Эмар Густав. Росас

   — Какой ужас! — вскричала донья Эрмоса, закрыв лицо руками. — А его жена, что сталось с этой несчастной?
   — С его женой? Она сошла с ума, кузина!
   — Сошла с ума!
   — Да, и умрет через несколько дней!
   Дон Луис сделал знак своему другу переменить тему разговора, так как донья Эрмоса страшно побледнела.
   — Когда пройдет это ужасное время, — начал снова дон Мигель, — когда мы все вместе снова спокойно заживем, тогда я расскажу тебе, дорогая кузина, о тех страшных преступлениях, которые совершались вокруг тебя и которых ты не знала. Правда, мы тогда будем так счастливы, что и не захотим более говорить о подобных вещах. Выпьем за это счастливое время!
   — Да, да!
   — Выпьем за наше будущее счастье!
   — Ты едва омочила свои губы в вине, Эрмоса, но мы с Луисом выпили полные бокалы и хорошо сделали: вино подкрепляет силы, а они нам нужны, так как сейчас надо проскакать галопом около трех лье по берегу реки.
   — Боже мой, вы меня беспокоите! В такой поздний час?
   — До сих пор нам все удавалось, поэтому будет удача и в будущем.
   — Не обманчива ли эта надежда?
   — Нет, друг мой, нет, убийцы Росаса, правда, никогда не приходят одни, но их конвой всегда не больше шести или восьми человек.
   — Но вас только трое!
   — Правда, Эрмоса, нас трое, а масоркерос соберется, по крайней мере, человек двенадцать, то есть четыре человека против одного, что сделало бы борьбу, быть может, слишком неравной, но им надо время, чтобы собраться.
   Дон Луис проговорил эти слова с такой уверенностью, что молодая женщина почувствовала себя успокоенной.
   — Однако, — сказала она, — вы будете избегать встречи, не правда ли?
   — Да, хотя Луис и испытывает необходимость поработать своей храброй шпагой, с которой он никогда не расстается. Vive Dios! Я не знаю, как он может выносить ее тяжесть!
   — Я не умею владеть таинственным оружием, сеньор! — проговорил улыбаясь, молодой человек.
   — Это возможно, но оружие такого рода более удобно и, главное, более действенно.
   — О, я это знаю, но что же это за оружие, которым ты так часто причинял много зла, скажи мне, Мигель?
   — И много добра! Должна была бы ты прибавить, кузина.
   — Это правда, правда, прости меня, но отвечай, мне нестерпимо хочется его увидеть!
   — Дай мне доесть этот пирожок.
   — Я не пущу тебя сегодня, если ты не покажешь мне его.
   — Мне не хочется показывать тебе его, кузина.
   — Обманщик!
   — Но раз ты требуешь, изволь, вот это таинственное оружие, как называет его Луис.
   С этими словами Мигель вытащил из кармана своего сюртука и положил на стол особого рода стержень из ивового прута в фут длиной, довольно тонкий по середине, на каждом из концов которого находилось по свинцовой пуле унций в шестнадцать весом; весь стержень был покрыт чрезвычайно сеткой из мелкой толстой кожи. Это оружие, если его держать за одну из пуль, может сгибаться, не ломаясь, что придает тройную силу, наносимым им ударам.
   Донья Эрмоса приняла его сначала за игрушку, но поняв тотчас же, что эта легкая вещь, столь безопасная с виду, на самом деле представляет собой страшное оружие, поспешила оттолкнуть его.
   — Ты хорошо его рассмотрела, Эрмоса?
   — Да, да! Спрячь его, удар, нанесенный одной из этих пуль, должно быть, смертелен.
   — Да, если он нанесен в грудь или в голову. Теперь я скажу название этого оружия или лучше — названия: по-английски оно называется life—preserver; по-французски — casse—tete; по-испански оно не имеет специального названия, но мы пользуемся французским названием, потому что оно чрезвычайно выразительно, поскольку, как тебе известно, rompecabezas — головобой. В Англии кастет — распространенное оружие: оно употребляется также и в некоторых провинциях Франции: император Наполеон дал его некоторым кавалерийским полкам. Мне оно оказало услуги дважды: сначала спасло жизнь Луису, потом — мне самому, чтобы я мог спасти его жизнь вторично, если представится случай.
   — О, это не случится более! Вы, не правда ли, не будете безумно подвергать себя опасности, Луис?
   — О, нет я слишком боюсь не вернуться сюда!
   — И он прав, потому что это единственный дом, откуда его не изгоняют.
   — Его?
   — Тота! Как будто ты не знала этого, дорогая кузина! Наш почтенный учитель чистописания изгонял его не силой своих кулаков, но своими речами. Моя дорогая Аврора приняла его однажды ночью, но я вынужден был увести его оттуда. Один из наших друзей хотел принять его на два дня, но его почтенный отец согласился оказать гостеприимство только на полтора дня, наконец, я хотел приютить его у себя только два раза, этот будет третьим.
   — Да, но я провел одну ночь у тебя! — заметил, улыбаясь, дон Луис.
   — Да, сеньор, и этого было довольно.
   Донья Эрмоса пыталась улыбнуться, но ее глаза были увлажнены слезами, дон Мигель, заметив это, взглянул на свои часы.
   — Полдвенадцатого, — проговорил он, — пора отправляться!
   Все встали из-за стола.
   — Твое пончо и шпага, Луис?
   — Я передал их Лизе, думаю, она отнесла в другую комнату.
   — Я схожу туда! — сказала молодая вдова.
   И донья Эрмоса, не взяв огня, прошла через несколько комнат, освещенных только светом луны, желая сама услужить молодому человеку.
   Дон Луис и дон Мигель едва успели обменяться между собой несколькими словами, как вдруг услышали крик ужаса и стремительные шаги, приближавшиеся к столовой.
   Молодые люди хотели броситься на помощь к донье Эрмосе, но она уже появилась на пороге столовой.
   — Что такое? — вскричали оба друга.
   — Ничего. Не уходите; не покидайте дом сегодня ночью!
   — Ради Бога, Эрмоса, что такое? — вскричал дон Мигель с обычной своей горячностью, тогда как дон Луис пытался силой пройти в ту дверь, которую молодая вдова закрыла и перед которой она стояла.
   — Я вам скажу это, скажу, только не входите туда!
   — Есть кто-нибудь в тех комнатах?
   — Нет, там нет никого!
   — Но тогда, кузина, отчего этот крик? Отчего эта бледность?
   — Я видела, что какой-то человек приставил свое лицо к стеклу в окне Лизы, выходящем на дорогу. Сначала я подумала, что это Хосе или Тонильо, но когда подошла ближе, чтобы убедиться в этом, человек, заметив меня, быстро отвернулся, закрыл лицо своим пончо и быстро отошел прочь, но в ту минуту, когда он повернулся, свет луны упал на его фигуру, и… я его узнала.
   — Кто это был? — вскричали молодые люди.
   — Мариньо.
   — Мариньо! — воскликнул дон Мигель.
   — О, этот человек! — проговорил с яростью дон Луис.
   — Да, это был он, я не ошиблась и, не сумев сдержаться, я закричала.
   — Все пропало! — вскричал дон Луис, ходя большими шагами по комнате.
   — Без сомнения, — сказал дон Мигель с задумчивым видом, — он следил, очевидно, за мной, когда я вышел от Араны!
   Молодой человек позвал тотчас же Хосе, ветеран поставил на стол блюда, которые держал в руках, и явился на зов.
   — Хосе, когда мы ужинали, где был Тонильо? — спросил молодой человек старого слугу.
   — Он не покидал кухни, с тех пор как мы заперли лошадей в доме садовника.
   — Ни вы, ни он не слышали, что кто-то был вблизи дома или на дороге?
   — Нет, сеньор!
   — Однако, очевидно, какой-то человек долго стоял у окна Лизы.
   Старый солдат сделал такое движение, будто хотел вырвать свои седые усы, затем дернул их с немой яростью.
   — Я верю, что вы ничего не слышали, Хосе, — сказал Мигель, — но надо быть более внимательными. Позовите Тонильо и оседлайте для него лошадь!
   Хосе вышел, не произнося ни одного слова, вошел Тонильо.
   — Тонильо, — обратился к нему его господин, — мне надо знать, нет ли всадников в оливковой роще, если их там нет, то я хочу знать, в каком направлении они уехали и сколько их, они вышли отсюда минут пять назад.
   Тонильо ушел. Дон Мигель, донья Эрмоса и дон Луис вошли тотчас же в комнату Лизы и отворили окно, откуда открывался вид на дорогу и на пятьдесят или шестьдесят оливковых деревьев, тощие силуэты которых вырисовывались шагах в ста от дачи.
   В течение нескольких минут они молча наблюдали за дорогой, наконец донья Эрмоса заметила:
   — Но почему Тонильо так медлит и не выходит из дома?
   — Он уже теперь далеко от нас, дорогая кузина!
   — Уверяю тебя, Мигель, что он еще и не выходил: только с этой стороны можно выйти на дорогу.
   — Ошибаешься, дорогое дитя! Тонильо настоящий гаучо и не будет идти по следам лошади сзади, я уверен, что он спустился с холма и, проехав пятьсот-шестьсот шагов, снова поднялся наверх и направился к Лос-Оливос по верхней дороге… Вот он, видишь?
   В самом деле, шагах в двухстах от виллы по дороге, поворачивающей влево от оливковой рощи, галопом скакал на черной лошади человек.
   Минуту спустя они услышали голос этого человека, певшего одну из меланхолических и заунывных песен гаучо, которые все имеют один и тот же мотив, хотя слова их изменяются.
   Вскоре он перешел на шаг и направился, не переставая петь, к Лос-Оливос, он исчез среди деревьев и несколько минут спустя появился снова, пустив лошадь карьером и несясь по той дороге, по которой ехал раньше.
   — Его преследуют, Мигель?
   — Нет, Эрмоса!
   — Посмотри, его уже не видно более!
   — Я понимаю все!
   — Что ты понимаешь? — спросил Луис, у которого не было такой способности к наблюдению, какой обладал Мигель.
   — Я понял, что Тонильо не нашел никого в роще, что он слез с лошади, стал искать и нашел свежие следы лошадей, которые направились туда же, куда поехал теперь и он, чтобы убедиться в своих предположениях.
   Молодой человек запер окно, и они вернулись в столовую, где едва просидев десять минут, заметили из окна, выходившего на реку, Тонильо, мчавшегося карьером по берегу, он поднялся на холм и скоро достиг дверей дачи.
   — Они едут там, сеньор, — произнес он своим характерным тоном гаучо.
   — Сколько?
   — Трое.
   — По какой дороге?
   — По верхней.
   — Ты видел лошадей?
   — Да, сеньор, одну.
   — Ты ее знаешь?
   — Да, сеньор.
   — Ну?
   — Та, которая впереди — пегий иноходец, — принадлежит подполковнику Мариньо.
   Донья Эрмоса с удивлением посмотрела на своего кузина и дона Луиса.
   — Хорошо, сведи лошадей на берег! Тонильо удалился, ведя свою лошадь под уздцы.
   — Как! Разве вы уже уезжаете? — спросила молодая женщина.
   — Не теряя ни одной минуты! — отвечал ей дон Мигель.
   — Как! Мы оставим сеньору? — сказал дон Луис.
   — Тонильо останется. Он и Хосе ответят мне за кузину. Я должен этой ночью сопровождать дежурного генерала. Ты ночуешь у меня.
   — Боже мой! Еще новые опасности! — вскричала молодая женщина с глазами, полными слез.
   — Да, новые опасности, Эрмоса, этот дом не безопасен более для нас — надо искать другой.
   — Ну, едем, Мигель! — вскричал дон Луис, сжав губы.
   Молодая женщина поняла чувства, волновавшие дона Луиса.
   — Ради меня, Луис, ради меня! — сказала она ему таким нежным голосом, что, против своей воли, гордый молодой человек в замешательстве опустил глаза.
   — Положись на меня, Эрмоса! — сказал ей дон Мигель, целуя ее в лоб.
   Луис, поцеловав руку той, которую он любил, взял плащ и шпагу, поданные ему Хосе.
   Два друга удалились почти молча. Каждый из этих трех лиц страдал, не смея признаться в этом самому себе.
   У подошвы холма молодые люди вскочили на лошадей, Тонильо получил приказание оставаться на даче до шести часов утра.
   Дон Мигель и дон Луис пустили своих лошадей во весь дух по дороге дель-Бахо. Донья Эрмоса смотрела им вслед, затем, когда они исчезли из виду, она обратила свои глаза, полные слез, к небу и в сердце молилась за них Богу.

ГЛАВА XIII. Где дон Мигель производит ночной обход вместе с дежурным генералом

   После безумной скачки, продолжавшейся более получаса, дон Мигель обернулся, не останавливая своей лошади, к своему другу. — Это бесполезно, Луис, — проговорил он, — мы загоним наших лошадей, не достигнув того, чего ты желаешь!
   — Разве ты знаешь, чего я желаю?
   — Да.
   — Чего?
   — Догнать Мариньо.
   — Да!
   — Это не удастся!
   — Нет?
   — Ты его не догонишь, поэтому только я и подчинился твоему капризу, подобно двум демонам, мчаться по этой дороге, рискуя сломать себе шею.
   — Посмотрим! Я его догоню!
   — У него в распоряжении двадцати минутами больше времени, чем у нас.
   — Не столько.
   — Больше!
   — Мы уже наверстали по крайней мере десять минут.
   — Да если мы и догоним его?
   — Один ответит за всех.
   — Как?
   — Я заведу с ним ссору и проткну его своей шпагой.
   — Великолепная мысль!
   — Если она и не великолепна, то, во всяком случае, последовательна.
   — Ты забываешь, что их четверо.
   — Пусть даже пятеро! Но их только трое, он и два его ординарца.
   — Четверо: Мариньо, два ординарца и я.
   — Ты?
   — Я.
   — Ты против меня!
   — Я против тебя.
   — Как хочешь.
   Дон Мигель знал гордый и решительный характер своего друга, он боялся, что тот приведет в исполнение свое безумное намерение, но не знал, как помешать этому. Неожиданно, заметив впереди двух всадников, ехавших галопом, почти в том же направлению, в каком мчались и они, Мигель обратился к своему другу:
   — Посмотри, Луис, на этих троих людей.
   — Безумец, их только двое!
   — Ошибаешься, их трое: один впереди.
   Дон Луис уже не слушал более: он направил свою лошадь на всадников, которые находились шагах в пятистах от него.
   Дон Мигель незаметно улыбнулся, следуя за своим другом, теряющим время, покидая верную дорогу: этого он только и хотел.
   Неизвестные, заметив двух людей, мчавшихся к ним во весь дух, задержали своих лошадей.
   Молодые люди остановили своих лошадей, только нагнав тех, кого они преследовали, но дону Луису достаточно было одной секунды, чтобы увидеть, что он стоит лицом к лицу со стариком и ребенком. Он закусил губу, догадавшись, что дон Мигель посмеялся над ним и заставил его потерять пять минут времени, не произнося ни одного слова, он повернул свою лошадь и вновь помчался в прежнем направлении.
   Снова началось преследование еще более стремительное и ожесточенное. Вдруг послышалось «кто идет?» часового.
   Они были у подошвы возвышенностей дель-Ретиро, где помещался в казармах генерал Рольон с кавалерийским пикетом и ротой батальона морской пехоты под командой Масы, остальные роты батальона были отправлены шестнадцатого августа в Сантос-Луарес.
   — Слава Богу! — прошептал про себя дон Мигель, останавливая свою лошадь и громко отвечая. — La patria!¹⁸.
   Дон Луис так сильно дернул за повод, что его лошадь сделала скачок, от которого он чуть не вылетел из седла.
   — Que gentes?¹⁹ — спросил часовой.
   — Federales netos!²⁰ — отвечал дон Мигель.
   — Pasen de largo!²¹
   Уже дон Луис пришпорил своего коня, когда вблизи раздался новый голос:
   — Стой!
   Молодые люди остановились.
   Десяток кавалеристов спускались с холма к казарме. Трое из них подъехали ближе, чтобы рассмотреть молодых людей, пока подходили остальные их товарищи.
   — Вы должны мне выхлопотать лошадь, генерал! — сказал дон Мигель с той самоуверенностью, которая так часто выручала его в трудные минуты его жизни, узнав генерала Мансилью, дежурившего в эту ночь.
   — Вы отсюда, дель Кампо? — спросил генерал.
   — Да, сеньор, я отсюда, я проехал более лье вдоль берега в поисках вас, так как около городских казарм я вас не встретил. Вы должны дать мне лошадь, потому что я замучил свою, разыскивая вас.
   — Было условлено, что вы придете ко мне в одиннадцать часов, а я выехал уже в одиннадцать с четвертью.
   — В таком случае я виноват.
   — Конечно!
   — Хорошо, я сознаю свою вину и не прошу более лошади.
   — Так!
   — Нет ли чего нового, генерал?
   — Ничего!
   — Я вас просил позволить мне посетить всех наших солдат.
   — Я начал с Эль-Ретиро, других я не обходил.
   — Теперь вы идете? -Да.
   — Держу пари, что они спят.
   — Тота! Алькальды и мировые судьи — замечательные солдаты!
   — Хорошо, генерал. По какой дороге вы поедете?
   — Дель-Бахо, так как я хочу заехать сначала на батарею.
   — Хорошо, мы увидимся на маленькой площади форта.
   — Но мы поедем вместе!
   — Нет, генерал, я пойду проводить моего друга в город. Он хотел провести ночь вместе с нами, но внезапно почувствовал себя не совсем здоровым.
   — Тота! Вы все слабаки, нынешние молодые люди!
   — Правда, это я и говорил вам сегодня утром.
   — Вы не можете провести ночи без сна.
   — Как видите!
   — Хорошо, ступайте живее, мы увидимся в форте, там и поужинаем.
   — Через минуту я буду в вашем распоряжении, генерал!
   — Не опоздайте!
   Дон Луис, слегка поклонившись генералу Мансилье, последовал за своим другом и они оба минут через десять подошли к дому дона Мигеля. Последний, проводив своего друга, вышел опять, закрыл дверь и снова сел на свою лошадь, лучшую из тех, которые питались альфальфой в безграничных прериях эстансии²² его отца.
   Проезжая под большой аркой Recva, он заметил дежурного генерала и его конвой, подъезжавших к площади Двадцать пятого мая. Они снова раскланялись друг с другом на краю крепостного рва и после исполнения военных формальностей въехали вместе в крепость.
   Ночь была, как мы уже сказали, очень тихая, поэтому на большом дворе форта и в коридорах было заметное оживление: алькальды, мировые судьи, их лейтенанты и ординарцы стояли группами и курили кому что нравилось, тем же заняты были половина корпуса серенос и почти весь штаб.
   В эту ночь весь разношерстный гарнизон крепости, по приказанию генерал-инспектора Пинедо, был под командой Мариньо.
   Невозможно описать изумление подполковника Мариньо, когда он заметил дона Мигеля в обществе генерала Мансильи: он полагал, что молодой человек находится в трех лье от города, на вилле.
   Дон Мигель не знал, что Мариньо в ту ночь командовал крепостью, однако он не обнаружил никакого удивления и, понимая, что происходило в душе редактора «Торговой газеты», он сказал, обращаясь к дежурному генералу:
   — Вот что называется служить, генерал! Сеньор Мариньо оставил перо и взялся за шпагу.
   — Это не более чем исполнение долга, дель Кампо! — отвечал Мариньо, еще не оправившись от своего изумления.
   — И вот что называется бдительностью: здесь никто не спит! — произнес дежурный генерал.
   — Чего мы нигде не видели! — прибавил Мигель, окончательно сбивая с толку Мариньо, который не знал, как ему себя держать.
   Командир серенос терялся в догадках. Направляясь в зал, где был приготовлен ужин, Мариньо не удержался и спросил дона Мигеля, от смущения почти не сознавая сам, что он говорит:
   — Итак, кабальеро, вы провели эту ночь верхом?
   — Почти.
   — Ага!
   — Я оставался до семи часов вечера у сеньора временного губернатора, а перед тем как присоединиться к генералу, направился к Эль-Ретиро, чтобы прогуляться.
   — К Ретиро со стороны Сан-Исидро?
   — Вот именно, со стороны Сан-Исидро, но я вспомнил, что у меня есть одно дело в Эль-Сокорро, поэтому я должен был прекратить свою прогулку, от всей души позавидовав всаднику, ехавшему впереди меня, которому, вероятно, не надо было поворачивать с этой дороги.
   — Перед вами?
   — Да, со стороны Сан-Исидро, по верхней дороге, — отвечал Мигель, окончательно заставляя Мариньо потерять
   голову. — Что поделать, — прибавил он, — у нас нет ни минуты отдыха.
   — Это правда!
   — Ах! Если бы я обладал вашим талантом, сеньор Мариньо, если бы я владел пером так, как вы, то мои досуги были бы посвящены нашему святому делу, а то теперь я бегаю туда и сюда, днем и ночью, не принося пользы Ресторадору.
   — Каждый делает то, что может, сеньор дель Кампо! — холодно ответил Мариньо.
   — Ах, когда, наконец, у нас будет мир и когда увидим мы торжество тех блестящих федеральных принципов, которые вы проповедуете в своей газете!
   — Когда не будет более ни одного унитария ни явного, ни тайного!
   В эту минуту адъютант позвал их к генералу. Они направились в зал, где за столом, уставленным аппетитными блюдами и дорогими винами, сидело человек пятнадцать,
   — Ну, дель Кампо, чего вы хотите? — сказал генерал Мансилья.
   — Я не буду есть, сеньор, но выпью за победу нашего федерального оружия.
   — И во славу Ресторадора законов! — прибавил Мансилья.
   Стаканы были опрокинуты, но в молчании.
   — Подполковник Мариньо!
   — Что прикажете, генерал?
   — Прикажите всем спать: неизвестно, что может случиться, поэтому не надо напрасно утомлять ваших людей.
   — Прикажете поднять мост?
   — Нет, не надо!
   — Вы думаете, что ничего не произойдет сегодня ночью, генерал?
   — Нет, ничего!
   — Вы уже уезжаете?
   — Да, я должен посетить еще другие казармы, а затем отправлюсь спать.
   — У вас надежный спутник.
   — Кто это?
   — Дель Кампо.
   — Этот молодой человек — драгоценная игрушка.
   — Из чего, генерал?
   — Я не знаю, из золота или из позолоченной меди, но он блестит! — сказал Мансилья, улыбаясь и подавая руку Мариньо.
   Когда они вышли из залы, дон Мигель подошел к командиру серенос.
   — Я завидую вам, подполковник, — произнес он, — я хотел бы занимать такой же пост, чтобы мог отличиться. Так ли вы страдаете за федерацию, как я страдаю?
   — Я перенес бы все, даже неодобрение.
   — Неодобрение?
   — Да, даже здесь я слышал как, некоторые лица порицали вас.
   — Меня?
   — Они говорили, что ваш долг требовал, чтобы вы были в крепости к семи часам вечера, вы же прибыли только в одиннадцать.
   Мариньо покраснел до самых ушей.
   — Кто же говорил это, — спросил он с яростью.
   — Ну этого не повторяют, сеньор Мариньо: о чудесах рассказывают, не называя имен святых. Они говорили об этом, следовательно, такие вещи могут дойти до ушей Ресторадора.
   Мариньо побледнел.
   — Болтовня, — сказал он. — Чушь!
   — Конечно, чушь!
   — Однако, не повторяйте этого никому, сеньор дель Кампо.
   — Даю вам слово, сеньор Мариньо. Я один из тех, кто всего более восторгается вашим талантом, кроме того, я чрезвычайно признателен вам за услугу, которую вы хотели оказать моей кузине.
   — Как она себя чувствует, ваша кузина?
   — Очень хорошо, благодарю вас.
   — Вы ее видели?
   — Сегодня после обеда.
   — Я слышал, что она покинула Барракас?
   — Нет, она поехала на несколько дней в город и вскоре вернется к себе на дачу.
   — А! Она вернется?
   — Со дня на день.
   — Едем, дель Кампо! — крикнул генерал Мансилья, уже сидевший на лошади.
   — Я вас прошу забыть эти глупости, сеньор дель Кампо.
   — Я уже не помню их. Спокойной ночи!
   Дон Мигель вскочил на лошадь и выехал из крепости вместе с дежурным генералом, оставив Мариньо более недоумевающим, чем когда-либо насчет своего врага, постоянно ускользающего от него и вмешивающегося в его личные дела, врага, которого он инстинктивно ненавидел и которого никак не мог погубить.
   Конвой дежурного генерала направился по улице Завоевателя, ведущей к казарме полковника Равельо.
   Едва наступила полночь, а улицы были совершенно пусты. Вдали виднелись тени неподвижно стоявших на своих постах серенос, готовых броситься к крепости и соединиться около своего начальника при малейшей тревоге. Не было заметно ни одного запоздалого прохожего. От живого, веселого, шумного Буэнос-Айреса, молодежь которого в иные времена с нетерпением дожидалась ночи, чтобы предаться удовольствиям или отправиться на поиски приключений, не осталось и следа.
   Террор наложил свою ужасную руку на город: все честные люди, дрожа, запирались в своих домах после захода солнца, чтобы не попасть под удары кинжала или бича Масорки.
   По временам при звуке подков лошадей конвоя дежурного генерала в каком-нибудь окне робко откидывалась штора, испуганное лицо показывалось за стеклом и тут же исчезало.
   Дон Мигель ехал бок о бок с генералом.
   — Наш добрый город не спит так крепко, как это кажется с виду, не правда ли, генерал?
   — Все надеются, мой друг! — отвечал генерал Мансилья, который редко говорил без того, чтобы в его словах не заключалось двойного смысла, злой насмешки, сатиры.
   — Все на одно и то же, генерал?
   — Все!
   — Удивительная общность мнений царит при нашей генеральной системе!
   Мансилья, повернув голову, бросил беглый взгляд на того, кого он называл игрушкой, и отвечал:
   — Особенно в одной вещи — вы ее угадываете?
   — Нет, говорю по чести!
   — Замечается удивительная общность желаний, чтобы это все скорее окончилось.
   — Это! Что же это, генерал?
   Мансилья снова посмотрел на своего спутника, этот вопрос касался самой его сокровенной мысли.
   — Положение вещей, хотел я сказать.
   — А, положение вещей! Но для вас политическая обстановка будет всегда одна и та же, генерал!