– Где хозяин? – спросила она. – Где, черт побери, все? Не может быть, чтобы они убили и их тоже!
– Вполне возможно, ваша светлость, – сказал Янош. – Может быть, они не хотели иметь свидетелей.
– Тогда ищите, пока не найдете их тела, – приказала она. – Я пойду поднимусь наверх.
В маленькой комнатке она нашла перчатки сестры, и впервые за много лет глаза ее наполнились слезами, она быстро их вытерла и громко выругала себя за слабость. Александра сбежала вниз и крикнула Ладиславу.
– Вы там нашли что-нибудь? Где вы там?
– Здесь, ваша светлость. Я нашел хозяина и его жену, они прячутся в конюшне.
Старик лежал на куче соломы, его жена скорчилась рядом с ним. Оба от страха лишились дара речи, женщина обхватила себя руками, а рот ее кривился в беззвучном плаче. Александра склонилась над ними, солома под стариком вся напиталась кровью. Несчастные с ужасом отшатнулись от нее, при этом женщина попыталась прикрыть своего мужа.
– Не бойтесь, – сказала Александра. – Мы не сделаем вам ничего плохого. Скажите мне, что здесь произошло? – Она обратилась к женщине: – Он ранен. Кто это сделал?
– Пришли какие-то люди, – дрожащим голосом проговорила женщина. – Они напали на меня и избили Рубина. Это все, что я знаю, пани. Мы не делали ничего плохого, пожалейте нас! Умоляю вас, мой муж еще очень слаб, он не может идти…
– Здесь была женщина, – продолжала выпытывать Александра. – Я видела ее карету. Я видела тела слуг. Что с ней случилось?
– Не знаю, пани! – женщина покачала головой, она была в полном отчаянии. – Они завязали мне голову, и я ничего не видела. Я не знаю, что потом произошло. Когда я пришла в себя, они уже уехали, и я увидела, что Рубин висит на дереве… – она зарыдала.
Старик поднял голову и посмотрел на Александру. Глаза его от боли глубоко запали, но в них сверкала ненависть. Она давала ему силы жить после того, как жена сняла его с дерева.
– Они увезли ее, – прошептал он. – Я слышал, как один человек что-то сказал, когда они выходили из дома.
Они сильно избили меня – но я кое-что слышал.
– Что? – спросила Александра. – Вспомни хорошенько. Эта женщина – моя сестра. Ее похитили. Что говорил тот человек? – Она еле сдержалась от того, чтобы не схватить его и не потрясти как следует.
– Он велел им сесть на лошадей. А потом что-то говорил про Варшаву. Это все, что я могу вспомнить.
– Этого достаточно. – Александра поднялась.
– А если они вернутся? – закричала женщина. – Если они узнают, что мы вам обо всем рассказали, что с нами станет?
– Они больше не вернутся, – заверила княжна. – Вам теперь нечего бояться. Мои люди положат твоего мужа в кровать в доме. Янош! Отнеси его в дом и сделай, все, что нужно для него. И возьмите это.
Она открыла кошелек и положила женщине в руку золотых и серебряных монет.
– Когда я найду человека, похитившего мою сестру, – тихо произнесла Александра, – я вспомню и о том, что он сделал с вами.
К ночи они проехали уже порядочное расстояние, переночевали под открытым небом и с рассветом двинулись дальше.
Варшава. Всю дорогу Александра благодарила Господа за то, что он оставил в живых хозяина постоялого двора. Он не повез ее во Львов, а это значит, что он действует по санкции Сейма или кого-нибудь из его членов. Валентину везли в Варшаву в качестве пленницы собственного правительства. Это значит, что имеется шанс обратиться к французским властям прежде, чем они успеют что-нибудь сделать с ней.
Все будет зависеть от последних сообщений из России, очевидно, они не очень радостные, иначе польское правительство никогда бы не дало согласие на похищение. Если Франция терпит поражение, тогда враги ее сестры не обратят внимания на защиту Франции. Одно дело говорить о неприкосновенности тех, кто включен в особый список Тайной полиции, когда она пользуется в стране неограниченной властью и поддерживается могущественным Наполеоном, и совсем другое, если армия уже отступает, и единственное, что о ней известно, – это сообщения о поражении и колоссальных потерях. У подопечной полковника Де Шавеля при таких обстоятельствах остается мало надежды избежать мести своих сограждан.
Во время своего долгого путешествия вся пропылившаяся от бесконечной езды по отвратительной дороге, измученная голодом, жаждой и ночлегами под открытым небом Александра уже знала, как ей действовать. И самое главное – как можно скорее добраться до французских властей, прежде, чем ее схватит Груновский или агенты Сейма.
Восемнадцатое сентября выдался теплым и ясным днем. Император Наполеон и его войска уже пять дней стояли в древней русской столице, и радость от захвата Москвы омрачалась лишь тем, что город оказался совершенно пустым. Ни одного выстрела не было сделано по французам после Бородинской битвы. Русский генерал Кутузов отвел свое сильно поредевшее войско с этого ужасного места, открыв тем самым дорогу на Москву, и Наполеон через неделю вошел в город, где царила мертвая тишина. Вслед за армией тянулись раненые, одних медленно везли на телегах, те, кто мог передвигаться самостоятельно, тащились колоннами.
В одной из первых повозок, везли раненых старших военачальников и штабных офицеров. Де Шавель впервые увидел знаменитые московские золотые купола, когда его подняли на носилках и понесли в наскоро оборудованный госпиталь на окраине города. Французы в качестве главного госпиталя заняли один из прекраснейших каменных дворцов, он был намного удобнее, чем огромные бестолковые деревянные здания более ранней постройки. Полковник лежал почти без движения, пока его несли, вцепившись в деревянные края носилок левой рукой. Ампутированная правая рука страшно болела и ныла, чесались несуществующие пальцы. Вначале боль в окончаниях нерва была нестерпимой, на второй и третий день после сражения он лежал без сознания, теперь же сильно страдал из-за правой руки.
Его друг Макдональд сказал ему, что он стал калекой. Большую часть дороги майор ехал рядом с повозкой, пока они тряслись по дороге в Москву, и пытался объяснить, что у врачей не было другого способа спасти ему жизнь, кроме как отрезать руку. Де Шавель не сразу ответил, не поняв, что произошло. Он был очень слаб от потери крови, при малейшем напряжении терял сознание, грудь пульсировала болью при каждом вздохе, хотя сама рана неплохо заживала и не гноилась. Но его правая рука жила своей дьявольской жизнью, та самая рука, которую, как говорил Макдональд, он видел отрезанной. Полковник не мог. в это поверить, когда чувствовал, что шевелит ею, что все пальцы послушны ему. Лишь только когда он попытался взглянуть на нее, чтобы убедиться в этом, он увидел окровавленную повязку на плече и бесполезный, завязанный узлом рукав рубашки. Он отвернулся и очень отчетливо произнес:
– Будьте вы прокляты, майор, почему вы не дали мне умереть? – И опять потерял сознание.
Спустя некоторое время Де Шавель уже привык к своему положению, знал, что став калекой, может покончить с карьерой, и приговорил себя к штатской жизни, если вообще выживет после всего этого. И все же в своем отчаянии он нашел в себе волю к жизни, к тому, чтобы победить боль и начать борьбу, пока не стало слишком поздно. Он жил ради этого, глотал жидкий суп, хотя его организм отказывался принимать пищу, выносил адские боли при перевязках и не поддавался искушению заснуть и не проснуться. Он отказывался умирать, и в то время, как другие офицеры, находящиеся вместе с ним в повозке, сдавались, и их тела вытаскивали и хоронили у дороги, Де Шавель держался, несмотря ни на что. Из тридцати офицеров, ехавших в его повозке после Бородино, осталось лишь восемь, которых и разместили в опустевшем русском дворце.
Еды было мало, и русские отравили большинство источников воды, не осталось ни запасов продовольствия, ни фуража. Толпы солдат бродили по брошенному городу, напиваясь, хватая меха, золото и драгоценности. Казалось, ценные вещи и вино были специально оставлены в городе, чтобы окончательно подорвать дисциплину в армии. Последствия были настолько серьезными, что император издал приказ, запрещающий мародерство и приговаривающий к расстрелу всех, замеченных в грабежах. Однако было бесполезно заставлять солдат вернуть награбленное, и они запихивали свою добычу в вещмешки, выбрасывая оттуда боеприпасы и обмундирование, чтобы поместить женские шелковые платья и соболиные шубы.
Парадный зал дворца превратили в палату для старших офицеров, и все четыре дня туда привозили и увозили людей по мере того, как поступали новые раненые и умирали люди. В дороге из Бородино погибла примерно половина раненых. Врачи делали невозможное в самых невыносимых условиях, тот врач, что оперировал Де Шавеля, сам свалился с дизентерией и теперь тоже лежал в одной из палат. Труднее всего было добыть питьевой воды. Люди умирали сотнями, отравившись водой из рек и колодцев, потери в кавалерии были чудовищными. Из полумиллиона человек, перешедших три месяца назад Неман, остались лишь сто тысяч, и вопреки всеобщим надеждам русские не делали ни малейших попыток вступить в мирные переговоры.
Де Шавель почти ничего не знал о происходившем вокруг, он был слишком слаб, чтобы думать о чем-либо, кроме того, что случалось в госпитале, а это было достаточно печально. После сражения его навестил Ней, оказав большую честь, однако Де Шавель был без сознания и не узнал его. Макдональд проводил с ним столько времени, сколько мог, и шпынял санитаров, чтобы они как следует ухаживали за ним, и в этом проявились черты, унаследованные от упрямых шотландских предков. Мюрат прислал ему бутылку прекрасного бургундского вина, но раненый был слишком слаб, чтобы выпить ее, а потом ее украл кто-то из санитаров, однако сам маршал не появлялся, он терпеть не мог страдания и госпитали. Сам император справлялся о его состоянии, но тут же забыл о том, что ему сказали. Потери были слишком большие, под Бородино он потерял сорок генералов, причем многие составляли опору армии.
Для раненых не хватало кроватей. Де Шавель лежал на своих носилках на полу, и ему приходилось даже лучше, чем тем, кто лежал лишь на тонком одеяле, постеленном на деревянный пол. На примитивной кухне, устроенной в зале, примыкающем к парадному, готовилась еда. Были установлены печи, в которых горел огонь, на растопку рубили драгоценную мебель, и позолоченные стены покрылись копотью. Система канализации в этом роскошном дворце была очень примитивной и никак не справлялась с нуждами ста пятидесяти человек и еще трехсот лежачих больных. Главный военный врач, опасаясь вспышки тифа и дизентерии, велел построить отхожие места. Но ему было сказано, что у армии есть более достойное занятие, чем рыть выгребные ямы из-за того, что ему не нравится плохой запах.
Около полковника медленно умирал молоденький лейтенант-гренадер, у него были повреждены внутренние органы, когда он попал под копыта русской конницы. Поскольку внешне не было ничего, что хирурги могли бы зашить или отрезать, то они и не знали, что конкретно у него повреждено, и его положили на повозку с ранеными. Многих умирающих пришлось оставить на месте сражения.
Около шести часов вечера врачи заканчивали дневной осмотр, оставалось лишь сделать несколько перевязок. Запас постельного белья, обнаруженный в доме, был воспринят как дар Божий для перевязки раненых. Де Шавель закрыл глаза и постарался не думать о боли, когда начали перевязку; он напряг мускулы и стал думать о постороннем, насколько это вообще было возможно, пока длилась мучительная процедура. Силы покинули его, кругом слышались крики и стоны, и когда он открыл глаза, то увидел, как из комнаты выносят трех умерших. Юноша рядом с ним стал кашлять, изо рта его потекла струйка крови, он громко стонал. Де Шавель попытался приподняться и позвал на помощь.
– Санитар! Санитар! Скорее сюда! – Голос его дрожал и был еле слышен, но никто не отозвался. Он откинулся назад и впервые по его осунувшемуся лицу потекли слезы, вызванные бессилием и жалостью к этому мальчику, страдающему от предсмертного кровотечения, он также злился на то, что ничем не мог помочь ему из-за своей слабости. Он опять позвал на помощь, на этот раз его услышали, подбежал измученный санитар.
Де Шавель потерял сознание, а когда пришел в себя, то огромная комната была погружена в полумрак, горели лишь несколько свечей в том конце зала, где сидели дежурные врачи. Он уже забыл, что произошло несколько часов назад, сознание еще не полностью вернулось к нему, болела отрезанная рука. Он с усилием повернулся налево, чтобы взглянуть на юношу, с которым ехал от самого Бородино. Но там никого не было. Лишь солдат устало вытирал грязной тряпкой следы смерти.
Полковник закрыл глаза и незаметно уснул, во сне он кричал, но никто его не слышал, и он проснулся опять лишь глубокой ночью. В комнате было светло, как днем, слышался какой-то треск, прерываемый время от времени глухим грохотом. В высоких окнах виднелся яркий желтый свет. Слышались голоса, раненые пытались приподняться, врачи и санитары сгрудились у окон.
– Что? Что происходит? – спрашивал шепотом Де Шавель. Наконец кто-то из проходивших мимо остановился и ответил:
– Город горит! Это не утренняя заря, месье. Это горит Москва!
Несколько русских патриотов по приказу коменданта города Растопчина остались в Москве и подожгли заранее намеченные объекты в разных концах города. За считанные минуты пожар охватил деревянные дома, а сильнейший ветер разносил искры от крыши к крыше.
Из-за нехватки воды было невозможно погасить пожар, и огонь охватывал все новые и новые кварталы. Французские патрули хватали и расстреливали поджигателей, однако были бессильны прекратить этот ад. Те звуки, что слышал Де Шавель, были спешными попытками взорвать дома, находящиеся в непосредственной близости от пожара, чтобы создать какое-то свободное пространство, которое не мог бы перескочить огонь. Однако сильный ветер переносил искры и огненные вихри от дома к дому, и новые пожары вспыхивали в том месте, где они касались крыш. Через двадцать четыре часа поступил приказ эвакуировать госпиталь.
Самому императору пришлось покинуть Кремль, армия, пытающаяся найти спасение и возможность перегруппироваться, была вынуждена оставить горящий город и расположиться лагерем в его окрестностях, в то время как их единственная надежда на зимнее убежище сгорела за пять дней и ночей. Французский посланник генерал Ларистон отправился в Санкт-Петербург, чтобы попытаться склонить царя Александра к переговорам, поскольку бывший посол Франции Куланкор отказался взять на себя эту миссию. Он знал из собственного опыта, что это безнадежное дело. Царь не осмелился бы подписать с Францией договор о мире, даже если бы и захотел, – его бы убили придворные.
Последние надежды на мир, которые теплились у Наполеона, были развеяны, когда русский генерал Кутузов неожиданно налетел на полки Мюрата во Внукове и крепко их потрепал. Был отдан приказ покинуть дымящиеся руины Москвы и двинуться по направлению к Смоленску, где предполагалось разместить армию на зиму. Никто из окружения императора не осмеливался говорить об этом маневре как об отступлении, хотя все прекрасно знали, что это есть не что иное, как бегство. Его бессильный гнев выразился в том, что он приказал Мортьеру при отступлении взорвать исторические здания Кремля.
Медленное движение назад началось девятнадцатого октября, позади войск и артиллерии тряслись в своих повозках раненые. Де Шавель настоял на том, чтобы его посадили, его первые попытки встать окончились довольно плачевно – он беспомощно рухнул на пол и долго не мог подняться, от этого открылась рана на груди. Теперь же он сидел, прислонясь спиной к борту повозки и придерживаясь рукой за борт. Справа и слева от него были раненые, те, кто не мог сидеть, лежали на полу у них в ногах.
Один из раненых – майор Бюфо, сражавшийся в Бородинской битве под командованием Нея и потерявший глаз от страшной сабельной раны на голове, повернулся к однорукому полковнику, сидевшему рядом с ним, и произнес:
– Отправились назад? Да, это первое отступление за двадцать лет, что я служил у императора. А вы не знаете, куда мы направляемся, полковник?
– Только слухи и ничего конкретного, – сказал Де Шавель. – Возможно, в планы императора входит где-то перезимовать, а затем весной начать новое наступление.
– Чем? – спросил майор. – Мертвецами? Поверьте мне, полковник, никто из нас эту зиму не переживет. Я на днях разговаривал с одним прусским лейтенантом – это было еще до того, как мы начали путь, – так он сказал, что здесь самые страшные в мире зимы. Поэтому они и сожгли Москву – чтобы заставить нас повернуть назад. У меня в Нанси остались жена и дети, но я не думаю, что мне доведется их опять увидеть. Может быть, это и к лучшему, моей жене не понравилось бы мое лицо теперь. А вы женаты, полковник?
– Нет, – ответил Де Шавель. – Моя жена умерла. А детей у меня нет.
– Так лучше, – сказал майор. – Тогда можно сражаться и ни о чем не думать.
В бреду и беспамятстве Де Шавель не думал ни об одной женщине, ни одно лицо не вспоминалось ему, но сейчас он отчетливо видел перед собой Валентину такой, какой она была в тот последний вечер в Чартаце, когда сказала, что любит его. У него не было ни жены, ни сыновей, ни дочерей, никого, кроме друзей, таких же солдат, как и он сам, и все они были, возможно, обречены, как только что сказал майор. Он не вспоминал об этой девушке и не мог понять, почему вдруг ее образ тронул его. Он вспомнил слова ее сестры, произнесенные ею перед его отъездом: «Для некоторых женщин существует один-единственный мужчина. Если к ним относится и Валентина, то она никогда больше не будет счастлива». Нет, конечно же, это не так. Де Шавель счел такую мысль совершенно нелепой и тут же забыл о ней. Графиня уже наверняка забыла о нем – три с половиной месяца для женщины это целая жизнь, если она не видит мужчину. Лилиан начала изменять ему через две недели после его отъезда в Египет. Странно, что теперь он мог совершенно спокойно думать об этом, память о жене стиралась в его душе, он даже с трудом мог вспомнить ее лицо. Вместо этого перед его глазами вставало другое, невыразимо прекрасное, с глазами, светящимися любовью, которую он отринул, как романтические бредни. Неожиданно его разозлила мысль, что он совершенно один в этом мире и некому будет оплакивать его, если он умрет.
– У меня есть любовница, – продолжал майор. – Славная девочка, она была в Данциге, когда мы там стояли. Ей тоже не понравится мое лицо. Вам нужна женщина, полковник, иногда любовница гораздо преданнее жены. – Майор коснулся повязки, закрывающей его голову и часть лица. Когда раны заживут и кожа стянется; он станет уродом.
– У меня есть кое-кто, – сказал Де Шавель. – В Польше. Но кому нужен однорукий калека? Самое лучшее, что мы можем сделать, друг мой, это перестать себя жалеть и думать о том, как бы снова вернуться в строй. У меня есть два глаза, а у вас – правая рука. Вместе мы можем считаться одним целым человеком! – Он горько засмеялся, но тут же замолк, поскольку еще сильно болела грудь. Майор ничего не сказал, он лишь дотронулся до своей повязки и медленно опустил голову на грудь. Де Шавель так и не понял, был это жест отчаяния или же майор просто заснул.
Глава 6
– Вполне возможно, ваша светлость, – сказал Янош. – Может быть, они не хотели иметь свидетелей.
– Тогда ищите, пока не найдете их тела, – приказала она. – Я пойду поднимусь наверх.
В маленькой комнатке она нашла перчатки сестры, и впервые за много лет глаза ее наполнились слезами, она быстро их вытерла и громко выругала себя за слабость. Александра сбежала вниз и крикнула Ладиславу.
– Вы там нашли что-нибудь? Где вы там?
– Здесь, ваша светлость. Я нашел хозяина и его жену, они прячутся в конюшне.
Старик лежал на куче соломы, его жена скорчилась рядом с ним. Оба от страха лишились дара речи, женщина обхватила себя руками, а рот ее кривился в беззвучном плаче. Александра склонилась над ними, солома под стариком вся напиталась кровью. Несчастные с ужасом отшатнулись от нее, при этом женщина попыталась прикрыть своего мужа.
– Не бойтесь, – сказала Александра. – Мы не сделаем вам ничего плохого. Скажите мне, что здесь произошло? – Она обратилась к женщине: – Он ранен. Кто это сделал?
– Пришли какие-то люди, – дрожащим голосом проговорила женщина. – Они напали на меня и избили Рубина. Это все, что я знаю, пани. Мы не делали ничего плохого, пожалейте нас! Умоляю вас, мой муж еще очень слаб, он не может идти…
– Здесь была женщина, – продолжала выпытывать Александра. – Я видела ее карету. Я видела тела слуг. Что с ней случилось?
– Не знаю, пани! – женщина покачала головой, она была в полном отчаянии. – Они завязали мне голову, и я ничего не видела. Я не знаю, что потом произошло. Когда я пришла в себя, они уже уехали, и я увидела, что Рубин висит на дереве… – она зарыдала.
Старик поднял голову и посмотрел на Александру. Глаза его от боли глубоко запали, но в них сверкала ненависть. Она давала ему силы жить после того, как жена сняла его с дерева.
– Они увезли ее, – прошептал он. – Я слышал, как один человек что-то сказал, когда они выходили из дома.
Они сильно избили меня – но я кое-что слышал.
– Что? – спросила Александра. – Вспомни хорошенько. Эта женщина – моя сестра. Ее похитили. Что говорил тот человек? – Она еле сдержалась от того, чтобы не схватить его и не потрясти как следует.
– Он велел им сесть на лошадей. А потом что-то говорил про Варшаву. Это все, что я могу вспомнить.
– Этого достаточно. – Александра поднялась.
– А если они вернутся? – закричала женщина. – Если они узнают, что мы вам обо всем рассказали, что с нами станет?
– Они больше не вернутся, – заверила княжна. – Вам теперь нечего бояться. Мои люди положат твоего мужа в кровать в доме. Янош! Отнеси его в дом и сделай, все, что нужно для него. И возьмите это.
Она открыла кошелек и положила женщине в руку золотых и серебряных монет.
– Когда я найду человека, похитившего мою сестру, – тихо произнесла Александра, – я вспомню и о том, что он сделал с вами.
К ночи они проехали уже порядочное расстояние, переночевали под открытым небом и с рассветом двинулись дальше.
Варшава. Всю дорогу Александра благодарила Господа за то, что он оставил в живых хозяина постоялого двора. Он не повез ее во Львов, а это значит, что он действует по санкции Сейма или кого-нибудь из его членов. Валентину везли в Варшаву в качестве пленницы собственного правительства. Это значит, что имеется шанс обратиться к французским властям прежде, чем они успеют что-нибудь сделать с ней.
Все будет зависеть от последних сообщений из России, очевидно, они не очень радостные, иначе польское правительство никогда бы не дало согласие на похищение. Если Франция терпит поражение, тогда враги ее сестры не обратят внимания на защиту Франции. Одно дело говорить о неприкосновенности тех, кто включен в особый список Тайной полиции, когда она пользуется в стране неограниченной властью и поддерживается могущественным Наполеоном, и совсем другое, если армия уже отступает, и единственное, что о ней известно, – это сообщения о поражении и колоссальных потерях. У подопечной полковника Де Шавеля при таких обстоятельствах остается мало надежды избежать мести своих сограждан.
Во время своего долгого путешествия вся пропылившаяся от бесконечной езды по отвратительной дороге, измученная голодом, жаждой и ночлегами под открытым небом Александра уже знала, как ей действовать. И самое главное – как можно скорее добраться до французских властей, прежде, чем ее схватит Груновский или агенты Сейма.
Восемнадцатое сентября выдался теплым и ясным днем. Император Наполеон и его войска уже пять дней стояли в древней русской столице, и радость от захвата Москвы омрачалась лишь тем, что город оказался совершенно пустым. Ни одного выстрела не было сделано по французам после Бородинской битвы. Русский генерал Кутузов отвел свое сильно поредевшее войско с этого ужасного места, открыв тем самым дорогу на Москву, и Наполеон через неделю вошел в город, где царила мертвая тишина. Вслед за армией тянулись раненые, одних медленно везли на телегах, те, кто мог передвигаться самостоятельно, тащились колоннами.
В одной из первых повозок, везли раненых старших военачальников и штабных офицеров. Де Шавель впервые увидел знаменитые московские золотые купола, когда его подняли на носилках и понесли в наскоро оборудованный госпиталь на окраине города. Французы в качестве главного госпиталя заняли один из прекраснейших каменных дворцов, он был намного удобнее, чем огромные бестолковые деревянные здания более ранней постройки. Полковник лежал почти без движения, пока его несли, вцепившись в деревянные края носилок левой рукой. Ампутированная правая рука страшно болела и ныла, чесались несуществующие пальцы. Вначале боль в окончаниях нерва была нестерпимой, на второй и третий день после сражения он лежал без сознания, теперь же сильно страдал из-за правой руки.
Его друг Макдональд сказал ему, что он стал калекой. Большую часть дороги майор ехал рядом с повозкой, пока они тряслись по дороге в Москву, и пытался объяснить, что у врачей не было другого способа спасти ему жизнь, кроме как отрезать руку. Де Шавель не сразу ответил, не поняв, что произошло. Он был очень слаб от потери крови, при малейшем напряжении терял сознание, грудь пульсировала болью при каждом вздохе, хотя сама рана неплохо заживала и не гноилась. Но его правая рука жила своей дьявольской жизнью, та самая рука, которую, как говорил Макдональд, он видел отрезанной. Полковник не мог. в это поверить, когда чувствовал, что шевелит ею, что все пальцы послушны ему. Лишь только когда он попытался взглянуть на нее, чтобы убедиться в этом, он увидел окровавленную повязку на плече и бесполезный, завязанный узлом рукав рубашки. Он отвернулся и очень отчетливо произнес:
– Будьте вы прокляты, майор, почему вы не дали мне умереть? – И опять потерял сознание.
Спустя некоторое время Де Шавель уже привык к своему положению, знал, что став калекой, может покончить с карьерой, и приговорил себя к штатской жизни, если вообще выживет после всего этого. И все же в своем отчаянии он нашел в себе волю к жизни, к тому, чтобы победить боль и начать борьбу, пока не стало слишком поздно. Он жил ради этого, глотал жидкий суп, хотя его организм отказывался принимать пищу, выносил адские боли при перевязках и не поддавался искушению заснуть и не проснуться. Он отказывался умирать, и в то время, как другие офицеры, находящиеся вместе с ним в повозке, сдавались, и их тела вытаскивали и хоронили у дороги, Де Шавель держался, несмотря ни на что. Из тридцати офицеров, ехавших в его повозке после Бородино, осталось лишь восемь, которых и разместили в опустевшем русском дворце.
Еды было мало, и русские отравили большинство источников воды, не осталось ни запасов продовольствия, ни фуража. Толпы солдат бродили по брошенному городу, напиваясь, хватая меха, золото и драгоценности. Казалось, ценные вещи и вино были специально оставлены в городе, чтобы окончательно подорвать дисциплину в армии. Последствия были настолько серьезными, что император издал приказ, запрещающий мародерство и приговаривающий к расстрелу всех, замеченных в грабежах. Однако было бесполезно заставлять солдат вернуть награбленное, и они запихивали свою добычу в вещмешки, выбрасывая оттуда боеприпасы и обмундирование, чтобы поместить женские шелковые платья и соболиные шубы.
Парадный зал дворца превратили в палату для старших офицеров, и все четыре дня туда привозили и увозили людей по мере того, как поступали новые раненые и умирали люди. В дороге из Бородино погибла примерно половина раненых. Врачи делали невозможное в самых невыносимых условиях, тот врач, что оперировал Де Шавеля, сам свалился с дизентерией и теперь тоже лежал в одной из палат. Труднее всего было добыть питьевой воды. Люди умирали сотнями, отравившись водой из рек и колодцев, потери в кавалерии были чудовищными. Из полумиллиона человек, перешедших три месяца назад Неман, остались лишь сто тысяч, и вопреки всеобщим надеждам русские не делали ни малейших попыток вступить в мирные переговоры.
Де Шавель почти ничего не знал о происходившем вокруг, он был слишком слаб, чтобы думать о чем-либо, кроме того, что случалось в госпитале, а это было достаточно печально. После сражения его навестил Ней, оказав большую честь, однако Де Шавель был без сознания и не узнал его. Макдональд проводил с ним столько времени, сколько мог, и шпынял санитаров, чтобы они как следует ухаживали за ним, и в этом проявились черты, унаследованные от упрямых шотландских предков. Мюрат прислал ему бутылку прекрасного бургундского вина, но раненый был слишком слаб, чтобы выпить ее, а потом ее украл кто-то из санитаров, однако сам маршал не появлялся, он терпеть не мог страдания и госпитали. Сам император справлялся о его состоянии, но тут же забыл о том, что ему сказали. Потери были слишком большие, под Бородино он потерял сорок генералов, причем многие составляли опору армии.
Для раненых не хватало кроватей. Де Шавель лежал на своих носилках на полу, и ему приходилось даже лучше, чем тем, кто лежал лишь на тонком одеяле, постеленном на деревянный пол. На примитивной кухне, устроенной в зале, примыкающем к парадному, готовилась еда. Были установлены печи, в которых горел огонь, на растопку рубили драгоценную мебель, и позолоченные стены покрылись копотью. Система канализации в этом роскошном дворце была очень примитивной и никак не справлялась с нуждами ста пятидесяти человек и еще трехсот лежачих больных. Главный военный врач, опасаясь вспышки тифа и дизентерии, велел построить отхожие места. Но ему было сказано, что у армии есть более достойное занятие, чем рыть выгребные ямы из-за того, что ему не нравится плохой запах.
Около полковника медленно умирал молоденький лейтенант-гренадер, у него были повреждены внутренние органы, когда он попал под копыта русской конницы. Поскольку внешне не было ничего, что хирурги могли бы зашить или отрезать, то они и не знали, что конкретно у него повреждено, и его положили на повозку с ранеными. Многих умирающих пришлось оставить на месте сражения.
Около шести часов вечера врачи заканчивали дневной осмотр, оставалось лишь сделать несколько перевязок. Запас постельного белья, обнаруженный в доме, был воспринят как дар Божий для перевязки раненых. Де Шавель закрыл глаза и постарался не думать о боли, когда начали перевязку; он напряг мускулы и стал думать о постороннем, насколько это вообще было возможно, пока длилась мучительная процедура. Силы покинули его, кругом слышались крики и стоны, и когда он открыл глаза, то увидел, как из комнаты выносят трех умерших. Юноша рядом с ним стал кашлять, изо рта его потекла струйка крови, он громко стонал. Де Шавель попытался приподняться и позвал на помощь.
– Санитар! Санитар! Скорее сюда! – Голос его дрожал и был еле слышен, но никто не отозвался. Он откинулся назад и впервые по его осунувшемуся лицу потекли слезы, вызванные бессилием и жалостью к этому мальчику, страдающему от предсмертного кровотечения, он также злился на то, что ничем не мог помочь ему из-за своей слабости. Он опять позвал на помощь, на этот раз его услышали, подбежал измученный санитар.
Де Шавель потерял сознание, а когда пришел в себя, то огромная комната была погружена в полумрак, горели лишь несколько свечей в том конце зала, где сидели дежурные врачи. Он уже забыл, что произошло несколько часов назад, сознание еще не полностью вернулось к нему, болела отрезанная рука. Он с усилием повернулся налево, чтобы взглянуть на юношу, с которым ехал от самого Бородино. Но там никого не было. Лишь солдат устало вытирал грязной тряпкой следы смерти.
Полковник закрыл глаза и незаметно уснул, во сне он кричал, но никто его не слышал, и он проснулся опять лишь глубокой ночью. В комнате было светло, как днем, слышался какой-то треск, прерываемый время от времени глухим грохотом. В высоких окнах виднелся яркий желтый свет. Слышались голоса, раненые пытались приподняться, врачи и санитары сгрудились у окон.
– Что? Что происходит? – спрашивал шепотом Де Шавель. Наконец кто-то из проходивших мимо остановился и ответил:
– Город горит! Это не утренняя заря, месье. Это горит Москва!
Несколько русских патриотов по приказу коменданта города Растопчина остались в Москве и подожгли заранее намеченные объекты в разных концах города. За считанные минуты пожар охватил деревянные дома, а сильнейший ветер разносил искры от крыши к крыше.
Из-за нехватки воды было невозможно погасить пожар, и огонь охватывал все новые и новые кварталы. Французские патрули хватали и расстреливали поджигателей, однако были бессильны прекратить этот ад. Те звуки, что слышал Де Шавель, были спешными попытками взорвать дома, находящиеся в непосредственной близости от пожара, чтобы создать какое-то свободное пространство, которое не мог бы перескочить огонь. Однако сильный ветер переносил искры и огненные вихри от дома к дому, и новые пожары вспыхивали в том месте, где они касались крыш. Через двадцать четыре часа поступил приказ эвакуировать госпиталь.
Самому императору пришлось покинуть Кремль, армия, пытающаяся найти спасение и возможность перегруппироваться, была вынуждена оставить горящий город и расположиться лагерем в его окрестностях, в то время как их единственная надежда на зимнее убежище сгорела за пять дней и ночей. Французский посланник генерал Ларистон отправился в Санкт-Петербург, чтобы попытаться склонить царя Александра к переговорам, поскольку бывший посол Франции Куланкор отказался взять на себя эту миссию. Он знал из собственного опыта, что это безнадежное дело. Царь не осмелился бы подписать с Францией договор о мире, даже если бы и захотел, – его бы убили придворные.
Последние надежды на мир, которые теплились у Наполеона, были развеяны, когда русский генерал Кутузов неожиданно налетел на полки Мюрата во Внукове и крепко их потрепал. Был отдан приказ покинуть дымящиеся руины Москвы и двинуться по направлению к Смоленску, где предполагалось разместить армию на зиму. Никто из окружения императора не осмеливался говорить об этом маневре как об отступлении, хотя все прекрасно знали, что это есть не что иное, как бегство. Его бессильный гнев выразился в том, что он приказал Мортьеру при отступлении взорвать исторические здания Кремля.
Медленное движение назад началось девятнадцатого октября, позади войск и артиллерии тряслись в своих повозках раненые. Де Шавель настоял на том, чтобы его посадили, его первые попытки встать окончились довольно плачевно – он беспомощно рухнул на пол и долго не мог подняться, от этого открылась рана на груди. Теперь же он сидел, прислонясь спиной к борту повозки и придерживаясь рукой за борт. Справа и слева от него были раненые, те, кто не мог сидеть, лежали на полу у них в ногах.
Один из раненых – майор Бюфо, сражавшийся в Бородинской битве под командованием Нея и потерявший глаз от страшной сабельной раны на голове, повернулся к однорукому полковнику, сидевшему рядом с ним, и произнес:
– Отправились назад? Да, это первое отступление за двадцать лет, что я служил у императора. А вы не знаете, куда мы направляемся, полковник?
– Только слухи и ничего конкретного, – сказал Де Шавель. – Возможно, в планы императора входит где-то перезимовать, а затем весной начать новое наступление.
– Чем? – спросил майор. – Мертвецами? Поверьте мне, полковник, никто из нас эту зиму не переживет. Я на днях разговаривал с одним прусским лейтенантом – это было еще до того, как мы начали путь, – так он сказал, что здесь самые страшные в мире зимы. Поэтому они и сожгли Москву – чтобы заставить нас повернуть назад. У меня в Нанси остались жена и дети, но я не думаю, что мне доведется их опять увидеть. Может быть, это и к лучшему, моей жене не понравилось бы мое лицо теперь. А вы женаты, полковник?
– Нет, – ответил Де Шавель. – Моя жена умерла. А детей у меня нет.
– Так лучше, – сказал майор. – Тогда можно сражаться и ни о чем не думать.
В бреду и беспамятстве Де Шавель не думал ни об одной женщине, ни одно лицо не вспоминалось ему, но сейчас он отчетливо видел перед собой Валентину такой, какой она была в тот последний вечер в Чартаце, когда сказала, что любит его. У него не было ни жены, ни сыновей, ни дочерей, никого, кроме друзей, таких же солдат, как и он сам, и все они были, возможно, обречены, как только что сказал майор. Он не вспоминал об этой девушке и не мог понять, почему вдруг ее образ тронул его. Он вспомнил слова ее сестры, произнесенные ею перед его отъездом: «Для некоторых женщин существует один-единственный мужчина. Если к ним относится и Валентина, то она никогда больше не будет счастлива». Нет, конечно же, это не так. Де Шавель счел такую мысль совершенно нелепой и тут же забыл о ней. Графиня уже наверняка забыла о нем – три с половиной месяца для женщины это целая жизнь, если она не видит мужчину. Лилиан начала изменять ему через две недели после его отъезда в Египет. Странно, что теперь он мог совершенно спокойно думать об этом, память о жене стиралась в его душе, он даже с трудом мог вспомнить ее лицо. Вместо этого перед его глазами вставало другое, невыразимо прекрасное, с глазами, светящимися любовью, которую он отринул, как романтические бредни. Неожиданно его разозлила мысль, что он совершенно один в этом мире и некому будет оплакивать его, если он умрет.
– У меня есть любовница, – продолжал майор. – Славная девочка, она была в Данциге, когда мы там стояли. Ей тоже не понравится мое лицо. Вам нужна женщина, полковник, иногда любовница гораздо преданнее жены. – Майор коснулся повязки, закрывающей его голову и часть лица. Когда раны заживут и кожа стянется; он станет уродом.
– У меня есть кое-кто, – сказал Де Шавель. – В Польше. Но кому нужен однорукий калека? Самое лучшее, что мы можем сделать, друг мой, это перестать себя жалеть и думать о том, как бы снова вернуться в строй. У меня есть два глаза, а у вас – правая рука. Вместе мы можем считаться одним целым человеком! – Он горько засмеялся, но тут же замолк, поскольку еще сильно болела грудь. Майор ничего не сказал, он лишь дотронулся до своей повязки и медленно опустил голову на грудь. Де Шавель так и не понял, был это жест отчаяния или же майор просто заснул.
Глава 6
– Вас хочет видеть мадам, майор.
Поль Антуан Де Ламбаль поднял голову от бумаг, которые изучал, и нахмурился оттого, что младший офицер оторвал его от дел. Он был оставлен за старшего Французской Разведки в Варшаве, официально занимая пост военного советника при парламенте Великого Герцогства, и каждое донесение, которое он получал от своих агентов, было хуже предыдущего.
Боевой дух в Великом Герцогстве быстро падал, потому что газеты печатали новости о поражениях французов и о сожжении Москвы. Целью работы разведки и французских дипломатов было сохранение польской поддержки в тылу Императорской Армии и обеспечение сохранности путей снабжения провиантом. Он начинал думать, что это – невыполнимое задание.
– Кто она? И чего хочет?
– Она не говорит, майор. Она лишь сказала, что это очень срочно.
– Ба, – заметил Де Ламбаль, – всегда все очень срочно. Узнайте ее имя и скажите ей, что я ее не приму, если она не сообщит его.
Он был интересным мужчиной; его волосы за пятнадцать лет службы почти совсем поседели, у него были пронзительные темные глаза, и он носил одну из самых старых и знатных фамилий Франции. Он был кузеном княгини Де Ламбаль, красивой подруги Марии Антуанетты, которую парижская толпа растерзала на куски во время Революции. Его родители бежали вместе с ним в Англию, где он и воспитывался в сравнительной бедности. Он ненавидел свое изгнание и презирал своего аристократического отца за это бегство; но больше всего он ненавидел Англию и невыносимое высокомерие английской аристократии, которая выказывала презрение и недоверие к французским emigres, поскольку волнения Террора были забыты.
В девятнадцать он сделал свой выбор. Его родители и друзья могут оставаться в изгнании вместе с Бурбоном и своими старыми предрассудками; он не симпатизировал роялистам, ничего не значащим титулам и бессмысленным правилам этикета, окружающим преемника убитого Людовика XVI. Новая восхитительная эпоха начиналась во Франции под эгидой самого выдающегося молодого солдата в Европе. Францией уже не правили якобинцы, требующие голубой крови. Революция закончилась, и национальный дух требовал завоеваний, что привлекало Поля Де Ламбаля. Он вернулся, поступил на военную службу и уже через два года проявил себя и получил офицерское звание. Борьба была его жизнью. За выдающуюся храбрость во время испанской кампании молодой офицер и был награжден орденом Почетного легиона; но когда должна была начаться война с Россией, его сразила жестокая лихорадка. В результате он оказался в Варшаве, но это положение считал самым скучным и неблагодарным в Императорской Армии.
Младший офицер вошел в кабинет через несколько минут, в течение которых майор успел забыть о нем.
– Мадам зовут княжна Суворова. Она за дверью, месье, она отказалась ждать внизу.
– Суворова? Мне знакомо это имя.
– Вам оно должно быть знакомо, – отрывисто произнес женский голос. – Оно принадлежало одному из самых выдающихся генералов в мире.
Дама вошла в комнату и отбросила вуаль, которая закрывала ее лицо. Де Ламбаль приподнял брови и внимательно посмотрел на нее без тени удивления.
– Русский генерал. Кто вы, мадам, – эмиссар мира от царя?
– Нет, – резко ответила Александра; она с трудом сдерживалась. Ее нервы были на пределе от волнения и бессонницы; по приезде в Варшаву она скрывалась в гостинице в торговом квартале города, а выезжала лишь в наемном экипаже под густой вуалью, как будто была вдовой.
– Прошу прощения за вторжение, майор, но у меня к вам чрезвычайно срочное дело. Я должна поговорить с вами наедине.
Он встал и поклонился ей; она коротко кивнула с выражением нетерпения, которое не могла скрыть.
– Я не хочу садиться, спасибо, предпочитаю стоять.
Молодой офицер вышел, тихо прикрыв за собой дверь; Де Ламбаль был очень чувствителен к малейшему шуму; однажды он швырнул чернильницей в лейтенанта, который случайно хлопнул дверью.
– Чем могу быть вам полезен? – спросил он. Майор заметил, что дама еле сдерживает себя; у него самого был горячий импульсивный нрав, и он заметил те же признаки характера у гостьи. Она была красива, с необычными глазами.
– Моя сестра похищена, – сказала Александра.
– Вы обратились не туда, куда следует, мадам. Вам нужно поехать в полицию.
– Это политическое похищение, – возразила она. – Вы французский офицер, не так ли? Это ваше дело, майор; вы единственный человек, который может мне помочь.
Де Ламбаль взял листок бумаги и выбрал перо.
– Как имя вашей сестры, кто похитил ее и почему это имеет отношение ко мне? Меня всегда интересовали похищения прекрасных дам, частным образом, конечно. Поскольку она ваша сестра, то она, полагаю, красива? – Он лениво улыбнулся ей, поглаживая щеку кончиком пера. Очень красива и полна огня. И высокомерна, как дьявол, врывается к нему и требует его помощи;
– Имя моей сестры Груновская, графиня Груновская. Она была похищена графом Теодором Груновским…
– Родственник? – спросил Де Ламбаль.
– Ее муж! – резко ответила Александра.
Он бросил перо и на этот раз посмотрел на нее без улыбки.
– В самом деле, мадам, – сказал он. – Я думаю, что выслушал достаточно. Сначала вы приходите и говорите, что это политическое похищение, а потом заявляете, что ваша сестра была похищена ее собственным мужем! Я очень занят; прошу извинить меня.
– Может быть, вы выслушаете меня, ради Бога? – взмолилась Александра; она обошла письменный стол, преграждая ему дорогу. – Груновская – это имя ни о чем не говорит вам? Моя сестра была послана шпионить за вашими офицерами, обольстить Мюрата и доложить обо всем парламенту. Ей угрожали, и поэтому она согласилась. Полковник Де Шавель спас ее и привез ко мне, чтобы укрыть. Теперь она опять во власти мужа, и один Бог знает, чем ей это грозит. Она попала в списки Французской Разведки, которая должна защитить ее. Если вы мне не верите, просмотрите их. У вас должны быть какие-либо официальные документы!
– Мне не нужны документы, – сказал он. – Я слышал об этом деле. А откуда вы знаете, что она в Варшаве?
Поль Антуан Де Ламбаль поднял голову от бумаг, которые изучал, и нахмурился оттого, что младший офицер оторвал его от дел. Он был оставлен за старшего Французской Разведки в Варшаве, официально занимая пост военного советника при парламенте Великого Герцогства, и каждое донесение, которое он получал от своих агентов, было хуже предыдущего.
Боевой дух в Великом Герцогстве быстро падал, потому что газеты печатали новости о поражениях французов и о сожжении Москвы. Целью работы разведки и французских дипломатов было сохранение польской поддержки в тылу Императорской Армии и обеспечение сохранности путей снабжения провиантом. Он начинал думать, что это – невыполнимое задание.
– Кто она? И чего хочет?
– Она не говорит, майор. Она лишь сказала, что это очень срочно.
– Ба, – заметил Де Ламбаль, – всегда все очень срочно. Узнайте ее имя и скажите ей, что я ее не приму, если она не сообщит его.
Он был интересным мужчиной; его волосы за пятнадцать лет службы почти совсем поседели, у него были пронзительные темные глаза, и он носил одну из самых старых и знатных фамилий Франции. Он был кузеном княгини Де Ламбаль, красивой подруги Марии Антуанетты, которую парижская толпа растерзала на куски во время Революции. Его родители бежали вместе с ним в Англию, где он и воспитывался в сравнительной бедности. Он ненавидел свое изгнание и презирал своего аристократического отца за это бегство; но больше всего он ненавидел Англию и невыносимое высокомерие английской аристократии, которая выказывала презрение и недоверие к французским emigres, поскольку волнения Террора были забыты.
В девятнадцать он сделал свой выбор. Его родители и друзья могут оставаться в изгнании вместе с Бурбоном и своими старыми предрассудками; он не симпатизировал роялистам, ничего не значащим титулам и бессмысленным правилам этикета, окружающим преемника убитого Людовика XVI. Новая восхитительная эпоха начиналась во Франции под эгидой самого выдающегося молодого солдата в Европе. Францией уже не правили якобинцы, требующие голубой крови. Революция закончилась, и национальный дух требовал завоеваний, что привлекало Поля Де Ламбаля. Он вернулся, поступил на военную службу и уже через два года проявил себя и получил офицерское звание. Борьба была его жизнью. За выдающуюся храбрость во время испанской кампании молодой офицер и был награжден орденом Почетного легиона; но когда должна была начаться война с Россией, его сразила жестокая лихорадка. В результате он оказался в Варшаве, но это положение считал самым скучным и неблагодарным в Императорской Армии.
Младший офицер вошел в кабинет через несколько минут, в течение которых майор успел забыть о нем.
– Мадам зовут княжна Суворова. Она за дверью, месье, она отказалась ждать внизу.
– Суворова? Мне знакомо это имя.
– Вам оно должно быть знакомо, – отрывисто произнес женский голос. – Оно принадлежало одному из самых выдающихся генералов в мире.
Дама вошла в комнату и отбросила вуаль, которая закрывала ее лицо. Де Ламбаль приподнял брови и внимательно посмотрел на нее без тени удивления.
– Русский генерал. Кто вы, мадам, – эмиссар мира от царя?
– Нет, – резко ответила Александра; она с трудом сдерживалась. Ее нервы были на пределе от волнения и бессонницы; по приезде в Варшаву она скрывалась в гостинице в торговом квартале города, а выезжала лишь в наемном экипаже под густой вуалью, как будто была вдовой.
– Прошу прощения за вторжение, майор, но у меня к вам чрезвычайно срочное дело. Я должна поговорить с вами наедине.
Он встал и поклонился ей; она коротко кивнула с выражением нетерпения, которое не могла скрыть.
– Я не хочу садиться, спасибо, предпочитаю стоять.
Молодой офицер вышел, тихо прикрыв за собой дверь; Де Ламбаль был очень чувствителен к малейшему шуму; однажды он швырнул чернильницей в лейтенанта, который случайно хлопнул дверью.
– Чем могу быть вам полезен? – спросил он. Майор заметил, что дама еле сдерживает себя; у него самого был горячий импульсивный нрав, и он заметил те же признаки характера у гостьи. Она была красива, с необычными глазами.
– Моя сестра похищена, – сказала Александра.
– Вы обратились не туда, куда следует, мадам. Вам нужно поехать в полицию.
– Это политическое похищение, – возразила она. – Вы французский офицер, не так ли? Это ваше дело, майор; вы единственный человек, который может мне помочь.
Де Ламбаль взял листок бумаги и выбрал перо.
– Как имя вашей сестры, кто похитил ее и почему это имеет отношение ко мне? Меня всегда интересовали похищения прекрасных дам, частным образом, конечно. Поскольку она ваша сестра, то она, полагаю, красива? – Он лениво улыбнулся ей, поглаживая щеку кончиком пера. Очень красива и полна огня. И высокомерна, как дьявол, врывается к нему и требует его помощи;
– Имя моей сестры Груновская, графиня Груновская. Она была похищена графом Теодором Груновским…
– Родственник? – спросил Де Ламбаль.
– Ее муж! – резко ответила Александра.
Он бросил перо и на этот раз посмотрел на нее без улыбки.
– В самом деле, мадам, – сказал он. – Я думаю, что выслушал достаточно. Сначала вы приходите и говорите, что это политическое похищение, а потом заявляете, что ваша сестра была похищена ее собственным мужем! Я очень занят; прошу извинить меня.
– Может быть, вы выслушаете меня, ради Бога? – взмолилась Александра; она обошла письменный стол, преграждая ему дорогу. – Груновская – это имя ни о чем не говорит вам? Моя сестра была послана шпионить за вашими офицерами, обольстить Мюрата и доложить обо всем парламенту. Ей угрожали, и поэтому она согласилась. Полковник Де Шавель спас ее и привез ко мне, чтобы укрыть. Теперь она опять во власти мужа, и один Бог знает, чем ей это грозит. Она попала в списки Французской Разведки, которая должна защитить ее. Если вы мне не верите, просмотрите их. У вас должны быть какие-либо официальные документы!
– Мне не нужны документы, – сказал он. – Я слышал об этом деле. А откуда вы знаете, что она в Варшаве?