Эрдман Николай Робертович. Самоубийца

 
   Входит старушка.

Явление двадцать девятое

   Семен Семенович, старушка, молодой человек.
 
   Старушка. Ну, спасибо, Семен Семенович. Вот я ключик достала от комнаты. А то он у них глухонемой, приехал, а сказать ни­чего не может. Ну, спасибо, спасибо.
 
   Уходят.
 
   Семен Семенович. Значит, завтра в двенадцать часов.

Действие третье

   Ресторан под открытым небом в летнем саду «Красный Бомонд». За столом – Калабушкин, Гранд-Скубик, Пугачев, Виктор Викторович, отец Елпидий, Степан Ва­сильевич Пересветов, Маргарита Ивановна Пересветова, Клеопатра Максимовна, Раиса Фи­липповна, Зинка Падеспань, Груня. На скамьях, возле тира, – хор цыган.
   Цыгане поют здравицу Подсекальникову. Семен Семенович опутан серпантином и обсыпан кон­фетти.

Явление первое

   Цыгане(поют).
   К нам приехал наш родимый
   Семен Семеныч дорогой.
   Сеня, Сеня, Сеня,
   Сеня, Сеня, Сеня,
   Сеня, Сеня, пей до дна.
   Сеня, Сеня, пей до дна.
 
   Цыганка подает Семену Семеновичу бокал вина на перевернутой гитаре. Аплодисменты.
 
   Пей до дна, пей до дна, пей до дна, пей до дна.
 
   Семен Семенович выпивает вино, после чего вдребезги разбивает бокал. Гости аплодируют.
 
   Пугачев. Вот гусар! Вот лихач! Вот действительно, это да!
   Маргарита Ивановна. Вот за это люблю вас, Семен Семенович. Костя! Костенька! Костенька, черт!
 
   Подбегает официант.
 
   Запиши за бокал девяносто копеек. Пейте! Пейте! Вы что же, Семен Семенович?
   Семен Семенович. Сколько времени? А?
   Маргарита Ивановна. До двенадцати долго, Семен Семенович.
   Семен Семенович. Долго?
   Маргарита Ивановна. Долго, Семен Семенович. Вы не думай­те. Пейте, Семен Семенович.
   Отец Елпидий (наклонившись к Груне). Раз пошел Пушкин в баню…
   Груня. Вы про Пушкина мне не рассказывайте, я похабщины не люблю.
   Семен Семенович. Человек!
   Второй официант. Чего извольите-с?
   Семен Семенович. Сколько времени, а?
   Второй официант. Полагаю, что скоро двенадцать, Семен Семенович.
   Семен Семенович. Скоро?
   Второй официант. Скоро, Семен Семенович.
   Отец Елпидий (наклонившись к Раисе Филипповне). Раз пошел Пушкин в баню…
 
   Раиса Филипповна начинает ржать.
 
   Раиса Филипповна (сквозь ржанье). Фу, бессовестный. Ой, не могу. Я сейчас так рельефно себе представила… Ну?
   Отец Елпидий. Ну, пришел Пушкин в баню…
   Аристарх Доминикович. Уважаемое собрание! Мы сейчас провожаем Семена Семеновича, если можно так выразиться, в лучший мир. В мир, откуда не возвращаются.
   Степан Васильевич. За границу, наверно?
   Аристарх Доминикович. Нет, подальше, Степан Васильевич.
   Степан Васильевич. Пожелаю приятного путешествия.
   Аристарх Доминикович. Вы зачем же перебиваете, граж­данин!
   Голоса. Тише… Тише…
 
   Наступает мертвая тишина.
 
   Отец Елпидий. Ну, Пушкин снимает подштанники.
 
   Раиса Филипповна начинает ржать.
 
   Голоса. Тише… Тише…
   Раиса Филипповна (ржа). Я сейчас так рельефно себе пред­ставляю. Ну?
   Аристарх Доминикович. Любимый Семен Семенович! Вы избрали прекрасный и правильный путь. Убежденно и сме­ло идите своей дорогой, и за вами пойдут другие.
   Раиса Филипповна (сквозь ржанье). Ну, а банщица что?
   Аристарх Доминикович. Много буйных, горячих и юных го­лов повернутся в открытую вами сторону, и тогда зарыдают над ними отцы, и тогда закричат над могилами матери, и тог­да содрогнется великая родина, и раскроются настежь ворота Кремля, и к ним выйдет наше правительство. И правитель протянет свою руку купцу, и купец свою руку протянет рабо­чему, и протянет рабочий свою руку заводчику, и заводчик протянет свою руку крестьянину, и крестьянин протянет свою руку помещику, и помещик протянет свою руку к своему по­местью, и свое поместье про… нет, хотя на своем поместье можно будет остановиться.
   Отец Елпидий. Ну, а Пушкин ей в рифму на букву «дэ»…
   Аристарх Доминикович. Честь и слава вам, милый Семен Семенович. Ура!
   Все. Уррра-а-а…
   Семен Семенович. Дорогие присутствующие…
   Голоса. Тсссс…
   Александр Петрович. Прошу тишины и внимания.
 
   Наступает мертвая тишина.
 
   Вот теперь говорите, Семен Семенович.
   Семен Семенович. Сколько времени? А?
   Маргарита Ивановна. Вы не думайте, пейте, Семен Семенович.
   Пугачев. Я почти что не критик, Аристарх Доминикович, я мясник. Но я должен отметить, Аристарх Доминикович, что вы чудно изволили говорить. Я считаю, что будет прекрасно, Аристарх Доминикович, если наше правительство протянет руки.
   Аристарх Доминикович. Я считаю, что будет еще прекрас­нее, если наше правительство протянет ноги.
   Пугачев. Хучь бы руки покамест, Аристарх Доминикович.
   Степан Васильевич. Вы меня извините, я раньше не знал, вы сегодня в двенадцать часов стреляетесь. Разрешите поэтому выпить за ваше здоровье.
   Семен Семенович. А сейчас сколько времени?
   Маргарита Ивановна. Вы не думайте, пейте, Семен Семенович.
   Зинка Падеспань. Господа кавалеры, проявите себя. Предло­жите чего-нибудь очень веселого.
   Отец Елпидий. Предлагаю собравшимся крикнуть «ура».
   Виктор Викторович. Все!
   Все. Уррра-а-а…
   Александр Петрович. Человеки! Шампанского!
   Пугачев. Ну-ка хором, за десять рублей, про душу.
   Цыгане.
   Ой, матушка, скушно мне,
   Сударыня, грустно мне.
   Отец Елпидий. Хоп!
   Александр Петрович. Чеши!
   Виктор Викторович. Шевели!
   Отец Елпидий. Вот, действительно, в этом есть.
   Пугачев. До чего вы, родные, меня растрогали.
   Аристарх Доминикович. Я не плакал, когда умерла моя мать, моя бедная мама, дорогие товарищи. А сейчас… А сей­час… (Рыдает.)
   Раиса Филипповна. Я сейчас так рельефно себе представи­ла: диктатура, республика, революция… А кому это нужно, скажите пожалуйста?
   Виктор Викторович. Как – кому? Разве можно так ставить вопрос? Я не мыслю себя без советской республики. Я по­чти что согласен со всем, что в ней делается. Я хочу только маленькую добавочку. Я хочу, чтоб в дохе, да в степи, да на розвальнях, да под звон колокольный у светлой заутрени, заломив на затылок седого бобра, весь в цыганах, обнявшись с любимой собакой, мерить версты своей обездоленной ро­дины. Я хочу, чтобы лопались струны гитар, чтобы плакал ям­щик в домотканую варежку, чтобы выбросить шапку, упасть на сугроб и молиться и клясть, сквернословить и каяться, а потом опрокинуть холодную стопочку да присвистнуть, да ухнуть на всю вселенную и лететь… да по-нашему, да по-рус­скому, чтоб душа вырывалась к чертовой матери, чтоб вер­телась земля, как волчок, под полозьями, чтобы лошади пти­цей над полем распластывались. Эх вы, лошади, лошади, – что за лошади! И вот тройка не тройка уже, а Русь, и несется она, вдохновенная Богом. Русь, куда же несешься ты? Дай ответ.

Явление второе

   Входит Егор Тимофеевич.
 
   Егорушка. Прямо в милицию, будьте уверены.
   Виктор Викторович. Как в милицию? Почему?
   Егорушка. Потому что так ездить не полагается. Ездить можно согласно постановлению не быстрее пятидесяти верст в час.
   Виктор Викторович. Но ведь это метафора, вдохновение.
   Егорушка. Разрешите мне вам преподать совет: вдохновляйтесь согласно постановлениям. Что же, тир открывается или нет?
   Александр Петрович. Из-за вас вся задержка, Егор Тимофе­евич, ждали, ждали, почти что совсем отчаялись.
   Маргарита Ивановна. Осчастливьте, стаканчик, Егор Тимо­феевич.
   Егорушка. Совершенно не пью.
   Александр Петрович. Почему ж вы не пьете, Егор Тимо­феевич?
   Егорушка. Очень страшно приучиваться.
   Александр Петрович. Да чего же здесь страшного? Вы по­пробуйте.
   Егорушка. Нет, боюсь.
   Александр Петрович. Да чего ж вы боитесь, Егор Тимо­феевич?
   Егорушка. Как чего? Может так получиться, что только приучишь­ся, хвать – наступит социализм, а при социализме вина не будет. Вот как хочешь тогда и выкручивайся.
   Маргарита Ивановна. Только рюмку, всего лишь, одну лишь, за дам.
   Егорушка. Между прочим, при социализме и дам не будет.
   Пугачев. Ерунда-с. Человеку без дамочки не прожить.
   Егорушка. Между прочим, при социализме и человека не бу­дет.
   Виктор Викторович. Как не будет? А что же будет?
   Егорушка. Массы, массы и массы. Огромная масса масс.
   Александр Петрович. Вот за массы и выпейте.
   Егорушка. Ну, за массы куда ни шло.
   Пугачев. Наливайте.
   Отец Елпидий. Покрепче.
   Александр Петрович. Затягивай, Пашенька.
   Цыгане(поют).
   К нам приехал наш родимый
   Егор Тимофеич дорогой.
   Жоржик, Жоржик, Жоржик,
   Жоржик, Жоржик, Жоржик.
   Жоржик, Жоржик, пей до дна.
   Жоржик, пей до дна.
   Александр Петрович. Как-с находите?
   Егорушка. Ничего. Я люблю, когда мне про меня поют, а то нын­че другие ерундой занимаются.
   Виктор Викторович. Это, собственно, кто?
   Егорушка. Да, к примеру, хоть вы. Вот скажите, писатель, об чем вы пишете?
   Виктор Викторович. Обо всем.
   Егорушка. Эка невидаль – обо всем. Обо всем и Толстой писал. Это нас не захватывает. Я курьер и хочу про курьеров читать. Вот что. Поняли?
   Виктор Викторович. А вот я про литейщиков написал.
   Егорушка. Ну, пускай вас литейщики и читают. А курьеров ли­тейщики не захватывают. Я опять заявляю: я курьер и хочу про курьеров читать – понимаете? Что вы скажете? Как, по-вашему?
   Семен Семенович. А скажите, по-вашему как, Егорушка, есть загробная жизнь или нет?
   Егорушка. В настоящее время возможно что есть, но при социализме не будет. Это я гарантирую.
   Маргарита Ивановна. Что ж вы встали? Идите сюда. Приса­живайтесь.
   Клеопатра Максимовна. Познакомьтесь со мной – Клеопатра Максимовна.
   Раиса Филипповна (за столом, соседу). Мне Олег Леонидо­вич прямо сказал: «У меня твой прекрасный живот, Раиса, не выходит из головы».
   Александр Петрович. За здоровьице массы, Егор Тимо­феевич.
   Егорушка. Не могу отказаться. Всегда готов.
   Груня (соседу). Ну, конечно, я ей, как сестра, говорю: «Ну зачем, говорю, ты к нему пойдешь? Пять рублей заработаешь, двад­цать пролечишь».
   Александр Петрович. За здоровьице массы, Егор Тимо­феевич.
   Егорушка. Не могу… отказаться. Всегда готов.
   Маргарита Ивановна. Вы не ешьте, вы пейте, Семен Семенович.
   Отец Елпидий. Первая за дам.
   Зинка Падеспань. Мерси, батюшка.
   Клеопатра Максимовна. Вы не видели жизни, Егор Тимофе­евич. Есть другая, прекрасная, чудная жизнь. Жизнь с бельем, с обстановкой, мехами, косметикой. Неужели, сознайтесь, Егор Тимофеевич, вас отсюда не тянет, ну, скажем, в Париж?
   Егорушка. Сознаюсь, Клеопатра Максимовна, тянет. Я стал деньги от этого даже копить.
   Клеопатра Максимовна. На поездку?
   Егорушка. На башню, Клеопатра Максимовна.
   Клеопатра Максимовна. На какую же башню?
   Егорушка. На очень высокую.
   Клеопатра Максимовна. Для чего же вам башня, Егор Ти­мофеевич?
   Егорушка. То есть как для чего? Вы представьте, что башня уже построена. И как только затянет меня в Париж, я сейчас же залезаю на эту башню и смотрю на Париж, Клеопатра Мак­симовна, с марксистской точки зрения.
   Клеопатра Максимовна. Ну, и что?
   Егорушка. Ну, и жить не захочется в этом Париже.
   Клеопатра Максимовна. Почему?
   Егорушка. Вам меня не понять, Клеопатра Максимовна, потому что вы женщина потустороннего класса.
   Аристарх Доминикович. Как же так, извиняюсь, потустороннего? А позвольте спросить вас, Егор Тимофеевич: кто же сделал, по-вашему, революцию?
   Егорушка. Революцию? Я. То есть мы.
   Аристарх Доминикович. Вы сужаете тему, Егор Тимофее­вич. Разрешите, я вам поясню свою мысль аллегорией.
   Егорушка. Не могу отказаться. Всегда готов.
   Аристарх Доминикович. Так сказать, аллегорией зверино­го быта домашних животных.
   Все. Просим!.. Просим!
   Маргарита Ивановна. Вы не слушайте, пейте, Семен Семенович.
   Аристарх Доминикович. Под одну сердобольную курицу подложили утиные яйца. Много лет она их высиживала. Мно­го лет согревала своим теплом, наконец высидела. Утки вылупились из яиц, с ликованием вылезли из-под курицы, ух­ватили ее за шиворот и потащили к реке. «Я ваша мама, – вскричала курица, – я сидела на вас. Что вы делаете?» – «Плыви», – заревели утки. Понимаете аллегорию?
   Голоса. Чтой-то нет.
   – Не совсем.
   Аристарх Доминикович. Кто, по-вашему, эта курица? Это наша интеллигенция. Кто, по-вашему, эти яйца? Яйца эти – пролетариат. Много лет просидела интеллигенция на проле­тариате, много лет просидела она на нем. Все высиживала, все высиживала, наконец высидела. Пролетарии вылупились из яиц. Ухватили интеллигенцию и потащили к реке. «Я ваша мама, – вскричала интеллигенция. – Я сидела на вас. Что вы делаете?» – «Плыви», – заревели утки. «Я не пла­ваю». – «Ну, лети». – «Разве курица птица?» – сказала ин­теллигенция. «Ну, сиди». И действительно посадили. Вот мой шурин сидит уже пятый год. Понимаете аллегорию?
   Зинка Падеспань. Что же здесь не понять? Он казенные день­ги растратил, наверное.
   Аристарх Доминикович. Деньги – это деталь. Вы скажите, за что же мы их высиживали? Знать бы раньше, так мы бы из этих яиц… Что бы вы, гражданин Подсекальников, сде­лали?
   Семен Семенович. Гоголь-моголь.
   Аристарх Доминикович. Вы гений, Семен Семенович. Золо­тые слова.
   Груня. Вы о чем заскучали, гражданин Подсекальников?
   Семен Семенович. Вот скажите вы мне, дорогие товарищи, мо­жете ли вы понимать суть, и если вы можете ее понимать, то скажите вы мне, дорогие товарищи, – есть загробная жизнь или нет?
   Александр Петрович. Про загробную жизнь вы у батюшки спрашивайте. Это их специальность.
   Отец Елпидий. Как прикажете отвечать: по религии или по совести?
   Семен Семенович. А какая же разница?
   Отец Елпидий. Ко-лос-саль-на-я. Или можно еще по науке ска­зать.
   Семен Семенович. Мне по-верному, батюшка.
   Отец Елпидий. По религии – есть. По науке – нету. А по со­вести – никому не известно.
   Семен Семенович. Никому? Значит, нечего даже и спра­шивать?
   Пугачев. А зачем же вам спрашивать? Вот чудак. Вы же сами ми­нут через тридцать узнаете.
   Семен Семенович. Через тридцать? Так, значит, сейчас половина двенадцатого? Как… Уже половина двенадца­того?
   Маргарита Ивановна. Вы не думайте, пейте, Семен Семенович.
   Семен Семенович. Неужели уже половина двенадцатого? По­ловина двена… Отпевайте меня, дорогие товарищи. Пойте, милые. Пойте, сволочи.
 
   Цыгане гаркают хоровую.
 
   Пострадаю за всех. Пострадаю за вас.
   Цыгане. Эх, раз! Еще раз!
   Семен Семенович. Вот когда наступила, товарищи, жизнь. На­ступила за тридцать минут до смерти.
   Егорушка. За здоровьице масс!
   Цыгане. Эх, раз! Еще раз!
   Семен Семенович. Массы! Слушайте Подсекальникова! Я сей­час умираю. А кто виноват? Виноваты вожди, дорогие това­рищи. Подойдите вплотную к любому вождю и спросите его: «Что вы сделали для Подсекальникова?» И он вам не отве­тит на этот вопрос, потому что он даже не знает, товарищи, что в советской республике есть Подсекальников. Подсекаль­ников есть, дорогие товарищи. Вот он я. Вам оттуда не видно меня, товарищи. Подождите немножечко. Я достигну таких грандиозных размеров, что вы с каждого места меня увиди­те. Я не жизнью, так смертью своею возьму. Я умру и, зары­тый, начну разговаривать. Я скажу им открыто и смело за всех. Я скажу им, что я умираю за… что я за… Тьфу ты, черт! Как же я им скажу, за что я, товарищи, умираю, если я даже предсмертной записки своей не читал.
   Аристарх Доминикович. Мы сейчас все устроим, Семен Семенович. Дайте кресло и стол, Маргарита Ивановна.
   Маргарита Ивановна. Костя, стол!
 
   Официанты вносят стол и кресло. На столе письменный при­бор, бумага, ваза с цветами, бутылка шампанского и рабочая лампа с зеленым абажуром.
 
   Аристарх Доминикович. Потрудитесь прочесть, гражданин Подсекальников.
   Семен Семенович. Это что?
   Аристарх Доминикович. Здесь написано.
   Семен Семенович. «Почему я не в силах жить!» Вот, вот, вот. Я давно уже этим интересуюсь.
   Аристарх Доминикович. Так садитесь и переписывайте.
 
   Семен Семенович садится за стол.
 
   Мы не будем мешать вам, Семен Семенович. Будьте добры, маэстро, негромкий вальс.
 
   Музыка.
 
   Семен Семенович (переписывает). «Почему я не в силах жить!» Восклицательный знак. Дальше. «Люди и члены партии, посмотрите в глаза истории». Как написано! А! «По­смотрите в глаза истории». Замечательно. Красота.
   Пугачев. Уважаемые, до чего я люблю красоту, даже страшно ста­новится. Красота, уважаемые…
   Зинка Падеспань. Вольдемар, вы начнете сейчас блевать. Уверяю вас.
   Пугачев. Я? Пожалуйста. Сколько хочите.
   Семен Семенович (читает). «Потому что нас всех коснулся очистительный вихрь революции!» Восклицательный знак. С красной строки. (Переписывает.)
   Клеопатра Максимовна. Мне претит эта скучная, серая жизнь. Я хочу диссонансов, Егор Тимофеевич.
   Егорушка. Человек!
   Костя. Что прикажете?
   Егорушка. Диссонансов. Два раза. Для меня и для барышни.
   Костя. Сей минут.
   Семен Семенович (читает). «Помните, что интеллигенция соль нации и, если ее не станет, вам нечем будет посолить кашу, которую вы заварили». Значит, так: помните… (Пере­писывает.)
   Виктор Викторович. Червячок уже есть, Аристарх Доминикович.
   Аристарх Доминикович. Это вы про кого?
   Виктор Викторович. Я вчера вам говорил про Федю Питунина. Замечательный тип, положительный тип, но уже с червяч­ком, Аристарх Доминикович.
   Раиса Филипповна. Говорят, что вы были за рубежом?
   Виктор Викторович. Был в рабочих кварталах Франции.
   Раиса Филипповна. А скажите, во Франции в этом сезоне парижанки какие же груди носят – маленькие или боль­шие?
   Виктор Викторович. Кто как может, смотря по средствам.
   Клеопатра Максимовна. Между прочим, я так и думала. Ах, Париж… А у нас? Ведь у нас даже дама со средствами сплошь да рядом должна оставаться такой, какова она есть.
   Семен Семенович. Дайте волю интеллигенции.
   Пугачев. Дайте ванную. Дайте ванную. Маргарита Ивановна, дайте ванную.
   Маргарита Ивановна. Для чего?
   Пугачев. Мы сейчас проституток в ней будем купать.
   Семен Семенович. Восклицательный знак. Вот за что я, това­рищи, умираю. Подпись.
 
   Пугачев начинает плакать.
 
   Зинка Падеспань. Что случилось? О чем вы, Никифор Арсентьевич?
   Пугачев. Заболел я. Тоска у меня… по родине.
   Аристарх Доминикович. Как по родине? Вы какой же на­циональности?
   Пугачев. Русский я, дорогие товарищи.
   Семен Семенович. Разлюбезные граждане, что я могу?..
   Голоса. Что такое?
   Семен Семенович. Нет, вы знаете, что я могу? Нет, вы знае­те, что я могу? Я могу никого не бояться, товарищи. Ни­кого. Что хочу, то и сделаю. Все равно умирать. Все равно умирать. Понимаете? Что хочу, то и сделаю. Боже мой! Все могу. Боже мой! Никого не боюсь. В первый раз за всю жизнь никого не боюсь. Захочу вот – пойду на любое со­брание, на любое, заметьте себе, товарищи, и могу предсе­дателю… язык показать. Не могу? Нет, могу, дорогие това­рищи. В том все дело, что все могу. Никого не боюсь. Вот в Союзе сто сорок миллионов, товарищи, и кого-нибудь каж­дый миллион боится, а я никого не боюсь. Никого. Все рав­но умирать. Все равно умирать. Ой, держите, а то я плясать начну. Я сегодня над всеми людьми владычествую. Я – дик­татор. Я – царь, дорогие товарищи. Все могу. Что хочу, то и сделаю. Что бы сделать такое? Что бы сделать такое со своей сумасшедшей властью, товарищи? Что бы сделать такое, для всего человечества… Знаю. Знаю. Нашел. До чего это будет божественно, граждане. Я сейчас, дорогие това­рищи, в Кремль позвоню. Прямо в Кремль. Прямо в крас­ное сердце советской республики. Позвоню… и кого-нибудь там… изругаю по-матерному. Что вы скажете? А? (Идет к автомату.)
   Аристарх Доминикович. Ради бога!
   Клеопатра Максимовна. Не надо, Семен Семенович.
   Отец Елпидий. Что вы делаете?
   Маргарита Ивановна. Караул!
   Семен Семенович. Цыц! (Снимает трубку.) Все молчат, ког­да колосс разговаривает с колоссом. Дайте Кремль. Вы не бойтесь, не бойтесь, давайте, барышня. Ктой-то? Кремль? Говорит Подсекальников. Под-се-каль-ни-ков. Индивидуум. Ин-ди-ви-ду-ум. Позовите кого-нибудь самого главного. Нет у вас? Ну, тогда передайте ему от меня, что я Маркса про­чел и мне Маркс не понравился. Цыц! Не перебивайте меня. И потом передайте ему еще, что я их посылаю… Вы слушае­те? Боже мой. (Остолбенел. Выронил трубку.)
   Аристарх Доминикович. Что случилось?
   Семен Семенович. Повесили.
   Виктор Викторович. Как?
   Отец Елпидий. Кого?
   Семен Семенович. Трубку. Трубку повесили. Испугались. Меня испугались. Вы чувствуете? Постигаете ситуацию? Кремль – меня. Что же я представляю собою, товарищи? Это боязно даже анализировать. Нет, вы только подумайте. С самого ран­него детства я хотел быть гениальным человеком, но роди­тели мои были против. Для чего же я жил? Для чего? Для ста­тистики. Жизнь моя, сколько лет издевалась ты надо мной. Сколько лет ты меня оскорбляла, жизнь. Но сегодня мой час настал. Жизнь, я требую сатисфакции.
 
   Бьет 12 часов. Гробовое молчание.
 
   Маргарита Ивановна. Собирайтесь, Семен Семенович.
   Семен Семенович. Как, уже? А они не вперед у вас, Марга­рита Ивановна?
   Маргарита Ивановна. Нет, у нас по почтамту, Семен Семенович.
 
   Пауза.
 
   Александр Петрович. Что же, присядемте, по обычаю.
 
   Все садятся. Пауза.
 
   Семен Семенович. Ну, прощайте, товарищи. (Идет к выходу. Возвращается, берет бутылку, прячет в карман.) Извиня­юсь, для храбрости. (Идет к выходу.)
   Официант. Приходите опять к нам, Семен Семенович.
   Семен Семенович. Нет, теперь уже вы приходите ко мне. (Ухо­дит.)

Действие четвертое

   Комната в квартире Подсекальникова.

Явление первое

   Серафима Ильинична сбивает в стакане гоголь-моголь.
 
   Серафима Ильинична (поет).

 
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молния блистала,
И беспрерывно гром гремел,
И в дебрях буря бушевала.
 

   Серафима Ильинична и Мария Лукьяновна (из другой комнаты).

 
И беспрерывно гром гремел,
И в дебрях буря бушевала.
 

   Серафима Ильинична. «Вы спите, юные…»
   Мария Лукьяновна (из другой комнаты). Мама? Мамочка!
   Серафима Ильинична. Что тебе?

Явление второе

   Мария Лукьяновна с керосиновой лампой в руках. В ламповое стекло воткнуты щипцы для завивки волос.
 
   Мария Лукьяновна. Как, по-твоему, Сенечке лучше понравится: мелкой зыбью завиться или крупными волнами?
   Серафима Ильинична. Разве, Машенька, догадаешься?
   Мария Лукьяновна. Как же все-таки быть?
   Серафима Ильинична. Я тебе посоветую, Машенька, так: сделай спереди мелко, а сзади крупно, вот и будет без про­маха. (Поет.) «Вы спите, юные…»
   Мария Лукьяновна. Он, наверное, скоро вернется, мамочка, ты живей растирай.
   Серафима Ильинична. Я и так, как динамо-машина, рабо­таю – два желтка навертела на полный стакан.
   Мария Лукьяновна. До чего он любитель до гоголя, страсть.
   Серафима Ильинична. Пусть уж нынче полакомится. (Поет.)

 
Вы спите, юные герои.
Друзья, под бурею ревущей…
 

   Мария Лукьяновна. Как ты, мамочка, думаешь – он на ме­сто устроится или нет?
   Серафима Ильинична. А то как же? Теперь непременно устроится.
   Мария Лукьяновна. Скажут – нету работы, и кончен бал.
   Серафима Ильинична. Разве может в России не быть рабо­ты, да у нас ее хватит хоть на все человечество, только знай поворачивайся.
   Мария Лукьяновна. По какой же причине не все работают?
   Серафима Ильинична. По причине протекции.
   Мария Лукьяновна. Почему ж это так?
   Серафима Ильинична. Потому что в России так много ра­боты, что для каждого места не хватает протекции. Скажем, место имеется, а протекции нет, вот оно и пустует от этого, Машенька. А уж если у Сенечки есть протекция, то работа отыщется – будь покойна.
   Мария Лукьяновна. Неужели мы, мама, опять заживем.
   Серафима Ильинична. Заживем, обязательно заживем. (Поет.)