— И более не слышали о нем?
— Нет, сеньор, через два месяца после этого происшествия однажды за обедом дон Грегорио Перальта вдруг сказал: я имею сведения про дона Корнелио. Какие же, спросил отец? Не знаю, какими путями, продолжал дон Грегорио, но слышал — он получил место приказчика в одном из самых главных торговых домов в Нью-Йорке и потому, вероятно, не возвратится более в Чили, где преследовала его постоянно неудача. Но уверены ли вы, дон Грегорио, в том, что говорите, полюбопытствовал отец. Черт возьми, вполне! — воскликнул дон Грегорио: я был в Талькахуено в то время, когда он отъезжал на американском корабле. Признаюсь вам, прибавил дон Перальта, не без удовольствия я смотрел на его отъезд; этот молодец, могу сказать теперь, не знаю почему, внушал мне тайное опасение. Заметив меня в толпе, он так посмотрел на меня, что у меня по телу пробежали мурашки; но теперь все кончено — мы избавились от него навсегда.
— Дай Бог! — пробормотал задумчиво отец, а дон Грегорио поспешил переменить разговор. Вот и все.
— Итак, вы предполагаете, сеньорита?..
— Я ничего не предполагаю, — ответила она грустно, — вы меня спрашиваете, я вам отвечаю.
— Извините, сеньорита, я плохо выразился: я хотел спросить, не думаете ли вы, что под именем капитана Кильда скрывается дон Корнелио Бустаментэ?
— Голос этого человека так врезался в памяти у меня, что как будто слышу его и теперь; вот почему мне кажется что-то уже знакомое в голосе капитана Кильда, когда он со мною говорит или когда сильно чем-нибудь рассержен.
— Премного благодарен вам, сеньорита, и то сообщение и данные вами мне сведения драгоценны; будьте уверены, что, как ни искусно маскируется капитан Кильд, я все-таки сумею его заставить обнаружить себя.
— Теперь, в свою очередь, мне хотелось бы, сеньор Блю-Девиль, предложить вам вопрос.
— Какой вам угодно, сеньорита; я к вашим услугам.
— Вы, вероятно, знаете, что у меня есть брат.
— Да, я это знаю, сеньорита.
— О! — вскричала она, протягивая с мольбой руки, — скажите мне, где он, страдает ли, счастлив ли.
— Увы, сеньорита, при всем желании я не могу ничего сказать: я не знаю, где брат ваш.
— Боже! Боже! — простонала она, — бедный брат! Бедный Луис!
— Не предавайтесь, сеньорита, так сильно вашему горю; мужайтесь: ваш брат, может быть, в эту минуту уже свободен.
— Вы это думаете? — подхватила она с радостью.
— Сеньорита, я должен признаться, что положительно ничего не знаю.
Наступила короткая пауза: молодая девушка плакала, Блю-Девиль размышлял.
— Слушайте меня, донна Розарио де Пребуа-Крансе, — прервал он молчание.
Молодая девушка, услышав внезапно свое имя, вздрогнула и боязливо приподняла голову. Блю-Девиль печально улыбнулся.
— Сеньорита, — продолжал он, — я вам должен объяснить, больше того, доказать, что не лгу, уверяя вас в моей безграничной преданности к вам и в том также, что имею поручение от близких сердцу вашему. Вы в этом сейчас убедитесь.
— Говорите, сеньор, я вас слушаю, — отвечала она почти рассеянно.
Блю-Девиль заметил этот оттенок; он угадал, что происходило в уме молодой девушки: подозрение начало ею овладевать, и потому спешил продолжать.
— С того времени, когда дон Мигуэль де Кастель-Леон вас и вашего брата отбил у слуги, который жертвовал своей жизнью, чтобы спасти вас из пламени во время пожара шакры дела-Палома, и до настоящей минуты преданные друзья, одушевленные примером самого старого и верного друга вашего отца, не переставали тайно за вами следить.
— А имя этого друга вы можете назвать, сеньор? — спросила она с оживлением.
— Конечно, сеньорита; этот друг совершил чудеса преданности в вашу пользу: это дон Грегорио Перальта.
— Сердце мое угадало его! — воскликнула она вне себя от радости и счастья. — Бога ради, где же он?
— Он живет в Новом Орлеане вследствие раны, полученной в схватке с сообщниками дона Мигуэля; успокойтесь, сеньорита, эта рана хотя и значительна, но не опасна, и теперь он, вероятно, уж несколько дней на пути к нам.
— Вы мне говорите правду, сеньор? Я могу вам верить? Если вы меня обманываете, то это было бы ужасно.
— Сеньорита, вы можете вполне положиться на мои слова, в том порука моя честь; нужно быть чудовищем, чтобы позволить себе шутить вашими страданиями.
— Продолжайте, сеньор, продолжайте, прошу вас.
— Дон Грегорио Перальта, несмотря на свои преклонные лета, не упал духом ни перед какими препятствиями; всюду, куда вас ни вели, он следовал за вами; но это еще не все: ваш отец имел двух друзей, двух братьев, которые, покинув его двадцать лет тому назад, углубились охотниками в большую американскую пустыню; тщетно отец ваш старался их отыскать, этих двух друзей, которых, повторяю, он любил как братьев; все усилия его ни к чему не привели: о них не было ни слуху ни духу, и он считал их уже умершими.
— Ну? — перебила она с волнением.
— Дон Грегорио Перальта нашел их, сеньорита.
— Он нашел Валентина? — вскричала она с восторгом.
— Да, сеньорита, Валентина Гиллуа и Курумиллу, его друга.
— Слава Богу!
— Разве вы их знаете?
— Знаю ли я их? — произнесла она дрожащим голосом.
— Но ведь вы их никогда не видели!
— Правда, но что до этого, сеньор? Зачем мне нужно было видеть их, чтобы познакомиться с ними? Вы, стало быть, предполагаете, что отец мой считал их умершими? Нет, ошибаетесь, сеньор, напротив, он был убежден, что они живы, хотя и не знал их убежища. Моя нежная и добрая мать разделяла это убеждение, и каждый день я и мой брат были свидетелями разговоров родителей об этих друзьях, возвращение которых ожидалось ежеминутно; комнаты, некогда занимаемые ими в шакре, оставались в том же положении, как и при них.
Сколько раз, сидя в комнате Валентина, отец мне говорил с чувством: «Розарио, дитя мое, помни Валентина и Курумиллу — этих верных друзей, люби их, как ты любишь нас. Благодаря их самоотвержению твоя мать и я — мы счастливы. Отъезд их, сильно огорчивший нас, был последний знак преданности со стороны Валентина, чтобы упрочить мое счастье. Мы не знаем, куда скрылись наши друзья, но где бы они ни были, помни, Розарио, они вдали не забывают нас. И если когда-нибудь несчастье поразит нас вновь, то они явятся, готовые защищать нас ценою своей жизни. Сохрани же их имена в твоем сердце, дитя мое, и поминай их в твоих молитвах. Может быть, настанет день, когда ты будешь нуждаться в их покровительстве, и тогда они сделают для тебя и твоего брата то самое, что сделали для меня и твоей матери». Вот что беспрестанно повторял мне отец, и слова эти врезались в моей памяти; я привыкла думать о них и мысленно жить с ними. Вы поймете теперь, сеньор, что хотя я их никогда не видела, но знаю настолько, как бы провела всю жизнь вместе с ними.
— В самом деле, сеньорита, я вижу, что вы более с ними знакомы, чем я. Знайте же, что я подле вас по приказанию Валентина Гиллуа: он избрал меня в ваши защитники. Не могу вам сообщить ничего о вашем брате, доне Луисе, по той причине, что с тех пор как оставил город, не отлучался от вас.
— Правда, сеньор, я виновата.
— Однако ж, сеньорита, если я вам не могу сказать ничего положительного, то утверждаю, что Валентин принял те же самые меры в отношении вашего брата, какие были приняты и для вас. Это он мне сам сообщил. Вы можете быть покойны: если дон Луис еще не свободен, то по крайней мере, я уверен, он вне опасности При нем находятся друзья, готовые его защитить.
— Ваши слова, сеньор, оживляют меня. Теперь, когда я знаю, что верные друзья отца следят за нами, надежда снова воскресает в моем сердце.
— Они не одни, сеньорита. Вы имеете много приверженцев в пустыне, цель их — спасти вас, и благодаря Валентину и Курумилле они уже несколько месяцев крадутся по следам ваших похитителей. Как вас, так и вашего брата они не оставят.
— Неужели у меня столько покровителей?
— Среди этих гор, покрытых вечными снегами, в этой печальной стране более пятидесяти преданных сердец невидимо окружают вас, сеньорита.
— Ваши слова пролили в мою душу невыразимую радость… Так я еще, друг мой, могу быть счастлива! — вскричала она со слезами на глазах. — О, не измените мне. Я вас не знаю, даже имя мне неизвестно, а между тем вы оказываете мне столько сочувствия… если измените мне, то вернее поразите, чем ударом кинжала в мое сердце.
— Верьте мне, сеньорита, я вас спасу, клятву даю, — или труп мой будет добычей хищных зверей этой пустыни.
— Я верю, друг мой, и надеюсь. — Она схватила широкую, мускулистую руку Блю-Девиля в свои нежные ручки и крепко сжала. — Ах, — возразила молодая девушка со вздохом, — давно я не была так счастлива, как в эту минуту.
— Теперь, сеньорита, я приступаю к самой главной части моей миссии.
— Что вы хотите сказать, друг мой?
— Мне вам надо передать важную весть.
— Хорошую?
— Надеюсь, — отвечал он, улыбаясь.
— О, говорите скорей, сеньор, умоляю вас. Увы, с тех пор как я в неволе, хорошая весть для меня редкость.
— Завтра, а может быть и сегодня вечером, сеньорита, один незнакомец приедет в лагерь. Это один из ваших лучших друзей. Он приедет с целью помогать мне при освобождении вас.
— Один из моих лучших друзей? — спросила она с удивлением, смешанным со страхом.
— Да, но успокойтесь, сеньорита: он будет так же загримирован, как и я, чтобы удалить всякое подозрение.
— Кто это может быть? — прошептала в раздумье молодая девушка.
— Вы его увидите, сеньорита, и, вероятно, узнаете. Потому-то и предостерегаю вас, чтобы вы не выдали себя, когда капитан Кильд представит вам его. Вы понимаете, сеньорита, насколько важно сохранить его инкогнито.
— О, не беспокойтесь, сеньор, я сумею выказать равнодушие; но благодарю вас, что предупредили меня; в противном же случае я могла бы сделать промах, а теперь я проведу капитана Кильда, хотя он и воображает, что умнее и хитрее его не найдется.
— Отлично, — отвечал Блю-Девиль, смеясь, — проведем же вместе этого мошенника из мошенников. Крепитесь, скоро вы избавитесь от его проклятой власти.
— Да услышит вас небо, сеньор; впрочем, помогая вам, я и себя отстаиваю.
— Вполне логично, сеньорита, и я очень рад, что вы так хорошо поняли все хитрые условия, к которым мы должны прибегнуть в таком рискованном деле.
— Но, — настаивала молодая девушка, — не назовете ли вы мне себя и не скажете ли имени того незнакомца, который должен приехать в этот лагерь?
Блю-Девиль лукаво улыбнулся, слегка покачивая головой.
— Вы любопытны, сеньорита? — сказал он.
— Нет, — возразила она, — я желаю только знать имена моих покровителей: кажется, желание естественное.
— Правда, сеньорита, вас за это нельзя порицать; доверие требует взаимности, а между нами в особенности не должно быть недоразумений.
— Увы, этого-то доверия я и прошу у вас. Блю-Девиль ничего не ответил.
— Одно слово еще, сеньорита, — заговорил он минуту спустя, — я должен удалиться от вас; беседа наша длилась гораздо дольше, чем позволяла осторожность: много глаз следят за мной; если б кто меня застал у вас, я погиб.
— Правда! — вскрикнула она с ужасом. Блю-Девиль встал, вынул из кармана запечатанный
конверт и подал его молодой девушке.
— Возьмите это письмо, сеньорита, но не распечатывайте его до тех пор, пока не уйду.
— От кого это письмо, сеньор?
От одного из самых преданных друзей ваших — Валентина Гиллуа.
О, давайте, давайте! — сказала она, хватая и пряча конверт на груди.
— Это письмо, — продолжал он, — разъяснит вам, сеньорита, то, что вас так интересует: то есть кто я и насколько можете мне довериться.
— Благодарю вас, благодарю! Но мне хотелось бы вас еще спросить об одной вещи.
— О какой? Говорите, сеньорита.
— Мне хотелось бы узнать имя незнакомца, который должен скоро приехать в лагерь и который, как вы говорите, принимает такое живое участие в моем освобождении.
— Вы желаете?
— Я умоляю вас, сеньор, назовите мне этого человека, чтобы имя его я могла присоединить в моих молитвах к именам Валентина и Курумиллы.
— Ну, сеньорита, — отвечал Блю-Девиль с ударением на каждом слове, — извольте, я вас удовлетворю: имя этого незнакомца Октавио Варгас.
Молодая девушка вскочила с койки.
— Я его угадала, — воскликнула она с лицом, просиявшим от счастья. Затем, встав на колени, прошептала голосом, подавленным от волнения: — Боже! Боже! Ты меня не оставил… Посылая мне таких покровителей, Ты действительно хочешь меня спасти. О, слава тебе, Боже, слава!
Успокоившись, донна Розарио встала, осматриваясь кругом.
Она искала Блю-Девиля.
Он исчез.
Только один Пелон, растроганный, стоял перед молодой девушкой.
— А вот и ты, Пелон, — сказала она, улыбаясь сквозь слезы.
— Да, сеньорита, извините меня, что, не быв позванным, я вошел к вам.
— Разве ты не знаешь, что присутствие твое для меня только одно удовольствие? Что ты хочешь мне сообщить? Говори.
— Ваш друг, мисс Гарриэта Дюмбар, идет к вам. Мисс Гарриэта не замедлила войти в палатку. Увидев ее, донна Розарио вскрикнула от радости и,
не дав ей времени сказать слова, бросилась в полуобмороке в ее объятия.
— Боже мой! — воскликнула мисс Гарриэта с испугом, — что случилось с ней?
Но молодая девушка ошиблась: не от горя, а от радости сделалась дурнота с донной Розарио.
Это происходило в то время, когда Блю-Девиль как ни в чем не бывало шел беспечной походкой, покуривая трубку, присоединиться к своим товарищам.
Никто в лагере не подозревал продолжительного и важного разговора, который он имел с донной Розарио Пребуа-Крансе!
ГЛАВА XIII. Медвежья шкура
— Нет, сеньор, через два месяца после этого происшествия однажды за обедом дон Грегорио Перальта вдруг сказал: я имею сведения про дона Корнелио. Какие же, спросил отец? Не знаю, какими путями, продолжал дон Грегорио, но слышал — он получил место приказчика в одном из самых главных торговых домов в Нью-Йорке и потому, вероятно, не возвратится более в Чили, где преследовала его постоянно неудача. Но уверены ли вы, дон Грегорио, в том, что говорите, полюбопытствовал отец. Черт возьми, вполне! — воскликнул дон Грегорио: я был в Талькахуено в то время, когда он отъезжал на американском корабле. Признаюсь вам, прибавил дон Перальта, не без удовольствия я смотрел на его отъезд; этот молодец, могу сказать теперь, не знаю почему, внушал мне тайное опасение. Заметив меня в толпе, он так посмотрел на меня, что у меня по телу пробежали мурашки; но теперь все кончено — мы избавились от него навсегда.
— Дай Бог! — пробормотал задумчиво отец, а дон Грегорио поспешил переменить разговор. Вот и все.
— Итак, вы предполагаете, сеньорита?..
— Я ничего не предполагаю, — ответила она грустно, — вы меня спрашиваете, я вам отвечаю.
— Извините, сеньорита, я плохо выразился: я хотел спросить, не думаете ли вы, что под именем капитана Кильда скрывается дон Корнелио Бустаментэ?
— Голос этого человека так врезался в памяти у меня, что как будто слышу его и теперь; вот почему мне кажется что-то уже знакомое в голосе капитана Кильда, когда он со мною говорит или когда сильно чем-нибудь рассержен.
— Премного благодарен вам, сеньорита, и то сообщение и данные вами мне сведения драгоценны; будьте уверены, что, как ни искусно маскируется капитан Кильд, я все-таки сумею его заставить обнаружить себя.
— Теперь, в свою очередь, мне хотелось бы, сеньор Блю-Девиль, предложить вам вопрос.
— Какой вам угодно, сеньорита; я к вашим услугам.
— Вы, вероятно, знаете, что у меня есть брат.
— Да, я это знаю, сеньорита.
— О! — вскричала она, протягивая с мольбой руки, — скажите мне, где он, страдает ли, счастлив ли.
— Увы, сеньорита, при всем желании я не могу ничего сказать: я не знаю, где брат ваш.
— Боже! Боже! — простонала она, — бедный брат! Бедный Луис!
— Не предавайтесь, сеньорита, так сильно вашему горю; мужайтесь: ваш брат, может быть, в эту минуту уже свободен.
— Вы это думаете? — подхватила она с радостью.
— Сеньорита, я должен признаться, что положительно ничего не знаю.
Наступила короткая пауза: молодая девушка плакала, Блю-Девиль размышлял.
— Слушайте меня, донна Розарио де Пребуа-Крансе, — прервал он молчание.
Молодая девушка, услышав внезапно свое имя, вздрогнула и боязливо приподняла голову. Блю-Девиль печально улыбнулся.
— Сеньорита, — продолжал он, — я вам должен объяснить, больше того, доказать, что не лгу, уверяя вас в моей безграничной преданности к вам и в том также, что имею поручение от близких сердцу вашему. Вы в этом сейчас убедитесь.
— Говорите, сеньор, я вас слушаю, — отвечала она почти рассеянно.
Блю-Девиль заметил этот оттенок; он угадал, что происходило в уме молодой девушки: подозрение начало ею овладевать, и потому спешил продолжать.
— С того времени, когда дон Мигуэль де Кастель-Леон вас и вашего брата отбил у слуги, который жертвовал своей жизнью, чтобы спасти вас из пламени во время пожара шакры дела-Палома, и до настоящей минуты преданные друзья, одушевленные примером самого старого и верного друга вашего отца, не переставали тайно за вами следить.
— А имя этого друга вы можете назвать, сеньор? — спросила она с оживлением.
— Конечно, сеньорита; этот друг совершил чудеса преданности в вашу пользу: это дон Грегорио Перальта.
— Сердце мое угадало его! — воскликнула она вне себя от радости и счастья. — Бога ради, где же он?
— Он живет в Новом Орлеане вследствие раны, полученной в схватке с сообщниками дона Мигуэля; успокойтесь, сеньорита, эта рана хотя и значительна, но не опасна, и теперь он, вероятно, уж несколько дней на пути к нам.
— Вы мне говорите правду, сеньор? Я могу вам верить? Если вы меня обманываете, то это было бы ужасно.
— Сеньорита, вы можете вполне положиться на мои слова, в том порука моя честь; нужно быть чудовищем, чтобы позволить себе шутить вашими страданиями.
— Продолжайте, сеньор, продолжайте, прошу вас.
— Дон Грегорио Перальта, несмотря на свои преклонные лета, не упал духом ни перед какими препятствиями; всюду, куда вас ни вели, он следовал за вами; но это еще не все: ваш отец имел двух друзей, двух братьев, которые, покинув его двадцать лет тому назад, углубились охотниками в большую американскую пустыню; тщетно отец ваш старался их отыскать, этих двух друзей, которых, повторяю, он любил как братьев; все усилия его ни к чему не привели: о них не было ни слуху ни духу, и он считал их уже умершими.
— Ну? — перебила она с волнением.
— Дон Грегорио Перальта нашел их, сеньорита.
— Он нашел Валентина? — вскричала она с восторгом.
— Да, сеньорита, Валентина Гиллуа и Курумиллу, его друга.
— Слава Богу!
— Разве вы их знаете?
— Знаю ли я их? — произнесла она дрожащим голосом.
— Но ведь вы их никогда не видели!
— Правда, но что до этого, сеньор? Зачем мне нужно было видеть их, чтобы познакомиться с ними? Вы, стало быть, предполагаете, что отец мой считал их умершими? Нет, ошибаетесь, сеньор, напротив, он был убежден, что они живы, хотя и не знал их убежища. Моя нежная и добрая мать разделяла это убеждение, и каждый день я и мой брат были свидетелями разговоров родителей об этих друзьях, возвращение которых ожидалось ежеминутно; комнаты, некогда занимаемые ими в шакре, оставались в том же положении, как и при них.
Сколько раз, сидя в комнате Валентина, отец мне говорил с чувством: «Розарио, дитя мое, помни Валентина и Курумиллу — этих верных друзей, люби их, как ты любишь нас. Благодаря их самоотвержению твоя мать и я — мы счастливы. Отъезд их, сильно огорчивший нас, был последний знак преданности со стороны Валентина, чтобы упрочить мое счастье. Мы не знаем, куда скрылись наши друзья, но где бы они ни были, помни, Розарио, они вдали не забывают нас. И если когда-нибудь несчастье поразит нас вновь, то они явятся, готовые защищать нас ценою своей жизни. Сохрани же их имена в твоем сердце, дитя мое, и поминай их в твоих молитвах. Может быть, настанет день, когда ты будешь нуждаться в их покровительстве, и тогда они сделают для тебя и твоего брата то самое, что сделали для меня и твоей матери». Вот что беспрестанно повторял мне отец, и слова эти врезались в моей памяти; я привыкла думать о них и мысленно жить с ними. Вы поймете теперь, сеньор, что хотя я их никогда не видела, но знаю настолько, как бы провела всю жизнь вместе с ними.
— В самом деле, сеньорита, я вижу, что вы более с ними знакомы, чем я. Знайте же, что я подле вас по приказанию Валентина Гиллуа: он избрал меня в ваши защитники. Не могу вам сообщить ничего о вашем брате, доне Луисе, по той причине, что с тех пор как оставил город, не отлучался от вас.
— Правда, сеньор, я виновата.
— Однако ж, сеньорита, если я вам не могу сказать ничего положительного, то утверждаю, что Валентин принял те же самые меры в отношении вашего брата, какие были приняты и для вас. Это он мне сам сообщил. Вы можете быть покойны: если дон Луис еще не свободен, то по крайней мере, я уверен, он вне опасности При нем находятся друзья, готовые его защитить.
— Ваши слова, сеньор, оживляют меня. Теперь, когда я знаю, что верные друзья отца следят за нами, надежда снова воскресает в моем сердце.
— Они не одни, сеньорита. Вы имеете много приверженцев в пустыне, цель их — спасти вас, и благодаря Валентину и Курумилле они уже несколько месяцев крадутся по следам ваших похитителей. Как вас, так и вашего брата они не оставят.
— Неужели у меня столько покровителей?
— Среди этих гор, покрытых вечными снегами, в этой печальной стране более пятидесяти преданных сердец невидимо окружают вас, сеньорита.
— Ваши слова пролили в мою душу невыразимую радость… Так я еще, друг мой, могу быть счастлива! — вскричала она со слезами на глазах. — О, не измените мне. Я вас не знаю, даже имя мне неизвестно, а между тем вы оказываете мне столько сочувствия… если измените мне, то вернее поразите, чем ударом кинжала в мое сердце.
— Верьте мне, сеньорита, я вас спасу, клятву даю, — или труп мой будет добычей хищных зверей этой пустыни.
— Я верю, друг мой, и надеюсь. — Она схватила широкую, мускулистую руку Блю-Девиля в свои нежные ручки и крепко сжала. — Ах, — возразила молодая девушка со вздохом, — давно я не была так счастлива, как в эту минуту.
— Теперь, сеньорита, я приступаю к самой главной части моей миссии.
— Что вы хотите сказать, друг мой?
— Мне вам надо передать важную весть.
— Хорошую?
— Надеюсь, — отвечал он, улыбаясь.
— О, говорите скорей, сеньор, умоляю вас. Увы, с тех пор как я в неволе, хорошая весть для меня редкость.
— Завтра, а может быть и сегодня вечером, сеньорита, один незнакомец приедет в лагерь. Это один из ваших лучших друзей. Он приедет с целью помогать мне при освобождении вас.
— Один из моих лучших друзей? — спросила она с удивлением, смешанным со страхом.
— Да, но успокойтесь, сеньорита: он будет так же загримирован, как и я, чтобы удалить всякое подозрение.
— Кто это может быть? — прошептала в раздумье молодая девушка.
— Вы его увидите, сеньорита, и, вероятно, узнаете. Потому-то и предостерегаю вас, чтобы вы не выдали себя, когда капитан Кильд представит вам его. Вы понимаете, сеньорита, насколько важно сохранить его инкогнито.
— О, не беспокойтесь, сеньор, я сумею выказать равнодушие; но благодарю вас, что предупредили меня; в противном же случае я могла бы сделать промах, а теперь я проведу капитана Кильда, хотя он и воображает, что умнее и хитрее его не найдется.
— Отлично, — отвечал Блю-Девиль, смеясь, — проведем же вместе этого мошенника из мошенников. Крепитесь, скоро вы избавитесь от его проклятой власти.
— Да услышит вас небо, сеньор; впрочем, помогая вам, я и себя отстаиваю.
— Вполне логично, сеньорита, и я очень рад, что вы так хорошо поняли все хитрые условия, к которым мы должны прибегнуть в таком рискованном деле.
— Но, — настаивала молодая девушка, — не назовете ли вы мне себя и не скажете ли имени того незнакомца, который должен приехать в этот лагерь?
Блю-Девиль лукаво улыбнулся, слегка покачивая головой.
— Вы любопытны, сеньорита? — сказал он.
— Нет, — возразила она, — я желаю только знать имена моих покровителей: кажется, желание естественное.
— Правда, сеньорита, вас за это нельзя порицать; доверие требует взаимности, а между нами в особенности не должно быть недоразумений.
— Увы, этого-то доверия я и прошу у вас. Блю-Девиль ничего не ответил.
— Одно слово еще, сеньорита, — заговорил он минуту спустя, — я должен удалиться от вас; беседа наша длилась гораздо дольше, чем позволяла осторожность: много глаз следят за мной; если б кто меня застал у вас, я погиб.
— Правда! — вскрикнула она с ужасом. Блю-Девиль встал, вынул из кармана запечатанный
конверт и подал его молодой девушке.
— Возьмите это письмо, сеньорита, но не распечатывайте его до тех пор, пока не уйду.
— От кого это письмо, сеньор?
От одного из самых преданных друзей ваших — Валентина Гиллуа.
О, давайте, давайте! — сказала она, хватая и пряча конверт на груди.
— Это письмо, — продолжал он, — разъяснит вам, сеньорита, то, что вас так интересует: то есть кто я и насколько можете мне довериться.
— Благодарю вас, благодарю! Но мне хотелось бы вас еще спросить об одной вещи.
— О какой? Говорите, сеньорита.
— Мне хотелось бы узнать имя незнакомца, который должен скоро приехать в лагерь и который, как вы говорите, принимает такое живое участие в моем освобождении.
— Вы желаете?
— Я умоляю вас, сеньор, назовите мне этого человека, чтобы имя его я могла присоединить в моих молитвах к именам Валентина и Курумиллы.
— Ну, сеньорита, — отвечал Блю-Девиль с ударением на каждом слове, — извольте, я вас удовлетворю: имя этого незнакомца Октавио Варгас.
Молодая девушка вскочила с койки.
— Я его угадала, — воскликнула она с лицом, просиявшим от счастья. Затем, встав на колени, прошептала голосом, подавленным от волнения: — Боже! Боже! Ты меня не оставил… Посылая мне таких покровителей, Ты действительно хочешь меня спасти. О, слава тебе, Боже, слава!
Успокоившись, донна Розарио встала, осматриваясь кругом.
Она искала Блю-Девиля.
Он исчез.
Только один Пелон, растроганный, стоял перед молодой девушкой.
— А вот и ты, Пелон, — сказала она, улыбаясь сквозь слезы.
— Да, сеньорита, извините меня, что, не быв позванным, я вошел к вам.
— Разве ты не знаешь, что присутствие твое для меня только одно удовольствие? Что ты хочешь мне сообщить? Говори.
— Ваш друг, мисс Гарриэта Дюмбар, идет к вам. Мисс Гарриэта не замедлила войти в палатку. Увидев ее, донна Розарио вскрикнула от радости и,
не дав ей времени сказать слова, бросилась в полуобмороке в ее объятия.
— Боже мой! — воскликнула мисс Гарриэта с испугом, — что случилось с ней?
Но молодая девушка ошиблась: не от горя, а от радости сделалась дурнота с донной Розарио.
Это происходило в то время, когда Блю-Девиль как ни в чем не бывало шел беспечной походкой, покуривая трубку, присоединиться к своим товарищам.
Никто в лагере не подозревал продолжительного и важного разговора, который он имел с донной Розарио Пребуа-Крансе!
ГЛАВА XIII. Медвежья шкура
Покинув лагерь, капитан Кильд, вместо того чтобы пересечь долину вдоль, как это сделал Линго, повернул направо к лесу и скрылся под склоном. Капитан далеко не владел так искусно лыжами, как парижанин.
Лыжи, названные этим именем канадцами, очень удобны для ходьбы по снегу, но требуют большого навыка, которого капитан совсем не имел.
Почему, добравшись до склона, он поспешил снять их и забросить за плечи.
Да, впрочем, они оказывались ему почти бесполезными, так как плоская местность заменилась гористой, и приходилось входить на довольно крутые холмы, окружавшие со всех сторон долину. На них снег лежал только в некоторых местах, и то в небольшом количестве.
Если капитан плохо скользил по снегу на лыжах, то зато был неутомимый ходок.
Его твердая и уверенная походка, свойственная только людям, которые знают, куда идут, свидетельствовала, что дорога ему хорошо знакома. После приблизительно двухчасовой ходьбы он наконец увидел на расстоянии полумили лагерь авантюристов капитана Грифитса.
Равнина была покрыта снегом не более как на вершок — доказательство, что снежная метель не прошла по этому направлению и ураган, столь ужасный в горах, быль здесь очень слаб. Вместо того чтобы отправиться в лагерь, как сделал бы всякий другой, капитан Кильд остановился у кучки сосен, покрытых снегом, срубил множество ветвей, снял с плеч вязанку хвороста и устроил костер, который и поджег трутом; пламя росло все более и более, и дым клубами поднимался к небу. Капитан стоял перед огнем столь сильным, что на нем можно было изжарить целого быка.
Наш герой сделал довольную гримасу, наслаждаясь зрелищем, достал из сумки звериную шкуру, растянул ее на земле и, опираясь спиной о ствол огромной сосны, уселся, закуривая трубку так же спокойно, как будто находился в одном из трактиров городов союза.
Между тем авантюристы не спали в своем лагере, а, напротив, были на страже.
Этот необычайный огонь на расстоянии ружейного выстрела от их окон был тотчас замечен часовыми, которые удивлялись, что путешественник расположился так близко от их укреплений, вместо того чтобы просить у них гостеприимства, в котором, без сомнения, не получил бы отказа.
Лейтенант Маркотет был извещен об этом странном обстоятельстве, но тоже ничего не понял.
Он приказал только часовым не спускать глаз с незнакомца и пошел об этом объявить капитану.
Постучав легко в дверь, лейтенант вошел в хижину, которую занимал капитан с того времени, когда привезли в лагерь незнакомку. Склонясь над картой, он с большим вниманием обозначал по временам некоторые пункты булавками, которые часто переставлял.
Услышав шаги лейтенанта, капитан быстро поднял голову.
— Неужели я не могу пользоваться свободной минутой? — сказал он с досадой. — Что вам еще надо?
— Еще — слово упрека, капитан, а я сегодня только первый раз вас беспокою.
— Правда, но другие до тебя меня досаждали.
— Если вы хотите, то я уйду, — возразил лейтенант, несколько смутясь.
— Вот будет кстати! Неужели ты делаешься так же глуп, как и другие?..
— Но, капитан…
— Хорошо, говори, зачем пришел.
— Честное слово, я сам не знаю!
— Не знаешь? Не смеешься ли ты уж надо мною? Это было бы не вовремя.
— Сохрани меня Боже! Но обстоятельство так странно…
— Что ты там болтаешь? О каком обстоятельстве говоришь?
— О том, которое происходит, капитан.
— Что же такое происходит? Ну, говори же, черт возьми!
— О, нет, я лучше уйду.
— Вот что выдумал — уйти?
— Да, потому что вы со мной никогда так не обходились.
— Еще б, ты пришел в такую минуту.
— Я ее не избирал.
— Правда, я виноват. Садись, возьми сигару, и перестанем переливать из пустого в порожнее.
— Насилу-то, — пробормотал лейтенант, закуривая сигару.
— Ты не сердишься на меня?
— Я никогда на вас не сержусь.
— В добрый час, ссора наша кончилась, и можешь теперь сказать, зачем пришел.
— Сейчас и в нескольких словах.
— Ну, я слушаю.
— В долине появился какой-то путешественник, который вместо того, чтобы прямо войти в наш лагерь, остановился у кучки сосен и разложил большой огонь. Это заметили наши часовые.
— Что ты мне рассказываешь? — воскликнул капитан, вздрогнув.
— Истину! Впрочем, вам легко в этом убедиться, возьмите подзорную трубу, встаньте на пороге хижины, и вы рассмотрите этого молодца так же хорошо, как бы он находился подле вас.
— Удивительно! — прошептал капитан, — я не ждал его так скоро.
Сняв со стены подзорную трубу, он навел ее по указанному лейтенантом направлению.
— Это он, — заговорил минуту спустя капитан. — Маркотет, — прибавил он, обращаясь к лейтенанту, — прикажи оседлать мою лошадь: я хочу повидаться с этим таинственным незнакомцем.
Через пять минут лошадь капитана нетерпеливо била копытом перед хижиной.
— Смотри, чтобы во время отсутствия моего никто не оставлял лагеря, — сказал капитан, вскакивая в седло, — и чтобы десять человек были готовы скакать ко мне по первому моему сигналу; если я выстрелю, то это будет означать, что они мне нужны.
— Отчего бы вам не взять с собой двух человек; это было бы благоразумнее.
— Вот еще, — возразил капитан, пожимая плечами, — ты видишь, он один. Черт возьми!.. Один на один достаточно, да к тому же я хорошо вооружен. Во всяком случае, ранее моего сигнала не приезжать.
— В этом случае я возьму под свою команду людей.
— Пожалуй, но, повторяю, приезжать только в том случае, если подам условленный сигнал.
— Слушаю, капитан.
Отдав это приказание, капитан выехал из укреплений, направляясь к незнакомцу, присутствие которого возбудило всеобщие толки. Грифитс подъехал близко к капитану Кильду, который продолжал беспечно курить, и, вынув пистолет, крикнул:
— Что ты за человек?
— Недостойный работник, возделыватель виноградника Господня, — отвечал Кильд.
— Во имя кого ты пришел?
— Во имя Иоарама Киммеля, из благословенного города Сен-Луи на Миссури.
— Иоарам Киммель достойный ученик святых нашего времени: пчелы работают на него. Ко мне ли тебя прислали?
— Да, если ты тот, кого язычники называют Джоном Оливье Грифитсом и которого они сделали одним из главных начальников Сожженных лесов Красной реки.
— Я действительно Джон Оливье Грифитс. А ты тот, кого я жду? Торговец невольниками по имени Кильд?
— Да; но тебя по какому знаку узнаю?
— По изречению, которое я начну, а ты кончишь.
— Слушаю.
— Когда рука Господня отяжелела на голове грешника..
— … Праведный униженно ищет помощи у Всевышнего, — продолжал Кильд, прерывая капитана. — Приветствую тебя, незнакомец, и готов выслушать то, что мне скажешь.
Грифитс тогда подъехал, соскочил с лошади и, спрятав пистолет, уселся подле капитана Кильда.
— Я не ждал тебя так скоро, — сказал капитан авантюристов, чтобы только завязать разговор.
— Правда, я прибыл десятью днями ранее, — отвечал Кильд. — Дела, которые меня удерживали в Сен-Луи, закончились скорее, чем я предполагал. А так как полученные инструкции были очень спешны, то я немедленно отправился к тебе.
— Не ты ли начальник тех эмигрантов, которые расположились станом в нескольких милях отсюда?
— Да, я действительно начальник тех, кто ими кажется.
— Клянусь, если б я это знал, то пришел бы к тебе на помощь во время нападения кроу.
— А разве не ты помог нам?
— Нет… честное слово. Я принимал тебя и твоих товарищей за подлых немецких эмигрантов, которых так много в этих странах; да и вмешиваться мне не хотелось. Стало быть, вам кто-нибудь помог?
— Да, и необыкновенным образом. В ту минуту, когда черти индейцы стали нас одолевать, явились незнакомые люди, разбили краснокожих и обратили их в бегство.
— Но после сражения ты их видел?
— Нет, они исчезли так быстро, что я не мог ни одного из них заметить.
— Но по крайней мере постарался ли ты узнать, кто они?
— Конечно, но лазутчик, которого сегодня утром отправил на поиски, не возвращался, и потому ничего еще не знаю; а ты никого не подозреваешь?
— Может быть, охотников много в Скалистых горах, но с ними я не имею сношений: они как будто чуждаются меня, и, следовательно, я ничего не могу утверждать. Если ж ты желаешь, то я поищу… разузнаю.
— Не нужно: я и сам этого добьюсь; впрочем, если они ускользнули так скоро, то, вероятно, из желания остаться неизвестными, а я не вижу особенной надобности их разыскивать. Но оставим это и поговорим о делах.
— Прекрасно, в чем же дело?
— У меня есть редкий товар, но дорогой — тысячу долларов за штуку… без уступки.
— Знаю, ты шелухи не даешь.
— Я подвергаюсь большой опасности: если мой поступок узнают в городах союза, я буду повешен, а если здесь, то будут судить по закону Линча.
— Я это знаю; но если ты продолжаешь это ремесло, так оно тебе, вероятно, очень выгодно.
— Справедливо, — ответил Кильд, коварно улыбаясь, — но предполагаю, что дело, какое бы оно ни было, все-таки дело…
— Не предполагай и не рассчитывай, — прервал его, смеясь, Грифитс, — я ведь не янки.
— Знаю, знаю, ты Сожженный лес, полуфранцуз.
— Поговорим серьезно; не скрою, если я вяжусь с тобой, то это против моих убеждений; необходимость заставляет, ибо иначе, черт возьми, вместо того чтобы полюбовно толковать с тобой, я принял бы совсем другие меры: мне противно иметь дело с тебе подобным негодяем.
— Благодарю, товарищ, за откровенность, но ты знаешь, обида не подвигает дела; напротив, она приписывается к счету.
— Я не торгуюсь! Конец оправдывает бесчестные средства, к которым меня принуждают прибегать. Повторяю, я согласен и не размышляя заплачу тебе за всякую голову по тысяче долларов.
— Вот это называется идти прямо к цели. У меня в лагере шестнадцать женщин, или, лучше сказать, молодых девушек, так как старшей из них не более двадцати, а самой младшей не менее пятнадцати лет. Все красавицы и целомудренны, в этом могу ручаться.
— Ты, кажется, преуспеваешь, — заметил, смеясь, Грифитс.
— Эти молодые девушки, — продолжал Кильд, не возбуждая уже более насмешек со стороны своего слушателя, — были с большими предосторожностями похищены из их семейств и находятся с тех пор под строгим присмотром.
— Хорошо, я допускаю это, дальше.
— Потом, я еще имею четырнадцать детей, из которых младшему девять лет, а самому старшему тринадцать лет. Все они годны для служения нашей святой религии и способны сделаться хорошими последователями.
— Детей, — воскликнул капитан, сжав губы. — Это невыгодный товар: его слишком много, и куплю его с тем условием, если уступишь дешево; в противном случае он останется у тебя на шее.
— Я тебе уступаю по двести долларов каждого; кажется, не дорого?
— Как бы не так! Я не дам более как по шестидесяти долларов, и то эти деньги считаю выброшенными за окно.
Лыжи, названные этим именем канадцами, очень удобны для ходьбы по снегу, но требуют большого навыка, которого капитан совсем не имел.
Почему, добравшись до склона, он поспешил снять их и забросить за плечи.
Да, впрочем, они оказывались ему почти бесполезными, так как плоская местность заменилась гористой, и приходилось входить на довольно крутые холмы, окружавшие со всех сторон долину. На них снег лежал только в некоторых местах, и то в небольшом количестве.
Если капитан плохо скользил по снегу на лыжах, то зато был неутомимый ходок.
Его твердая и уверенная походка, свойственная только людям, которые знают, куда идут, свидетельствовала, что дорога ему хорошо знакома. После приблизительно двухчасовой ходьбы он наконец увидел на расстоянии полумили лагерь авантюристов капитана Грифитса.
Равнина была покрыта снегом не более как на вершок — доказательство, что снежная метель не прошла по этому направлению и ураган, столь ужасный в горах, быль здесь очень слаб. Вместо того чтобы отправиться в лагерь, как сделал бы всякий другой, капитан Кильд остановился у кучки сосен, покрытых снегом, срубил множество ветвей, снял с плеч вязанку хвороста и устроил костер, который и поджег трутом; пламя росло все более и более, и дым клубами поднимался к небу. Капитан стоял перед огнем столь сильным, что на нем можно было изжарить целого быка.
Наш герой сделал довольную гримасу, наслаждаясь зрелищем, достал из сумки звериную шкуру, растянул ее на земле и, опираясь спиной о ствол огромной сосны, уселся, закуривая трубку так же спокойно, как будто находился в одном из трактиров городов союза.
Между тем авантюристы не спали в своем лагере, а, напротив, были на страже.
Этот необычайный огонь на расстоянии ружейного выстрела от их окон был тотчас замечен часовыми, которые удивлялись, что путешественник расположился так близко от их укреплений, вместо того чтобы просить у них гостеприимства, в котором, без сомнения, не получил бы отказа.
Лейтенант Маркотет был извещен об этом странном обстоятельстве, но тоже ничего не понял.
Он приказал только часовым не спускать глаз с незнакомца и пошел об этом объявить капитану.
Постучав легко в дверь, лейтенант вошел в хижину, которую занимал капитан с того времени, когда привезли в лагерь незнакомку. Склонясь над картой, он с большим вниманием обозначал по временам некоторые пункты булавками, которые часто переставлял.
Услышав шаги лейтенанта, капитан быстро поднял голову.
— Неужели я не могу пользоваться свободной минутой? — сказал он с досадой. — Что вам еще надо?
— Еще — слово упрека, капитан, а я сегодня только первый раз вас беспокою.
— Правда, но другие до тебя меня досаждали.
— Если вы хотите, то я уйду, — возразил лейтенант, несколько смутясь.
— Вот будет кстати! Неужели ты делаешься так же глуп, как и другие?..
— Но, капитан…
— Хорошо, говори, зачем пришел.
— Честное слово, я сам не знаю!
— Не знаешь? Не смеешься ли ты уж надо мною? Это было бы не вовремя.
— Сохрани меня Боже! Но обстоятельство так странно…
— Что ты там болтаешь? О каком обстоятельстве говоришь?
— О том, которое происходит, капитан.
— Что же такое происходит? Ну, говори же, черт возьми!
— О, нет, я лучше уйду.
— Вот что выдумал — уйти?
— Да, потому что вы со мной никогда так не обходились.
— Еще б, ты пришел в такую минуту.
— Я ее не избирал.
— Правда, я виноват. Садись, возьми сигару, и перестанем переливать из пустого в порожнее.
— Насилу-то, — пробормотал лейтенант, закуривая сигару.
— Ты не сердишься на меня?
— Я никогда на вас не сержусь.
— В добрый час, ссора наша кончилась, и можешь теперь сказать, зачем пришел.
— Сейчас и в нескольких словах.
— Ну, я слушаю.
— В долине появился какой-то путешественник, который вместо того, чтобы прямо войти в наш лагерь, остановился у кучки сосен и разложил большой огонь. Это заметили наши часовые.
— Что ты мне рассказываешь? — воскликнул капитан, вздрогнув.
— Истину! Впрочем, вам легко в этом убедиться, возьмите подзорную трубу, встаньте на пороге хижины, и вы рассмотрите этого молодца так же хорошо, как бы он находился подле вас.
— Удивительно! — прошептал капитан, — я не ждал его так скоро.
Сняв со стены подзорную трубу, он навел ее по указанному лейтенантом направлению.
— Это он, — заговорил минуту спустя капитан. — Маркотет, — прибавил он, обращаясь к лейтенанту, — прикажи оседлать мою лошадь: я хочу повидаться с этим таинственным незнакомцем.
Через пять минут лошадь капитана нетерпеливо била копытом перед хижиной.
— Смотри, чтобы во время отсутствия моего никто не оставлял лагеря, — сказал капитан, вскакивая в седло, — и чтобы десять человек были готовы скакать ко мне по первому моему сигналу; если я выстрелю, то это будет означать, что они мне нужны.
— Отчего бы вам не взять с собой двух человек; это было бы благоразумнее.
— Вот еще, — возразил капитан, пожимая плечами, — ты видишь, он один. Черт возьми!.. Один на один достаточно, да к тому же я хорошо вооружен. Во всяком случае, ранее моего сигнала не приезжать.
— В этом случае я возьму под свою команду людей.
— Пожалуй, но, повторяю, приезжать только в том случае, если подам условленный сигнал.
— Слушаю, капитан.
Отдав это приказание, капитан выехал из укреплений, направляясь к незнакомцу, присутствие которого возбудило всеобщие толки. Грифитс подъехал близко к капитану Кильду, который продолжал беспечно курить, и, вынув пистолет, крикнул:
— Что ты за человек?
— Недостойный работник, возделыватель виноградника Господня, — отвечал Кильд.
— Во имя кого ты пришел?
— Во имя Иоарама Киммеля, из благословенного города Сен-Луи на Миссури.
— Иоарам Киммель достойный ученик святых нашего времени: пчелы работают на него. Ко мне ли тебя прислали?
— Да, если ты тот, кого язычники называют Джоном Оливье Грифитсом и которого они сделали одним из главных начальников Сожженных лесов Красной реки.
— Я действительно Джон Оливье Грифитс. А ты тот, кого я жду? Торговец невольниками по имени Кильд?
— Да; но тебя по какому знаку узнаю?
— По изречению, которое я начну, а ты кончишь.
— Слушаю.
— Когда рука Господня отяжелела на голове грешника..
— … Праведный униженно ищет помощи у Всевышнего, — продолжал Кильд, прерывая капитана. — Приветствую тебя, незнакомец, и готов выслушать то, что мне скажешь.
Грифитс тогда подъехал, соскочил с лошади и, спрятав пистолет, уселся подле капитана Кильда.
— Я не ждал тебя так скоро, — сказал капитан авантюристов, чтобы только завязать разговор.
— Правда, я прибыл десятью днями ранее, — отвечал Кильд. — Дела, которые меня удерживали в Сен-Луи, закончились скорее, чем я предполагал. А так как полученные инструкции были очень спешны, то я немедленно отправился к тебе.
— Не ты ли начальник тех эмигрантов, которые расположились станом в нескольких милях отсюда?
— Да, я действительно начальник тех, кто ими кажется.
— Клянусь, если б я это знал, то пришел бы к тебе на помощь во время нападения кроу.
— А разве не ты помог нам?
— Нет… честное слово. Я принимал тебя и твоих товарищей за подлых немецких эмигрантов, которых так много в этих странах; да и вмешиваться мне не хотелось. Стало быть, вам кто-нибудь помог?
— Да, и необыкновенным образом. В ту минуту, когда черти индейцы стали нас одолевать, явились незнакомые люди, разбили краснокожих и обратили их в бегство.
— Но после сражения ты их видел?
— Нет, они исчезли так быстро, что я не мог ни одного из них заметить.
— Но по крайней мере постарался ли ты узнать, кто они?
— Конечно, но лазутчик, которого сегодня утром отправил на поиски, не возвращался, и потому ничего еще не знаю; а ты никого не подозреваешь?
— Может быть, охотников много в Скалистых горах, но с ними я не имею сношений: они как будто чуждаются меня, и, следовательно, я ничего не могу утверждать. Если ж ты желаешь, то я поищу… разузнаю.
— Не нужно: я и сам этого добьюсь; впрочем, если они ускользнули так скоро, то, вероятно, из желания остаться неизвестными, а я не вижу особенной надобности их разыскивать. Но оставим это и поговорим о делах.
— Прекрасно, в чем же дело?
— У меня есть редкий товар, но дорогой — тысячу долларов за штуку… без уступки.
— Знаю, ты шелухи не даешь.
— Я подвергаюсь большой опасности: если мой поступок узнают в городах союза, я буду повешен, а если здесь, то будут судить по закону Линча.
— Я это знаю; но если ты продолжаешь это ремесло, так оно тебе, вероятно, очень выгодно.
— Справедливо, — ответил Кильд, коварно улыбаясь, — но предполагаю, что дело, какое бы оно ни было, все-таки дело…
— Не предполагай и не рассчитывай, — прервал его, смеясь, Грифитс, — я ведь не янки.
— Знаю, знаю, ты Сожженный лес, полуфранцуз.
— Поговорим серьезно; не скрою, если я вяжусь с тобой, то это против моих убеждений; необходимость заставляет, ибо иначе, черт возьми, вместо того чтобы полюбовно толковать с тобой, я принял бы совсем другие меры: мне противно иметь дело с тебе подобным негодяем.
— Благодарю, товарищ, за откровенность, но ты знаешь, обида не подвигает дела; напротив, она приписывается к счету.
— Я не торгуюсь! Конец оправдывает бесчестные средства, к которым меня принуждают прибегать. Повторяю, я согласен и не размышляя заплачу тебе за всякую голову по тысяче долларов.
— Вот это называется идти прямо к цели. У меня в лагере шестнадцать женщин, или, лучше сказать, молодых девушек, так как старшей из них не более двадцати, а самой младшей не менее пятнадцати лет. Все красавицы и целомудренны, в этом могу ручаться.
— Ты, кажется, преуспеваешь, — заметил, смеясь, Грифитс.
— Эти молодые девушки, — продолжал Кильд, не возбуждая уже более насмешек со стороны своего слушателя, — были с большими предосторожностями похищены из их семейств и находятся с тех пор под строгим присмотром.
— Хорошо, я допускаю это, дальше.
— Потом, я еще имею четырнадцать детей, из которых младшему девять лет, а самому старшему тринадцать лет. Все они годны для служения нашей святой религии и способны сделаться хорошими последователями.
— Детей, — воскликнул капитан, сжав губы. — Это невыгодный товар: его слишком много, и куплю его с тем условием, если уступишь дешево; в противном случае он останется у тебя на шее.
— Я тебе уступаю по двести долларов каждого; кажется, не дорого?
— Как бы не так! Я не дам более как по шестидесяти долларов, и то эти деньги считаю выброшенными за окно.