России генерал Фёдоров. Он сообщает, что никаких войск в Москве нет. Все они остановились в районе Московской кольцевой дороги. Хотелось грохнуть кулаком по столу и крикнуть ему: как остановились, они же должны быть рядом с телецентром! Но при чем тут начальник ГАИ?
   Периодически я уходил в комнату отдыха. Там был включён телевизор. Российский канал, единственная работающая программа, спасал Москву и Россию. Политики, артисты, бизнесмены, писатели — все, кому в эти минуты была дорога страна, каким-то образом узнавали, откуда идёт трансляция второго телеканала, приезжали на студию и призывали россиян встать на защиту демократии, свободы. Я на всю жизнь запомню потрясённую, но при этом твёрдую, мужественную Лию Ахеджакову. До сих пор её взволнованное лицо, хрупкий, срывающийся голос не выходят у меня из памяти. Обратился к согражданам Егор Гайдар. Он призвал всех москвичей выйти к зданию Моссовета. Потом его за это упрекали. Зачем, мол, было безоружных, незащищённых людей вести против вооружённых боевиков. Но его призыв сыграл свою роль. Выступил Виктор Черномырдин. Премьер-министр твёрдо сказал, что демократия, законная власть в стране будет защищена.
   Я видел, что примерно часовая информационная растерянность преодолена. Отключение четырех каналов, и к тому же основной — первой программы, ощущалось как катастрофа. Я не знаю, правильно ли поступило руководство «Останкина», принимая такое решение. Одни специалисты говорят, что была опасность захвата прямого эфира, другие — что существующие степени защиты технически не давали возможности нападавшим на «Останкино» выйти в эфир даже при работающих каналах. Дело не в этом. Ещё раз повторюсь: отключение государственного телевидения воспринималось огромной частью населения как катастрофа. И я испытал в тот момент нечто вроде нокдауна. Но после того, как активно, при этом очень эмоционально (так искусственно сыграть было бы невозможно) заработал российский канал, все резко переменилось. У большинства людей растерянность прошла. Это был очень важный перелом.
   Многие из тех, кто появлялся на экране, возмущались, почему молчит Ельцин, напрямую требовали, чтобы сказал своё слово президент.
   Но в тот момент мне пришлось решать более существенную задачу. К сожалению, не до выступления было. Я старался вывести из состояния стресса, паралича своих боевых генералов. Я видел, что армия, несмотря на все заверения министра обороны, по каким-то причинам не в состоянии немедленно включиться в защиту Москвы. А сил Министерства внутренних дел оказалось недостаточно для того, чтобы вести в столице боевые действия с вооружёнными до зубов боевиками.
   Я созвонился с Брагиным. В «Останкине» по-прежнему шёл бой. Ещё раз связался с Черномырдиным, Грачевым, Ериным. Грачев сообщил, что в Министерстве обороны начинается заседание коллегии. Я попросил Черномырдина, чтобы он вёл это заседание. Сказал, что в ближайшее время прибуду туда и я.
   Итак, к полтретьего ночи я имел следующую картину. Бой, который продолжал идти в «Останкине», прямо в здании телецентра. Милиция, от которой требовали не ввязываться в столкновения и которая после первого же нападения ушла, оставив город на растерзание вооружённым бандитам. И армия, численность которой составляет два с половиной миллиона человек, но в которой не нашлось и тысячи бойцов, хотя бы одного полка, чтобы оказаться сейчас в Москве и выступить на защиту города.
   Картина была, мягко говоря, безрадостная. Но, как ни странно, именно в эти минуты у меня не было ни малейшего сомнения в том, что и милиция и, в ближайшие часы, армия полностью возьмут контроль над вооружёнными группировками, мечущимися по городу. Несколько человек постоянно общались в эти ночные часы со мной. Наверное, пройдёт время, и они напишут воспоминания об этих тревожных мгновениях. Они смогут подтвердить: в этот момент я был уверен, что 4 октября — последний день гражданской войны в истории России.
   Я вызвал машину, оделся и поехал в Министерство обороны. От Кремля до штаба МО, около Арбата, пять минут. Немного времени, но мне было вполне достаточно, чтобы понять, что же на самом деле случилось у Грачева. Почему войска, которые, по его словам, уже почти два часа как должны были освободить «Останкино», блокировать Белый дом, подготовиться к штурму, на самом деле в Москву так ещё и не вступили.
   Все — и я, президент, и он, министр обороны, и правительство, и общество наше, — все мы оказались заложниками красивой формулы: армия вне политики. И гордились этим глубоко демократическим лозунгом. А теперь, когда призвали армию защитить общество от фашистов и уголовников, удивляемся: а что это армия так неохотно реагирует?.. Отчего это она так плохо слушается? Её рвали на части, каждый тянул в свою сторону. Хорошо хотя бы и то, что не нашёлся какой-нибудь сумасшедший полковник, который вполне мог бы поднять эскадрилью с бомбардировщиками и полететь на Москву, защищать своего друга боевого генерала Руцкого. Этого, слава Богу, не произошло, думал я. И не надо сейчас кричать, требовать чего-то, не надо устраивать истерик. Напротив, надо поддержать их, надо, чтобы они увидели, что президент спокоен, уверен и в себе, и в армии.
   …В это время бронетранспортёры, перегородившие проезд к зданию Министерства обороны, отползали от проходов, давая моему «ЗИЛу» возможность вкатить во дворик. Поднялся наверх. Там уже шло заседание коллегии, во главе стола сидел Виктор Черномырдин. Когда я вошёл, все замолчали, посмотрели на меня. Я сел чуть в стороне, попросив продолжить обсуждение.
   Кто-то из командующих докладывал, что часть войск сейчас занята на сельхозработах в Подмосковье, после 21 сентября, посоветовавшись с Лужковым, решили их с полей не снимать. Вообще, должен сказать, вид у генералов был сумрачный, виноватый. И они, видимо, чувствовали несуразность ситуации: законная власть висит на волоске, а армия не может защитить её — кто на картошке находится, кто воевать не хочет…
   Стали обсуждать вопрос о взятии Белого дома. Всем ясно было, что этот основной очаг разжигания войны должен быть локализован. Черномырдин спрашивает: «Так какие будут предложения?» В ответ тяжёлая, мрачная тишина.
   Неожиданно для меня попросил слова начальник охраны Коржаков. Он сказал, что, поскольку в августе 91-го ему и нескольким его сотрудникам пришлось вплотную заниматься обороной Белого дома, естественно, все варианты захвата здания рассматривались. Штурм мог начаться и со стороны подземных коммуникаций, и с крыши и т.д. Он попросил, чтобы дали слово его офицеру из главного управления охраны, у которого есть конкретный план взятия Белого дома.
   Черномырдин спросил, нет ли возражений, и после этого Коржаков пригласил в зал заседаний седого военного, который представился капитаном первого ранга Захаровым. Видимо, от такого обилия звёзд, генеральских погон он поначалу смутился, голос его слегка срывался. Но потом он заговорил уверенно. Захаров сказал, что предлагает сначала использовать танки, десять машин, которые должны будут подойти к Белому дому с двух сторон: пять расположатся у парка имени Павлика Морозова и ещё пять со стороны
   Новоарбатского моста. Несколько выстрелов по верхним этажам подействуют на боевиков из Белого дома парализующе. Затем должны пойти десантные войска, которые создадут прикрытие для спецподразделений. И, наконец, последним ударом станет работа уже внутри Белого дома спецгрупп «Альфа» и «Вымпел». Каждому этапу он находил объяснения, связанные с особенностями самого здания, возможностями его обороны. Он считал, что такой план взятия Белого дома приведёт к наименьшему количеству жертв среди обороняющихся.
   Я увидел, как оживились генералы, как приободрился Черномырдин. Когда появился реальный план, стало легче, с ним можно было спорить, не соглашаться, уточнять, но уже была точка отсчёта. Пожалуй, именно с этого момента, а часы показывали четвёртый час ночи, наступил моральный перелом и у всех участников совещания. Тут же командующий сухопутными войсками и начальник штаба Вооружённых Сил связались с командирами дивизий, и через несколько минут доложили коллегии, что в семь утра танки могут быть на месте дислокации.
   Черномырдин спросил: «Принципиальных возражений ни у кого нет, план принимается?» Все одобрительно кивнули. Тут слова попросил Грачев. Он, медленно выговаривая слова, обратился ко мне: «Борис Николаевич, вы даёте мне санкцию на применение в Москве танков?»
   Я посмотрел на него. Молча. Он ответил таким же прямым взглядом, потом отвёл глаза. Черномырдин не выдержал, сказал: «Павел Сергеевич, ну, вы что, вам поручено командовать операцией, почему президент должен решать, какие именно вам для этого необходимы средства?!» Грачев проговорил что-то вроде того, что, конечно, он самостоятельно примет решение, но ему важно было уточнить…
   Я встал, попросил дальнейшие детали обсудить без меня, а Грачеву сказал: «Я вам письменный приказ пришлю». И поехал в Кремль.
   Первым делом вызвал Илюшина, попросил подготовить распоряжение о том, что Грачеву поручается командование операцией по освобождению Белого дома от засевших там вооружённых боевиков и формирований. Через несколько минут Илюшин принёс готовый документ. Я подписал его, и тут же попросил, чтобы фельдсвязью курьер немедленно доставил распоряжение Грачеву лично в руки.
   Да, я давил, давил на них, не давая возможности засомневаться, не позволяя расслабиться, закрасться слабости, неуверенности. Нам и так слишком дорого обошлись несколько часов растерянности. Я действовал жёстко, напористо, видимо, в эти минуты многие на меня обижались. Но было не до церемоний.
   После возвращения из Министерства обороны, когда механизм управления полностью включился — а в том, что он и дальше будет крутиться, работать, я уже был абсолютно уверен, — я мог теперь обратиться к москвичам, россиянам. Записывал моё выступление на телекамеру наш кремлёвский видеооператор Александр Кузнецов, мы не стали никого приглашать с телевидения, там сейчас каждый человек был на счёту. Вся запись продолжалась не более десяти минут. Вскоре по каналам агентств сообщили, что обращение президента в ближайшее время будет передано по телевидению. В это время туда неслась машина с нашей охраной, в руках у курьера была видеокассета.
   Ну, а как брали здание парламента, все знают. Вряд ли к этому можно что-то добавить. Программа CNN вела репортаж о штурме Белого дома на весь мир, и повторять то, что все отлично помнят, видели своими глазами, не имеет смысла. Были танки, были выстрелы, были автоматные очереди, зеваки, пришедшие смотреть на спектакль, в котором убивают не понарошку, а взаправду. Были убитые, много убитых. И горе было общее, без делёжки на наших и ненаших. Все — наши…
   Вечером я пригласил в Кремль Черномырдина, Ерина, Грачева, Филатова. Уже в 16.30 было известно, что практически всю верхушку Белого дома удалось арестовать. Как раз в это время Коржаков с охраной на БТР и БМП сопровождал всех их в Лефортовскую тюрьму, принадлежащую Министерству безопасности, а до этого КГБ. Я почему-то в этот момент вспомнил о Баранникове. Представил, с каким ужасом он, который всего два месяца назад был генералом, начальником, в том числе и этого хозяйства, войдёт сейчас в камеру… Потом отогнал от себя эту мысль. Он все сделал своими руками и лично сам себе подписал приговор, по которому через несколько минут окажется в Лефортовской тюрьме. Об остальных даже не хотелось и вспоминать.
   «Октябрьская революция» 1993 года безуспешно завершилась.
   И помянем погибших…

Глава 10. Преждевременные итоги

   В ожидании нового века
 
   Бывшая империя не исчезает просто так. Она готовит нам все новые и новые катаклизмы. Она воспроизводит новых бойцов, фанатов, лидеров в погонах или без них. Империя мстит за свою гибель.
   Как же уберечься от этого политического Чернобыля? Я думаю, надо научиться прежде всего честно и объективно анализировать ситуацию. Не впадать в эйфорию, но и не поддаваться депрессии, которая — не скрою — охватила меня после этих трагических событий. Все тогда бросились строить безумные предположения об изощрённых провокациях, о спланированном заговоре против Белого дома. Я рассказал, как все было на самом деле. Но хотелось бы разобраться и в причинах происшедшего.
   Политика — дело тяжёлое, иногда страшное, но все же человеческое. В ней те же законы, что и в жизни. И у политика должна быть брезгливость, чистоплотность, не должен он ради высокой идеи пачкаться в грязи.
   Никто не заставлял боевого офицера Руцкого, профессора Хасбулатова, считающих себя политиками глубоко нравственными, пользоваться помощью неонацистов. Именно у стен Белого дома прошли своё боевое крещение русские фашисты, боготворящие Гитлера и его идеи. Именно от Белого дома шли импульсы, толкающие людей на самое страшное — поджигать, убивать, громить. Русский бунт, бессмысленный и беспощадный, здесь провоцировали, готовили, тщательно планировали. И делали это под прикрытием высокого звания «политической оппозиции».
   Я думаю, что вот эта чисто этическая причина и есть самая основная. В неразборчивости вкусов моих оппонентов — причина их краха. В их моральной ослепленности. В том состоянии возбуждения, какого-то опьянения событиями, в котором они пребывали все эти дни.
   3 октября Руцкой и Хасбулатов обратились к народу с воззванием. Это произошло в тот момент, когда была захвачена мэрия. Они решили, что началось настоящее народное восстание. Они взывали:
   «Дорогие друзья! Победа ещё не окончательная, против вас могут быть брошены вооружённые формирования под руководством продажных командиров. Их поддержат прислужники и приспешники Ельцина. Будьте бдительны и стойки. Мы обращаемся ко всем коллективам, ко всем гражданам нашей Родины: не выполняйте преступные указы и распоряжения ельцинистов. Объединяйтесь вокруг законно избранных органов власти — Советов народных депутатов.
   Мы обращаемся к воинам российской армии и флота: проявите гражданское мужество, сохраните воинскую честь на верность конституции, поддержите конкретными действиями народовластие и закон. Россия будет благодарна вам и по достоинству оценит настоящих патриотов».
   Вот такие слова. Мне понятно то глубочайшее потрясение, опустошение, которое испытали жители России после октябрьских событий. Жутко, когда танки стреляют в твоей столице. Когда гибнут люди. И хочется первым делом обвинить во всем центральную власть.
   Но представьте себе, какие реки крови пролились бы, если задуманное авторами этого обращения свершилось. Если бы армия против армии. Солдаты против солдат. Толпа на толпу. Никакие переговоры с людьми, призывающими народ к братоубийственной войне — недопустимы. Я напомню, что это обращение принято ими ещё до штурма «Останкина».
   Какие великие исторические решения должен был принять съезд, сидящий в Белом доме? Быстренько вернуть нашей Родине «былую славу»? Присоединить Крым к России? Объявить Молдавию, Грузию, Украину, Среднюю Азию, Прибалтику зоной исконно русских интересов? И сказать, что всех несогласных ждёт встреча с русским оружием?
   И это было бы лишь началом. Куда более «смелые и решительные» люди ждали своего часа. Люди, которых обуревает жажда глобальной войны с западной цивилизацией. А началась бы эта война с войны внутри России, с местными врагами — со всеми, кто думает иначе, кто «прислуживал ельцинистам». Война и террор стояли на нашем пороге, хотя мы этого совсем не ждали.
   Держать всю Россию в напряжении — это мы умеем. Недаром к Белому дому со всех концов страны стянулись такие романтичные, возвышенные люди — один из них написал на стене церковной колокольни, откуда стрелял по людям из снайперской винтовки: «Я убил пять человек, и очень рад».
 
   Запомнил взгляд Грачева. Тяжёлый взгляд. Ох, как нелегко ему далось это решение. Применять боевое оружие в мирное время — для солдат и офицеров тяжелейшее испытание. Мы это поняли ещё по августовскому путчу. И тогда никто не хотел никого убивать.
   Белый дом был миной с запущенным механизмом, подложенной под Россию. Оставались минуты, секунды. И взрыв был неминуем. Да, стрелять, Павел Сергеевич! Стрелять, чтобы спасти Россию. Спасти мирных людей, спасти миллионы от гражданской войны, в которой нет правых и виноватых, в которой брат идёт на брата, сын на отца. Ведь это уже было. Когда позволили. Когда пропустили вооружённую толпу к Зимнему дворцу. Такую же накачанную лозунгами толпу, с боевиками, комиссарами во главе. История повторилась. Но только теперь Россия оказалась умнее.
   Я стараюсь сегодня спокойно принимать критику. В душе каждого пишущего и говорящего болит эта незажившая рана. Нормальному человеку очень трудно забыть, трудно отойти от этого кровавого безумия.
   Сейчас ругают президента Ельцина так много и так беспощадно, как не ругали до этого при жизни ни одно первое лицо в России.
   Но сегодня ругать начальство — у нас уже перестаёт быть делом жизни. Наконец-то!
   В России исчезает страх. Тот страх, затаённость, угрюмость, которые всегда были свойственны русскому обществу. Возникает невиданная ситуация. Власть становится как бы продолжением частной жизни. Жизни граждан. Президент — один из граждан, а не какое-то исключительное существо, сидящее где-то там наверху, грозное и недоступное.
   Меняется сама основа, на которой строилась всегда русская история. Наступает конец узурпаторскому периоду.
   Ценности частной, семейной жизни и в России выдвигаются на передний план. «Государева служба», конечно, остаётся сферой приложения сил для очень многих людей, но мы перестаём ей придавать какое-то священное значение. Государству важна не служба граждан, а сами граждане. Меняется и отношение людей к первому лицу в государстве.
   Есть ускользающая, иррациональная причина, по которой происходит этот странный парадокс: ругают почём зря, а голосуют почему-то «за».
   Вообще как только меня не разбирают. И Водолей я, оттого то-то и то-то. И с людьми я не умею работать. И только в экстремальной ситуации могу существовать. Это критика интеллигентская. А вот примитивная: пьёт. После выпитого плохо соображает. Чего ему скажут, то и делает. Ну и так далее.
   Причина этого раздражения в одном. На месте Ельцина можно представить любого человека. Снята огромная дистанция между обществом и властью, которая всегда в России была. Стало очевидным, что окончательно ушла в небытие схема, по которой жил русский человек — «мы» и «они». Вот «мы» — нормальные, простые, обычные люди с обычными радостями и горестями. Вот «они» — власть имущие, богатые. Им все можно, у них есть все. Между «нами» и «ими» — стена. Стена власти.
   С такой рабской психологией мы жили, жили, жили. И стало вдруг ясно, что нет стены. Там, в Кремле, такие же «мы».
   За эти годы произошла в России важная вещь. Люди не хотят какой-то абстрактной власти, сидящей в Кремле. Человек, ставший первым лицом в государстве — должен быть понятным, контролируемым, зависимым от мнения общества. Он должен прислушиваться.
 
   Очень люблю дарить подарки. Удивительное чувство в Новый год — когда мрачный холод зажигается этой феерией. Тут и ёлка, и иллюминация, и салюты, все блестит. Только мы, русские, мне кажется, можем ощутить всю прелесть этого новогоднего блеска, по контрасту с жуткими морозами, снежными заносами, пургой.
   И это вечное ожидание нового — как-то мистически связано с нашей наивной верой в лучшие перемены. Как верили в России в революционеров, в революцию, в светлый рай, который наступит совсем скоро. Все были зачарованы этой «музыкой революции». Как дети на новогоднем празднике.
   Насколько я понимаю, это вечное ожидание чуда помогает и российским реформам. Люди не просто терпеливы, но они и верят. Верят в само слово «реформа».
   На том же играет и «непримиримая оппозиция»: вот свергнем клику Ельцина, и по мановению волшебной палочки появится Советский Союз с сытой, понятной, привычной жизнью. Потекут молочные реки…
   Но куда бы ни повернула русская история — они не потекут. Реформа — это мучительное избавление от родовых травм, болезненное расставание с тяжкой наследственностью. Ничего, кроме боли, сама по себе реформа не несёт.
   И даже когда кончится самый тяжёлый период — рассчитывать надо будет только на себя. На собственные душевные и физические силы.
   Само существование в мире огромного российского государства — накладывает на нас особый отпечаток. Мы очень зависимы от этого пространства, этой необъятности, до мозга костей включены в неё.
   Смешиваются нации. Смешиваются культуры. И все же постоянное сравнение, постоянная оглядка на соседей будет свойственна русскому сознанию — не знаю, сколько ещё лет. Этот вечный комплекс замкнутой на саму себя страны подарен нам самой природой, человеческой историей, определившей России именно такое место.
   Мы окружены очень разными и очень противоречивыми интересами других стран. Россия всегда держала вокруг себя контролируемое пространство, все время расширяясь. Она напрягала силы, захватывая все больше и больше территорий. Вступив в противоборство уже со всей западной цивилизацией. И в результате надорвалась не материально, но духовно. Такая степень самоизоляции невозможна.
   Но и размывать, терять свою могучую энергетику не следует. Вокруг нас сейчас — промежуточное, неустоявшееся пространство СНГ. Никто не хочет быть в зависимости от России. И в то же время никто не хочет Россию потерять. В результате этой двойственности, этого разброда и шатания независимых государств мы никак не можем определить концепцию своей национальной безопасности.
   Ответственность за спокойствие вокруг — у нас не только стратегического, но и морального плана, даже семейного. Наши народы — все без исключения народы СССР — это породнённые народы. Тысячи кровных уз. Общая память, общая культура, общие жертвы в войне и от сталинского террора.
   Этого нельзя забыть, от этого не уйдёшь. Породненность — великая вещь, она обязывает нас смотреть вокруг себя совсем другими глазами.
   И вообще, этот «русский комплекс» будет мучить нас до тех пор, пока мы не осознаем своё место в новом мире. Раньше нас мучил вполне объяснимый стыд: Советский Союз потенциально угрожал сообществу цивилизованных стран. Советского Союза нет, Россия никому не угрожает. Но теперь мы вроде как стыдимся того, что такие большие и бестолковые, не знаем, куда себя деть. Нас мучает какое-то ощущение пустоты.
   На самом же деле у России путь один — быть гарантом мира. То есть тем «большим человеком», который не только обязан не сталкиваться ни с кем на улице, чтобы не нанести вреда, но и смотреть поверх голов, охранять всех идущих рядом.
 
   Кто будет новым президентом России — сказать пока трудно. Но ясно, что это будет человек уже другой, послевоенной эпохи по году рождения и, скорее всего, другой по воспитанию, по биографии. Руководители, которые были начальниками ещё в коммунистическую или посткоммунистическую эпоху, уйдут один за другим со сцены.
   Надо наконец признать тот факт, что Россия плохо воспринимает демократию не только в силу каких-то глобальных исторических причин, но и по причинам весьма банальным — новое поколение никак не может прорваться к власти.
   Социалистическая манера мыслить сказывается на нас всех. Я уж про себя не говорю, со мной все понятно. От партийных комплексов избавляюсь мучительно. Но ведь почти весь средний чиновничий класс в России пришёл из партийных да исполкомовских кабинетов.
   Интеллигенция, средний класс — чураются власти, чураются политики, чураются активной социальной позиции. Жертвенности, готовности к духовному подвигу, к творчеству — у русских интеллектуалов хоть отбавляй. А желание поработать — с этим похуже. В политику из интеллигенции приходят люди с повышенным коэффициентом тщеславия. Порой с болезненным самомнением.
   Российская политика в ожидании новых лидеров, молодых ребят с головой, хорошим образованием, со здравым смыслом. Новое поколение должно выйти на авансцену как можно быстрее. Руководители из эпохи застоя умели «держать удар», что важно. Но мобильность мышления им совершенно не присуща. Быстрота принятия решений — тоже. Так мы далеко не уедем.
   Рано или поздно я уйду из политической жизни. Уйду по регламенту, по конституции, по закону. Я точно хочу создать прецедент нормального, цивилизованного, спокойного ухода политика.