Дон Грегорио, которого начинало тревожить это долгое отсутствие, пошел в свою комнату и принялся писать.
Около шести часов, в ту самую минуту, когда дон Грегорио собирался к маршалу, дон Луис вошел в комнату.
Молодой человек был разодет и свеж, как будто провел целый день дома.
— А! — весело закричал дон Грегорио, — наконец-то вы пришли, беглец.
— К вашим услугам, милостивый государь, — ответил молодой человек с поклоном,
— Да где же вы были целый день, что никто не видел вас?
— Просто бегал. Я еще так недавно получил свободу, что чувствую ужасную потребность в воздухе и движении; мне решительно не сидится на месте.
— Это очень понятно, но все-таки у вас была же какая-нибудь цель?
— Может быть, — отвечал он с какой-то странной улыбкой. — Я посетил окрестности; они необыкновенно живописны, я до того увлекся, что незаметно для самого себя забрел гораздо дальше, чем думал. Оттого я и опоздал и прошу извинить меня, сударь!
— Предо мной вам нечего извиняться, дитя мое, но не надо забывать, что существуют приличия и общественные условия, которым всякий обязан подчиняться.
— Это совершенно справедливо, — ответил дон Луис, улыбаясь, — но ведь я так еще недавно был рабом, и меня не следует так строго судить. К тому же, я готов сопровождать вас к маршалу.
— Я жду еще нашего друга.
— Я здесь, — ответил тот, отворяя дверь. — Мы можем идти, если угодно, дон Грегорио.
— Я готов.
— Так в дорогу! А что ваш набор? Идет?
— Лучше, чем я надеялся: я уже нанял больше трети.
— Браво! Так вам, значит, скоро можно будет отправиться в путь?
— Ах, если б скорей! С какою радостью я бы бросился в объятия своему приемному отцу! — вскричал с волнением молодой человек. — Как бы я желал уже увидеть этого верного друга моего отца!
— Терпение, дитя мое! Вот уж скоро вы увидите его.
— И вам я буду обязан этим счастьем. О, дон Грегорио, как я докажу вам свою преданность!
Они вошли к маршалу.
— В добрый час, — весело закричал тот, увидев молодого человека, — наш беглец нашелся.
— Да, сударь, — ответил дон Луис с очаровательной улыбкой, — и в отчаянии, что не воспользовался вашим любезным приглашением сегодня утром.
— Не стоит говорить об этом. Лишь бы вы теперь пришли к столу. Господа, к столу!
Обед начался.
— Вы знаете, дон Луис, — сказал маршал, — что мы идем сегодня в театр?
— Да, сударь, я имел уже честь слышать об этом от вас.
— Может быть, вы для того и пришли? — спросил он, смеясь.
— О, сударь, как можете вы думать так! Я очень люблю театр и давно не был в нем, но все-таки…
— Ну-ну, хорошо! — прервал тот. — Не оправдывайтесь, это лишнее.
— Идет, кажется, опера «Puritani». Это превосходное произведение, и я с величайшим удовольствием снова прослушаю его. Хорошая здесь труппа?
— Не знаю, право, это бродячая итальянская труппа; примадонну ужасно хвалят, как я слышал. Впрочем мы сами услышим.
— А помещение театра каково?
— Довольно хорошо для провинциального театра, который почти всегда закрыт.
— Есть там фойе?
— Как есть ли фойе? Конечно есть, и даже очень хорошее; это самое лучшее из всего, что есть в театре.
— Я надеюсь, вы мне покажете его?
— С величайшим удовольствием.
— А хорошие у нас места?
— Наша ложа около губернаторской и как раз против сцены.
Дон Луис улыбнулся.
— Я вижу, — сказал он, — что благодаря вам мы прекрасно проведем вечер.
Когда обед кончился, все поднялись и прямо отправились в театр, куря и болтая.
Когда они вошли в ложу, занавес еще не был поднят, но театр был битком набит.
Американцы замечательные энтузиасты; они восхищаются всем, что кажется им необыкновенным.
Дело дона Луиса наделало ужасно много шуму в городе, Жозуа Левиса все осуждали, и во всех общественных местах ему плохо приходилось.
Когда дон Луис вошел в ложу, все решительно поднялись с мест, и раздалось единодушное «браво», доказывавшее, как все население сочувствовало молодому человеку.
Дон Луис покраснел, вышел вперед и поклонился.
«Браво»и «ура» удвоились с такой силой, что весь театр задрожал.
В то же мгновение раздался свисток, и кто-то с бешенством закричал:
— За дверь мулата! Прочь раба!
Все оглянулись и увидели Жозуа Левиса, который горланил как бешеный, угрожая кулаком прежней своей жертве.
— За дверь бандита! За дверь пирата! Людоед!
— Вытолкать его!
Эти угрозы следовали одна за другой с невероятной быстротой. Многие повскакали на скамьи; одни старались взобраться в ложу плантатора, не перестававшего кричать, другие бросились в коридор и бежали в ложу, крича и толкаясь.
Дон Луис, спокойный и улыбающийся, ждал, пока водворится порядок.
Но шум, напротив, принимал все более и более ужасные размеры, и публика, разъяренная вызывающим видом плантатора, готова была, казалось, на все.
Дон Луис наклонился к маршалу и сказал ему несколько слов.
Маршал улыбнулся, кивая головой в знак согласия и, став подле молодого человека, крикнул таким громовым голосом, что заглушил шум.
— Американские граждане, свободные жители города Сен-Луи в штате Миссури! Граф дон Луис де Пребуа-Крансе от души благодарит вас за доказательства участия, которые вы ему даете; он сам желает выразить вам свою благодарность; слушайте его!
Американцы, несмотря на свой отъявленный республиканизм, уважают титулы; графы, маркизы, бароны и лорды всегда приняты у них с большим почетом.
Почему это? Никто не в состоянии объяснить, но это факт.
На спич маршала ответили дружными рукоплесканиями.
Все разом кричали: «Слушайте графа! Говорите, граф, говорите!» — приглашая молодого человека начать речь.
Наконец буря стихла и настала почти тишина.
Дон Луис воспользовался этим, чтобы поклониться и заговорить.
— Граждане, — сказал он, — чужой в вашей стране, сделавшись жертвой самого отвратительного замысла, я был спасен вами. Граждане этого великого, благородного города! Участие, которое вы выказываете, увеличило бы еще мою благодарность, если б это было возможно. Вы освободили меня из когтей тигра, который меня пытал, вы возвратили мне свободу, звание и положение в свете. Благодарю вас от души за все, за все!
— Браво, браво! Да здравствует дон Луис!
— Молчать!
— Слушайте, слушайте!
— Но это еще не все, благородные и великодушные граждане Соединенных Штатов, я прошу вас еще об одной последней услуге.
— Говорите, говорите!
— Я дал себе слово не мстить своему палачу; я решился забыть о хищном звере, жертвой которого я был; я хотел унести в своем сердце, покидая этот город, одно только воспоминание — воспоминание о ваших благодеяниях.
— Браво! Да здравствует дон Луис! Слушайте!
— Молчите!
— Но этот презренный, забывая произнесенный против него общественным мнением обвинительный приговор, осмеливается еще поднимать свою обесчещенную голову; неудовлетворенный страданиями, которые он мне причинил, он имел еще дерзость вызывать вас и оскорблять в лицо; своим наглым протестом против вашего приговора он скорее вас оскорбляет, чем меня. Такое нахальство заслуживает примерного наказания.
— Да, да! Законом Линча!
— Убить его!
— Тише.
— Дайте говорить!
— Это наказание, если вы позволите мне, — а я прошу у вас этой минуты во имя моей благодарности к вам — я сам сейчас произведу на ваших глазах. Спектакль еще не начинался; пусть подымут занавес, мы с ним станем на сцене лицом к лицу с пистолетами в руках и разом выстрелим по вашему сигналу. Это будет настоящий Божий суд, потому что он один может поразить виновного.
За этим странным, неожиданным предложением последовала минута оцепенения. Но американцы любят все эксцентричное, почти сейчас же раздалось оглушительное «браво», и даже женщины присоединились к нему; несколько минут продолжался неописанный шум, потом вдруг занавес поднялся, и на сцене показалось несколько человек, тащивших плантатора. Несчастный был полумертв от ужаса; он дико поводил глазами и кричал глухим голосом:
— Нет, нет! Я не хочу, не хочу!
Это было все, что он в состоянии был произнести.
— Так же труслив, как подл! — вскричал дон Луис с презрением и, бросившись из ложи, несмотря на сопротивление своих друзей, одним смелым прыжком очутился на сцене, в двух шагах от своего растерянного врага.
Тот, видя, что теперь уже ничто его не спасет, если он будет далее отказываться от поединка, и зная, что разъяренная толпа может разорвать его на клочки, казалось, пришел в себя.
— Ну, хорошо! — сказал он. — Пустите, я буду драться.
Обоих противников поставили друг против друга, одного слева, другого справа.
Им дали заряженные пистолеты.
Странное зрелище представлял этот зал, наполненный зрителями: разряженные дамы, пестревшие в своих ложах цветами и разноцветными камнями; посреди сцены маршал, готовый дать сигнал, а в глубине, на заднем плане, полукругом стоящие актеры в живописных костюмах, присутствующие также на этом ужасном зрелище, которого за минуту до того никто не мог ожидать.
Странный пролог к такой драматической опере, как «Пуритане!»
— Готовы? — спросил маршал.
— Готов, — ответил дон Луис, поклонившись.
— Готов, — повторил глухим голосом Жозуа Левис, старавшийся сохранить присутствие духа.
— Пали! — крикнул маршал.
Раздались разом два выстрела.
Жозуа Левис сделал громадный скачок, перевернулся и упал лицом на пол, не произнеся ни одного звука. Он умер, убитый наповал пулей дона Луиса, который между тем остался невредим.
— Суд свершился, — сказал маршал, — это поистине Божий суд!
Театр задрожал от бешеных рукоплесканий.
Дон Луис поклонился и исчез за кулисами, в следующую минуту он уже снова входил в свою ложу.
Занавес опустили. Но почти тотчас же оркестр заиграл увертюру, занавес взвился, и опера началась. Все слушали ее как ни в чем не бывало.
— Теперь я понимаю, почему вы спрашивали, велико ли фойе в театре, — шепнул маршал молодому человеку.
— Бог решил иначе, — ответил дон Луис, улыбаясь.
Когда актеры завладели вниманием публики, дон Луис и его друзья тихонько вышли.
Три дня спустя отряд дона Грегорио был готов. Он назначил им свидание через две недели в Форт-Снеллинге, и они бодро пустились в путь.
За два дня до их отъезда дон Грегорио простился с маршалом, которому был столько обязан, и сел на пароход, который перевез его вместе с доном Луисом и чилийским консулом в Новый Орлеан.
Вследствие этих-то обстоятельств он и очутится в Скалистых горах во главе многочисленного отряда охотников, направлявшихся вместе с ним под руководством Павлета и его друзей на поиски Валентина Гиллуа около подземного грота Серого Медведя, где он назначил ему свидание три месяца тому назад.
Около шести часов, в ту самую минуту, когда дон Грегорио собирался к маршалу, дон Луис вошел в комнату.
Молодой человек был разодет и свеж, как будто провел целый день дома.
— А! — весело закричал дон Грегорио, — наконец-то вы пришли, беглец.
— К вашим услугам, милостивый государь, — ответил молодой человек с поклоном,
— Да где же вы были целый день, что никто не видел вас?
— Просто бегал. Я еще так недавно получил свободу, что чувствую ужасную потребность в воздухе и движении; мне решительно не сидится на месте.
— Это очень понятно, но все-таки у вас была же какая-нибудь цель?
— Может быть, — отвечал он с какой-то странной улыбкой. — Я посетил окрестности; они необыкновенно живописны, я до того увлекся, что незаметно для самого себя забрел гораздо дальше, чем думал. Оттого я и опоздал и прошу извинить меня, сударь!
— Предо мной вам нечего извиняться, дитя мое, но не надо забывать, что существуют приличия и общественные условия, которым всякий обязан подчиняться.
— Это совершенно справедливо, — ответил дон Луис, улыбаясь, — но ведь я так еще недавно был рабом, и меня не следует так строго судить. К тому же, я готов сопровождать вас к маршалу.
— Я жду еще нашего друга.
— Я здесь, — ответил тот, отворяя дверь. — Мы можем идти, если угодно, дон Грегорио.
— Я готов.
— Так в дорогу! А что ваш набор? Идет?
— Лучше, чем я надеялся: я уже нанял больше трети.
— Браво! Так вам, значит, скоро можно будет отправиться в путь?
— Ах, если б скорей! С какою радостью я бы бросился в объятия своему приемному отцу! — вскричал с волнением молодой человек. — Как бы я желал уже увидеть этого верного друга моего отца!
— Терпение, дитя мое! Вот уж скоро вы увидите его.
— И вам я буду обязан этим счастьем. О, дон Грегорио, как я докажу вам свою преданность!
Они вошли к маршалу.
— В добрый час, — весело закричал тот, увидев молодого человека, — наш беглец нашелся.
— Да, сударь, — ответил дон Луис с очаровательной улыбкой, — и в отчаянии, что не воспользовался вашим любезным приглашением сегодня утром.
— Не стоит говорить об этом. Лишь бы вы теперь пришли к столу. Господа, к столу!
Обед начался.
— Вы знаете, дон Луис, — сказал маршал, — что мы идем сегодня в театр?
— Да, сударь, я имел уже честь слышать об этом от вас.
— Может быть, вы для того и пришли? — спросил он, смеясь.
— О, сударь, как можете вы думать так! Я очень люблю театр и давно не был в нем, но все-таки…
— Ну-ну, хорошо! — прервал тот. — Не оправдывайтесь, это лишнее.
— Идет, кажется, опера «Puritani». Это превосходное произведение, и я с величайшим удовольствием снова прослушаю его. Хорошая здесь труппа?
— Не знаю, право, это бродячая итальянская труппа; примадонну ужасно хвалят, как я слышал. Впрочем мы сами услышим.
— А помещение театра каково?
— Довольно хорошо для провинциального театра, который почти всегда закрыт.
— Есть там фойе?
— Как есть ли фойе? Конечно есть, и даже очень хорошее; это самое лучшее из всего, что есть в театре.
— Я надеюсь, вы мне покажете его?
— С величайшим удовольствием.
— А хорошие у нас места?
— Наша ложа около губернаторской и как раз против сцены.
Дон Луис улыбнулся.
— Я вижу, — сказал он, — что благодаря вам мы прекрасно проведем вечер.
Когда обед кончился, все поднялись и прямо отправились в театр, куря и болтая.
Когда они вошли в ложу, занавес еще не был поднят, но театр был битком набит.
Американцы замечательные энтузиасты; они восхищаются всем, что кажется им необыкновенным.
Дело дона Луиса наделало ужасно много шуму в городе, Жозуа Левиса все осуждали, и во всех общественных местах ему плохо приходилось.
Когда дон Луис вошел в ложу, все решительно поднялись с мест, и раздалось единодушное «браво», доказывавшее, как все население сочувствовало молодому человеку.
Дон Луис покраснел, вышел вперед и поклонился.
«Браво»и «ура» удвоились с такой силой, что весь театр задрожал.
В то же мгновение раздался свисток, и кто-то с бешенством закричал:
— За дверь мулата! Прочь раба!
Все оглянулись и увидели Жозуа Левиса, который горланил как бешеный, угрожая кулаком прежней своей жертве.
— За дверь бандита! За дверь пирата! Людоед!
— Вытолкать его!
Эти угрозы следовали одна за другой с невероятной быстротой. Многие повскакали на скамьи; одни старались взобраться в ложу плантатора, не перестававшего кричать, другие бросились в коридор и бежали в ложу, крича и толкаясь.
Дон Луис, спокойный и улыбающийся, ждал, пока водворится порядок.
Но шум, напротив, принимал все более и более ужасные размеры, и публика, разъяренная вызывающим видом плантатора, готова была, казалось, на все.
Дон Луис наклонился к маршалу и сказал ему несколько слов.
Маршал улыбнулся, кивая головой в знак согласия и, став подле молодого человека, крикнул таким громовым голосом, что заглушил шум.
— Американские граждане, свободные жители города Сен-Луи в штате Миссури! Граф дон Луис де Пребуа-Крансе от души благодарит вас за доказательства участия, которые вы ему даете; он сам желает выразить вам свою благодарность; слушайте его!
Американцы, несмотря на свой отъявленный республиканизм, уважают титулы; графы, маркизы, бароны и лорды всегда приняты у них с большим почетом.
Почему это? Никто не в состоянии объяснить, но это факт.
На спич маршала ответили дружными рукоплесканиями.
Все разом кричали: «Слушайте графа! Говорите, граф, говорите!» — приглашая молодого человека начать речь.
Наконец буря стихла и настала почти тишина.
Дон Луис воспользовался этим, чтобы поклониться и заговорить.
— Граждане, — сказал он, — чужой в вашей стране, сделавшись жертвой самого отвратительного замысла, я был спасен вами. Граждане этого великого, благородного города! Участие, которое вы выказываете, увеличило бы еще мою благодарность, если б это было возможно. Вы освободили меня из когтей тигра, который меня пытал, вы возвратили мне свободу, звание и положение в свете. Благодарю вас от души за все, за все!
— Браво, браво! Да здравствует дон Луис!
— Молчать!
— Слушайте, слушайте!
— Но это еще не все, благородные и великодушные граждане Соединенных Штатов, я прошу вас еще об одной последней услуге.
— Говорите, говорите!
— Я дал себе слово не мстить своему палачу; я решился забыть о хищном звере, жертвой которого я был; я хотел унести в своем сердце, покидая этот город, одно только воспоминание — воспоминание о ваших благодеяниях.
— Браво! Да здравствует дон Луис! Слушайте!
— Молчите!
— Но этот презренный, забывая произнесенный против него общественным мнением обвинительный приговор, осмеливается еще поднимать свою обесчещенную голову; неудовлетворенный страданиями, которые он мне причинил, он имел еще дерзость вызывать вас и оскорблять в лицо; своим наглым протестом против вашего приговора он скорее вас оскорбляет, чем меня. Такое нахальство заслуживает примерного наказания.
— Да, да! Законом Линча!
— Убить его!
— Тише.
— Дайте говорить!
— Это наказание, если вы позволите мне, — а я прошу у вас этой минуты во имя моей благодарности к вам — я сам сейчас произведу на ваших глазах. Спектакль еще не начинался; пусть подымут занавес, мы с ним станем на сцене лицом к лицу с пистолетами в руках и разом выстрелим по вашему сигналу. Это будет настоящий Божий суд, потому что он один может поразить виновного.
За этим странным, неожиданным предложением последовала минута оцепенения. Но американцы любят все эксцентричное, почти сейчас же раздалось оглушительное «браво», и даже женщины присоединились к нему; несколько минут продолжался неописанный шум, потом вдруг занавес поднялся, и на сцене показалось несколько человек, тащивших плантатора. Несчастный был полумертв от ужаса; он дико поводил глазами и кричал глухим голосом:
— Нет, нет! Я не хочу, не хочу!
Это было все, что он в состоянии был произнести.
— Так же труслив, как подл! — вскричал дон Луис с презрением и, бросившись из ложи, несмотря на сопротивление своих друзей, одним смелым прыжком очутился на сцене, в двух шагах от своего растерянного врага.
Тот, видя, что теперь уже ничто его не спасет, если он будет далее отказываться от поединка, и зная, что разъяренная толпа может разорвать его на клочки, казалось, пришел в себя.
— Ну, хорошо! — сказал он. — Пустите, я буду драться.
Обоих противников поставили друг против друга, одного слева, другого справа.
Им дали заряженные пистолеты.
Странное зрелище представлял этот зал, наполненный зрителями: разряженные дамы, пестревшие в своих ложах цветами и разноцветными камнями; посреди сцены маршал, готовый дать сигнал, а в глубине, на заднем плане, полукругом стоящие актеры в живописных костюмах, присутствующие также на этом ужасном зрелище, которого за минуту до того никто не мог ожидать.
Странный пролог к такой драматической опере, как «Пуритане!»
— Готовы? — спросил маршал.
— Готов, — ответил дон Луис, поклонившись.
— Готов, — повторил глухим голосом Жозуа Левис, старавшийся сохранить присутствие духа.
— Пали! — крикнул маршал.
Раздались разом два выстрела.
Жозуа Левис сделал громадный скачок, перевернулся и упал лицом на пол, не произнеся ни одного звука. Он умер, убитый наповал пулей дона Луиса, который между тем остался невредим.
— Суд свершился, — сказал маршал, — это поистине Божий суд!
Театр задрожал от бешеных рукоплесканий.
Дон Луис поклонился и исчез за кулисами, в следующую минуту он уже снова входил в свою ложу.
Занавес опустили. Но почти тотчас же оркестр заиграл увертюру, занавес взвился, и опера началась. Все слушали ее как ни в чем не бывало.
— Теперь я понимаю, почему вы спрашивали, велико ли фойе в театре, — шепнул маршал молодому человеку.
— Бог решил иначе, — ответил дон Луис, улыбаясь.
Когда актеры завладели вниманием публики, дон Луис и его друзья тихонько вышли.
Три дня спустя отряд дона Грегорио был готов. Он назначил им свидание через две недели в Форт-Снеллинге, и они бодро пустились в путь.
За два дня до их отъезда дон Грегорио простился с маршалом, которому был столько обязан, и сел на пароход, который перевез его вместе с доном Луисом и чилийским консулом в Новый Орлеан.
Вследствие этих-то обстоятельств он и очутится в Скалистых горах во главе многочисленного отряда охотников, направлявшихся вместе с ним под руководством Павлета и его друзей на поиски Валентина Гиллуа около подземного грота Серого Медведя, где он назначил ему свидание три месяца тому назад.