Валентина отбросила газету и закрыла лицо руками.
– О Господи! Тридцать тысяч! Он погиб, Сандра, я знаю, что он мертв! – Она села и зарыдала.
– Не говори глупостей, – резко оборвала ее Александра. Она подняла газету и прочитала ее. Затем опустилась на колени перед сестрой. И ласково обняла ее.
В последние три месяца Валентина жила только тем, что ждала новостей о войне с Россией, проводя бессонные ночи в мыслях о человеке, которого любила. Каждое утро Александра находила ее разбитой, с запавшими глазами после проведенных в молитвах и слезах бессонных ночей. Время не излечило эту безнадежную страсть к человеку, отвергнувшему ее чувства. Сначала Александра смеялась над ней и упрекала ее за отсутствие гордости и здравого смысла. Но теперь она признала, что ни насмешки, ни уговоры не действуют на сестру в ее страданиях. Оставалось только утешать и успокаивать ее. Ее слова, сказанные в то утро полковнику, оказались пророчеством. Для некоторых женщин существует только один-единственный мужчина. Единственная любовь. И это случилось с Валентиной. Она полюбила с такой глубиной, что Александра просто не могла понять этого, она могла понять страсть, но сила чувства Валентины, ее тоска по Де Шавелю открыли для нее нечто новое. Мучительная любовная тоска, потребность отдавать всю себя. другому человеческому существу были чужды ее собственной природе. За исключением ее отношения к родной сестре. Она никогда не могла страдать из-за мужчины так, как Валентина. В душе она желала ему смерти и проклинала за то, что он вторгся в жизнь ее сестры и сделал ее несчастной.
– Послушай меня, – сказала она. – Я не верю, что твой полковник погиб. Он даже не ранен, я точно знаю.
– Откуда ты можешь знать? – спросила Валентина. – Нет, Сандра, на этот раз я не ошибаюсь. Мое сердце подсказывает, что с ним что-то случилось. Я уверена в этом. А это сражение под Москвой – от какого числа газета?
– От двадцатого сентября. Неужели ты не видишь, что она недельной давности – сражение уже было давным-давно! Валентина, полмиллиона человек сражалось на стороне Франции – ну почему твой полковник должен быть одним из тридцати тысяч?
– Не знаю, – сказала Валентина. Она сложила газету и уронила ее на пол. – Не знаю, где и как это произошло. До этого времени я боялась за него, но не была уверена. А теперь уверена. Оставь меня одну, Сандра. Ну пожалуйста.
– Хорошо. – Сестра поднялась. Она стояла и смотрела на Валентину. – Это все так нелепо, малышка. Я тебе это уже говорила и не стану повторять сейчас. Если он погиб, то пройдет несколько месяцев, может быть, даже год или больше, прежде чем ты сможешь узнать это наверняка. Неужели до тех пор ты так и будешь сидеть и горевать, а ведь жизнь проходит! Я ничего не могу поделать с тобой. И видит Бог, я ничего не могу сделать для тебя. Могу только оставить тебя одну, если ты этого хочешь.
Валентина сидела в одиночестве до самой темноты. Она не плакала и не шевелилась; уверенность в том, что Де Шавель убит или смертельно ранен, была слишком велика, чтобы она могла позволить себе найти облегчение в слезах. За последние три месяца донесения не менялись: армия Наполеона все дальше и дальше продвигается в глубь России без серьезных стычек с противником. Болезни и постоянные набеги казаков стоили французам огромных потерь. Русские поджигали свои собственные города и деревни, отравляли воду и уничтожали урожай, чтобы ни один колосок, ни одна травинка, ни один кусочек свежего мяса не достались захватчикам.
Даже из той скудной информации, которая до них доходила и которая подавалась в благоприятном для Франции свете, было очевидно, что кампания Наполеона проходит далеко не так, как планировалось. Валентину не очень волновал исход войны, но каждая стычка с противником представляла собой угрозу для человека, которого она любила, любой слух о случаях дизентерии или тифа среди французских войск рисовал в ее воображении страдающего от тяжелой болезни и умирающего Де Шавеля. Бездеятельная жизнь в Чартаце была для нее мучительна, дни, тянувшиеся медленно и спокойно, просто сводили ее с ума; все то, что она так раньше любила – длинные пешие и верховые прогулки, вышивание и чтение, общение с сестрой, теперь ничего для нее не значили. Она вела пустую, бессмысленную жизнь в то время, как все вокруг кипело и бурлило, а Де Шавель сражался на войне и, возможно, уже падал, сраженный русской пулей, пока она сидела здесь в безопасности и безделии.
По крайней мере, до сих пор не было крупных боев, но вот тридцать тысяч пали под Смоленском, а когда писалось это сообщение, французская и русская армии стояли лицом к лицу перед решающей битвой за Москву.
Но теперь уже все позади. Мертвые лежат непохороненные на поле боя, победа или поражение решены, а она так ничего и не знала о результате сражения. Впервые интуиция подсказывала ей, что Де Шавель убит, и она не сомневалась, что предчувствие не обманывает ее. Когда в комнату вошла Яна, Валентина не подняла головы и не сказала ни слова, горничная с тревогой посмотрела на нее и зажгла свечи, затем задернула шторы и подбросила дров в затухающий камин.
– Уже пора ужинать, мадам, – напомнила она. – Ее светлость спрашивает, не спуститесь ли вы к столу?
– Нет, Яна, – покачала головой Валентина. – Сегодня у меня нет аппетита. Увижусь с сестрой завтра утром.
– Я слышала, что было сражение, – сказала Яна, она с тревогой смотрела на хозяйку.
– Да, теперь уже два сражения. И были большие потери.
– А полковник, мадам?… – осмелилась задать она вопрос.
– Нет возможности узнать это, – медленно произнесла Валентина. – И пока я сижу здесь, я никогда этого не узнаю. Я решила, Яна. Я не могу больше здесь оставаться и возвращаюсь в Варшаву.
Седьмого сентября рано утром началась Бородинская битва, которая должна была определить судьбу Москвы. Началась она артиллерийским обстрелом из шестисот французских пушек. За последнее время погода испортилась, дожди превратили дороги в черное месиво, и несчастные голодные лошади скользили и спотыкались, повозки без конца застревали в чавкающей грязи. Последнюю часть пути пушки пришлось буквально тащить на себе измученным солдатам, боевой дух упал, люди часто срывались и раздражались, даже маршалы.
Даву и Мюрат без конца ссорились, они никогда особенно друг друга не любили, и различие в характерах между суровым храбрым солдатом и безрассудно-заносчивым королем-гасконцем являлось причиной их по-детски бессмысленных и злобных стычек. Император был мрачен и страдал от бессонницы. В то сентябрьское утро он был немного простужен, его немного знобило.
Местность была болотистой с небольшими кочками, слева виднелась поблескивающая лента Москвы-реки. Бородино, расположившееся неподалеку, было обычной деревней; русские силы оценивались в двадцать тысяч, причем у них было больше пушек и более крупного калибра, чем у французов. Они окопались в редутах справа от дороги, ведущей на Москву, позиции их защищались небольшими перелесками, невысокими холмами и коварными болотами.
В течение нескольких часов: артиллерия обеих армий обстреливала позиции друг друга, грохот стоял невыносимый, и во французских окопах осталось не так уж много человек, получавших удовольствие от этой увертюры к спектаклю, в котором им вскоре предстояло сыграть главные роли. Ни в одной из стран, где приходилось воевать французам, их путь не был столь тяжелым. Когда майор Макдональд сравнивал Россию с Испанией, он был введен в заблуждение изнуряющей жарой; тогда еще не было ни бесконечных дождей, ни мух, ни болезней, тогда еще хватало питьевой воды, а люди и лошади не погибали тысячами. На пути французской армии не было ни еды, ни крова – русские крестьяне уходили или уводились своей собственной армией, деревни поджигались, и всюду небо было черным от дыма горящих домов и полей. Не было животных; тех, кого не успели увести, убивали и бросали гнить на дорогах, часто трупы сбрасывали в реки, и отравленная вода тоже становилась смертельным оружием. А по ночам, когда люди были измотаны и голодны, на них совершали молниеносные налеты казаки, так что вконец измученные французы были фактически лишены сна. Отставших или отбившихся солдат находили с перерезанным горлом, часовые выходили на дежурство по двое или по трое, опасаясь кинжальных набегов русских отрядов, которые наносили удары и тут же скрывались, прежде чем французы успевали открыть огонь.
Не было ни одного серьезного, хорошо подготовленного сражения, в которых так преуспели французы, у них не было возможности излить свое раздражение и злость на постоянно отступающего противника, и отсутствие настоящих боевых действий сказывалось на дисциплине. Из полумиллиона человек, переправившихся через Неман в тот жаркий день два месяца назад, лишь сто восемьдесят тысяч сейчас были в состоянии воевать.
Остальные умерли от болезней, были убиты партизанами или же погибли под Смоленском. Там русские войска опять отступили с огромными потерями после кровавой схватки, прежде чем Наполеон смог нанести им сокрушительный удар.
Тысячи солдат дезертировали, но их вылавливали и убивали русские.
Но все же в сердце французской армии сохранились отборные войска. Император держал их в резерве во время сражения под Смоленском.
На рассвете с русских позиций раздались звуки сигнальных труб, возвещавших о начале, наступления со стороны французов, и первые шеренги французских войск двинулись по неровному полю к небольшим редутам, основные же силы сосредоточились против наиболее укрепленного редута в центре поля. В день боя над полем бушевал сильнейший ветер.
Де Шавель в то утро вывел свои войска против главного укрепления, его штурмом руководил маршал Ней, один из лучших офицеров, под началом которых приходилось служить Де Щавелю. Это был человек с трудным и вспыльчивым характером. Сын бочара из Эльзаса, чья крепкая коренастая фигура и квадратное лицо с грубыми чертами выдавали крестьянское происхождение, по характеру был человеком действия, тевтонское начало которого странным образом сочеталось с французским темпераментом. Он с радостью выполнял любое приказание, каким бы сложным оно ни было, в бою был смел до безрассудства, за ним солдаты шли в огонь и в воду. Но переживая по поводу своего происхождения, он всюду подозревал неуважение или насмешку, а также не отличался особым политическим чутьем.
Де Шавель восхищался им и хорошо его понимал. Ему больше нравился обидчивый отважный генерал, чем не менее храбрый Мюрат. Только накануне вечером Мюрат спросил его, не желал ли бы он вернуться в Данциг к маленькой графине, затем засмеялся и пошел дальше. Де Шавель редко вспоминал о Валентине, за исключением тех случаев, когда он чувствовал потребность в женщине, и тогда перед ним в воображении возникало именно ее лицо и тело. Он бы отдал душу за то, чтобы держать ее в своих объятиях, но это было просто желание, а не любовь, для любви в его сердце не осталось места.
Непонятно почему, но шутка Мюрата сильно обидела его. Она неожиданно напомнила о его жене Лилиан, о том, как накануне крупных сражений он обычно писал ей длинные письма, полные любви и нежности, как будто она была для него каким-то талисманом, предохраняющим от гибели в бою. Мюрат когда-то был ее любовником, возможно, в глубине души он так и не простил его, равно как и всех остальных, кто пользовался благосклонностью его жены.
Возможно, именно поэтому ему не понравилось замечание о Валентине, и он был рад, что в этот решающий день он находился под командованием Нея, а не короля неаполитанского. У него возникло предчувствие, что это его последний в жизни бой, и он чувствовал себя совершенно спокойно. Он не боялся смерти, но и не искал ее, как когда-то, и был готов встретить ее спокойно и с безразличием. Это самое подходящее настроение для любого солдата – спокойное принятие того, что этот день будет его последним днем. Во время артподготовки он проверил своих солдат, распил бутылочку вина с майором Макдональдом. Они сдружились за последнее время и были вместе, когда получили приказ штурмовать главный редут.
Снова и снова поднимались из окопов солдаты, но яростный огонь русских отбрасывал их назад, затем противник перешел в контрнаступление. Утром началась яростная рукопашная схватка, которая продолжалась весь день, пока наконец французы не прорвали первую линию обороны, затем вторую, третью, и редут пал. Именно в последние двадцать минут штурма капитан Николаев выскочил из окопа и бросился на французского офицера, ведущего своих солдат на штурм последнего укрепления. С мгновение они стояли лицом к лицу, и Де Шавель с силой опустил руку с саблей, которая вонзилась в живую плоть, но, налетев на кость, вылетела из его рук.
За мгновение до смерти Николаев успел разрядить свой пистолет прямо в грудь противнику; Де Шавель увидел красную вспышку и почувствовал дикую боль.
К концу дня был взят редут на левом фланге, и с правого редута русские отвели свои войска, однако в результате яростной контратаки русские опять взяли центральный редут. Поздним вечером маршал Ней возглавил последнюю атаку, и редут был взят.
На израненной земле лежали груды тел, некоторые погружались в вонючую трясину болот. Тела погибших лежали и в окружающих рощицах, и среди обгорелых руин Бородино. Поле было усеяно развороченными пушками и трупами лошадей. Больше всего их оказалось на склонах холма, где располагался основной редут и сейчас развевался французский флаг. Захват этого бастиона обошелся французам в чудовищно дорогую цену, самую дорогую за всю войну.
В своем шатре Наполеон сидел склонив голову и мысленно подсчитывая свои колоссальные потери. Наступили сумерки, скрывая страшную картину сражения, и в это время по полю начали двигаться санитары и оставшиеся в живых солдаты в поисках раненых, нередко из жалости убивая тех, кого нельзя уже было спасти.
Майор Макдональд сам, вместе с санитаром обнаружил тело Де Шавеля, на котором сверху лежал труп пехотинца. Под ним был убитый русский капитан. Земля пропиталась кровью, и никто из них не стонал и не шевелился.
– Он мертв, месье, – сказал санитар, наклонившись к полковнику и дотронувшись до его развороченной груди и руки. – В него стреляли с расстояния не больше фута, а потом еще кто-то нанес ему удар саблей.
– Есть сердцебиение? Нет? – спросил Макдональд.
– Очень слабое, нет смысла вытаскивать его отсюда, – ответил санитар. – Он уже почти труп. Оставьте его, месье. Я слышу, как вон там кто-то стонет – можно я пойду туда?
– Да, иди, – сказал майор. Он наклонился и попытался найти хоть какие-то признаки жизни в неподвижном теле своего полковника. Уже почти совсем стемнело, и скоро будет невозможно пройти по полю назад, пробираясь сквозь окровавленные тела.
Повинуясь какому-то импульсу, он поднял Де Шавеля и взвалил его себе на плечи. Если он и умрет по дороге к лагерю, то это не будет иметь для майора никакого значения. Ничто не будет иметь для него значения после этого жуткого дня, когда он потерял стольких друзей и не менее трех четвертей своих солдат. Но майор не мог допустить, чтобы человек, которого он полюбил и которым восхищался во время всей этой проклятой кампании, остался гнить здесь, как дохлая собака, на покрытом грязью поле.
Полевые госпитали были забиты до отказа ранеными и умирающими, и врачи работали при свете факелов. Звуки и запахи были невыносимы.
Макдональд отнес полковника к ближайшей палатке, и хотя он был закаленным в боях ветераном и не раз видел страшные последствия сражений, но его чуть не вывернуло, когда он оказался внутри. Весь земляной пол был покрыт стонущими и кричащими от боли людьми, стоял тошнотворный, как на скотобойне, запах крови, среди раненых двигались санитары, пытающиеся перевязать страшные раны. В дальнем конце два военных хирурга в окровавленных фартуках при мерцающем свете факелов оперировали за столом, под которым грудой лежали отрезанные руки, ноги, ладони, как в лавке мясника. К майору подошел санитар.
– Месье, у нас нет места. Стоит только вынести покойников, как опять приносят раненых. По-моему он уже готов…
– Скорее хирурга, – крикнул ему Макдональд. – Быстрее, черт возьми, – заорал он, когда тот попытался ему что-то сказать. – Не спорь со мной, или я тебе голову оторву! Веди сюда хирурга!
Он осторожно положил полковника у входа в палатку, рядом лежал мертвый кирасир, и Макдональд вытянул его за ноги наружу и оставил там. Похоронные команды собирали трупы и сваливали их в мелкие траншеи. Это единственное, что они могли сделать, физически невозможно было нормально похоронить тысячи трупов, разбросанных на поле и в лесах.
Он положил Де Шавеля на место кирасира и опустился перед ним на колени, через минуту к ним подошел хирург, вытирая руки о свой окровавленный фартук.
– Майор, двадцать человек ждут, когда я прооперирую их…
– Осмотрите этого офицера, – сердито произнес Макдональд. – Мне кажется, сердце еще бьется. Его любит император. Его необходимо спасти!
– В таком случае постараюсь. Но похоже, что он мертв. – Врач разрезал окровавленный мундир и увидел страшную рану, черную от запекшейся крови. Он поморщился и склонил голову к левой стороне груди, стараясь уловить стук сердца. Через секунду он выпрямился и поднял веко на пепельно-сером лице.
– Ну? – спросил майор.
– Он еще жив, – ответил врач. – Просто невероятно, до чего выносливо бывает человеческое тело. У него в груди пуля – да и правая рука мне не нравится – сильный сабельный удар, сейчас трудно сказать, повреждена ли кость. Необходимо извлечь пулю и прочистить рану. Санитар! Быстрее бинты и корпию! – Он повернулся к Макдональду. – Боюсь, не сможем донести его даже до операционного стола, – сказал он. – Он потерял слишком много крови, и эта пуля застряла где-то рядом с сердцем. Но когда я закончу с тем, что у меня сейчас на столе, я посмотрю, что можно здесь сделать. Сообщите, пожалуйста, мне его имя и звание, если он – такая большая шишка, мне необходимо будет внести данные в список жертв.
– Полковник Де Шавель, Императорская Гвардия, – сказал майор. – Я вернусь сюда через час.
– Лучше через два. Постараемся сделать все возможное.
Прошло больше двух часов, когда врач послал санитара посмотреть, жив ли еще полковник, и, к его величайшему удивлению, тот сообщил, что жив и даже приходит в себя. Они положили его на простой деревянный стол, скользкий и черный от крови, и сняли с него мундир. У них кончился опий, который они использовали для обезболивания, а свой скудный запас коньяка хирург приберегал для тех, кто находился в полном сознании. Де Шавель лежал без движения, меж зубов ему вставили кожаный ремень, чтобы он не прокусил язык. Тело и лицо его были серо-пепельного цвета.
Хирург извлек пулю капитана Николаева, что-то бормоча себе под нос, – она засела действительно лишь в нескольких дюймах от едва бьющегося сердца. Быстро осмотрев искалеченную правую руку, он обнаружил, что раздроблена кость. Он слишком хорошо знал, что такое гангрена при подобных ранениях, и не хотел полагаться на волю случая. Если полковнику и удастся выжить после ранения в грудь, то он умрет через несколько дней от гангрены.
Хирург отнял руку по самое плечо. Когда среди ночи в госпиталь явился майор, при нем был приказ, подписанный самим Неем, о переводе полковника Де Шавеля из полевого госпиталя в расположение штаба, если он еще жив. Когда Макдональд увидел, что с ним сделали, он от всего сердца пожалел, что не оставил своего друга умирать на поле боя.
– Так вы абсолютно уверены, что она приезжает в Варшаву? – спросил граф. Посланец, который привез в Чартац газету, кивнул. Граф уже несколько недель платил ему за то, чтобы он подробнейшим образом доносил ему обо всем, что он увидит или услышит в Чартаце, и это последнее сообщение чрезвычайно его заинтересовало.
– Я слышал, как графиня спорила с сестрой, – рассказывал посыльный. – Она говорила: «Я поеду в Варшаву, чтобы узнать, что происходит, – если он погиб, я хочу об этом знать точно. Я просто умру, если останусь здесь!»
– Ага, – воскликнул граф, – а что на это ответила княжна?
– Она очень сердилась, – ответил тот. – И сказала, что если графиня уедет из имения, то пропадет. В конце концов они поссорились, и я слышал, как графиня сказала: «Я еду. Мне все равно, что будет со мной. Я еду в Варшаву, а если понадобится, то я поеду и в Россию, чтобы его найти!»
– Прекрасно, – сказал граф. – Молодец. На, возьми. – Он отсчитал четыре монеты и протянул их посыльному. – А теперь ты должен сделать следующее – возвращайся в Чартац и поселись где-нибудь поблизости. Как только услышишь, что графиня собирается в дорогу, сразу же извести меня. А сам оставайся следить за ее сестрой.
«Я поеду в Россию, чтобы его найти». Значит они все-таки любовники, этот французский полковник и его жена. Теодор не знал, что такое ревность, он лишь испытывал бессильную злобу от того, что у него похитили то, что принадлежит ему и только ему. И еще от того, что его жена настолько влюблена в того человека, что готова покинуть свое убежище и броситься на его поиски. Даже в Россию. Это было совершенно дикое решение и совершенно не похоже на Валентину. Всегда такая спокойная и уравновешенная, даже, когда он избил ее, она сохраняла самообладание. Его больше всего злило то, что она лишилась его из-за страсти к французишке. Что же он такого сделал, чтобы пробудить в ней ответное чувство, страсть, которой так и не удалось вызвать у нее графу? Он испытывал невыносимое унижение при этой мысли, и лишь поразительная новость, сообщенная его шпионом, дала ему надежду отомстить за себя.
Она уезжает из Чартаца. Несмотря на сестру, несмотря на данное своему любовнику обещание, Валентина возвращается в Варшаву. Он улыбнулся про себя и немедленно отправился в дом графа Потоцкого.
– Я же говорил вам, что надо проявить терпение, – сказал Потоцкий. – Со временем мы с ней разберемся. Честно говоря, я и не ожидал, что это время наступит так скоро. Как только она выедет за пределы своего имения, она в наших руках!
– Предлагаю взять небольшой отряд – человек десять – и арестовать ее самому, – сказал Теодор. – А затем я отвезу ее к себе во Львов, где и исполню приговор. Никто ни о чем и не узнает.
Потоцкий сомневался. Он знал, что, если позволить графу увезти свою жену в отдаленный замок во Львове, то наказание будет намного суровее, чем назначит любой суд. Он медлил с ответом, думая о том, что будет лучше – позволить ей бесследно исчезнуть или же подвергнуть себя опасности со стороны французов, когда им станет известно, что ее выдали мужу. В настоящий момент положение Франции было неясным – известия из России приходили противоречивые, да и то с большим опозданием. То и дело возникали слухи о кровопролитных сражениях, затем сообщали, что убили царя или он просит о мире. В последний раз пришло известие о победе французов под Бородино, но невероятной ценой. Нельзя еще было сказать, чем окончится вся эта война и стоила ли она всех тех страшных жертв, которые пришлось заплатить Наполеону. Потоцкий решил в деле с Груновскими занять нейтральную позицию. Возможно, ему еще придется объяснять французским военным властям, что случилось с любовницей и протеже полковника Де Шавеля.
– Я поручаю вам произвести арест, – сказал он. – Я вам это обещал и не нарушу своего слова. Но вы должны будете доставить ее в Варшаву, чтобы она могла предстать перед судом. Ее дело рассмотрит военный трибунал, и ее скорее всего отправят в Любинскую тюрьму. Граф, ваша жена – изменница и должна понести за это наказание, причем в соответствии с законом. Вы не можете казнить ее, а не то будут говорить, что ее единственным преступлением была супружеская неверность. Вы должны это понять.
Граф не ответил. Он встал, глядя на невозмутимую физиономию политикана, понимая, что если он вступит в пререкания, то его вообще отстранят от этого дела.
– Вы боитесь французов, – наконец произнес он.
– Я не могу о них забывать, – сказал Потоцкий. Он не стал говорить о том, что намерен оставить Валентину Груновскую в живых до тех пор, пока не узнает, что произошло с Великой Армией – вернутся ли они победителями или же побегут под натиском неприятеля. Она может несколько месяцев посидеть в Аюбинском остроге, а затем они уберут ее без лишнего шума, когда поймут, что о ней забыли или лишили своего покровительства. – Жаль, что мы не можем заманить в ту же ловушку и ее сестру, – заметил он. Он всю свою жизнь ненавидел русских, и существование богатой княжны Суворовой в Чартаце уже давно вызывало у него и других членов Сейма сильное раздражение.
– Почему же? – улыбнулся Груновский. – Уверяю вас, как только она узнает об аресте сестры, она начнет ее искать. Мы схватим их обеих!
– Отлично, – улыбнулся в ответ своей тонкой злой улыбкой Потоцкий, поднимаясь и показывая, что разговор окончен. – Прощайте, мой дорогой граф. Буду ждать от вас вестей.
– Вы их получите, когда я привезу в Варшаву свою жену, – тихо сказал Теодор.
– Мадам, умоляю вас – не надо ехать! – Яна выполнила все приказания своей хозяйки, упаковав ее вещи и приказав заложить карету, которой не пользовались со дня смерти их отца. Теперь же она упрашивала Валентину со слезами на глазах подождать, пока с охоты не вернется княжна.
– О Господи! Тридцать тысяч! Он погиб, Сандра, я знаю, что он мертв! – Она села и зарыдала.
– Не говори глупостей, – резко оборвала ее Александра. Она подняла газету и прочитала ее. Затем опустилась на колени перед сестрой. И ласково обняла ее.
В последние три месяца Валентина жила только тем, что ждала новостей о войне с Россией, проводя бессонные ночи в мыслях о человеке, которого любила. Каждое утро Александра находила ее разбитой, с запавшими глазами после проведенных в молитвах и слезах бессонных ночей. Время не излечило эту безнадежную страсть к человеку, отвергнувшему ее чувства. Сначала Александра смеялась над ней и упрекала ее за отсутствие гордости и здравого смысла. Но теперь она признала, что ни насмешки, ни уговоры не действуют на сестру в ее страданиях. Оставалось только утешать и успокаивать ее. Ее слова, сказанные в то утро полковнику, оказались пророчеством. Для некоторых женщин существует только один-единственный мужчина. Единственная любовь. И это случилось с Валентиной. Она полюбила с такой глубиной, что Александра просто не могла понять этого, она могла понять страсть, но сила чувства Валентины, ее тоска по Де Шавелю открыли для нее нечто новое. Мучительная любовная тоска, потребность отдавать всю себя. другому человеческому существу были чужды ее собственной природе. За исключением ее отношения к родной сестре. Она никогда не могла страдать из-за мужчины так, как Валентина. В душе она желала ему смерти и проклинала за то, что он вторгся в жизнь ее сестры и сделал ее несчастной.
– Послушай меня, – сказала она. – Я не верю, что твой полковник погиб. Он даже не ранен, я точно знаю.
– Откуда ты можешь знать? – спросила Валентина. – Нет, Сандра, на этот раз я не ошибаюсь. Мое сердце подсказывает, что с ним что-то случилось. Я уверена в этом. А это сражение под Москвой – от какого числа газета?
– От двадцатого сентября. Неужели ты не видишь, что она недельной давности – сражение уже было давным-давно! Валентина, полмиллиона человек сражалось на стороне Франции – ну почему твой полковник должен быть одним из тридцати тысяч?
– Не знаю, – сказала Валентина. Она сложила газету и уронила ее на пол. – Не знаю, где и как это произошло. До этого времени я боялась за него, но не была уверена. А теперь уверена. Оставь меня одну, Сандра. Ну пожалуйста.
– Хорошо. – Сестра поднялась. Она стояла и смотрела на Валентину. – Это все так нелепо, малышка. Я тебе это уже говорила и не стану повторять сейчас. Если он погиб, то пройдет несколько месяцев, может быть, даже год или больше, прежде чем ты сможешь узнать это наверняка. Неужели до тех пор ты так и будешь сидеть и горевать, а ведь жизнь проходит! Я ничего не могу поделать с тобой. И видит Бог, я ничего не могу сделать для тебя. Могу только оставить тебя одну, если ты этого хочешь.
Валентина сидела в одиночестве до самой темноты. Она не плакала и не шевелилась; уверенность в том, что Де Шавель убит или смертельно ранен, была слишком велика, чтобы она могла позволить себе найти облегчение в слезах. За последние три месяца донесения не менялись: армия Наполеона все дальше и дальше продвигается в глубь России без серьезных стычек с противником. Болезни и постоянные набеги казаков стоили французам огромных потерь. Русские поджигали свои собственные города и деревни, отравляли воду и уничтожали урожай, чтобы ни один колосок, ни одна травинка, ни один кусочек свежего мяса не достались захватчикам.
Даже из той скудной информации, которая до них доходила и которая подавалась в благоприятном для Франции свете, было очевидно, что кампания Наполеона проходит далеко не так, как планировалось. Валентину не очень волновал исход войны, но каждая стычка с противником представляла собой угрозу для человека, которого она любила, любой слух о случаях дизентерии или тифа среди французских войск рисовал в ее воображении страдающего от тяжелой болезни и умирающего Де Шавеля. Бездеятельная жизнь в Чартаце была для нее мучительна, дни, тянувшиеся медленно и спокойно, просто сводили ее с ума; все то, что она так раньше любила – длинные пешие и верховые прогулки, вышивание и чтение, общение с сестрой, теперь ничего для нее не значили. Она вела пустую, бессмысленную жизнь в то время, как все вокруг кипело и бурлило, а Де Шавель сражался на войне и, возможно, уже падал, сраженный русской пулей, пока она сидела здесь в безопасности и безделии.
По крайней мере, до сих пор не было крупных боев, но вот тридцать тысяч пали под Смоленском, а когда писалось это сообщение, французская и русская армии стояли лицом к лицу перед решающей битвой за Москву.
Но теперь уже все позади. Мертвые лежат непохороненные на поле боя, победа или поражение решены, а она так ничего и не знала о результате сражения. Впервые интуиция подсказывала ей, что Де Шавель убит, и она не сомневалась, что предчувствие не обманывает ее. Когда в комнату вошла Яна, Валентина не подняла головы и не сказала ни слова, горничная с тревогой посмотрела на нее и зажгла свечи, затем задернула шторы и подбросила дров в затухающий камин.
– Уже пора ужинать, мадам, – напомнила она. – Ее светлость спрашивает, не спуститесь ли вы к столу?
– Нет, Яна, – покачала головой Валентина. – Сегодня у меня нет аппетита. Увижусь с сестрой завтра утром.
– Я слышала, что было сражение, – сказала Яна, она с тревогой смотрела на хозяйку.
– Да, теперь уже два сражения. И были большие потери.
– А полковник, мадам?… – осмелилась задать она вопрос.
– Нет возможности узнать это, – медленно произнесла Валентина. – И пока я сижу здесь, я никогда этого не узнаю. Я решила, Яна. Я не могу больше здесь оставаться и возвращаюсь в Варшаву.
Седьмого сентября рано утром началась Бородинская битва, которая должна была определить судьбу Москвы. Началась она артиллерийским обстрелом из шестисот французских пушек. За последнее время погода испортилась, дожди превратили дороги в черное месиво, и несчастные голодные лошади скользили и спотыкались, повозки без конца застревали в чавкающей грязи. Последнюю часть пути пушки пришлось буквально тащить на себе измученным солдатам, боевой дух упал, люди часто срывались и раздражались, даже маршалы.
Даву и Мюрат без конца ссорились, они никогда особенно друг друга не любили, и различие в характерах между суровым храбрым солдатом и безрассудно-заносчивым королем-гасконцем являлось причиной их по-детски бессмысленных и злобных стычек. Император был мрачен и страдал от бессонницы. В то сентябрьское утро он был немного простужен, его немного знобило.
Местность была болотистой с небольшими кочками, слева виднелась поблескивающая лента Москвы-реки. Бородино, расположившееся неподалеку, было обычной деревней; русские силы оценивались в двадцать тысяч, причем у них было больше пушек и более крупного калибра, чем у французов. Они окопались в редутах справа от дороги, ведущей на Москву, позиции их защищались небольшими перелесками, невысокими холмами и коварными болотами.
В течение нескольких часов: артиллерия обеих армий обстреливала позиции друг друга, грохот стоял невыносимый, и во французских окопах осталось не так уж много человек, получавших удовольствие от этой увертюры к спектаклю, в котором им вскоре предстояло сыграть главные роли. Ни в одной из стран, где приходилось воевать французам, их путь не был столь тяжелым. Когда майор Макдональд сравнивал Россию с Испанией, он был введен в заблуждение изнуряющей жарой; тогда еще не было ни бесконечных дождей, ни мух, ни болезней, тогда еще хватало питьевой воды, а люди и лошади не погибали тысячами. На пути французской армии не было ни еды, ни крова – русские крестьяне уходили или уводились своей собственной армией, деревни поджигались, и всюду небо было черным от дыма горящих домов и полей. Не было животных; тех, кого не успели увести, убивали и бросали гнить на дорогах, часто трупы сбрасывали в реки, и отравленная вода тоже становилась смертельным оружием. А по ночам, когда люди были измотаны и голодны, на них совершали молниеносные налеты казаки, так что вконец измученные французы были фактически лишены сна. Отставших или отбившихся солдат находили с перерезанным горлом, часовые выходили на дежурство по двое или по трое, опасаясь кинжальных набегов русских отрядов, которые наносили удары и тут же скрывались, прежде чем французы успевали открыть огонь.
Не было ни одного серьезного, хорошо подготовленного сражения, в которых так преуспели французы, у них не было возможности излить свое раздражение и злость на постоянно отступающего противника, и отсутствие настоящих боевых действий сказывалось на дисциплине. Из полумиллиона человек, переправившихся через Неман в тот жаркий день два месяца назад, лишь сто восемьдесят тысяч сейчас были в состоянии воевать.
Остальные умерли от болезней, были убиты партизанами или же погибли под Смоленском. Там русские войска опять отступили с огромными потерями после кровавой схватки, прежде чем Наполеон смог нанести им сокрушительный удар.
Тысячи солдат дезертировали, но их вылавливали и убивали русские.
Но все же в сердце французской армии сохранились отборные войска. Император держал их в резерве во время сражения под Смоленском.
На рассвете с русских позиций раздались звуки сигнальных труб, возвещавших о начале, наступления со стороны французов, и первые шеренги французских войск двинулись по неровному полю к небольшим редутам, основные же силы сосредоточились против наиболее укрепленного редута в центре поля. В день боя над полем бушевал сильнейший ветер.
Де Шавель в то утро вывел свои войска против главного укрепления, его штурмом руководил маршал Ней, один из лучших офицеров, под началом которых приходилось служить Де Щавелю. Это был человек с трудным и вспыльчивым характером. Сын бочара из Эльзаса, чья крепкая коренастая фигура и квадратное лицо с грубыми чертами выдавали крестьянское происхождение, по характеру был человеком действия, тевтонское начало которого странным образом сочеталось с французским темпераментом. Он с радостью выполнял любое приказание, каким бы сложным оно ни было, в бою был смел до безрассудства, за ним солдаты шли в огонь и в воду. Но переживая по поводу своего происхождения, он всюду подозревал неуважение или насмешку, а также не отличался особым политическим чутьем.
Де Шавель восхищался им и хорошо его понимал. Ему больше нравился обидчивый отважный генерал, чем не менее храбрый Мюрат. Только накануне вечером Мюрат спросил его, не желал ли бы он вернуться в Данциг к маленькой графине, затем засмеялся и пошел дальше. Де Шавель редко вспоминал о Валентине, за исключением тех случаев, когда он чувствовал потребность в женщине, и тогда перед ним в воображении возникало именно ее лицо и тело. Он бы отдал душу за то, чтобы держать ее в своих объятиях, но это было просто желание, а не любовь, для любви в его сердце не осталось места.
Непонятно почему, но шутка Мюрата сильно обидела его. Она неожиданно напомнила о его жене Лилиан, о том, как накануне крупных сражений он обычно писал ей длинные письма, полные любви и нежности, как будто она была для него каким-то талисманом, предохраняющим от гибели в бою. Мюрат когда-то был ее любовником, возможно, в глубине души он так и не простил его, равно как и всех остальных, кто пользовался благосклонностью его жены.
Возможно, именно поэтому ему не понравилось замечание о Валентине, и он был рад, что в этот решающий день он находился под командованием Нея, а не короля неаполитанского. У него возникло предчувствие, что это его последний в жизни бой, и он чувствовал себя совершенно спокойно. Он не боялся смерти, но и не искал ее, как когда-то, и был готов встретить ее спокойно и с безразличием. Это самое подходящее настроение для любого солдата – спокойное принятие того, что этот день будет его последним днем. Во время артподготовки он проверил своих солдат, распил бутылочку вина с майором Макдональдом. Они сдружились за последнее время и были вместе, когда получили приказ штурмовать главный редут.
Снова и снова поднимались из окопов солдаты, но яростный огонь русских отбрасывал их назад, затем противник перешел в контрнаступление. Утром началась яростная рукопашная схватка, которая продолжалась весь день, пока наконец французы не прорвали первую линию обороны, затем вторую, третью, и редут пал. Именно в последние двадцать минут штурма капитан Николаев выскочил из окопа и бросился на французского офицера, ведущего своих солдат на штурм последнего укрепления. С мгновение они стояли лицом к лицу, и Де Шавель с силой опустил руку с саблей, которая вонзилась в живую плоть, но, налетев на кость, вылетела из его рук.
За мгновение до смерти Николаев успел разрядить свой пистолет прямо в грудь противнику; Де Шавель увидел красную вспышку и почувствовал дикую боль.
К концу дня был взят редут на левом фланге, и с правого редута русские отвели свои войска, однако в результате яростной контратаки русские опять взяли центральный редут. Поздним вечером маршал Ней возглавил последнюю атаку, и редут был взят.
На израненной земле лежали груды тел, некоторые погружались в вонючую трясину болот. Тела погибших лежали и в окружающих рощицах, и среди обгорелых руин Бородино. Поле было усеяно развороченными пушками и трупами лошадей. Больше всего их оказалось на склонах холма, где располагался основной редут и сейчас развевался французский флаг. Захват этого бастиона обошелся французам в чудовищно дорогую цену, самую дорогую за всю войну.
В своем шатре Наполеон сидел склонив голову и мысленно подсчитывая свои колоссальные потери. Наступили сумерки, скрывая страшную картину сражения, и в это время по полю начали двигаться санитары и оставшиеся в живых солдаты в поисках раненых, нередко из жалости убивая тех, кого нельзя уже было спасти.
Майор Макдональд сам, вместе с санитаром обнаружил тело Де Шавеля, на котором сверху лежал труп пехотинца. Под ним был убитый русский капитан. Земля пропиталась кровью, и никто из них не стонал и не шевелился.
– Он мертв, месье, – сказал санитар, наклонившись к полковнику и дотронувшись до его развороченной груди и руки. – В него стреляли с расстояния не больше фута, а потом еще кто-то нанес ему удар саблей.
– Есть сердцебиение? Нет? – спросил Макдональд.
– Очень слабое, нет смысла вытаскивать его отсюда, – ответил санитар. – Он уже почти труп. Оставьте его, месье. Я слышу, как вон там кто-то стонет – можно я пойду туда?
– Да, иди, – сказал майор. Он наклонился и попытался найти хоть какие-то признаки жизни в неподвижном теле своего полковника. Уже почти совсем стемнело, и скоро будет невозможно пройти по полю назад, пробираясь сквозь окровавленные тела.
Повинуясь какому-то импульсу, он поднял Де Шавеля и взвалил его себе на плечи. Если он и умрет по дороге к лагерю, то это не будет иметь для майора никакого значения. Ничто не будет иметь для него значения после этого жуткого дня, когда он потерял стольких друзей и не менее трех четвертей своих солдат. Но майор не мог допустить, чтобы человек, которого он полюбил и которым восхищался во время всей этой проклятой кампании, остался гнить здесь, как дохлая собака, на покрытом грязью поле.
Полевые госпитали были забиты до отказа ранеными и умирающими, и врачи работали при свете факелов. Звуки и запахи были невыносимы.
Макдональд отнес полковника к ближайшей палатке, и хотя он был закаленным в боях ветераном и не раз видел страшные последствия сражений, но его чуть не вывернуло, когда он оказался внутри. Весь земляной пол был покрыт стонущими и кричащими от боли людьми, стоял тошнотворный, как на скотобойне, запах крови, среди раненых двигались санитары, пытающиеся перевязать страшные раны. В дальнем конце два военных хирурга в окровавленных фартуках при мерцающем свете факелов оперировали за столом, под которым грудой лежали отрезанные руки, ноги, ладони, как в лавке мясника. К майору подошел санитар.
– Месье, у нас нет места. Стоит только вынести покойников, как опять приносят раненых. По-моему он уже готов…
– Скорее хирурга, – крикнул ему Макдональд. – Быстрее, черт возьми, – заорал он, когда тот попытался ему что-то сказать. – Не спорь со мной, или я тебе голову оторву! Веди сюда хирурга!
Он осторожно положил полковника у входа в палатку, рядом лежал мертвый кирасир, и Макдональд вытянул его за ноги наружу и оставил там. Похоронные команды собирали трупы и сваливали их в мелкие траншеи. Это единственное, что они могли сделать, физически невозможно было нормально похоронить тысячи трупов, разбросанных на поле и в лесах.
Он положил Де Шавеля на место кирасира и опустился перед ним на колени, через минуту к ним подошел хирург, вытирая руки о свой окровавленный фартук.
– Майор, двадцать человек ждут, когда я прооперирую их…
– Осмотрите этого офицера, – сердито произнес Макдональд. – Мне кажется, сердце еще бьется. Его любит император. Его необходимо спасти!
– В таком случае постараюсь. Но похоже, что он мертв. – Врач разрезал окровавленный мундир и увидел страшную рану, черную от запекшейся крови. Он поморщился и склонил голову к левой стороне груди, стараясь уловить стук сердца. Через секунду он выпрямился и поднял веко на пепельно-сером лице.
– Ну? – спросил майор.
– Он еще жив, – ответил врач. – Просто невероятно, до чего выносливо бывает человеческое тело. У него в груди пуля – да и правая рука мне не нравится – сильный сабельный удар, сейчас трудно сказать, повреждена ли кость. Необходимо извлечь пулю и прочистить рану. Санитар! Быстрее бинты и корпию! – Он повернулся к Макдональду. – Боюсь, не сможем донести его даже до операционного стола, – сказал он. – Он потерял слишком много крови, и эта пуля застряла где-то рядом с сердцем. Но когда я закончу с тем, что у меня сейчас на столе, я посмотрю, что можно здесь сделать. Сообщите, пожалуйста, мне его имя и звание, если он – такая большая шишка, мне необходимо будет внести данные в список жертв.
– Полковник Де Шавель, Императорская Гвардия, – сказал майор. – Я вернусь сюда через час.
– Лучше через два. Постараемся сделать все возможное.
Прошло больше двух часов, когда врач послал санитара посмотреть, жив ли еще полковник, и, к его величайшему удивлению, тот сообщил, что жив и даже приходит в себя. Они положили его на простой деревянный стол, скользкий и черный от крови, и сняли с него мундир. У них кончился опий, который они использовали для обезболивания, а свой скудный запас коньяка хирург приберегал для тех, кто находился в полном сознании. Де Шавель лежал без движения, меж зубов ему вставили кожаный ремень, чтобы он не прокусил язык. Тело и лицо его были серо-пепельного цвета.
Хирург извлек пулю капитана Николаева, что-то бормоча себе под нос, – она засела действительно лишь в нескольких дюймах от едва бьющегося сердца. Быстро осмотрев искалеченную правую руку, он обнаружил, что раздроблена кость. Он слишком хорошо знал, что такое гангрена при подобных ранениях, и не хотел полагаться на волю случая. Если полковнику и удастся выжить после ранения в грудь, то он умрет через несколько дней от гангрены.
Хирург отнял руку по самое плечо. Когда среди ночи в госпиталь явился майор, при нем был приказ, подписанный самим Неем, о переводе полковника Де Шавеля из полевого госпиталя в расположение штаба, если он еще жив. Когда Макдональд увидел, что с ним сделали, он от всего сердца пожалел, что не оставил своего друга умирать на поле боя.
– Так вы абсолютно уверены, что она приезжает в Варшаву? – спросил граф. Посланец, который привез в Чартац газету, кивнул. Граф уже несколько недель платил ему за то, чтобы он подробнейшим образом доносил ему обо всем, что он увидит или услышит в Чартаце, и это последнее сообщение чрезвычайно его заинтересовало.
– Я слышал, как графиня спорила с сестрой, – рассказывал посыльный. – Она говорила: «Я поеду в Варшаву, чтобы узнать, что происходит, – если он погиб, я хочу об этом знать точно. Я просто умру, если останусь здесь!»
– Ага, – воскликнул граф, – а что на это ответила княжна?
– Она очень сердилась, – ответил тот. – И сказала, что если графиня уедет из имения, то пропадет. В конце концов они поссорились, и я слышал, как графиня сказала: «Я еду. Мне все равно, что будет со мной. Я еду в Варшаву, а если понадобится, то я поеду и в Россию, чтобы его найти!»
– Прекрасно, – сказал граф. – Молодец. На, возьми. – Он отсчитал четыре монеты и протянул их посыльному. – А теперь ты должен сделать следующее – возвращайся в Чартац и поселись где-нибудь поблизости. Как только услышишь, что графиня собирается в дорогу, сразу же извести меня. А сам оставайся следить за ее сестрой.
«Я поеду в Россию, чтобы его найти». Значит они все-таки любовники, этот французский полковник и его жена. Теодор не знал, что такое ревность, он лишь испытывал бессильную злобу от того, что у него похитили то, что принадлежит ему и только ему. И еще от того, что его жена настолько влюблена в того человека, что готова покинуть свое убежище и броситься на его поиски. Даже в Россию. Это было совершенно дикое решение и совершенно не похоже на Валентину. Всегда такая спокойная и уравновешенная, даже, когда он избил ее, она сохраняла самообладание. Его больше всего злило то, что она лишилась его из-за страсти к французишке. Что же он такого сделал, чтобы пробудить в ней ответное чувство, страсть, которой так и не удалось вызвать у нее графу? Он испытывал невыносимое унижение при этой мысли, и лишь поразительная новость, сообщенная его шпионом, дала ему надежду отомстить за себя.
Она уезжает из Чартаца. Несмотря на сестру, несмотря на данное своему любовнику обещание, Валентина возвращается в Варшаву. Он улыбнулся про себя и немедленно отправился в дом графа Потоцкого.
– Я же говорил вам, что надо проявить терпение, – сказал Потоцкий. – Со временем мы с ней разберемся. Честно говоря, я и не ожидал, что это время наступит так скоро. Как только она выедет за пределы своего имения, она в наших руках!
– Предлагаю взять небольшой отряд – человек десять – и арестовать ее самому, – сказал Теодор. – А затем я отвезу ее к себе во Львов, где и исполню приговор. Никто ни о чем и не узнает.
Потоцкий сомневался. Он знал, что, если позволить графу увезти свою жену в отдаленный замок во Львове, то наказание будет намного суровее, чем назначит любой суд. Он медлил с ответом, думая о том, что будет лучше – позволить ей бесследно исчезнуть или же подвергнуть себя опасности со стороны французов, когда им станет известно, что ее выдали мужу. В настоящий момент положение Франции было неясным – известия из России приходили противоречивые, да и то с большим опозданием. То и дело возникали слухи о кровопролитных сражениях, затем сообщали, что убили царя или он просит о мире. В последний раз пришло известие о победе французов под Бородино, но невероятной ценой. Нельзя еще было сказать, чем окончится вся эта война и стоила ли она всех тех страшных жертв, которые пришлось заплатить Наполеону. Потоцкий решил в деле с Груновскими занять нейтральную позицию. Возможно, ему еще придется объяснять французским военным властям, что случилось с любовницей и протеже полковника Де Шавеля.
– Я поручаю вам произвести арест, – сказал он. – Я вам это обещал и не нарушу своего слова. Но вы должны будете доставить ее в Варшаву, чтобы она могла предстать перед судом. Ее дело рассмотрит военный трибунал, и ее скорее всего отправят в Любинскую тюрьму. Граф, ваша жена – изменница и должна понести за это наказание, причем в соответствии с законом. Вы не можете казнить ее, а не то будут говорить, что ее единственным преступлением была супружеская неверность. Вы должны это понять.
Граф не ответил. Он встал, глядя на невозмутимую физиономию политикана, понимая, что если он вступит в пререкания, то его вообще отстранят от этого дела.
– Вы боитесь французов, – наконец произнес он.
– Я не могу о них забывать, – сказал Потоцкий. Он не стал говорить о том, что намерен оставить Валентину Груновскую в живых до тех пор, пока не узнает, что произошло с Великой Армией – вернутся ли они победителями или же побегут под натиском неприятеля. Она может несколько месяцев посидеть в Аюбинском остроге, а затем они уберут ее без лишнего шума, когда поймут, что о ней забыли или лишили своего покровительства. – Жаль, что мы не можем заманить в ту же ловушку и ее сестру, – заметил он. Он всю свою жизнь ненавидел русских, и существование богатой княжны Суворовой в Чартаце уже давно вызывало у него и других членов Сейма сильное раздражение.
– Почему же? – улыбнулся Груновский. – Уверяю вас, как только она узнает об аресте сестры, она начнет ее искать. Мы схватим их обеих!
– Отлично, – улыбнулся в ответ своей тонкой злой улыбкой Потоцкий, поднимаясь и показывая, что разговор окончен. – Прощайте, мой дорогой граф. Буду ждать от вас вестей.
– Вы их получите, когда я привезу в Варшаву свою жену, – тихо сказал Теодор.
– Мадам, умоляю вас – не надо ехать! – Яна выполнила все приказания своей хозяйки, упаковав ее вещи и приказав заложить карету, которой не пользовались со дня смерти их отца. Теперь же она упрашивала Валентину со слезами на глазах подождать, пока с охоты не вернется княжна.