«Ах, Ронни, старина!» – казалось, хотел сказать Парро, но заговорил откровенно:
– Ирония судьбы, если можно так определить это. Сейчас вы в точности на моем месте. Если учесть, что смотрите на типа, которому предназначено сменить вас. Странное у вас ощущение, верно?
– Да. Слушайте, мы можем поговорить с минуту?
– Я бы сказал, мы это уже делаем, мистер Апплиард.
– Вы меня понимаете. Где-нибудь в сторонке.
Две минуты спустя они сидели где-то наверху, вероятно, в туалетной для гостей, за закрытыми дверями. На низком столике между ними был серебряный поднос с восемью или девятью стаканами виски. «Может быть, не все понадобятся, – объяснял Парро, пока гнал перед собой вверх по лестнице слугу с этим грузом, – но никогда не знаешь». Теперь он начал:
– Ладно. Я никогда не был обручен с Симон. Никто, наверно, не был. Это попало бы в газеты, а главное, разрыв – тоже. Мы это понимали. Вы заходили так далеко?
– Нет.
– Нет. И не могли. Вы не были серьезным кандидатом. Просто дружок. Вы небогаты. Должно быть, гонитесь за деньгами Симон, мистер Апплиард?
– Началось с этого, но потом я влюбился.
– Да-а, пока не влюбились слишком сильно, я вам скажу кое-что. У Симоны нет ни гроша. Возможно, было от отца, но теперь это у Джульетты. Вроде опеки. Это должно огорчить вас. Сожалею. – Вид у него был не столько сочувственный, сколько презрительный. Он с шумом выпил виски, грохоча льдом. Ронни был оглушен, и это на время ослабило боль от новости. Он тупо сказал:
– Ей придется передумать. Я имею в виду Джульетту. Она никогда не обездолит Симон.
– Поскольку озабочена благосостоянием дочери? В жизни не видел, чтобы так ошибались в людях!
– Я не это имею в виду, – сказал Ронни, оправляясь от удара даже скорее, чем пустел стакан. – Джульетта не может допустить, чтобы Симон перестала быть богатой и оказалась вне ее мира, ее орбиты. Она потеряет контроль над дочерью. Так не пойдет.
– Мм. Тут, мистер Апплиард, вы попали в точку, спорить нечего. Знаете, Джульетта мне не очень нравится. Это она развела меня с Симоной; наверно, так поступала со всеми. А мы с девочкой ладили неплохо.
– В тот вечер было непохоже.
– Конечно, но я не знал, что Симоне было так велено. По крайней мере внушено. – Парро начал второй стакан. – Цели своей вы, по-моему, не достигнете, даже когда рак свистнет, но желаю удачи. На вас мне наплевать, но я рад всему, что может причинить моему старому другу Студенту хоть маленькую неприятность.
– Вы его хорошо знаете, да?
– Черт возьми, мы почти росли вместе. Он родом отсюда. Провел несколько лет на Востоке, избавляясь от акцента, хлопковый ублюдок.
– Слушайте, – сказал Ронни возбужденно, – что это за два злосчастных дельца?
– Не понял.
– Извините: некий Сесиль Сакстон говорил мне, что…
– Старина Сесс? Слушайте, разве не чудный старикан? Говорит словно один из героев Вудхауса, [19]а сам – сын инженера в Лидсе. Он тоже избавился от акцента, и удачно. Я пытался заставить его говорить по-старому, и, знаете, он забыл. Не мог больше. Потрясающий старик. Но я перебил вас.
– Пожалуйста! В общем, Сакстон сказал, что Мэнсфилд был замешан в двух сварах или скандалах. Он назвал их злосчастными делами. Одно с матерью Мэнсфилда, что-то с дарственной. Другое было, когда он служил в армии, в Германии.
– О Господи! – Парро ухитрился сердечно расхохотаться, ничем не показывая, что Ронни теперь ему нравится. – Студент с матерью никогда не ладили. Честно говоря, на старуху мне было наплевать. Приехала из Бостона и подчеркивала это. [20]Ну, она, наверно, думала, что Студент смягчится, если передать ему состояние, пусть верховодит и тратит деньги скорее, чем можно сосчитать. Да и налог на наследство ее здорово тревожил. Итак, настал день, когда все бумаги были подписаны, и пока авторучки укладывались в карманы, Студент спросил: «Это означает, что дом и все теперь мое, мама?» И она ответила: «Чертовски верно, сынок». И он сказал: «Ладно, мама. Пошла вон!» Вот злосчастное дельце с матерью.
– Боже! – сказал Ронни. – И она ушла?
– Не сразу, нет, но в конце концов ублажила его, вернувшись в Бостон. А потом ублажила еще больше, испустив дух как раз через три месяца. Другое дельце было давно, по-моему, в пятьдесят пятом. Лейтенант Студент Мэнсфилд – кстати, знаете, почему ему дали это дурацкое имя?
– Чудное какое-то.
– Чтобы помнил, что в жизни вечно учатся. Можно сказать, что он это усвоил. Ну, лейтенант Мэнсфилд обосновался в немецком городке, забыл название. Старик его был еще жив и давал ему на содержание несуразно мало. И Студент начал пополнять свои доходы. Продавал колбасникам американский газолин, сигареты и прочее, но заработать много не мог. И Студент объединился со своим сержантом. Они стали поджидать на безлюдных поворотах дороги местные машины, именем американской армии останавливали, если приличные, и говорили шоферу: «Вылезай, майгер, и иди пешком. Но на память отдай нам кошелек и часы». Они наставляли на майгера револьверы так уверенно, что он исполнял просьбу. Потом привозили машину к приятелю Студента, и тот давал им кучу марок. Они делили – две трети Студенту (за идею) и треть сержанту. Ну, в конце концов американская армия, разумеется, узнала, что происходит, и взбесилась всерьез. Так что Студент перестал быть офицером и его посадили за решетку для пущей острастки. Сержанту тоже пришлось плохо. Наконец Студента отправили домой, казалось, что перспективы у него не блестящи, но вовремя умер старик (говорят, из-за подвигов сына и реакции начальства). Как бы то ни было, с финансовыми проблемами Студенту стало заметно легче. Вот злосчастное дело в Западной Германии.
– ГОСПОДИ! – Ронни случалось чувствовать, что его поведение может нравиться не всем, да и он не привык кого-либо осуждать, но сейчас был очень близок к этому. Его волновали не столько поступки Мэнсфилда, сколько возможность выкрутиться, выйти сухим из воды. Как ему удалось? Тут без серьезной поддержки не обойтись! Ронни допил виски и сказал:
– Но как он вылез из всего этого? Настолько что Джульетта избрала его мужем Симоны? Она ведь знает эту историю.
– Конечно. И Симона знает. Все знают. Понимаете, он богач. Значит, принадлежит к узкому и сплоченному кругу, нечто вроде системы взаимной обороны. Их так мало, что если один выпадет, будет похоже на пустой стул за столом. Так что выкрутиться можно почти всегда, если ты богат. И ты будешь котироваться на брачном рынке выше всех, что бы ты ни сделал и даже не смог сделать.
– Даже если…
– Черт побери, может быть, врут, но давным-давно, куда бы вы ни пошли, везде говорили о Студенте. О свиданиях двух парочек, где второй парень, исполнив свой долг, работал и за Студента. И, мистер Апплиард, если подумать, в данном случае импотенция это плюс: ведь лучшего для девушки, которая не хочет, чем муж, который не может, не придумаешь!
– Как я понимаю, вы с ней спали.
– Нет, до этого не дошло, уж не знаю, что она вам говорила. Мы решили уехать вместе, наложив табу на секс, чтобы она могла расслабиться и лучше узнать друг друга. Но, как вы хорошо знаете, этого не случилось. Не будем вспоминать. Аппи, дружок, вы, по-моему, сидите в дерьме, но если можете чем-нибудь досадить Студенту, я вас поддержу, не сомневайтесь. Теперь пойдем и накачаемся.
– Похоже, мне следует. Чего я не пойму, так это зачем я здесь. Ваше мнение?
Парро закончил очередной стакан не торопясь.
– Должен сказать, ничего не приходит на ум. Вы можете оказать Джульетте какую-то услугу?
– Я – нет. Только парень, с которым я приехал.
– Да-а, она ждала как на иголках вас обоих или, следовало бы сказать, его. Мм-гм… Вы ее, наверно, чем-нибудь задели? Стали ей перечить?
– Я немного поспорил с ней, когда был…
– На людях?
– Да, насчет…
– Черт возьми, неважно, насчет чего. Аппи, старик, за такую ошибку придется расплатиться. Если вы впрямь влюблены в Симон, Джульетте все об этом известно. И вас притащили сюда, именно чтобы продемонстрировать то, что вы видели, когда я заговорил с вами. Картинку вроде показанной мне в Лондоне, только еще более впечатляющую. Счастливую пару, где третьему нет места.
– Да, это верная мысль, признаю.
– Интересно, продержится ли он дольше вас…
– Я убью ублюдка, если продержится.
– Джульетта, конечно, может проталкивать его из-за отца. Не было ли там какой-то истории?
– Да-а, как говорил мой старик, о Джульетте и генерале одно время болтали. Неудачный роман в южном духе. Возможно, вы правы. Напейтесь.
– Почему бы и нет. А вы, кстати, здесь для чего? Для того же, что и я?
– Нет, я искупил свои грехи. И они были полегче ваших. Во всяком случае, часть их перешла на вас из-за вашей ссоры с леди Болдок. Да и почему мне не быть здесь? Я богат. Как я говорил вам, Аппи, старина, это узкий круг. Вправду узкий.
– А как вам нравится Форт-Чарльз?
– Ну, я здесь только несколько часов, так что не могу по-настоящему…
– Думаю, будете потрясены. У нас в городе есть очень изящные здания. К примеру, наш суд – копия храма богини Дианы в Эфесе, в Греции.
– Замечательно! – хрипло сказал Ронни. Неужели никогда, хоть на один вечер, он не избавится от этой греческой понтяры? – Главный вход в Лондонскую телестудию, где я работаю, точно такой же. Сойдет. Какая-нибудь каменная развалина или ее фото могут служить доказательством. А если нет – кому какое дело?
Другой член группы, стоявшей у обеденного стола, худой и в черном, при соответствующей шляпе мог бы оказаться судьей или доктором с Запада, услышав эти слова, более чем удивился.
– Лондон? – спросил он упавшим голосом, словно Ронни объявил, что зарабатывает на хлеб в Сайгоне или даже в Ханое. – У вас там настоящая бе-е-да»
– Беда? – Ронни представил себе тут же, что отменили статью расхода, назначили Джорджа Брауна министром финансов. – Что случилось?
– Что случилось? Все эти цветные с Кариб, из Африки, Индии, Пакистана сразу посыпались на вас…
– Ну, не так…
– А вы и пальцем не шевельнете. Я говорю как человек, который любит и обожает Англию, и, по-моему, здесь каждый скажет то же самое.
– Да. Конечно. Определенно. Мы все оттуда вышли. Чертовски верно.
– Я хочу, чтобы Англия сохранила свои традиции, свои исторические институты и свою культуру. А вот вы позволяете им смешаться с вами, работать и жить с вами, учить своих детей в ваших школах, лежать с вами в вашим больницах. Безумие, одно могу сказать. За полвека, даже скорее, они всех вас опустят до своего уровня. Мы живем с ними все время, мы знаем. Почему вы не хотите учиться у нас?
Ронни дал какой-то уклончивый и, в сущности, дикий ответ. Не время было отстаивать либеральные принципы да и любые. К цветным, как и к старикам, он испытывал только легкую неприязнь, недавно добавилось еще ощущение неудобства – их стало слишком много вокруг, в барах или на улице. Так как ни вблизи, ни вдали никто не собирался сообщать в «Нью стрейтсмен» [21]о его сочувствии расистам, Ронни не препятствовал разговору.
Даже испытывал облегчение оттого, что не нужно было отвечать нудному старому фашисту сомнительными фактами об уровне жизни и образования негров в США и делать вид, что это его заботит.
В другом конце комнаты Хамер (он бы, наверно, с восторгом разгласил подобный проступок Ронни, узнав о нем) очаровывал и восхищал общество – главным образом Василикоса в темно-зеленом вельветовом костюме, похожего на Юпитера, как никогда. Леди Болдок смотрела на обоих, но в основном на Хамера, одобрительно улыбаясь. Симон, казалось, пассивно слушала, стоя спиной к Ронни. Мэнсфилд все подчеркивал свою близость к ней; обращаясь с вопросом или замечанием, он гремел, как спортивный комментатор в рупор, так что Ронни, если бы захотел, мог проследить общий ход разговора.
Но его интересовало не это, он ждал, ждал, чтобы группа рассеялась и можно было бы на две минуты перехватить Симон. Он ждал больше часа. Сойдя вниз после беседы с Парро, быстро помывшись и почистившись, он нашел этих пятерых как раз в момент их встречи. Потом они без устали топтались по залу, ели, пили, болтали с другими, неразлучно держались вместе, словно на спор. Ронни угрюмо чувствовал, что это они охраняют Симон, причем от него, но она-то почему не подходит, не здоровается, даже не смотрит в его сторону? Последние четверть часа пятерка не двигалась, этим позволив ему ухватить гнусный ужин с соседнего стола – крабьи клешни с керосиновым соусом, холодную индейку, смахивающую на ломти человечины, кусочки ветчины, соленые помидорчики, луковки и кубики бледного сыра, воткнутые в крохотные булочки. Создавалось впечатление, что на дальнем конце стола находится кус ветчины, который больше, чем все предыдущие, взятые вместе. Но что там было на деле – оставалось сомнительным. Не набралось бы и десятка едоков, у которых хватило бы терпения пробиться сквозь бесчисленные тарелки к сути, да и стараться было не из-за чего. Ронни, с интересом и почтением знакомясь с новыми деталями хлебосольства богачей, гадал, сколько раз предполагаемая ветчина исполняла свой долг.
Старикан в черном – у него хватило наглости привязать к очкам черный шнурок, подчеркивающий, что он скорее законник, чем врач, – все говорил о неисцелимой неполноценности негров.
– Вы видели людей, которым по-настоящему нравятся черные? – спросил он.
Ронни знал в Лондоне по крайней мере двоих, которым так нравились черные, что это привлекло внимание полиции, но понимал неуместность примера.
– Не скажу, что видел.
– Или желающих, чтобы их дети якшались с неграми?
– Не могу, конечно, назвать никого.
– Разумеется, не можете. И то же самое все вы. Каждый здравомыслящий человек знает, что черные на низшей ступени развития.
Ронни заметил, что все окружающие с этим согласны, кроме негра, разносящего напитки, хотя тот всего только резко опустил голову. На миг Ронни испытал безумное желание сказать ему, что он, Ронни, так не думает. Но заметил движение на другом конце комнаты: Джульетта Болдок, видимо, собралась уйти с Хамером, но без Василикоса. Хитрый ход.
Тут девушка сказала:
– Мистер Апплиард, меня зовут Бетти Бель-Шоз.
– Вот как? – Ронни не мог тратить на нее внимание.
– Как я понимаю, вы прилетели сюда из Англии с вашим другом мистером Хамером.
А-а, Василикос тоже зашевелился.
– Ну… да… прилетел.
– Мне ужасно нравится британское очарование мистера Хамера.
Нет. Грек послал Джульетте прощальную гримасу: «Дьявол! То есть молодец!»
– Джульетта, берегитесь этого британца! – прогремел игриво Мэнсфилд. – От них добра не жди!
– Кто-нибудь из вас был прежде на Юге?
Правильно: леди Болдок и Хамер вышли рука об руку. Теперь все зависит от Парро, если красномордый пьянчуга не надрался уже. Нет и признаков его. Ага, вот он, идет из библиотеки, хватает Василикоса и Мэнсфилда за плечи, заставляет идти, что-то говорит Симон, и та остается на месте.
Ронни быстро, не думая о том, что говорит, выпалил:
– Он мог быть здесь, но я – никогда, и никто из нас в этой чертовой дыре никогда не был, и сейчас извините меня.
В пять шагов он достиг Симон, как раз когда Парро (благослови, Боже, его красные щечки!) увел двух других из поля зрения.
– Хелло, Ронни, я рада тебя видеть. Я хотела подойти, но как-то прилипла к маме и остальным. Что ты думаешь об этих противных людях? Они, по правде…
– Не надо, Симон, – сказал он мягко, насколько мог.
Черты ее лица были строже, чем он помнил, кожа желтее, глаза темнее. Но взгляд сразу потух.
– Джордж, наверно, сказал тебе…
– Кто-то давно должен был сказать, верно? Даже ты при некоторых обстоятельствах. Или, может быть… – Он оборвал себя. Одной из обескураживающих особенностей этой компании было то, что он всегда проигрывал, если позволял своему чувству пересилить расчет. Он сказал: – Извини, Симон. Нам нужно поговорить. Необязательно сейчас, но нужно. Скажи, когда и где.
Она сразу заупрямилась:
– Не нужно. Нечего сказать друг другу. Не о чем.
Но Ронни был готов к такому. Он верил во врожденную порядочность Симон, она уже доказывала ее (особенно в первый вечер, когда, услышав о приходе другой девушки, соскочила с постели). Он резко сказал:
– Ты должна. Я люблю тебя, Симон. – Говоря это, он почувствовал себя дерьмом (что грозило успеху операции), но меньшим, чем ожидал. Хороший знак.
– О, Ронни, не надо! Не говори так, это ужасно. – Ее нижняя губа выпятилась, как у ребенка, готового заплакать. На миг стало ясно, что она и собирается заплакать. Потом, к ее удивлению и радости, губы ее приняли обычную форму, она громко глотнула слюну и распрямилась. – Ладно, завтра в восемь утра в офисе.
– В восемь утра? Господи!
– Мама спускается вниз в полдевятого.
– Ладно, в восемь. Где офис?
– Слуги покажут тебе.
Один из них в конце концов показал, хотя очень долго выяснял, что Ронни нужно, и столько же объяснял. Ровно в восемь утра Ронни, побрившись, помывшись и чувствуя себя ужасно, подошел к офису, маленькой, но гордо украшенной панелями комнате вблизи парадных дверей. Рано встать оказалось нетрудно, хотя накануне он думал, что не поднимется. Необычайно трудно оказалось лежать в постели допоздна, воображая разные ужасы: Мэнсфилда с Симон в постели или где-то еще; Мэнсфилда, пытающегося сделать свое дело вчера; Мэнсфилда, которому удалось вчера, или сегодня, или и тогда и теперь; ее, нашедшую, что это не ужасно, а интересно, чудесно, еще, еще и еще… Он весь кипел.
Проснулся Ронни в полшестого, кровать была коротка, верхняя простыня тоже, край ее хлестал по лицу, а подушки, хоть и было много и все разного цвета, оказались по размеру детскими. Его комната находилась явно на самой границе владений слуг, возможно, была крошечным анклавом территории гостей.
Внутри этих владений кто-то носился по лестнице взад и вперед, гремел металл, раздавались непонятные глухие удары, лица неизвестного пола, в цвете кожи которых он не сомневался, то и дело хихикали. Читать было нечего, кроме брошюры «Наркотики – новые разногласия» (он уже изучил ее в самолете), «ЛБД – орудие фашизма», о котором он не мог размышлять в такую рань, и прошлогодний номер «Почты Форт-Чарльза» (им был выстлан ящик туалетного столика колониального – конечно! – стиля). Над газетой Ронни решил серьезно поработать. Ссылка на такой листок как источник для незлого антиамериканского рассказика создаст впечатление потрясающей осведомленности. Впрочем, не годится. Кроме статьи, беспристрастной, нудной, озаглавленной «Народ выбирает», не было новостей, только сообщения о финансовых, торговых и криминальных событиях города, судя по всему, убийственно респектабельных. Прочее – сплетни, спорт, кухня, еще сплетни. Да он был и не в настроении.
Теперь, бродя у пустого офиса, Ронни чувствовал, что ему хуже всех. Почему? Не так уж он недоспал: вчера разошлись в пол-одиннадцатого, вскоре затихли слуги. Здесь рано встают и рано ложатся, как он не раз убеждался. Даже по собственной скромной мерке он пил не очень много, почти перестал после беседы с Парро. Но американские напитки крепче английских, хотя на вкус не скажешь. И, конечно, провел вчера много времени в самолете, не успел проветриться. Неудивительно, что непривычная перспектива долго сидеть где бы то ни было пугала его.
Он вернулся в холл, пустой и безмолвный, посмотрел сквозь стекла входной двери. Меж деревьев и кустов сияло солнце. Может, глотнуть воздуха? Он открыл дверь, вышел, закрыл за собой, рассудив, что, если оставаться неподалеку, Симон увидит его, идя в офис, – разве только решит войти туда через заднюю дверь или еще как-нибудь.
Солнце грело, воздух был прохладен, чуть попахивало каким-то варевом, которое Ронни не мог назвать. Тяжелая роса еще лежала под деревьями, некоторые были голыми, другие – упрямо осенними. Несмотря на это, все зеленело и вместе с молочно-голубым небом напоминало Англию. Он совсем не ощущал себя на Юге, хотя находился примерно на широте Туниса. Одинокая цикада, треща, как приглушенный телефон, пыталась по возможности исправить это впечатление. Ронни, в приятном оцепенении, следил за автомобилями на шоссе. Они были далеко. Он гадал, насколько это имение простирается в противоположную сторону. Будет ли он когда-нибудь, разбогатев, прославившись и остепенившись с годами, стоять здесь однажды как хозяин этой панорамы, наполнив дом старыми расистами, послав сына рыжего дворецкого встретить в аэропорту гостей, проехавших четыре тысячи миль, чтобы посетить сэра Рональда и леди Апплиард? Эта перспектива казалась совершенно невероятной, принимая во внимание…
Он посмотрел на часы. Девять минут девятого. Господи, ринулся в дом, ничего не соображая, и сквозь дверь офиса увидал Симон. Она сидела у конторки спиной к нему и просматривала бумаги. Он поспешил к ней.
– Ты меня видела?
– Хелло, Ронни. – Она улыбнулась, тревожно или безразлично, не поймешь. – Конечно, видела.
– Почему не сказала, чтобы я зашел?
– Я сама вошла только что. И я думала, что ты зайдешь, когда будешь готов. Так и вышло.
Он не нашел подходящих слов. Иного от нее нельзя было ожидать, но сказать об этом он не мог, просто глядел на нее. На Симон были белый глухой свитер, зеленые брюки и зеленая, но другого оттенка лента в волосах, явно не очень там нужная. Симон казалась тонкой, чудесной, хрупкой, и, как всегда, столь необычайной, будто ее окрасили совсем иным способом, чем все окружающее.
– Вот, – она взяла с медного подносика стакан и дала ему, – свежий апельсиновый сок.
– Спасибо. – Пришлось признать, что это тоже характерно для нее. – А ты?
– Я пила. – Голос становился более вялым. – Надеюсь, ты хорошо спал?
– Не слишком плохо. А как ты? Я имею в виду, одна или с Мэнсфилдом?
Лента в ее волосах задрожала, когда она отвернулась.
– Симон, ты помнишь, как в храме на том острове я обещал не уходить, а ты – всегда говорить мне правду? Когда дело серьезное. Ну, вот я здесь. А правда сейчас дьявольски важна.
Она сказала что-то приглушенно и невразумительно.
– Убери руку ото рта, я не слышу.
– Не лгать – это не значит, что я должна говорить все.
– Нет, это значит также и говорить все.
– Это не понравится, – сказала Симон, имея в виду его.
– К черту! Давай, Симон. Ты спишь с Мэнсфилдом?
– Мм.
– Так-то лучше. Но я слыхал, он не может. Это верно?
– У него плохо с этим.
– Но вообще может?
– Немного.
– Не МНОГО?
– Только два раза. Он был ужасен.
Стакан Ронни был скользким снаружи из-за сока. Тут он выскользнул из руки, упал, не разбился, но расплескал содержимое по турецкому ковру. Ронни накануне представлял себе все очень ясно, но сейчас это не помогло. Откровения Симон остро ранили и потрясли его. К тому же его ошеломило, что он так переживает. Он пытался внушить себе, что услышанное само по себе неважно.
– Я говорила, что тебе не понравится, – сказала Симон. И прибавила: – Это было ужасно, как никогда.
Она встала и пересекла комнату.
– О, если ужасно, как никогда, значит, все в порядке. Что ты делаешь?
– Звоню… Генри, пришлите в офис кого-нибудь с тряпкой и ведром… пролили что-то. Прямо сейчас.
– Почему ты говоришь с этим акцентом?
– Они лучше понимают. Я так говорила, пока не пошла в школу в Европе.
– Извините, что пролил, но нельзя подождать? У нас мало времени.
– Нет, будет пятно. Это не займет и минуты.
– Ты хочешь выйти за этого засранца?
– Он не такой плохой. Может быть очень забавным. И он не делал мне предложения.
– Не делал. Но сделает. И наверняка ты обнаружишь, что все уже как-то согласовано позавчера, выбраны дата, место, муж и судьба. Понимаешь, на сей раз она, по-моему, не шутит.
– О чем ты говоришь? – Тон стал чуть-чуть резким.
– О маме. Раньше она, конечно, не думала всерьез. Скажем, о старине Парро, который неглуп, образован и не лишен чувства. Но он явно не годился. А Студент – по-настоящему сильный кандидат для тебя. Стоит только услышать голос.
– Он не может изменить голос. И я не понимаю разговора о кандидатах.
– Если он мог изменить акцент, то мог бы и умерить свой чертов рык. Во всяком случае. Вся ситуация очень проста, но и необычна. Простое всегда необычно. Сядь и слушай внимательно.
Симон села на огненно-красный стул из слоновой кости или ее заменителя, но с непостижимой и неожиданной быстротой постучалась и вошла пожилая негритянка. Она несла требуемое снаряжение.
– Вот здесь, Бетси.
– Да, мисс Мона.
Ронни яростно закурил. Он стоял у конторки. Поглядел на бумаги, с которыми возилась Симон, когда он вошел в комнату, и увидел, что это счета в конвертах, чековые книжки и несколько чеков, заполненных, но без подписи.
– Ты говорил, что я не помогаю маме, можешь убедиться.
Ронни заметил одну деталь. Он взял чек и счет к нему.
– «Титаник Фудс», – прочел он вслух.
– Это супермаркет.
– Тысяча восемьсот восемьдесят пять долларов девятнадцать центов. Куча продуктов, а вы приехали на той неделе.
– Это с прошлого апреля, – нетерпеливо сказала она.
– Да, верно. Давненько. И… чек ровно на тысячу восемьсот. Мало.
– Мы всегда так округляем.
– Как удобно. А если «Титаник Фудс» приплюсует восемьдесят и сколько там долларов в следующий раз?
– Не приплюсуют, если не хотят потерять маму как клиента.
– Понимаю. Но это… – Он уже и так сказал слишком много. – Ну, не мое дело.
– Ирония судьбы, если можно так определить это. Сейчас вы в точности на моем месте. Если учесть, что смотрите на типа, которому предназначено сменить вас. Странное у вас ощущение, верно?
– Да. Слушайте, мы можем поговорить с минуту?
– Я бы сказал, мы это уже делаем, мистер Апплиард.
– Вы меня понимаете. Где-нибудь в сторонке.
Две минуты спустя они сидели где-то наверху, вероятно, в туалетной для гостей, за закрытыми дверями. На низком столике между ними был серебряный поднос с восемью или девятью стаканами виски. «Может быть, не все понадобятся, – объяснял Парро, пока гнал перед собой вверх по лестнице слугу с этим грузом, – но никогда не знаешь». Теперь он начал:
– Ладно. Я никогда не был обручен с Симон. Никто, наверно, не был. Это попало бы в газеты, а главное, разрыв – тоже. Мы это понимали. Вы заходили так далеко?
– Нет.
– Нет. И не могли. Вы не были серьезным кандидатом. Просто дружок. Вы небогаты. Должно быть, гонитесь за деньгами Симон, мистер Апплиард?
– Началось с этого, но потом я влюбился.
– Да-а, пока не влюбились слишком сильно, я вам скажу кое-что. У Симоны нет ни гроша. Возможно, было от отца, но теперь это у Джульетты. Вроде опеки. Это должно огорчить вас. Сожалею. – Вид у него был не столько сочувственный, сколько презрительный. Он с шумом выпил виски, грохоча льдом. Ронни был оглушен, и это на время ослабило боль от новости. Он тупо сказал:
– Ей придется передумать. Я имею в виду Джульетту. Она никогда не обездолит Симон.
– Поскольку озабочена благосостоянием дочери? В жизни не видел, чтобы так ошибались в людях!
– Я не это имею в виду, – сказал Ронни, оправляясь от удара даже скорее, чем пустел стакан. – Джульетта не может допустить, чтобы Симон перестала быть богатой и оказалась вне ее мира, ее орбиты. Она потеряет контроль над дочерью. Так не пойдет.
– Мм. Тут, мистер Апплиард, вы попали в точку, спорить нечего. Знаете, Джульетта мне не очень нравится. Это она развела меня с Симоной; наверно, так поступала со всеми. А мы с девочкой ладили неплохо.
– В тот вечер было непохоже.
– Конечно, но я не знал, что Симоне было так велено. По крайней мере внушено. – Парро начал второй стакан. – Цели своей вы, по-моему, не достигнете, даже когда рак свистнет, но желаю удачи. На вас мне наплевать, но я рад всему, что может причинить моему старому другу Студенту хоть маленькую неприятность.
– Вы его хорошо знаете, да?
– Черт возьми, мы почти росли вместе. Он родом отсюда. Провел несколько лет на Востоке, избавляясь от акцента, хлопковый ублюдок.
– Слушайте, – сказал Ронни возбужденно, – что это за два злосчастных дельца?
– Не понял.
– Извините: некий Сесиль Сакстон говорил мне, что…
– Старина Сесс? Слушайте, разве не чудный старикан? Говорит словно один из героев Вудхауса, [19]а сам – сын инженера в Лидсе. Он тоже избавился от акцента, и удачно. Я пытался заставить его говорить по-старому, и, знаете, он забыл. Не мог больше. Потрясающий старик. Но я перебил вас.
– Пожалуйста! В общем, Сакстон сказал, что Мэнсфилд был замешан в двух сварах или скандалах. Он назвал их злосчастными делами. Одно с матерью Мэнсфилда, что-то с дарственной. Другое было, когда он служил в армии, в Германии.
– О Господи! – Парро ухитрился сердечно расхохотаться, ничем не показывая, что Ронни теперь ему нравится. – Студент с матерью никогда не ладили. Честно говоря, на старуху мне было наплевать. Приехала из Бостона и подчеркивала это. [20]Ну, она, наверно, думала, что Студент смягчится, если передать ему состояние, пусть верховодит и тратит деньги скорее, чем можно сосчитать. Да и налог на наследство ее здорово тревожил. Итак, настал день, когда все бумаги были подписаны, и пока авторучки укладывались в карманы, Студент спросил: «Это означает, что дом и все теперь мое, мама?» И она ответила: «Чертовски верно, сынок». И он сказал: «Ладно, мама. Пошла вон!» Вот злосчастное дельце с матерью.
– Боже! – сказал Ронни. – И она ушла?
– Не сразу, нет, но в конце концов ублажила его, вернувшись в Бостон. А потом ублажила еще больше, испустив дух как раз через три месяца. Другое дельце было давно, по-моему, в пятьдесят пятом. Лейтенант Студент Мэнсфилд – кстати, знаете, почему ему дали это дурацкое имя?
– Чудное какое-то.
– Чтобы помнил, что в жизни вечно учатся. Можно сказать, что он это усвоил. Ну, лейтенант Мэнсфилд обосновался в немецком городке, забыл название. Старик его был еще жив и давал ему на содержание несуразно мало. И Студент начал пополнять свои доходы. Продавал колбасникам американский газолин, сигареты и прочее, но заработать много не мог. И Студент объединился со своим сержантом. Они стали поджидать на безлюдных поворотах дороги местные машины, именем американской армии останавливали, если приличные, и говорили шоферу: «Вылезай, майгер, и иди пешком. Но на память отдай нам кошелек и часы». Они наставляли на майгера револьверы так уверенно, что он исполнял просьбу. Потом привозили машину к приятелю Студента, и тот давал им кучу марок. Они делили – две трети Студенту (за идею) и треть сержанту. Ну, в конце концов американская армия, разумеется, узнала, что происходит, и взбесилась всерьез. Так что Студент перестал быть офицером и его посадили за решетку для пущей острастки. Сержанту тоже пришлось плохо. Наконец Студента отправили домой, казалось, что перспективы у него не блестящи, но вовремя умер старик (говорят, из-за подвигов сына и реакции начальства). Как бы то ни было, с финансовыми проблемами Студенту стало заметно легче. Вот злосчастное дело в Западной Германии.
– ГОСПОДИ! – Ронни случалось чувствовать, что его поведение может нравиться не всем, да и он не привык кого-либо осуждать, но сейчас был очень близок к этому. Его волновали не столько поступки Мэнсфилда, сколько возможность выкрутиться, выйти сухим из воды. Как ему удалось? Тут без серьезной поддержки не обойтись! Ронни допил виски и сказал:
– Но как он вылез из всего этого? Настолько что Джульетта избрала его мужем Симоны? Она ведь знает эту историю.
– Конечно. И Симона знает. Все знают. Понимаете, он богач. Значит, принадлежит к узкому и сплоченному кругу, нечто вроде системы взаимной обороны. Их так мало, что если один выпадет, будет похоже на пустой стул за столом. Так что выкрутиться можно почти всегда, если ты богат. И ты будешь котироваться на брачном рынке выше всех, что бы ты ни сделал и даже не смог сделать.
– Даже если…
– Черт побери, может быть, врут, но давным-давно, куда бы вы ни пошли, везде говорили о Студенте. О свиданиях двух парочек, где второй парень, исполнив свой долг, работал и за Студента. И, мистер Апплиард, если подумать, в данном случае импотенция это плюс: ведь лучшего для девушки, которая не хочет, чем муж, который не может, не придумаешь!
– Как я понимаю, вы с ней спали.
– Нет, до этого не дошло, уж не знаю, что она вам говорила. Мы решили уехать вместе, наложив табу на секс, чтобы она могла расслабиться и лучше узнать друг друга. Но, как вы хорошо знаете, этого не случилось. Не будем вспоминать. Аппи, дружок, вы, по-моему, сидите в дерьме, но если можете чем-нибудь досадить Студенту, я вас поддержу, не сомневайтесь. Теперь пойдем и накачаемся.
– Похоже, мне следует. Чего я не пойму, так это зачем я здесь. Ваше мнение?
Парро закончил очередной стакан не торопясь.
– Должен сказать, ничего не приходит на ум. Вы можете оказать Джульетте какую-то услугу?
– Я – нет. Только парень, с которым я приехал.
– Да-а, она ждала как на иголках вас обоих или, следовало бы сказать, его. Мм-гм… Вы ее, наверно, чем-нибудь задели? Стали ей перечить?
– Я немного поспорил с ней, когда был…
– На людях?
– Да, насчет…
– Черт возьми, неважно, насчет чего. Аппи, старик, за такую ошибку придется расплатиться. Если вы впрямь влюблены в Симон, Джульетте все об этом известно. И вас притащили сюда, именно чтобы продемонстрировать то, что вы видели, когда я заговорил с вами. Картинку вроде показанной мне в Лондоне, только еще более впечатляющую. Счастливую пару, где третьему нет места.
– Да, это верная мысль, признаю.
– Интересно, продержится ли он дольше вас…
– Я убью ублюдка, если продержится.
– Джульетта, конечно, может проталкивать его из-за отца. Не было ли там какой-то истории?
– Да-а, как говорил мой старик, о Джульетте и генерале одно время болтали. Неудачный роман в южном духе. Возможно, вы правы. Напейтесь.
– Почему бы и нет. А вы, кстати, здесь для чего? Для того же, что и я?
– Нет, я искупил свои грехи. И они были полегче ваших. Во всяком случае, часть их перешла на вас из-за вашей ссоры с леди Болдок. Да и почему мне не быть здесь? Я богат. Как я говорил вам, Аппи, старина, это узкий круг. Вправду узкий.
– А как вам нравится Форт-Чарльз?
– Ну, я здесь только несколько часов, так что не могу по-настоящему…
– Думаю, будете потрясены. У нас в городе есть очень изящные здания. К примеру, наш суд – копия храма богини Дианы в Эфесе, в Греции.
– Замечательно! – хрипло сказал Ронни. Неужели никогда, хоть на один вечер, он не избавится от этой греческой понтяры? – Главный вход в Лондонскую телестудию, где я работаю, точно такой же. Сойдет. Какая-нибудь каменная развалина или ее фото могут служить доказательством. А если нет – кому какое дело?
Другой член группы, стоявшей у обеденного стола, худой и в черном, при соответствующей шляпе мог бы оказаться судьей или доктором с Запада, услышав эти слова, более чем удивился.
– Лондон? – спросил он упавшим голосом, словно Ронни объявил, что зарабатывает на хлеб в Сайгоне или даже в Ханое. – У вас там настоящая бе-е-да»
– Беда? – Ронни представил себе тут же, что отменили статью расхода, назначили Джорджа Брауна министром финансов. – Что случилось?
– Что случилось? Все эти цветные с Кариб, из Африки, Индии, Пакистана сразу посыпались на вас…
– Ну, не так…
– А вы и пальцем не шевельнете. Я говорю как человек, который любит и обожает Англию, и, по-моему, здесь каждый скажет то же самое.
– Да. Конечно. Определенно. Мы все оттуда вышли. Чертовски верно.
– Я хочу, чтобы Англия сохранила свои традиции, свои исторические институты и свою культуру. А вот вы позволяете им смешаться с вами, работать и жить с вами, учить своих детей в ваших школах, лежать с вами в вашим больницах. Безумие, одно могу сказать. За полвека, даже скорее, они всех вас опустят до своего уровня. Мы живем с ними все время, мы знаем. Почему вы не хотите учиться у нас?
Ронни дал какой-то уклончивый и, в сущности, дикий ответ. Не время было отстаивать либеральные принципы да и любые. К цветным, как и к старикам, он испытывал только легкую неприязнь, недавно добавилось еще ощущение неудобства – их стало слишком много вокруг, в барах или на улице. Так как ни вблизи, ни вдали никто не собирался сообщать в «Нью стрейтсмен» [21]о его сочувствии расистам, Ронни не препятствовал разговору.
Даже испытывал облегчение оттого, что не нужно было отвечать нудному старому фашисту сомнительными фактами об уровне жизни и образования негров в США и делать вид, что это его заботит.
В другом конце комнаты Хамер (он бы, наверно, с восторгом разгласил подобный проступок Ронни, узнав о нем) очаровывал и восхищал общество – главным образом Василикоса в темно-зеленом вельветовом костюме, похожего на Юпитера, как никогда. Леди Болдок смотрела на обоих, но в основном на Хамера, одобрительно улыбаясь. Симон, казалось, пассивно слушала, стоя спиной к Ронни. Мэнсфилд все подчеркивал свою близость к ней; обращаясь с вопросом или замечанием, он гремел, как спортивный комментатор в рупор, так что Ронни, если бы захотел, мог проследить общий ход разговора.
Но его интересовало не это, он ждал, ждал, чтобы группа рассеялась и можно было бы на две минуты перехватить Симон. Он ждал больше часа. Сойдя вниз после беседы с Парро, быстро помывшись и почистившись, он нашел этих пятерых как раз в момент их встречи. Потом они без устали топтались по залу, ели, пили, болтали с другими, неразлучно держались вместе, словно на спор. Ронни угрюмо чувствовал, что это они охраняют Симон, причем от него, но она-то почему не подходит, не здоровается, даже не смотрит в его сторону? Последние четверть часа пятерка не двигалась, этим позволив ему ухватить гнусный ужин с соседнего стола – крабьи клешни с керосиновым соусом, холодную индейку, смахивающую на ломти человечины, кусочки ветчины, соленые помидорчики, луковки и кубики бледного сыра, воткнутые в крохотные булочки. Создавалось впечатление, что на дальнем конце стола находится кус ветчины, который больше, чем все предыдущие, взятые вместе. Но что там было на деле – оставалось сомнительным. Не набралось бы и десятка едоков, у которых хватило бы терпения пробиться сквозь бесчисленные тарелки к сути, да и стараться было не из-за чего. Ронни, с интересом и почтением знакомясь с новыми деталями хлебосольства богачей, гадал, сколько раз предполагаемая ветчина исполняла свой долг.
Старикан в черном – у него хватило наглости привязать к очкам черный шнурок, подчеркивающий, что он скорее законник, чем врач, – все говорил о неисцелимой неполноценности негров.
– Вы видели людей, которым по-настоящему нравятся черные? – спросил он.
Ронни знал в Лондоне по крайней мере двоих, которым так нравились черные, что это привлекло внимание полиции, но понимал неуместность примера.
– Не скажу, что видел.
– Или желающих, чтобы их дети якшались с неграми?
– Не могу, конечно, назвать никого.
– Разумеется, не можете. И то же самое все вы. Каждый здравомыслящий человек знает, что черные на низшей ступени развития.
Ронни заметил, что все окружающие с этим согласны, кроме негра, разносящего напитки, хотя тот всего только резко опустил голову. На миг Ронни испытал безумное желание сказать ему, что он, Ронни, так не думает. Но заметил движение на другом конце комнаты: Джульетта Болдок, видимо, собралась уйти с Хамером, но без Василикоса. Хитрый ход.
Тут девушка сказала:
– Мистер Апплиард, меня зовут Бетти Бель-Шоз.
– Вот как? – Ронни не мог тратить на нее внимание.
– Как я понимаю, вы прилетели сюда из Англии с вашим другом мистером Хамером.
А-а, Василикос тоже зашевелился.
– Ну… да… прилетел.
– Мне ужасно нравится британское очарование мистера Хамера.
Нет. Грек послал Джульетте прощальную гримасу: «Дьявол! То есть молодец!»
– Джульетта, берегитесь этого британца! – прогремел игриво Мэнсфилд. – От них добра не жди!
– Кто-нибудь из вас был прежде на Юге?
Правильно: леди Болдок и Хамер вышли рука об руку. Теперь все зависит от Парро, если красномордый пьянчуга не надрался уже. Нет и признаков его. Ага, вот он, идет из библиотеки, хватает Василикоса и Мэнсфилда за плечи, заставляет идти, что-то говорит Симон, и та остается на месте.
Ронни быстро, не думая о том, что говорит, выпалил:
– Он мог быть здесь, но я – никогда, и никто из нас в этой чертовой дыре никогда не был, и сейчас извините меня.
В пять шагов он достиг Симон, как раз когда Парро (благослови, Боже, его красные щечки!) увел двух других из поля зрения.
– Хелло, Ронни, я рада тебя видеть. Я хотела подойти, но как-то прилипла к маме и остальным. Что ты думаешь об этих противных людях? Они, по правде…
– Не надо, Симон, – сказал он мягко, насколько мог.
Черты ее лица были строже, чем он помнил, кожа желтее, глаза темнее. Но взгляд сразу потух.
– Джордж, наверно, сказал тебе…
– Кто-то давно должен был сказать, верно? Даже ты при некоторых обстоятельствах. Или, может быть… – Он оборвал себя. Одной из обескураживающих особенностей этой компании было то, что он всегда проигрывал, если позволял своему чувству пересилить расчет. Он сказал: – Извини, Симон. Нам нужно поговорить. Необязательно сейчас, но нужно. Скажи, когда и где.
Она сразу заупрямилась:
– Не нужно. Нечего сказать друг другу. Не о чем.
Но Ронни был готов к такому. Он верил во врожденную порядочность Симон, она уже доказывала ее (особенно в первый вечер, когда, услышав о приходе другой девушки, соскочила с постели). Он резко сказал:
– Ты должна. Я люблю тебя, Симон. – Говоря это, он почувствовал себя дерьмом (что грозило успеху операции), но меньшим, чем ожидал. Хороший знак.
– О, Ронни, не надо! Не говори так, это ужасно. – Ее нижняя губа выпятилась, как у ребенка, готового заплакать. На миг стало ясно, что она и собирается заплакать. Потом, к ее удивлению и радости, губы ее приняли обычную форму, она громко глотнула слюну и распрямилась. – Ладно, завтра в восемь утра в офисе.
– В восемь утра? Господи!
– Мама спускается вниз в полдевятого.
– Ладно, в восемь. Где офис?
– Слуги покажут тебе.
Один из них в конце концов показал, хотя очень долго выяснял, что Ронни нужно, и столько же объяснял. Ровно в восемь утра Ронни, побрившись, помывшись и чувствуя себя ужасно, подошел к офису, маленькой, но гордо украшенной панелями комнате вблизи парадных дверей. Рано встать оказалось нетрудно, хотя накануне он думал, что не поднимется. Необычайно трудно оказалось лежать в постели допоздна, воображая разные ужасы: Мэнсфилда с Симон в постели или где-то еще; Мэнсфилда, пытающегося сделать свое дело вчера; Мэнсфилда, которому удалось вчера, или сегодня, или и тогда и теперь; ее, нашедшую, что это не ужасно, а интересно, чудесно, еще, еще и еще… Он весь кипел.
Проснулся Ронни в полшестого, кровать была коротка, верхняя простыня тоже, край ее хлестал по лицу, а подушки, хоть и было много и все разного цвета, оказались по размеру детскими. Его комната находилась явно на самой границе владений слуг, возможно, была крошечным анклавом территории гостей.
Внутри этих владений кто-то носился по лестнице взад и вперед, гремел металл, раздавались непонятные глухие удары, лица неизвестного пола, в цвете кожи которых он не сомневался, то и дело хихикали. Читать было нечего, кроме брошюры «Наркотики – новые разногласия» (он уже изучил ее в самолете), «ЛБД – орудие фашизма», о котором он не мог размышлять в такую рань, и прошлогодний номер «Почты Форт-Чарльза» (им был выстлан ящик туалетного столика колониального – конечно! – стиля). Над газетой Ронни решил серьезно поработать. Ссылка на такой листок как источник для незлого антиамериканского рассказика создаст впечатление потрясающей осведомленности. Впрочем, не годится. Кроме статьи, беспристрастной, нудной, озаглавленной «Народ выбирает», не было новостей, только сообщения о финансовых, торговых и криминальных событиях города, судя по всему, убийственно респектабельных. Прочее – сплетни, спорт, кухня, еще сплетни. Да он был и не в настроении.
Теперь, бродя у пустого офиса, Ронни чувствовал, что ему хуже всех. Почему? Не так уж он недоспал: вчера разошлись в пол-одиннадцатого, вскоре затихли слуги. Здесь рано встают и рано ложатся, как он не раз убеждался. Даже по собственной скромной мерке он пил не очень много, почти перестал после беседы с Парро. Но американские напитки крепче английских, хотя на вкус не скажешь. И, конечно, провел вчера много времени в самолете, не успел проветриться. Неудивительно, что непривычная перспектива долго сидеть где бы то ни было пугала его.
Он вернулся в холл, пустой и безмолвный, посмотрел сквозь стекла входной двери. Меж деревьев и кустов сияло солнце. Может, глотнуть воздуха? Он открыл дверь, вышел, закрыл за собой, рассудив, что, если оставаться неподалеку, Симон увидит его, идя в офис, – разве только решит войти туда через заднюю дверь или еще как-нибудь.
Солнце грело, воздух был прохладен, чуть попахивало каким-то варевом, которое Ронни не мог назвать. Тяжелая роса еще лежала под деревьями, некоторые были голыми, другие – упрямо осенними. Несмотря на это, все зеленело и вместе с молочно-голубым небом напоминало Англию. Он совсем не ощущал себя на Юге, хотя находился примерно на широте Туниса. Одинокая цикада, треща, как приглушенный телефон, пыталась по возможности исправить это впечатление. Ронни, в приятном оцепенении, следил за автомобилями на шоссе. Они были далеко. Он гадал, насколько это имение простирается в противоположную сторону. Будет ли он когда-нибудь, разбогатев, прославившись и остепенившись с годами, стоять здесь однажды как хозяин этой панорамы, наполнив дом старыми расистами, послав сына рыжего дворецкого встретить в аэропорту гостей, проехавших четыре тысячи миль, чтобы посетить сэра Рональда и леди Апплиард? Эта перспектива казалась совершенно невероятной, принимая во внимание…
Он посмотрел на часы. Девять минут девятого. Господи, ринулся в дом, ничего не соображая, и сквозь дверь офиса увидал Симон. Она сидела у конторки спиной к нему и просматривала бумаги. Он поспешил к ней.
– Ты меня видела?
– Хелло, Ронни. – Она улыбнулась, тревожно или безразлично, не поймешь. – Конечно, видела.
– Почему не сказала, чтобы я зашел?
– Я сама вошла только что. И я думала, что ты зайдешь, когда будешь готов. Так и вышло.
Он не нашел подходящих слов. Иного от нее нельзя было ожидать, но сказать об этом он не мог, просто глядел на нее. На Симон были белый глухой свитер, зеленые брюки и зеленая, но другого оттенка лента в волосах, явно не очень там нужная. Симон казалась тонкой, чудесной, хрупкой, и, как всегда, столь необычайной, будто ее окрасили совсем иным способом, чем все окружающее.
– Вот, – она взяла с медного подносика стакан и дала ему, – свежий апельсиновый сок.
– Спасибо. – Пришлось признать, что это тоже характерно для нее. – А ты?
– Я пила. – Голос становился более вялым. – Надеюсь, ты хорошо спал?
– Не слишком плохо. А как ты? Я имею в виду, одна или с Мэнсфилдом?
Лента в ее волосах задрожала, когда она отвернулась.
– Симон, ты помнишь, как в храме на том острове я обещал не уходить, а ты – всегда говорить мне правду? Когда дело серьезное. Ну, вот я здесь. А правда сейчас дьявольски важна.
Она сказала что-то приглушенно и невразумительно.
– Убери руку ото рта, я не слышу.
– Не лгать – это не значит, что я должна говорить все.
– Нет, это значит также и говорить все.
– Это не понравится, – сказала Симон, имея в виду его.
– К черту! Давай, Симон. Ты спишь с Мэнсфилдом?
– Мм.
– Так-то лучше. Но я слыхал, он не может. Это верно?
– У него плохо с этим.
– Но вообще может?
– Немного.
– Не МНОГО?
– Только два раза. Он был ужасен.
Стакан Ронни был скользким снаружи из-за сока. Тут он выскользнул из руки, упал, не разбился, но расплескал содержимое по турецкому ковру. Ронни накануне представлял себе все очень ясно, но сейчас это не помогло. Откровения Симон остро ранили и потрясли его. К тому же его ошеломило, что он так переживает. Он пытался внушить себе, что услышанное само по себе неважно.
– Я говорила, что тебе не понравится, – сказала Симон. И прибавила: – Это было ужасно, как никогда.
Она встала и пересекла комнату.
– О, если ужасно, как никогда, значит, все в порядке. Что ты делаешь?
– Звоню… Генри, пришлите в офис кого-нибудь с тряпкой и ведром… пролили что-то. Прямо сейчас.
– Почему ты говоришь с этим акцентом?
– Они лучше понимают. Я так говорила, пока не пошла в школу в Европе.
– Извините, что пролил, но нельзя подождать? У нас мало времени.
– Нет, будет пятно. Это не займет и минуты.
– Ты хочешь выйти за этого засранца?
– Он не такой плохой. Может быть очень забавным. И он не делал мне предложения.
– Не делал. Но сделает. И наверняка ты обнаружишь, что все уже как-то согласовано позавчера, выбраны дата, место, муж и судьба. Понимаешь, на сей раз она, по-моему, не шутит.
– О чем ты говоришь? – Тон стал чуть-чуть резким.
– О маме. Раньше она, конечно, не думала всерьез. Скажем, о старине Парро, который неглуп, образован и не лишен чувства. Но он явно не годился. А Студент – по-настоящему сильный кандидат для тебя. Стоит только услышать голос.
– Он не может изменить голос. И я не понимаю разговора о кандидатах.
– Если он мог изменить акцент, то мог бы и умерить свой чертов рык. Во всяком случае. Вся ситуация очень проста, но и необычна. Простое всегда необычно. Сядь и слушай внимательно.
Симон села на огненно-красный стул из слоновой кости или ее заменителя, но с непостижимой и неожиданной быстротой постучалась и вошла пожилая негритянка. Она несла требуемое снаряжение.
– Вот здесь, Бетси.
– Да, мисс Мона.
Ронни яростно закурил. Он стоял у конторки. Поглядел на бумаги, с которыми возилась Симон, когда он вошел в комнату, и увидел, что это счета в конвертах, чековые книжки и несколько чеков, заполненных, но без подписи.
– Ты говорил, что я не помогаю маме, можешь убедиться.
Ронни заметил одну деталь. Он взял чек и счет к нему.
– «Титаник Фудс», – прочел он вслух.
– Это супермаркет.
– Тысяча восемьсот восемьдесят пять долларов девятнадцать центов. Куча продуктов, а вы приехали на той неделе.
– Это с прошлого апреля, – нетерпеливо сказала она.
– Да, верно. Давненько. И… чек ровно на тысячу восемьсот. Мало.
– Мы всегда так округляем.
– Как удобно. А если «Титаник Фудс» приплюсует восемьдесят и сколько там долларов в следующий раз?
– Не приплюсуют, если не хотят потерять маму как клиента.
– Понимаю. Но это… – Он уже и так сказал слишком много. – Ну, не мое дело.