— Ах, Лоп, ты так великодушен, так самоотвержен, что, право, я на твоем месте не мог бы так поступить!
— Да, но ведь ты любим ею, — это громадная разница. — Но не будем более говорить об этом, от прежней любви у меня осталось одно милое дорогое воспоминание — а сама любовь уже умерла — клянусь тебе!
— Не теряй надежды, брат! Как знать! быть может, и ты когда-нибудь…
— Ни слова более! Другой Ассунты я не встречу, а если бы даже и встретил, то не мог полюбить ее: сердце мое на веки умерло для любви!
— Мы никогда не расстанемся с тобой, Лоп; я был бы слишком несчастлив, если бы мне предстояла разлука с тобой!
— Ну, слава Богу! Я рад, что слышу от тебя эти слова. Теперь надо подумать о тебе и о Ассунте: когда вы обвенчаетесь?
Лицо молодого человека вдруг омрачилось.
— На нас еще лежит одна священная обязанность, брат, — сказал он, — пока отец наш не будет отомщен, я не могу и не хочу думать о своем счастье!
— Это ты хорошо сказал, Рафаэль! Прежде всего нам надо не забыть об отце. Ты, верно, знаешь, что о нас и без того уже говорят не мало, с тех пор как мы с тобой предприняли эти постройки.
— Что же говорят?
— Да многое, не особенно лестное и приятное для нас с тобой.
— Что же именно?
— Говорят, что мы сначала рвали и метали, что слушая нас, можно было думать, что отец наш будет отомщенным через двадцать четыре часа, — но, когда мы унаследовали большое богатство и стали богатыми землевладельцами, наша жажда мщения вдруг утихла и мы уже перестали думать о покойном отце, который изнывает в своей кровавой могиле, между тем как мы думаем только о том, как строить хакали и прослыть великодушными благодетелями.
— Кто же смеет так говорить про нас?
— Да все понемногу!
— Хорошо же, мы покажем им, что они очень заблуждаются на наш счет! Скажи, брат, Гваделупы все еще стоят на Auemada del buifra?
— Да, они были там еще сегодня утром; неужели ты хочешь теперь уже отправиться к ним?
— Да, сегодня в ночь! люди правы: прошло уже два месяца со дня смерти отца, а он еще не отмщен. Необходимо, чтобы наши соседи изменили свое мнение о нас и отдали нам должную справедливость.
И так, я еду, и пусть завтра всем станет известно о моем отъезде!
— Это уж мое дело, об это не заботься!
— Что мне сказать матушке нашей и Ассунте?
— Всю правду, — они родились и выросли в лесу, потому поймут, что так оно и должно быть!
— Главное не забудь наказать нашим людям, чтобы они, как можно лучше охраняли их, потому что и ты ведь скоро покинешь ранчо.
— Не беспокойся, я не позабуду о них. Увы! На мою долю, в этом деле выпала самая скверная роль. — Ведь я же предлагаю тебе взять это на себя, и теперь еще согласен поменяться с тобой ролями, если ты этого хочешь.
— Нет, нет, Рафаэль! Я сам избрал свою роль, и сумею выполнить ее, как подобает. Пусть лучше все будет так, как оно есть!
После того оба молодых человека вернулись в ранчо,
— Поди, брат, на конюшню и жди меня там, — сказал дон Рафаэль, — да оседлай моего коня, чтобы мне не задерживаться попусту!
— Я полагаю, что конь для тебя будет совершенно лишним.
— Почему?
— Да потому, что Гваделупы продолжают вести здесь войну и усердно занимаются мародерством, а конь, ты знаешь, лакомый кусок, ведь все они пешие.
— Да, это правда, я об этом не подумал!
— Ну, в таком случае подожди меня здесь одну минуту, — и дон Рафаэль пошел в свою комнату, где поспешно переоделся.
Когда он снова вернулся к брату, то был совсем неузнаваем: на нем был полный наряд лесного жителя, начиная с гетр выше колена и кончая меховой шапкой. У левого бока висел продетый в железное кольцо мачете без ножен, а за пояс была засунута пара длинных пистолетов, топор, нож, пороховница и мешочек с пулями.
Между тем дон Лоп позаботился приготовить ему кое какие съестные припасы, которые уложил в сумку для дичи.
— Ну, пойдем, — сказал дон Лоп, — Я хочу проводить тебя до опушки леса.
— Прекрасно! спасибо тебе брат! — сказал дон Рафаэль.
Вдруг отворилась дверь. Молодые люди разом обернулись; перед ними стояла донна Ассунта, бледная, взволнованная, но с выражением твердой решимости в лице. Она сделала шаг вперед и спросила с невыразимой нежностью в голосе.
— Вы уезжаете, Рафаэль?
— О, не бойтесь, я не стану удерживать вас, зная, какое важное дело призывает вас, но только видя, что вы хотите уехать не простившись со мной, я пришла сама попрощаться с вами.
— Дорогая, возлюбленная моя Ассунта, я полагал, что вы спите, и к тому же только несколько минут тому назад решил покинуть ранчо, иначе я…
— Это правда, сестрица, — живо перебил его дон Лоп, и затем обращаясь к брату, сказал, — так поцелуй же свою невесту, брат — это обоим вам принесет счастье и утешит вас в разлуке…
— Как? Неужели? — воскликнула она, недоумевая.
— Да, брат Лоп все знает, возлюбленная моя, и сочувствует нашей любви!
— Какой вы добрый и как я вас люблю, дорогой брат! — страстно воскликнула девушка.
Тот улыбнулся и взял ее за руку.
— Что же, сестренка, проститесь же с ним! — ласково сказал он.
— Да, да, — заторопилась она, — до свидания!
И вся трепещущая она упала в объятия дона Рафаэля; с минуту они прижимали друг друга к сердцу, а затем, как бы очнувшись, она вдруг вырвалась из его объятий.
— Ну, до свидания, мой дорогой! — и подставила ему свой лоб для поцелуя и закрыв мокрое от слез лицо руками, она убежала, как безумная, в свою комнату.
Молодые люди крупными шагами перешли лужайку, не обменявшись ни словом. Очнувшись на опушке леса, они порывисто заключили друг друга в объятия, а затем дон Рафаэль, пожимая в последний раз руку брата, промолвил:
— Итак, до воскресенья, брат!
— До воскресенья! — отозвался тот.
Дон Рафаэль взял в руку свое ружье и вскоре скрылся в чаще леса.
ГЛАВА IX
— Да, но ведь ты любим ею, — это громадная разница. — Но не будем более говорить об этом, от прежней любви у меня осталось одно милое дорогое воспоминание — а сама любовь уже умерла — клянусь тебе!
— Не теряй надежды, брат! Как знать! быть может, и ты когда-нибудь…
— Ни слова более! Другой Ассунты я не встречу, а если бы даже и встретил, то не мог полюбить ее: сердце мое на веки умерло для любви!
— Мы никогда не расстанемся с тобой, Лоп; я был бы слишком несчастлив, если бы мне предстояла разлука с тобой!
— Ну, слава Богу! Я рад, что слышу от тебя эти слова. Теперь надо подумать о тебе и о Ассунте: когда вы обвенчаетесь?
Лицо молодого человека вдруг омрачилось.
— На нас еще лежит одна священная обязанность, брат, — сказал он, — пока отец наш не будет отомщен, я не могу и не хочу думать о своем счастье!
— Это ты хорошо сказал, Рафаэль! Прежде всего нам надо не забыть об отце. Ты, верно, знаешь, что о нас и без того уже говорят не мало, с тех пор как мы с тобой предприняли эти постройки.
— Что же говорят?
— Да многое, не особенно лестное и приятное для нас с тобой.
— Что же именно?
— Говорят, что мы сначала рвали и метали, что слушая нас, можно было думать, что отец наш будет отомщенным через двадцать четыре часа, — но, когда мы унаследовали большое богатство и стали богатыми землевладельцами, наша жажда мщения вдруг утихла и мы уже перестали думать о покойном отце, который изнывает в своей кровавой могиле, между тем как мы думаем только о том, как строить хакали и прослыть великодушными благодетелями.
— Кто же смеет так говорить про нас?
— Да все понемногу!
— Хорошо же, мы покажем им, что они очень заблуждаются на наш счет! Скажи, брат, Гваделупы все еще стоят на Auemada del buifra?
— Да, они были там еще сегодня утром; неужели ты хочешь теперь уже отправиться к ним?
— Да, сегодня в ночь! люди правы: прошло уже два месяца со дня смерти отца, а он еще не отмщен. Необходимо, чтобы наши соседи изменили свое мнение о нас и отдали нам должную справедливость.
И так, я еду, и пусть завтра всем станет известно о моем отъезде!
— Это уж мое дело, об это не заботься!
— Что мне сказать матушке нашей и Ассунте?
— Всю правду, — они родились и выросли в лесу, потому поймут, что так оно и должно быть!
— Главное не забудь наказать нашим людям, чтобы они, как можно лучше охраняли их, потому что и ты ведь скоро покинешь ранчо.
— Не беспокойся, я не позабуду о них. Увы! На мою долю, в этом деле выпала самая скверная роль. — Ведь я же предлагаю тебе взять это на себя, и теперь еще согласен поменяться с тобой ролями, если ты этого хочешь.
— Нет, нет, Рафаэль! Я сам избрал свою роль, и сумею выполнить ее, как подобает. Пусть лучше все будет так, как оно есть!
После того оба молодых человека вернулись в ранчо,
— Поди, брат, на конюшню и жди меня там, — сказал дон Рафаэль, — да оседлай моего коня, чтобы мне не задерживаться попусту!
— Я полагаю, что конь для тебя будет совершенно лишним.
— Почему?
— Да потому, что Гваделупы продолжают вести здесь войну и усердно занимаются мародерством, а конь, ты знаешь, лакомый кусок, ведь все они пешие.
— Да, это правда, я об этом не подумал!
— Ну, в таком случае подожди меня здесь одну минуту, — и дон Рафаэль пошел в свою комнату, где поспешно переоделся.
Когда он снова вернулся к брату, то был совсем неузнаваем: на нем был полный наряд лесного жителя, начиная с гетр выше колена и кончая меховой шапкой. У левого бока висел продетый в железное кольцо мачете без ножен, а за пояс была засунута пара длинных пистолетов, топор, нож, пороховница и мешочек с пулями.
Между тем дон Лоп позаботился приготовить ему кое какие съестные припасы, которые уложил в сумку для дичи.
— Ну, пойдем, — сказал дон Лоп, — Я хочу проводить тебя до опушки леса.
— Прекрасно! спасибо тебе брат! — сказал дон Рафаэль.
Вдруг отворилась дверь. Молодые люди разом обернулись; перед ними стояла донна Ассунта, бледная, взволнованная, но с выражением твердой решимости в лице. Она сделала шаг вперед и спросила с невыразимой нежностью в голосе.
— Вы уезжаете, Рафаэль?
— О, не бойтесь, я не стану удерживать вас, зная, какое важное дело призывает вас, но только видя, что вы хотите уехать не простившись со мной, я пришла сама попрощаться с вами.
— Дорогая, возлюбленная моя Ассунта, я полагал, что вы спите, и к тому же только несколько минут тому назад решил покинуть ранчо, иначе я…
— Это правда, сестрица, — живо перебил его дон Лоп, и затем обращаясь к брату, сказал, — так поцелуй же свою невесту, брат — это обоим вам принесет счастье и утешит вас в разлуке…
— Как? Неужели? — воскликнула она, недоумевая.
— Да, брат Лоп все знает, возлюбленная моя, и сочувствует нашей любви!
— Какой вы добрый и как я вас люблю, дорогой брат! — страстно воскликнула девушка.
Тот улыбнулся и взял ее за руку.
— Что же, сестренка, проститесь же с ним! — ласково сказал он.
— Да, да, — заторопилась она, — до свидания!
И вся трепещущая она упала в объятия дона Рафаэля; с минуту они прижимали друг друга к сердцу, а затем, как бы очнувшись, она вдруг вырвалась из его объятий.
— Ну, до свидания, мой дорогой! — и подставила ему свой лоб для поцелуя и закрыв мокрое от слез лицо руками, она убежала, как безумная, в свою комнату.
Молодые люди крупными шагами перешли лужайку, не обменявшись ни словом. Очнувшись на опушке леса, они порывисто заключили друг друга в объятия, а затем дон Рафаэль, пожимая в последний раз руку брата, промолвил:
— Итак, до воскресенья, брат!
— До воскресенья! — отозвался тот.
Дон Рафаэль взял в руку свое ружье и вскоре скрылся в чаще леса.
ГЛАВА IX
Какими различными путями братья стремились к достижению одной и той же цели
Прошло уже пять дней с тех пор, как дон Рафаэль, поселив свою мачеху и донну Ассунту во вновь отстроенном ранчо у моста лиан, неожиданно пристал к Мексиканским инсургентам.
Эта новость, быстро распространившаяся среди окрестного населения, в том числе и среди жителей деревни Пало-Мулатос, произвела самое благоприятное действие. Те лица, которые громче других кричали против беспечности и забывчивости молодого человека, теперь старались уверить всех, что он давно уже имел это намерение и только, желая обеспечить безопасность мачехи и сестры, откладывал осуществление его до поры до времени, и что если он теперь пристал к сторонникам национальной партии, то, вероятно, главным образом потому, что предполагал таким путем вернее отыскать убийцу своего отца.
Но так как всякая медаль имеет и свою оборотную сторону, то наряду со всеми этими похвалами было не мало всякого рода обидных и оскорбительных отзывов, приходившихся всецело на долю Лопа, который вместо того, чтобы последовать доброму примеру своего старшего брата, предпочел остаться при женщинах, проводя время в бесполезном бездействии и лени. По-видимому, он не имел ни малейшей охоты ставить на карту свое драгоценное существование ради удовлетворения чувства мести, завещанной ему умирающим отцом наравне с доном Рафаэлем.
Дон Лоп знал о всех этих обидных и оскорбительных для него отзывах и едких насмешках по его адресу, но, странное дело, вместо того, чтобы протестовать или стараться чем либо оправдать себя, только пожимал плечами, платя презрением и, очевидно, не придавая никакой цены тому, что о нем говорили.
Это еще более возбуждало против него непримиримое воинственное население, в среде которого месть за безвинно пролитую кровь считалось положительно священным долгом.
Многие из лестных охотников намеревались даже вызвать дона Лопа на объяснение по случаю его неприличного для мужчины безучастия в деле кровавой мести и его презрение к общественному мнению.
Преступление, совершенное в ранчо у моста Лиан, было слишком ужасно и являлось несомненно делом рук бандитов, совершивших его с целью грабежа и разбоя, а потому безнаказанность убийцы особенно возмущала сердца мстительного населения лесов.
Со времени своего водворения в ранчо, дон Лоп ни разу не появлялся в Пало-Мулатос; и вот, все окрестные жители, охотники и контрабандисты, с нетерпением ожидали воскресенья, желая убедиться, хватит ли у него духа явно восстать против общественного негодования и явиться к воскресному богослужению в церковь пуебло.
Читатель, вероятно, помнит, что братья, расставаясь на опушке леса, назначили друг другу свидание именно в Пало-Мулатос на воскресенье.
Это воскресение было как раз праздником Тела Христова, празднуемым очень торжественно и считающимся в Мексике чуть ли не величайшим из всех праздников.
Все знали, что дон Рафаэль, назначенный капитаном либеральной армии за те несколько дней, как он пристал к партии инсургентов, не раз уже успел отличиться беззаветной храбростью и смелостью в схватке с испанскими войсками, и что ему было поручено командование тем отрядом либеральных войск, который был испрошен священнослужителем церкви Пало-Мулатос у генерала, командующего инсургентами, для эскортирования Святых Даров во время процессии, которой сопровождалась эта религиозная церемония.
Вследствие всего этого общее любопытство было возбуждено до последней крайности; все ожидали, какого рода встреча должна будет произойти между двумя братьями. Многие, зная с давних пор смелость и гордый отважный нрав дона Лопа, не сомневались в том, что он явится в воскресенье в Пало-Мулатос, чего бы это ему ни стоило.
Наконец, наступил этот долгожданный день праздника Тела Христова. Солнце торжественно всплыло над горизонтом; оба колокола маленькой церкви деревни Пало-Мулатос весело возвещали прихожанам о торжественном праздничном дне. Женщины принялись убирать, и украшать свои жилища, в знак общего веселья и праздничного настроения. Несколько временных алтарей или жертвенников устроены были там и сям, на площади и улицах деревни, которые были усеяны цветами, а в отворенную дверь церкви виднелись разукрашенные и ярко освещенные сотнями свечей аналой, убранный вышивками и цветами, и вынесенные на середину ковчежницы с мощами святых, серебряные изображения святых, заранее приготовленные для того, чтобы следовать в процессии, равно как и роскошный, ярко-алый бархатный балдахин, богато расшитый золотыми блестками, под которым должен был шествовать каноник со Святыми Дарами, прибывший вместе с двенадцатью или пятнадцатью священниками, викариями и аббатами нарочно для этой торжественной церемонии из кафедрального собора Гвадалахары. Хор детей в парадных кафтанах ожидал момента идти впереди процессии, а вновь купленный у командира французского коммерческого судна небольшой церковный орган, доставленный, понятно, контрабандой, должен был сегодня впервые услаждать слух усердных прихожан маленькой церкви.
Никогда еще этот великий день праздника Тела Христова не праздновался в скромной общине Пало-Мулатос с такой роскошью и торжественностью.
Мы, кстати, заметим здесь, что мужчины, все до единого, по своей привычке имели при себе ружья, а за поясом мачете и навахи.
Это полное вооружение не только никого не тревожило, но даже не удивляло.
Часов около семи утра послышался веселый звук труб и отряд либеральных солдат крупным аллюром въехал в пуебло в строгом порядке, так как за четыре года, что продолжалась война, инсургенты успели не только привыкнуть к дисциплине, но в совершенстве изучили все военные приемы и манеры.
Этот отряд, воинственный и бодрый с виду, производил прекрасное и отрадное впечатление. Он состоял из полутораста человек рядовых при трех офицерах, капитане, лейтенанте и вахмистре.
Впереди всех со шпагой в руках ехал капитан — это был дон Рафаэль Кастильо. Отряд шел двумя эскадронами во главе первого, по левую руку капитана, ехал лейтенант, а во главе второго вахмистр.
Перед отрядом выступали три трубача, три барабанщика и три флейтиста, предводительствуемые тамбурмажором, Алькад пуебло в своем торжественном, парадном наряде с высокой тростью, украшенной золотым набалдашником, вышел навстречу отряду и приветствовал его прибытие, затем, предложив капитану разместить своих солдат по правую и по левую сторону входа в церковь, предоставил все остальные распоряжения начальнику отряда. Прибытие дона Рафаэля было приветствовано всеми местными жителями с большой радостью. Многие из старых охотников и контрабандистов подходили к нему и с чувством пожимали руку; молодые люди уверяли его в своем расположении, говоря, что, он, в случае надобности, всегда может рассчитывать на них, но все в один голос сожалели о том, что у него такой брат, как дон Лоп, и брались даже заставить его раскаяться в своем поведении и в нежелании отомстить за смерть отца.
Дон Рафаэль вместе с ними сожалел о поведении брата, но усиленно просил их не вмешиваться в это дело и предоставить дону Лопу поступать, как ему угодно. Он уверял их, что дон Лоп не менее его возмущен насильственною смертью их отца и не менее его сгорает жаждой мести, но что политические убеждения Лопа иные, чем его личные, и что он скорее клонится на сторону испанцев, за что преследовать его никто не вправе, потому что убеждения должны всегда быть свободны.
Дон Рафаэль заключил свою речь объявлением, что любит брата больше всего на свете и никому не даст его в обиду, и что всякий, кто осмелится оскорбить его, будет иметь дело лично с ним самим, т. е. с доном Рафаэлем.
Вдруг народ на площади заволновался, толпа расступилась на две стороны, оставляя широкий проход; при этом отовсюду слышались громкие крики негодования и гнева, посыпались угрозы. Дон Рафаэль обернулся и увидел, что причиной этого беспорядка являлся дон Лоп, шедший на несколько шагов впереди донны Бениты и Ассунты.
Дон Лоп был бледен, но лицо его выражало твердую решимость, а вся фигура дышала ледяным спокойствием. Глаза его горели мрачным огнем, а бледные губы складывались в ироническую улыбку.
Дон Рафаэль кинулся к нему навстречу, горячо пожимая его руки.
Легкая краска залила лицо дона Лопа, черты которого на мгновение прояснились, и он отвечал на странное рукопожатие брата таким же горячим рукопожатием.
Затем оба они пошли бок об бок и никто не посмел воспрепятствовать им в этом. Таким образом они проводили своих дам до дверей церкви, в которую те вошли одни, тогда как молодые люди снова вернулись на площадь, где их тотчас же обступила густая толпа с видом враждебности и недоброжелательности.
— Напрасно ты пришел сюда сегодня, брат! — сказал дон Рафаэль.
— Может быть! — надменно и небрежно ответил молодой человек, окинув волнующуюся и ропщущую вокруг него толпу презрительным, холодным взглядом, — может быть, мне бы действительно следовало оставаться спокойно в нашем ранчо и допустить, чтобы передушили всех тех, которые замышляют теперь нанести мне какую-нибудь кровную обиду и оскорбление, не сделав ничего для предупреждения грозящей им опасности!
— Что ты хочешь этим сказать, Лоп?
— Я хочу сказать, что испанцы идут на вас и в данный момент всего в нескольких саженях от Пало-Мулатос — и, что вместо того, чтобы явиться сюда, рискуя на каждом шагу своей жизнью, для предупреждения вас, я, был может, сделал бы лучше, если бы преспокойно остался дома и дал передушить всех этих друзей, соседей и односельчан, которые теперь отвергают меня и осыпают незаслуженными оскорблениями, тогда как я никогда не делал им ничего кроме добра!
— Благодарю тебя, дорогой брат! благодарю, ты поступил именно так, как я ожидал. Но верны ли эти вести, действительно ли подходят сюда испанцы?
— Клянусь честью! — воскликнул молодой человек громким, дрожащим голосом, — я сказал правду; не пройдет часа, как они будут здесь; спешите к ним на встречу, если не хотите, чтобы они передушили и перебили ваших жен и детей!
— Вот тот человек, которого вы оскорбляете и которому вы угрожаете! — воскликнул дон Рафаэль, указывая ошеломленной и пораженной неподвижностью толпе на дона Лопа; — он мстит вам тем, что спасает всех вас от верной смерти! А вместе с тем, все его симпатии на стороне ваших врагов!
— Да здравствуют братья Кастильо! — разом вырвался оглушенный крик из уст всех присутствующих. Толпа заволновалась, зашумела, но на этот раз была лишь шумная овация, а не угрозы.
— Вместо того, чтобы так кричать, — сказал дон Лоп, — спешите встретить врага!
— К оружию! — крикнул дон Рафаэль.
— К оружию! — стало раздаваться в толпе.
— Заприте детей, женщин и старцев в церкви и забаррикадируйте двери храма! — воскликнул дон Лоп.
Эта разумная мера предосторожности тотчас же была приведена в исполнение и на площади не осталось никого, кроме большой толпы вооруженных мужчин, полных самой безумной решимости.
Братья крепко пожали друг другу руки и обменялись странным, им одним понятным взглядом, после чего дон Лоп, посчитал, что он сделал достаточно для людей, принадлежащих к партии, сторонником которой он не был, завернулся в свой сарапе и остался неподвижно стоять, прислонясь плечом к входной двери церкви и оставаясь, по-видимому, безучастным свидетелем того, что должно было сейчас произойти.
Дон Рафаэль, оказывается, обладал удивительными военными способностями и не смотря на то, что был еще почти новичок в этом деле, очень умно расположил свой отряд и удачно смог воспользоваться всяким удобным пунктом, чтобы расположить людей под прикрытием. В одну минуту площадь и прилежащие к ней улицы опустели, но при входе в каждую из них были построены надежные высокие баррикады с многочисленными защитниками. Запасной или вернее временный алтарь, воздвигнутый по середине площади, был мгновенно превращен в громадную баррикаду, переполненную защитниками и преграждавшую путь к церкви. Мало того, все крыши, чердаки и сеновалы ближайших ранчо, а также и крыша церкви, и колокольня служили теперь прикрытием для охотников, ожидавших момента, когда дон Рафаэль подаст знак начинать действовать.
Один дон Лоп продолжал неподвижно стоять, прислонясь плечом к дверям храма, не защищенный ничем от неприятельских выстрелов и, по-видимому, всецело ушедший в свои мысли.
Едва все эти меры к обороне были приняты, как послышались барабаны испанцев, бьющие атаку у самого въезда в селение.
Точно электрический ток прошел по рядам мексиканцев, но все они оставались неподвижны на своих местах.
Бой барабанов быстро приближался и вскоре отряд испанских войск, численностью приблизительно около шестисот человек, беспрепятственно вступил на площадь местечка, соблюдая стройный порядок и подвигаясь сомкнутыми рядами. Во главе отряда было несколько офицеров, ехавших верхами.
Въехав на площадь и рассчитывая, что им придется иметь дело с малочисленным, захваченным врасплох врагом, плохо вооруженным, полковник, командующий испанским отрядом, приказал своим людям сомкнуться в одну колонну, чтобы идти в атаку, готовясь овладеть баррикадой, воздвигнутой посредине площади, где, как он полагал, укрылись инсургенты.
Полковник, размахивая своей шпагой, подскакал на пистолетный выстрел к главной баррикаде и крикнул вызывающим голосом:
— Сдавайтесь бунтовщики! Не то я пропущу вас сквозь штыки!
В этот момент на вершине баррикады появился дон Рафаэль с пистолетом в каждой руке и развивающимися по ветру волосами и крикнул громким, звучным, далеко раздающимся голосом.
— Умри, проклятый гачупин!
— Пли! пли! смерть испанцам!
И наведя свой пистолет на полковника, он первым выстрелом убил его наповал. Испуганная лошадь умчалась, волоча за собою своего всадника, правая нога которого запуталась в стремени.
По команде дона Рафаэля все защитники Пуебло открыли страшный огонь по неприятелю, обстреливая его одновременно со всех сторон. Захваченные врасплох и сбитые с толку испанцы, рассчитывавшие сами захватить врасплох испуганное их внезапным появлением население Пуебло, введенное в заблуждение тем еще, что их допустили беспрепятственно войти на самую площадь, вынуждены были теперь отстреливаться сразу со всех сторон, не имея даже возможности видеть своего неприятеля, притаившегося за баррикадами и всякого рода прикрытиями. Охотники и контрабандисты вообще превосходные стрелки, а теперь, когда их было так много и к тому все они были воодушевлены воинственным духом, неизменно присущим им, бой завязался ужасный.
Мексиканцы не выходили из под прикрытия; и с крыши домов, и с баррикады, даже из окон, спереди, сзади, справа и слева они беспощадно обстреливали испанцев, не тратя даром ни единого выстрела.
Под этим огнем испанские батальоны положительно таяли, как воск под лучами солнца, но все же продолжали держаться.
Они построились в каре. Сознавая, что их ожидает неминуемая гибель, они дрались со всей силой, какую придает иногда отчаяние, но уже не с тем, чтобы победить, а чтобы продать свою жизнь как можно дороже.
Тела убитых испанцам мешали свободно действовать, они потеряли уже более половины своих людей. Вынужденные стрелять наугад, солдаты тратили свои выстрелы даром, между тем заряды их истощались так, что с минуты на минуту они должны были даже лишиться возможности защищаться.
Вдруг, в самый огонь перестрелки ворвался человек, держа в руке большое белое знамя.
— Стой! — крикнул дон Рафаэль громовым голосом, который был слышен всем, не смотря на шум битвы. С первого момента, как началось сражение, дон Рафаэль не сходил с вершины баррикады, служа мишенью всем выстрелам и уклоняясь от свиставших вокруг него пуль с необычайной ловкостью.
По его слову разом прекратился огонь. Мертвая тишина мгновенно сменила шум битвы. Когда немного рассеялся дым, все увидели, что человек с белым знаменем в руке был никто иной, как дон Лоп Кастильо. Он подошел к самой баррикаде и обратился к брату и остальным защитникам этого центрального пункта Пуебло со следующими словами:
— Я вас спас, предупредив о приближении испанцев. Без меня и вы, и дети и жены ваши — все вы были бы перебиты. Согласны ли вы с этим?
— Да, мы согласны! — ответил дон Рафаэль.
— Это правда, мы ему обязаны нашим спасением! — послышалось от защитников баррикады.
— И вот, теперь я, в свою очередь, прошу вас даровать мне жизнь этих несчастных; вы не пожалеете об условиях, которые я предложу им от вашего имени. Вспомните только, что сегодня праздник Тела Христова и Пресвятой Богоматери Гваделупской — и вот, во имя этих великих Святынь, умоляю вас пощадить их, и так уже пролито много крови! Скажите же, согласны ли вы даровать мне жизнь этих людей?
Мексиканцы посоветовались между собой несколько минут, затем дон Рафаэль отвечал от имени всех:
— Мы согласны, брат мой, даровать тебе то, о чем ты нас просишь, не из сожаления к этим презренным гачупинам, (gachupines), которых мы ненавидим от всей души, и которые сами не побоялись воспользоваться этим великим праздником, чтобы предательским образом напасть на нас, когда, как им известно, мы все собираемся для молитвы и торжественной религиозной церемонии. Еще раз повторяю, не ради этих проклятых гачупинов, не ради тебя, который, будучи иных убеждений, чем мы, все же честно предупредил нас о готовящейся нам западне и сделав это, спас жизнь нашим женам, сестрам и детям, которые все твои друзья и земляки. Так прими же нашу искреннюю благодарность! Те условия, какие ты предложишь им от нашего имени, мы заранее утверждаем — верь нашему слову, как мы верим твоему!
— Спасибо всем вам! — растроганным голосом произнес молодой человек.
Они удалились для переговоров с испанцами. Эти последние переживали минуты страшнейшего беспокойства и тревоги. Из числа шестисот человек их осталось теперь не более двухсот, из коих многие были более или менее серьезно ранены; они потеряли четырнадцать человек офицеров, в том Числе и полковника, своего командира, убитого доном Рафаэлем в самом начале дела. Измученные, изнуренные солдаты, видя, что у них начинает ощущаться недостаток в зарядах, не смотря на свою беззаветную храбрость, начинали падать духом и с радостью приветствовали дона Лопа с белым флагом в руке.
Эта новость, быстро распространившаяся среди окрестного населения, в том числе и среди жителей деревни Пало-Мулатос, произвела самое благоприятное действие. Те лица, которые громче других кричали против беспечности и забывчивости молодого человека, теперь старались уверить всех, что он давно уже имел это намерение и только, желая обеспечить безопасность мачехи и сестры, откладывал осуществление его до поры до времени, и что если он теперь пристал к сторонникам национальной партии, то, вероятно, главным образом потому, что предполагал таким путем вернее отыскать убийцу своего отца.
Но так как всякая медаль имеет и свою оборотную сторону, то наряду со всеми этими похвалами было не мало всякого рода обидных и оскорбительных отзывов, приходившихся всецело на долю Лопа, который вместо того, чтобы последовать доброму примеру своего старшего брата, предпочел остаться при женщинах, проводя время в бесполезном бездействии и лени. По-видимому, он не имел ни малейшей охоты ставить на карту свое драгоценное существование ради удовлетворения чувства мести, завещанной ему умирающим отцом наравне с доном Рафаэлем.
Дон Лоп знал о всех этих обидных и оскорбительных для него отзывах и едких насмешках по его адресу, но, странное дело, вместо того, чтобы протестовать или стараться чем либо оправдать себя, только пожимал плечами, платя презрением и, очевидно, не придавая никакой цены тому, что о нем говорили.
Это еще более возбуждало против него непримиримое воинственное население, в среде которого месть за безвинно пролитую кровь считалось положительно священным долгом.
Многие из лестных охотников намеревались даже вызвать дона Лопа на объяснение по случаю его неприличного для мужчины безучастия в деле кровавой мести и его презрение к общественному мнению.
Преступление, совершенное в ранчо у моста Лиан, было слишком ужасно и являлось несомненно делом рук бандитов, совершивших его с целью грабежа и разбоя, а потому безнаказанность убийцы особенно возмущала сердца мстительного населения лесов.
Со времени своего водворения в ранчо, дон Лоп ни разу не появлялся в Пало-Мулатос; и вот, все окрестные жители, охотники и контрабандисты, с нетерпением ожидали воскресенья, желая убедиться, хватит ли у него духа явно восстать против общественного негодования и явиться к воскресному богослужению в церковь пуебло.
Читатель, вероятно, помнит, что братья, расставаясь на опушке леса, назначили друг другу свидание именно в Пало-Мулатос на воскресенье.
Это воскресение было как раз праздником Тела Христова, празднуемым очень торжественно и считающимся в Мексике чуть ли не величайшим из всех праздников.
Все знали, что дон Рафаэль, назначенный капитаном либеральной армии за те несколько дней, как он пристал к партии инсургентов, не раз уже успел отличиться беззаветной храбростью и смелостью в схватке с испанскими войсками, и что ему было поручено командование тем отрядом либеральных войск, который был испрошен священнослужителем церкви Пало-Мулатос у генерала, командующего инсургентами, для эскортирования Святых Даров во время процессии, которой сопровождалась эта религиозная церемония.
Вследствие всего этого общее любопытство было возбуждено до последней крайности; все ожидали, какого рода встреча должна будет произойти между двумя братьями. Многие, зная с давних пор смелость и гордый отважный нрав дона Лопа, не сомневались в том, что он явится в воскресенье в Пало-Мулатос, чего бы это ему ни стоило.
Наконец, наступил этот долгожданный день праздника Тела Христова. Солнце торжественно всплыло над горизонтом; оба колокола маленькой церкви деревни Пало-Мулатос весело возвещали прихожанам о торжественном праздничном дне. Женщины принялись убирать, и украшать свои жилища, в знак общего веселья и праздничного настроения. Несколько временных алтарей или жертвенников устроены были там и сям, на площади и улицах деревни, которые были усеяны цветами, а в отворенную дверь церкви виднелись разукрашенные и ярко освещенные сотнями свечей аналой, убранный вышивками и цветами, и вынесенные на середину ковчежницы с мощами святых, серебряные изображения святых, заранее приготовленные для того, чтобы следовать в процессии, равно как и роскошный, ярко-алый бархатный балдахин, богато расшитый золотыми блестками, под которым должен был шествовать каноник со Святыми Дарами, прибывший вместе с двенадцатью или пятнадцатью священниками, викариями и аббатами нарочно для этой торжественной церемонии из кафедрального собора Гвадалахары. Хор детей в парадных кафтанах ожидал момента идти впереди процессии, а вновь купленный у командира французского коммерческого судна небольшой церковный орган, доставленный, понятно, контрабандой, должен был сегодня впервые услаждать слух усердных прихожан маленькой церкви.
Никогда еще этот великий день праздника Тела Христова не праздновался в скромной общине Пало-Мулатос с такой роскошью и торжественностью.
Мы, кстати, заметим здесь, что мужчины, все до единого, по своей привычке имели при себе ружья, а за поясом мачете и навахи.
Это полное вооружение не только никого не тревожило, но даже не удивляло.
Часов около семи утра послышался веселый звук труб и отряд либеральных солдат крупным аллюром въехал в пуебло в строгом порядке, так как за четыре года, что продолжалась война, инсургенты успели не только привыкнуть к дисциплине, но в совершенстве изучили все военные приемы и манеры.
Этот отряд, воинственный и бодрый с виду, производил прекрасное и отрадное впечатление. Он состоял из полутораста человек рядовых при трех офицерах, капитане, лейтенанте и вахмистре.
Впереди всех со шпагой в руках ехал капитан — это был дон Рафаэль Кастильо. Отряд шел двумя эскадронами во главе первого, по левую руку капитана, ехал лейтенант, а во главе второго вахмистр.
Перед отрядом выступали три трубача, три барабанщика и три флейтиста, предводительствуемые тамбурмажором, Алькад пуебло в своем торжественном, парадном наряде с высокой тростью, украшенной золотым набалдашником, вышел навстречу отряду и приветствовал его прибытие, затем, предложив капитану разместить своих солдат по правую и по левую сторону входа в церковь, предоставил все остальные распоряжения начальнику отряда. Прибытие дона Рафаэля было приветствовано всеми местными жителями с большой радостью. Многие из старых охотников и контрабандистов подходили к нему и с чувством пожимали руку; молодые люди уверяли его в своем расположении, говоря, что, он, в случае надобности, всегда может рассчитывать на них, но все в один голос сожалели о том, что у него такой брат, как дон Лоп, и брались даже заставить его раскаяться в своем поведении и в нежелании отомстить за смерть отца.
Дон Рафаэль вместе с ними сожалел о поведении брата, но усиленно просил их не вмешиваться в это дело и предоставить дону Лопу поступать, как ему угодно. Он уверял их, что дон Лоп не менее его возмущен насильственною смертью их отца и не менее его сгорает жаждой мести, но что политические убеждения Лопа иные, чем его личные, и что он скорее клонится на сторону испанцев, за что преследовать его никто не вправе, потому что убеждения должны всегда быть свободны.
Дон Рафаэль заключил свою речь объявлением, что любит брата больше всего на свете и никому не даст его в обиду, и что всякий, кто осмелится оскорбить его, будет иметь дело лично с ним самим, т. е. с доном Рафаэлем.
Вдруг народ на площади заволновался, толпа расступилась на две стороны, оставляя широкий проход; при этом отовсюду слышались громкие крики негодования и гнева, посыпались угрозы. Дон Рафаэль обернулся и увидел, что причиной этого беспорядка являлся дон Лоп, шедший на несколько шагов впереди донны Бениты и Ассунты.
Дон Лоп был бледен, но лицо его выражало твердую решимость, а вся фигура дышала ледяным спокойствием. Глаза его горели мрачным огнем, а бледные губы складывались в ироническую улыбку.
Дон Рафаэль кинулся к нему навстречу, горячо пожимая его руки.
Легкая краска залила лицо дона Лопа, черты которого на мгновение прояснились, и он отвечал на странное рукопожатие брата таким же горячим рукопожатием.
Затем оба они пошли бок об бок и никто не посмел воспрепятствовать им в этом. Таким образом они проводили своих дам до дверей церкви, в которую те вошли одни, тогда как молодые люди снова вернулись на площадь, где их тотчас же обступила густая толпа с видом враждебности и недоброжелательности.
— Напрасно ты пришел сюда сегодня, брат! — сказал дон Рафаэль.
— Может быть! — надменно и небрежно ответил молодой человек, окинув волнующуюся и ропщущую вокруг него толпу презрительным, холодным взглядом, — может быть, мне бы действительно следовало оставаться спокойно в нашем ранчо и допустить, чтобы передушили всех тех, которые замышляют теперь нанести мне какую-нибудь кровную обиду и оскорбление, не сделав ничего для предупреждения грозящей им опасности!
— Что ты хочешь этим сказать, Лоп?
— Я хочу сказать, что испанцы идут на вас и в данный момент всего в нескольких саженях от Пало-Мулатос — и, что вместо того, чтобы явиться сюда, рискуя на каждом шагу своей жизнью, для предупреждения вас, я, был может, сделал бы лучше, если бы преспокойно остался дома и дал передушить всех этих друзей, соседей и односельчан, которые теперь отвергают меня и осыпают незаслуженными оскорблениями, тогда как я никогда не делал им ничего кроме добра!
— Благодарю тебя, дорогой брат! благодарю, ты поступил именно так, как я ожидал. Но верны ли эти вести, действительно ли подходят сюда испанцы?
— Клянусь честью! — воскликнул молодой человек громким, дрожащим голосом, — я сказал правду; не пройдет часа, как они будут здесь; спешите к ним на встречу, если не хотите, чтобы они передушили и перебили ваших жен и детей!
— Вот тот человек, которого вы оскорбляете и которому вы угрожаете! — воскликнул дон Рафаэль, указывая ошеломленной и пораженной неподвижностью толпе на дона Лопа; — он мстит вам тем, что спасает всех вас от верной смерти! А вместе с тем, все его симпатии на стороне ваших врагов!
— Да здравствуют братья Кастильо! — разом вырвался оглушенный крик из уст всех присутствующих. Толпа заволновалась, зашумела, но на этот раз была лишь шумная овация, а не угрозы.
— Вместо того, чтобы так кричать, — сказал дон Лоп, — спешите встретить врага!
— К оружию! — крикнул дон Рафаэль.
— К оружию! — стало раздаваться в толпе.
— Заприте детей, женщин и старцев в церкви и забаррикадируйте двери храма! — воскликнул дон Лоп.
Эта разумная мера предосторожности тотчас же была приведена в исполнение и на площади не осталось никого, кроме большой толпы вооруженных мужчин, полных самой безумной решимости.
Братья крепко пожали друг другу руки и обменялись странным, им одним понятным взглядом, после чего дон Лоп, посчитал, что он сделал достаточно для людей, принадлежащих к партии, сторонником которой он не был, завернулся в свой сарапе и остался неподвижно стоять, прислонясь плечом к входной двери церкви и оставаясь, по-видимому, безучастным свидетелем того, что должно было сейчас произойти.
Дон Рафаэль, оказывается, обладал удивительными военными способностями и не смотря на то, что был еще почти новичок в этом деле, очень умно расположил свой отряд и удачно смог воспользоваться всяким удобным пунктом, чтобы расположить людей под прикрытием. В одну минуту площадь и прилежащие к ней улицы опустели, но при входе в каждую из них были построены надежные высокие баррикады с многочисленными защитниками. Запасной или вернее временный алтарь, воздвигнутый по середине площади, был мгновенно превращен в громадную баррикаду, переполненную защитниками и преграждавшую путь к церкви. Мало того, все крыши, чердаки и сеновалы ближайших ранчо, а также и крыша церкви, и колокольня служили теперь прикрытием для охотников, ожидавших момента, когда дон Рафаэль подаст знак начинать действовать.
Один дон Лоп продолжал неподвижно стоять, прислонясь плечом к дверям храма, не защищенный ничем от неприятельских выстрелов и, по-видимому, всецело ушедший в свои мысли.
Едва все эти меры к обороне были приняты, как послышались барабаны испанцев, бьющие атаку у самого въезда в селение.
Точно электрический ток прошел по рядам мексиканцев, но все они оставались неподвижны на своих местах.
Бой барабанов быстро приближался и вскоре отряд испанских войск, численностью приблизительно около шестисот человек, беспрепятственно вступил на площадь местечка, соблюдая стройный порядок и подвигаясь сомкнутыми рядами. Во главе отряда было несколько офицеров, ехавших верхами.
Въехав на площадь и рассчитывая, что им придется иметь дело с малочисленным, захваченным врасплох врагом, плохо вооруженным, полковник, командующий испанским отрядом, приказал своим людям сомкнуться в одну колонну, чтобы идти в атаку, готовясь овладеть баррикадой, воздвигнутой посредине площади, где, как он полагал, укрылись инсургенты.
Полковник, размахивая своей шпагой, подскакал на пистолетный выстрел к главной баррикаде и крикнул вызывающим голосом:
— Сдавайтесь бунтовщики! Не то я пропущу вас сквозь штыки!
В этот момент на вершине баррикады появился дон Рафаэль с пистолетом в каждой руке и развивающимися по ветру волосами и крикнул громким, звучным, далеко раздающимся голосом.
— Умри, проклятый гачупин!
— Пли! пли! смерть испанцам!
И наведя свой пистолет на полковника, он первым выстрелом убил его наповал. Испуганная лошадь умчалась, волоча за собою своего всадника, правая нога которого запуталась в стремени.
По команде дона Рафаэля все защитники Пуебло открыли страшный огонь по неприятелю, обстреливая его одновременно со всех сторон. Захваченные врасплох и сбитые с толку испанцы, рассчитывавшие сами захватить врасплох испуганное их внезапным появлением население Пуебло, введенное в заблуждение тем еще, что их допустили беспрепятственно войти на самую площадь, вынуждены были теперь отстреливаться сразу со всех сторон, не имея даже возможности видеть своего неприятеля, притаившегося за баррикадами и всякого рода прикрытиями. Охотники и контрабандисты вообще превосходные стрелки, а теперь, когда их было так много и к тому все они были воодушевлены воинственным духом, неизменно присущим им, бой завязался ужасный.
Мексиканцы не выходили из под прикрытия; и с крыши домов, и с баррикады, даже из окон, спереди, сзади, справа и слева они беспощадно обстреливали испанцев, не тратя даром ни единого выстрела.
Под этим огнем испанские батальоны положительно таяли, как воск под лучами солнца, но все же продолжали держаться.
Они построились в каре. Сознавая, что их ожидает неминуемая гибель, они дрались со всей силой, какую придает иногда отчаяние, но уже не с тем, чтобы победить, а чтобы продать свою жизнь как можно дороже.
Тела убитых испанцам мешали свободно действовать, они потеряли уже более половины своих людей. Вынужденные стрелять наугад, солдаты тратили свои выстрелы даром, между тем заряды их истощались так, что с минуты на минуту они должны были даже лишиться возможности защищаться.
Вдруг, в самый огонь перестрелки ворвался человек, держа в руке большое белое знамя.
— Стой! — крикнул дон Рафаэль громовым голосом, который был слышен всем, не смотря на шум битвы. С первого момента, как началось сражение, дон Рафаэль не сходил с вершины баррикады, служа мишенью всем выстрелам и уклоняясь от свиставших вокруг него пуль с необычайной ловкостью.
По его слову разом прекратился огонь. Мертвая тишина мгновенно сменила шум битвы. Когда немного рассеялся дым, все увидели, что человек с белым знаменем в руке был никто иной, как дон Лоп Кастильо. Он подошел к самой баррикаде и обратился к брату и остальным защитникам этого центрального пункта Пуебло со следующими словами:
— Я вас спас, предупредив о приближении испанцев. Без меня и вы, и дети и жены ваши — все вы были бы перебиты. Согласны ли вы с этим?
— Да, мы согласны! — ответил дон Рафаэль.
— Это правда, мы ему обязаны нашим спасением! — послышалось от защитников баррикады.
— И вот, теперь я, в свою очередь, прошу вас даровать мне жизнь этих несчастных; вы не пожалеете об условиях, которые я предложу им от вашего имени. Вспомните только, что сегодня праздник Тела Христова и Пресвятой Богоматери Гваделупской — и вот, во имя этих великих Святынь, умоляю вас пощадить их, и так уже пролито много крови! Скажите же, согласны ли вы даровать мне жизнь этих людей?
Мексиканцы посоветовались между собой несколько минут, затем дон Рафаэль отвечал от имени всех:
— Мы согласны, брат мой, даровать тебе то, о чем ты нас просишь, не из сожаления к этим презренным гачупинам, (gachupines), которых мы ненавидим от всей души, и которые сами не побоялись воспользоваться этим великим праздником, чтобы предательским образом напасть на нас, когда, как им известно, мы все собираемся для молитвы и торжественной религиозной церемонии. Еще раз повторяю, не ради этих проклятых гачупинов, не ради тебя, который, будучи иных убеждений, чем мы, все же честно предупредил нас о готовящейся нам западне и сделав это, спас жизнь нашим женам, сестрам и детям, которые все твои друзья и земляки. Так прими же нашу искреннюю благодарность! Те условия, какие ты предложишь им от нашего имени, мы заранее утверждаем — верь нашему слову, как мы верим твоему!
— Спасибо всем вам! — растроганным голосом произнес молодой человек.
Они удалились для переговоров с испанцами. Эти последние переживали минуты страшнейшего беспокойства и тревоги. Из числа шестисот человек их осталось теперь не более двухсот, из коих многие были более или менее серьезно ранены; они потеряли четырнадцать человек офицеров, в том Числе и полковника, своего командира, убитого доном Рафаэлем в самом начале дела. Измученные, изнуренные солдаты, видя, что у них начинает ощущаться недостаток в зарядах, не смотря на свою беззаветную храбрость, начинали падать духом и с радостью приветствовали дона Лопа с белым флагом в руке.