Страница:
– Постой, постой, ты так тараторишь, что тебя трудно понять. Хаким, значит, приехал? Каким же он начальником хочет быть? Ты что-то тут путаешь…
– Хален-ага, ничего я не путаю. Лопнуть мне на этом месте, если я вру. Это мне Кадес говорил, что сын Жунуса теперь будет большим начальником. А почему бы ему и не быть начальником? Ведь старик Жунус только и мечтает об этом. Сын Шугала Ихлас держит в своих руках весь Кзыл-Уй, вот и Жунус хочет, чтобы и его сын был таким же. Да, да, не смотрите на меня так, Хален-ага, я как раз говорю про Хакима, который приехал из Теке, а не про кого другого. Таким стал важным, мимо прошел и даже не посмотрел, – дескать, что с тобой здороваться… Не узнает своих земляков. Конечно, ему можно задирать голову, ведь отец его – хаджи Жунус! Почти что Шугул!.. Именно почти что… и только. Я скажу, никогда не догнать этому неотесанному чурбаку и грубияну Жунусу Шугула. И за что только люди его называют хаджи? Тоже мне хаджи, разговаривать-то как следует не умеет. Ведь он как со мной говорил?.. Увидел меня и, вместо того чтобы поздороваться, кричит: «Эй ты, шугуловская гончая, откуда едешь?» Хм, значит, я – гончая собака. За что он меня так, а? Будто я ему молоко испортил, – сказал Аманкул, хмурясь. Он был недоволен стариком Жунусом и его сыном и теперь всячески старался очернить их перед учителем.
– Ты, я вижу, здорово обиделся на Жунуса. Разве ты до сих пор не знаешь характера старика? Если и сказал он тебе: «Эй ты, шугуловская гончая…» – так вовсе не желал тебя оскорбить, он просто злится на Шугула, только и всего. Но он не такой, как Шугул, намного беднее его, да и человечности в нем больше. Как ты ни говори, а хаджи Жунус умный человек, он много делает добра людям. А каким начальником хочет стать Хаким? Этого не сказал тебе Кадес?.. Странно, неужели Хаким и в самом деле этого хочет? Странно. Нет, Аманкул, ты все-таки что-то напутал.
– Эх, Хален-ага, вы все стараетесь обелить хаджи Жунуса, потому что он ваш друг. А вообще-то он противный человек, и хвалить его не за что. Оно, может быть, и верно, что Жунус не такой, как Шугул, но какая для нас, батраков-пастухов, разница, Шугул ли это, или Жунус, или еще кто другой, – все равно нам от них нечего добра ждать. Большебек – вот кто может помочь бедным людям, вот кто может защитить нас, пастухов… Да, чуть было не забыл, Хален-ага, приказчик Байес передавал вам большой привет. Сказал, что скоро вместе с Абеке приедут к вам в гости. Знаете, кто такой Абеке? Вот он – настоящий человек! Когда я зашел в лавку к Байесу, он был там. Подошел ко мне, похлопал по плечу и сказал: «Ты, джигит, не унывай, что пасешь лошадей Шугула. Скот будет принадлежать тем, кто его пасет, а земля – кто ее обрабатывает. Скоро, говорит, придет рабочая власть, которая будет защищать бедных и заботиться о них». Вот это действительно умно сказано. Да, Байес попросил меня передать вам лично в руки кое-какие бумаги. Так и сказал: «Лично!» Я ему ответил, что вы доводитесь мне родным ага и поэтому беспокоиться совершенно не следует, бумаги будут переданы лично в руки… Умные люди, – я говорю про Абеке и Баке, – справедливые. – Аманкул не спеша вынул из-за пазухи сверток желтой бумаги, перевязанный сученой ниткой, и передал его Халену.
– Абеке, говоришь?.. Кто он такой? – переспросил Хален, принимая сверток. Он стал перебирать в памяти всех Абеке, каких только знал, стараясь угадать, кто же мог быть в лавке у Байеса.
Словоохотливый Аманкул лукаво взглянул на учителя, как бы говоря: «Это большая тайна!..» И хотя вокруг никого не было, Аманкул стал оглядываться по сторонам, словно опасался, что его могут подслушать. Затем полушепотом заговорил:
– Это тот Абеке, который из Теке приехал. Вы должны его знать. Он-то вас хорошо знает. Он – большебек!.. Первый раз я увидел его недели две назад. Ехал с пастбища домой под вечер, ну и завернул в аул Сагу, потому что там джигиты ойын[42] хотели организовать. Приехал в аул, а там никакого ойына нет. «Почему?» – спрашиваю. Мне говорят: «Нет ни сладостей, ни фруктов». – «Пойдемте в лавку Байеса», – говорю джигитам. «Были, ничего у него нет». Я настаиваю: «Пойдемте, есть у него, только надо хорошенько попросить». И мы, значит, пошли с Сагингали. Заходим в лавку, а там вместо Байеса этот самый Абеке за прилавком. Ну, я его, конечно, не знал. Говорю, что нам, мол, то-то и то-то нужно. А он: «Сейчас, джигиты, нет ни конфет, ни кренделей. Какие могут быть сладости во время войны?! Конфеты будете кушать, когда прогоним казачьих атаманов и баев. Вам самим их надо прогонять, вот что делать, а не о конфетах думать. Да вы знаете, говорит, что сейчас происходит на белом свете? Русские, говорит, уже прогнали своих богачей и сами хозяевами стали. У них теперь и земля и скот принадлежат бедным…» Стоим мы, значит, и слушаем, разинув рты. Когда вышли из лавки, я спросил у Сагингали: «Что это за человек?» Сагингали по секрету сказал мне, что это большой человек, умный и добрый. «Большебек он, говорит, и приехал к нам из Теке…»
– Сколько ему приблизительно лет, какой он из себя?
– Примерно столько же, сколько и вам. Чернявый такой, роста среднего. Усов не носит, когда говорит, то кажется, насквозь пронизывает тебя взглядом, – охотно пояснил Аманкул.
Из длинного и сбивчивого рассказа Аманкула учитель все же кое-как понял, кто такой Абеке. Многое объяснили Халену слова: «Надо прогнать казачьих атаманов и баев!..» Он стал мысленно рассуждать: «Так мог говорить только большевик Абдрахман Айтиев. Конечно, Абдрахман – это и есть Абеке… Но что же тогда выходит: говорили, что в Теке разогнали съезд крестьянских депутатов, разгромили Совдеп и всех большевиков арестовали. Наверное, Абдрахману удалось бежать из тюрьмы. Но зачем же он к нам сюда приехал? Ведь Джамбейтинское правительство его тоже не помилует…»
Когда подошли к аулу, Аманкул, попрощавшись, свернул к своей юрте, а учитель торопливо зашагал к своей. Он был так занят мыслями об Абдрахмане, что не заметил, как удивленно и пристально посмотрела на него жена. Подойдя к столу, Хален начал быстро распаковывать сверток.
– Чего не ложишься? Всю ночь, что ли, читать будешь? Сам не спишь и другим не даешь. Что с тобой случилось сегодня? – проснувшись, спросила жена.
Было далеко за полночь, а Хален все продолжал шелестеть газетами. На столике тускло мерцала керосиновая лампа.
– Спи, спи, – ответил он ей, на минуту отрываясь от чтения. – Все хорошо, все прекрасно…
– Что же хорошего?.. О чем ты говоришь? С тобой что-то неладное творится. Сам с собой разговариваешь, словно бредишь. Все твердишь: «Вот молодец Абдрахман!..» Кто такой этот Абдрахман?
– Ничего со мной не творится, все в порядке. Просто читаю газеты, и все, а Абдрахман – это джигит, с которым я когда-то вместе учился. Он прислал мне эти газеты и письмо. Обещает на днях сам приехать. Ну спи, спи, а то детей разбудишь, а об Абдрахмане я тебе как-нибудь потом расскажу.
– Как же тут спать, когда горит свет, ты беспрерывно шелестишь бумагой и что-то бормочешь. Что это за такие дела, что они ни днем, ни ночью тебе покоя не дают? Ночью надо спать, а не думать.
Учитель рассмеялся:
– Ты, Макка, рассуждаешь иногда, как ребенок.
– Ну да, только ты один и можешь по-взрослому рассуждать.
– Не разговаривай, дети проснутся.
– Ты тоже не шелести бумагами и не бормочи.
– Как же тут не будешь бормотать, когда не сегодня-завтра весь мир должен измениться?
– Что произошло? – встревожилась Макка. Она приподняла голову и пристально посмотрела на мужа. – В прошлом году тебя за такие мысли освободили от учительства. Неужели ты опять продолжаешь старое… Прямо как по поговорке. «Сорок человек в одну сторону, а упрямец в другую!» Что это за сила такая, что мир изменить может?
– Милая ты моя, спи же, завтра я тебе обо всем расскажу. Беспокоиться сейчас нет никаких оснований, напротив, есть вести, которым надо радоваться. Вот посмотришь, как изменится мир. Правда не может не победить…
– Сидеть спокойно дома, – заключила она, – это самое милое дело. Я тебя очень прошу: ни во что не вмешивайся.
– Ты хочешь сказать, что у нас есть дом, немного скота и нам больше ничего не нужно? – возразил Хален, недовольный ответом жены.
– А что нам еще нужно? И за это надо благодарить аллаха. Многие ведь только мечтают достигнуть того, чего достиг ты.
– Эх, Макка, Макка. Надо дать образование народу, научить его ремеслу – вот самая большая цель. И чтобы достигнуть ее, нельзя валяться на кровати, как я, а нужно знать, что происходит в мире, нужно заботиться не только о благополучии своего дома, но и всего народа.
– На всех добра не напасешься. А если говорить об образовании народа, так ты же обучал пятерых детей, чего еще. Или это не в счет?
– Что пятерых! Не пятерых, а пятьдесят человек надо обучать, вот это другое дело. Скажи, пожалуйста, кто должен научить грамоте всех наших аульных ребятишек? Кому я передам свои знания, которые приобретал годами? Кому, как не им…
Макка давно уже стала подмечать, что Хален почти совсем не заботится о доме. Его доброта к людям и щедрость приносят хозяйству только убыток. Вот и сейчас он говорит о том же, чтобы заботиться о ком угодно, только не о себе. Она не выдержала и решила наконец высказать ему все свое накипевшее недовольство.
– Все люди, когда отдают детей учиться, платят за обучение. Даже если и муллу нанимают для детей, и ему платят. Пока тебя не было в ауле, хаджи Жунус содержал муллу Сакипа, который за всю зиму не смог научить детей даже азбуке. А ему ведь за труд дали корову. Мать Алибека говорит, что и на этот год они хотят опять пригласить муллу. Если платят такому мулле, как Сакип, за труд, то что же тогда выходит – ты хуже этого муллы, что ли? Или ты обязан бесплатно обучать детей грамоте?
Макка говорила правду. Об этом учитель и сам думал не раз. Собственно, в том, что он ничего не получал за свои труды, виноват был он сам. Когда хаджи Жунус привел своих младших сыновей к Халену и сказал ему: «Говорят, что если дело делается по договору, то и результат его бывает хорошим. Дай образование моим двум сорванцам, научи их как следует грамоте, но скажи, чего хочешь за это. Кобылу попросишь – дам, верблюда – дам. Пока имею возможность, буду платить, чтобы только сыновья выросли образованными, умными людьми». Хален тогда на это ответил: «Хаджи, в этом году мне не надо за них никакой платы, пусть учатся, потому что я все равно каждый день буду заниматься с племянником, занятия мне нужны для моей практики. Когда откроется школа и будут в ней парты, доски и хорошие учебные принадлежности, когда дети будут заниматься регулярно, вот тогда можно будет говорить и о плате…» Хален сейчас обо всем этом хотел рассказать жене, но не решился.
– Ну полно, полно, ты права, – сказал он, ласково посмотрев на жену. – Это тоже большой разговор, мы еще как-нибудь потолкуем об этом.
Может быть, они спорили бы еще до самого утра, но их разговор прервал большой красный бык, чесавшийся боком об арбу, стоявшую перед самой юртой. Бык поддел рогами край серой кошмы, и юрта заскрипела. С полки упали две деревянные чашки и, подпрыгивая, покатились по полу. Было отчетливо слышно, как пыхтел бык, раздувая ноздри. Пока учитель вышел во двор, бык второй раз ударил рогами в юрту, и скова послышался звон посуды и скрип решеток.
Хален отогнал быка к загону, где лежал скот.
Ночь была теплая, и возвращаться в юрту не хотелось. На небе ярко горели звезды. Невдалеке шапками чернели соседние юрты. Глаза Халена свыклись с темнотой. Он увидел, как из ближней юрты вышел высокий человек и направился к загону. Учитель сразу же узнал Аманкула. «А он чего это не спит?» – подумал Хален. Сегодня он был особенно доволен Аманкулом за привезенные им газеты от Байеса и Абдрахмана и еще раз мысленно поблагодарил его.
Торопливо шедший джигит вдруг присел. Он увидел учителя, стоявшего возле загона. Высокий, стройный, худощавый Хален стоял неподвижно и разглядывал звезды. «Что есть такого на небе, чтобы на него можно было так долго смотреть? – подумал Аманкул, мысленно смеясь над учителем. – Как ни умны ученые люди, но у них, по-моему, чего-то не хватает…»
Одни хвалят его за умение вести свое хозяйство, другие – за общительность и справедливость. Иногда вспоминают и о покойном отце Жунуса. «Суйеке постоянно заботился о народе. Хаджи Жунус весь в отца…»
У Жунуса четыре сына. Самый старший из них – первый помощник отцу в хозяйстве – Нурым. Второй – Хаким, который закончил реальное училище в Уральске и со дня на день должен был приехать домой. Хакима ждали в среду, но проходил уже и четверг, а его все нет. Второй день родственники хаджи, приехавшие встретить Хакима, томились в душной землянке. Иногда кое-кто из них взбирался на горку и смотрел в степь. Хаким мог ехать домой по двум дорогам; в объезд через мост Копирли-Анхаты и по прямой через Шолак-Анхаты.
Сегодня гости разместились на кошме, разостланной в теневой стороне землянки. Стараясь польстить и угодить хозяину, они с самого утра начали расхваливать Хакима, вспоминая, каким проворным и умным мальчиком он рос. Не забывали при этом бросить пару хвалебных слов и в адрес отца.
Кадес, лелеявший мечту послать своего сына учиться в Уральск и именно в то училище, которое окончил теперь Хаким, как бы между прочим вплетал в разговор словечко-другое о своем сыне Тайете.
– Помню я, как же, очень хорошо помню: Хаким с самого детства был очень способным. За зиму два раза прочел Аптиек!..[43] Но и мой Тайет нисколько не уступает Хакиму, сейчас уже перевалил за Таберек[44]. Прямо как Хаким! Да что удивительного, они ведь родственники. Скажи-ка, пожалуйста, хаджи-ага, сколько лет Хаким учился по-русски в Кзыл-Уйе? Я тоже думаю отдать Тайета сначала туда, – сказал Кадес, стараясь втянуть в беседу Жунуса.
– Шесть лет, – коротко ответил Жунус. Он не любил пустых разговоров. – Ты отдай его Халену, больше толку будет.
– Я думаю отдать Халену Амантая, а Тайета все же отправить в Кзыл-Уй, а затем в Теке. Он ведь такой же способный, как Хаким.
Хаджи пристально посмотрел на Кадеса. Обычно он обрывал Кадеса: «Сначала надо сделать, а потом говорить, а ты – болтун!.. Нечего бахвалиться преждевременно…» Сейчас, при гостях, воздержался, но все же взглядом дал понять, что не одобряет его болтовни. Кадес смутился и смолк.
– Говорят, кто свою собственную жену и детей расхваливает, тот самый последний человек. Вот и ты, Кадес, все про своего Тайета… – проворчал Ареш.
Кадес сделал вид, будто совсем не слышал, что сказал Ареш. Он вообще старался не замечать Ареша. Повернувшись к Тояшу, сидевшему на опрокинутой ступе, Кадес учтиво спросил:
– Тойеке, это в каком же году Хаким чуть было не утонул, а?
– Кажется, в тот год, когда в последний раз кочевали в Есен-Анхаты. Ну да, в тот год еще у Сетиканара ноздри порвались.
– Да, да, тогда Хаким чудом спасся от смерти! Если бы не ты, Тойеке, утонул бы!.. Но, видно, долго суждено ему жить, вот и сохранила его судьба.
– Голубчик мой, Хакимжан, да сохрани тебя аллах, чего же это ты так долго не едешь?!. – причитала байбише Жунуса, полоская кадушку из-под айрана.
– Это Сулеймен, наверное, уговорил его ехать кружной дорогой через мост Копирли-Анхаты. Иначе Хаким еще вчера бы был дома. Да, я совсем забыл, Тойеке, зачем это мы тогда на реку ходили, когда Хакима спасли?
– За брусками…
– Верно, – подтвердил Кадес. Он и сам хорошо помнил, зачем они ходили и как спасли Хакима, но спрашивал теперь только для того, чтобы лишний раз подчеркнуть свою услужливость Жунусу. – Верно, за брусками ходили… Вспомнил, Тойеке, вспомнил: под водой каменные плиты искали. Их находить трудно, песком и галькой занесены. Идешь по колена в воде и шаришь ногами по дну. Нащупал плиту, а поднять ее тоже трудов много надо. Но я ведь их легко поднимал. Поднимешь плиту, а под ней одни бруски, да ровные, как выточенные, только знай себе собирай. Прямо такие квадратные брусочки, словно кто-то специально их для правки кос приготовил. Я эти плиты легко находил…
– Ну, пошел хвастать… Чего тут особенного: под водой лежат плиты, под плитами – бруски. Да их вдоль берега сколько угодно, на каждом шагу, – перебил Ареш.
Но Кадес опять сделал вид, что ничего не слышал, и спокойно продолжал, обращаясь к Тояшу:
– Иду я к берегу, полные руки у меня брусков, и вдруг вижу, как Хаким тонет… Он в глубоком месте купался. Помнишь, Тойеке, как я закричал тогда: «Ой-бой, Тойеке, спаси Хакима, тонет…» Слава аллаху, что ты был совсем близко от него. Схватился ты, значит, и в воду. Смотрю, ни тебя, ни Хакима, только круги кольцами по воде… Бросил я бруски на берег и тоже в реку, вас спасать. Но вы уже на мелкое место вышли. Тут я и подоспел, взял Хакима на руки и вынес на берег. Ну ты и фыркал тогда, Тойеке, от твоего чихания наверняка маленькая юрта свалилась бы…
– А Хаким синий-пресиний был, изо рта вода текла… До-олго лежал он без памяти, еле-еле откачали. Вот от какой смерти спасся наш Хакимжан, а теперь вот видишь, ждем его из Теке, ученого. Бал-женге, сколько тогда ему было лет?
– Пятый годок моему миленочку шел. Быстро прошло время, теперь он такой большой, а ведь, кажется, совсем недавно, только вчера, еще на руках носила его…
– Да, как раз ему пять лет тогда и было. Когда я положил его на песок – маленький, ну как раз пятилетний. Но мой Тайет куда крупнее, хоть и мало ему лет…
– Слов нет, твой Тайет крупный, но он такой же рыхлый и мешковатый, как и ты сам. Если он будет бороться с Алибеком или Адильбеком, они его мигом на лопатки положат, как щенка, – с нескрываемым ехидством бросил Ареш.
– Где наши ребятишки бегают до сих пор? – спросил Жунус у жены.
– Ушли на реку, скоро должны вернуться.
– Почему ты разрешаешь им бродить целыми днями по воде? На что у них стали похожи руки и ноги?
Теперь начали говорить о двух младших сыновьях хаджи – Алибеке и Адильбеке. Кадес тоже включился в разговор и, выждав подходящий момент, начал расхваливать Жунуса:
– Адильбек действительно очень шустрый, подвижкой… Скажу вам, он еще и очень смелый, весь в отца пошел, весь в нашего уважаемого хаджи-агу!..
Хаджи Жунус слегка приподнял брови. Он хотя и продолжал оставаться степенным и суровым, но сравнение Кадеса пришлось ему по душе, словно вдруг ощутил на языке сливки. Он сухо покашлял и, постукивая тростью по земле, медленно проговорил:
– Мальчишка не только бойкий, но и находчивый.
– Отец всегда судья своим детям, так ведь, Тойеке, а? – сказал Кадес, снова посмотрев на Тояша.
Тояш ничего не ответил. Он был скуп на слова, больше слушал, никогда не вмешивался в разговор. Он и сегодня почти не разговаривал, только слушал, с тоской поглядывая на голенище своего сапога, где была спрятана шахша[45]. С самого утра ни Тояш, ни Кадес еще не нюхали табак, боялись оскорбить Жунуса, время от времени они с тоской поглядывали друг на друга, как бы говоря: «Пойдем-ка в сторонку да понюхаем табачку!..» Руки их по привычке тянулись к голенищам сапог, но они только пальцами ощупывали табакерки и продолжали сидеть на своих местах.
День был жаркий, безветренный, звуки, казалось, застывали в густом полуденном зное, стоило на несколько шагов отойти в сторону, как голоса уже слышались приглушенно, и невозможно было разобрать, кто и что говорил. Разморенные духотой и утомленные ожиданием, гости сидели в тени, разговаривали и не слышали, как, громыхая по кочкам, к кстау подъехал тарантас.
– Ах ты, проглядели, проглядели! Даже не слышали, с какой стороны подъехал!.. – удивленно воскликнул Кадес, вставая и направляясь к тарантасу.
Кучер Сулеймен лихо подогнал тарантас к землянке и осадил коней возле самых дверей.
Все с радостными восклицаниями бросились к Хакиму, поспешно слезавшему с тарантаса. Только один хаджи Жунус не двинулся с места. Он смотрел на сына, оглядывая его с ног до головы, чувство отцовской гордости переполняло его сердце, но он ничем не выдавал своего радостного волнения. Взгляд его остановился на густых черных волосах – каракулевую шапку Хаким держал в руках.
Хаким почти год не был дома, давно не видел родных и теперь, радуясь встрече, застеснялся, как ребенок, он подошел к отцу и протянул руки, но хаджи Жунус медлил приветствовать сына. Хаким, ощущая на себе пронизывающий, пытливый взгляд отца, почувствовал неловкость. Старик Жунус медленно, словно нехотя, пожал руку сына. «Самый умный и самый образованный у нас человек – учитель Хален не отращивал себе волос, – с горечью подумал отец. – Доктор Жангалий из рода Буки тоже не имеет таких, словно у русского попа, длинных волос. Никто из ученых казахов не носит чубов!.. А мой Хаким?.. Видали его, как он нарушил степной обычай!.. Хаджи не обнял сына, не поцеловал. Хаким недоумевал, отчего так холодно его встречает отец. «На волосы смотрит?.. Так ведь теперь все носят прически, неужели отец не знает этого? Как же я сплоховал, надо было подстричься». Бессмысленно улыбаясь, Хаким стал надевать на голову шапку. Он торопливо поздоровался со стоявшими в стороне Бекеем, Тояшем, Кадесом и Арешем и торопливо подошел к матери. Балым обняла сына и, всхлипывая, начала целовать его. Шапка слетела с головы Хакима, и мать гладила его волосы, приговаривая:
– Светик ты мой ненаглядный, в городе-то некому было за тобой ухаживать, похудел как!..
Хаким был бледен. Тревоги, которые ему пришлось перенести в последний месяц пребывания в Уральске, отразились на его здоровье. Сказались и экзамены, и бессонные ночи, и скудная пища. В городе как-то никто не замечал ни бледности его лица, ни худобы. Для горожан это было вполне нормально, но плечистые, упитанные, краснощекие степняки сразу заподозрили в этом нехорошие признаки болезни.
У очага две женщины варили курт. Каждый раз перед кочевкой Балым готовила курт. «Хоть недолго нам кочевать, – обычно говорила она невесткам, – но переправляться через глубокую Анхату не очень-то просто, поэтому надо все хорошенько упаковать, избавиться от лишнего жидкого груза…» Вот и сегодня она заставила своих келин-жан варить курт, а сама, довольная, с еще не высохшими на глазах слезами радости, принялась разливать гостям густой красный чай, то и дело ласково поглядывая на сына.
На дастархане лежали вкусные баурсаки, любовно приготовленные Балым для угощения сына, куски сахара, в цветной деревянной чашке стояло масло, были даже жент[46] и изюм, хранимый матерью для уразы[47].
– Ешь, светик мой, ешь! Наверное, соскучился по домашним кушаньям? Может, тары[48] тебе дать со сметаной? – суетилась мать, пододвигая чашку с тары к сыну.
Старик Жунус тоже доволен сыном, хоть и холодно встретил его. Глядя на Сулеймена, за обе щеки уплетавшего баурсаки, хаджи спросил:
– Что нового в городе, все ли спокойно?
– Какое нынче спокойствие, хаджи-ага, все вверх дном перевернулось. Белкулли[49], белкулли!.. – протягивая руку за очередным баурсаком, ответил сухощавый, разговорчивый Сулеймен. – Подошел я к Елекшаю[50], что мост возле Теке охраняет, и попросил у него табачку на понюшку. Вокруг никого нет. Тогда я спросил его: «Не отберут ли у меня коня в городе?» Дорогой я слышал такие разговоры, что в городе коней у приезжих отбирают. Елекшай напугал меня: «Придется тебе, Сулешка, тарантас самому везти, коня у тебя непременно заберут. Да не только коня, и чапан, и шапку заберут. Весь город, говорит, полон казаками и ханскими киргизами…»
Кадес и Тояш рассмеялись над тем, что Сулеймен ходил просить у русского табачку на понюшку. Им это показалось неприличным. Но хаджи не обратил на это никакого внимания. Он думал о другом. Ему и раньше приходилось слышать, что люди из Джамбейтинского правительства отбирают в городе у казахов лошадей, одежду и продовольствие, а джигитов записывают в белые отряды, но как-то все не верилось. Он хорошо знал, что Сулеймен мог приукрасить, наговорить много того, чего и не было, однако в его словах, видимо, было много правды.
– Хален-ага, ничего я не путаю. Лопнуть мне на этом месте, если я вру. Это мне Кадес говорил, что сын Жунуса теперь будет большим начальником. А почему бы ему и не быть начальником? Ведь старик Жунус только и мечтает об этом. Сын Шугала Ихлас держит в своих руках весь Кзыл-Уй, вот и Жунус хочет, чтобы и его сын был таким же. Да, да, не смотрите на меня так, Хален-ага, я как раз говорю про Хакима, который приехал из Теке, а не про кого другого. Таким стал важным, мимо прошел и даже не посмотрел, – дескать, что с тобой здороваться… Не узнает своих земляков. Конечно, ему можно задирать голову, ведь отец его – хаджи Жунус! Почти что Шугул!.. Именно почти что… и только. Я скажу, никогда не догнать этому неотесанному чурбаку и грубияну Жунусу Шугула. И за что только люди его называют хаджи? Тоже мне хаджи, разговаривать-то как следует не умеет. Ведь он как со мной говорил?.. Увидел меня и, вместо того чтобы поздороваться, кричит: «Эй ты, шугуловская гончая, откуда едешь?» Хм, значит, я – гончая собака. За что он меня так, а? Будто я ему молоко испортил, – сказал Аманкул, хмурясь. Он был недоволен стариком Жунусом и его сыном и теперь всячески старался очернить их перед учителем.
– Ты, я вижу, здорово обиделся на Жунуса. Разве ты до сих пор не знаешь характера старика? Если и сказал он тебе: «Эй ты, шугуловская гончая…» – так вовсе не желал тебя оскорбить, он просто злится на Шугула, только и всего. Но он не такой, как Шугул, намного беднее его, да и человечности в нем больше. Как ты ни говори, а хаджи Жунус умный человек, он много делает добра людям. А каким начальником хочет стать Хаким? Этого не сказал тебе Кадес?.. Странно, неужели Хаким и в самом деле этого хочет? Странно. Нет, Аманкул, ты все-таки что-то напутал.
– Эх, Хален-ага, вы все стараетесь обелить хаджи Жунуса, потому что он ваш друг. А вообще-то он противный человек, и хвалить его не за что. Оно, может быть, и верно, что Жунус не такой, как Шугул, но какая для нас, батраков-пастухов, разница, Шугул ли это, или Жунус, или еще кто другой, – все равно нам от них нечего добра ждать. Большебек – вот кто может помочь бедным людям, вот кто может защитить нас, пастухов… Да, чуть было не забыл, Хален-ага, приказчик Байес передавал вам большой привет. Сказал, что скоро вместе с Абеке приедут к вам в гости. Знаете, кто такой Абеке? Вот он – настоящий человек! Когда я зашел в лавку к Байесу, он был там. Подошел ко мне, похлопал по плечу и сказал: «Ты, джигит, не унывай, что пасешь лошадей Шугула. Скот будет принадлежать тем, кто его пасет, а земля – кто ее обрабатывает. Скоро, говорит, придет рабочая власть, которая будет защищать бедных и заботиться о них». Вот это действительно умно сказано. Да, Байес попросил меня передать вам лично в руки кое-какие бумаги. Так и сказал: «Лично!» Я ему ответил, что вы доводитесь мне родным ага и поэтому беспокоиться совершенно не следует, бумаги будут переданы лично в руки… Умные люди, – я говорю про Абеке и Баке, – справедливые. – Аманкул не спеша вынул из-за пазухи сверток желтой бумаги, перевязанный сученой ниткой, и передал его Халену.
– Абеке, говоришь?.. Кто он такой? – переспросил Хален, принимая сверток. Он стал перебирать в памяти всех Абеке, каких только знал, стараясь угадать, кто же мог быть в лавке у Байеса.
Словоохотливый Аманкул лукаво взглянул на учителя, как бы говоря: «Это большая тайна!..» И хотя вокруг никого не было, Аманкул стал оглядываться по сторонам, словно опасался, что его могут подслушать. Затем полушепотом заговорил:
– Это тот Абеке, который из Теке приехал. Вы должны его знать. Он-то вас хорошо знает. Он – большебек!.. Первый раз я увидел его недели две назад. Ехал с пастбища домой под вечер, ну и завернул в аул Сагу, потому что там джигиты ойын[42] хотели организовать. Приехал в аул, а там никакого ойына нет. «Почему?» – спрашиваю. Мне говорят: «Нет ни сладостей, ни фруктов». – «Пойдемте в лавку Байеса», – говорю джигитам. «Были, ничего у него нет». Я настаиваю: «Пойдемте, есть у него, только надо хорошенько попросить». И мы, значит, пошли с Сагингали. Заходим в лавку, а там вместо Байеса этот самый Абеке за прилавком. Ну, я его, конечно, не знал. Говорю, что нам, мол, то-то и то-то нужно. А он: «Сейчас, джигиты, нет ни конфет, ни кренделей. Какие могут быть сладости во время войны?! Конфеты будете кушать, когда прогоним казачьих атаманов и баев. Вам самим их надо прогонять, вот что делать, а не о конфетах думать. Да вы знаете, говорит, что сейчас происходит на белом свете? Русские, говорит, уже прогнали своих богачей и сами хозяевами стали. У них теперь и земля и скот принадлежат бедным…» Стоим мы, значит, и слушаем, разинув рты. Когда вышли из лавки, я спросил у Сагингали: «Что это за человек?» Сагингали по секрету сказал мне, что это большой человек, умный и добрый. «Большебек он, говорит, и приехал к нам из Теке…»
– Сколько ему приблизительно лет, какой он из себя?
– Примерно столько же, сколько и вам. Чернявый такой, роста среднего. Усов не носит, когда говорит, то кажется, насквозь пронизывает тебя взглядом, – охотно пояснил Аманкул.
Из длинного и сбивчивого рассказа Аманкула учитель все же кое-как понял, кто такой Абеке. Многое объяснили Халену слова: «Надо прогнать казачьих атаманов и баев!..» Он стал мысленно рассуждать: «Так мог говорить только большевик Абдрахман Айтиев. Конечно, Абдрахман – это и есть Абеке… Но что же тогда выходит: говорили, что в Теке разогнали съезд крестьянских депутатов, разгромили Совдеп и всех большевиков арестовали. Наверное, Абдрахману удалось бежать из тюрьмы. Но зачем же он к нам сюда приехал? Ведь Джамбейтинское правительство его тоже не помилует…»
Когда подошли к аулу, Аманкул, попрощавшись, свернул к своей юрте, а учитель торопливо зашагал к своей. Он был так занят мыслями об Абдрахмане, что не заметил, как удивленно и пристально посмотрела на него жена. Подойдя к столу, Хален начал быстро распаковывать сверток.
3
Весь день и вечер учитель читал присланные Байесом газеты и писал. После ужина снова сел за чтение.– Чего не ложишься? Всю ночь, что ли, читать будешь? Сам не спишь и другим не даешь. Что с тобой случилось сегодня? – проснувшись, спросила жена.
Было далеко за полночь, а Хален все продолжал шелестеть газетами. На столике тускло мерцала керосиновая лампа.
– Спи, спи, – ответил он ей, на минуту отрываясь от чтения. – Все хорошо, все прекрасно…
– Что же хорошего?.. О чем ты говоришь? С тобой что-то неладное творится. Сам с собой разговариваешь, словно бредишь. Все твердишь: «Вот молодец Абдрахман!..» Кто такой этот Абдрахман?
– Ничего со мной не творится, все в порядке. Просто читаю газеты, и все, а Абдрахман – это джигит, с которым я когда-то вместе учился. Он прислал мне эти газеты и письмо. Обещает на днях сам приехать. Ну спи, спи, а то детей разбудишь, а об Абдрахмане я тебе как-нибудь потом расскажу.
– Как же тут спать, когда горит свет, ты беспрерывно шелестишь бумагой и что-то бормочешь. Что это за такие дела, что они ни днем, ни ночью тебе покоя не дают? Ночью надо спать, а не думать.
Учитель рассмеялся:
– Ты, Макка, рассуждаешь иногда, как ребенок.
– Ну да, только ты один и можешь по-взрослому рассуждать.
– Не разговаривай, дети проснутся.
– Ты тоже не шелести бумагами и не бормочи.
– Как же тут не будешь бормотать, когда не сегодня-завтра весь мир должен измениться?
– Что произошло? – встревожилась Макка. Она приподняла голову и пристально посмотрела на мужа. – В прошлом году тебя за такие мысли освободили от учительства. Неужели ты опять продолжаешь старое… Прямо как по поговорке. «Сорок человек в одну сторону, а упрямец в другую!» Что это за сила такая, что мир изменить может?
– Милая ты моя, спи же, завтра я тебе обо всем расскажу. Беспокоиться сейчас нет никаких оснований, напротив, есть вести, которым надо радоваться. Вот посмотришь, как изменится мир. Правда не может не победить…
– Сидеть спокойно дома, – заключила она, – это самое милое дело. Я тебя очень прошу: ни во что не вмешивайся.
– Ты хочешь сказать, что у нас есть дом, немного скота и нам больше ничего не нужно? – возразил Хален, недовольный ответом жены.
– А что нам еще нужно? И за это надо благодарить аллаха. Многие ведь только мечтают достигнуть того, чего достиг ты.
– Эх, Макка, Макка. Надо дать образование народу, научить его ремеслу – вот самая большая цель. И чтобы достигнуть ее, нельзя валяться на кровати, как я, а нужно знать, что происходит в мире, нужно заботиться не только о благополучии своего дома, но и всего народа.
– На всех добра не напасешься. А если говорить об образовании народа, так ты же обучал пятерых детей, чего еще. Или это не в счет?
– Что пятерых! Не пятерых, а пятьдесят человек надо обучать, вот это другое дело. Скажи, пожалуйста, кто должен научить грамоте всех наших аульных ребятишек? Кому я передам свои знания, которые приобретал годами? Кому, как не им…
Макка давно уже стала подмечать, что Хален почти совсем не заботится о доме. Его доброта к людям и щедрость приносят хозяйству только убыток. Вот и сейчас он говорит о том же, чтобы заботиться о ком угодно, только не о себе. Она не выдержала и решила наконец высказать ему все свое накипевшее недовольство.
– Все люди, когда отдают детей учиться, платят за обучение. Даже если и муллу нанимают для детей, и ему платят. Пока тебя не было в ауле, хаджи Жунус содержал муллу Сакипа, который за всю зиму не смог научить детей даже азбуке. А ему ведь за труд дали корову. Мать Алибека говорит, что и на этот год они хотят опять пригласить муллу. Если платят такому мулле, как Сакип, за труд, то что же тогда выходит – ты хуже этого муллы, что ли? Или ты обязан бесплатно обучать детей грамоте?
Макка говорила правду. Об этом учитель и сам думал не раз. Собственно, в том, что он ничего не получал за свои труды, виноват был он сам. Когда хаджи Жунус привел своих младших сыновей к Халену и сказал ему: «Говорят, что если дело делается по договору, то и результат его бывает хорошим. Дай образование моим двум сорванцам, научи их как следует грамоте, но скажи, чего хочешь за это. Кобылу попросишь – дам, верблюда – дам. Пока имею возможность, буду платить, чтобы только сыновья выросли образованными, умными людьми». Хален тогда на это ответил: «Хаджи, в этом году мне не надо за них никакой платы, пусть учатся, потому что я все равно каждый день буду заниматься с племянником, занятия мне нужны для моей практики. Когда откроется школа и будут в ней парты, доски и хорошие учебные принадлежности, когда дети будут заниматься регулярно, вот тогда можно будет говорить и о плате…» Хален сейчас обо всем этом хотел рассказать жене, но не решился.
– Ну полно, полно, ты права, – сказал он, ласково посмотрев на жену. – Это тоже большой разговор, мы еще как-нибудь потолкуем об этом.
Может быть, они спорили бы еще до самого утра, но их разговор прервал большой красный бык, чесавшийся боком об арбу, стоявшую перед самой юртой. Бык поддел рогами край серой кошмы, и юрта заскрипела. С полки упали две деревянные чашки и, подпрыгивая, покатились по полу. Было отчетливо слышно, как пыхтел бык, раздувая ноздри. Пока учитель вышел во двор, бык второй раз ударил рогами в юрту, и скова послышался звон посуды и скрип решеток.
Хален отогнал быка к загону, где лежал скот.
Ночь была теплая, и возвращаться в юрту не хотелось. На небе ярко горели звезды. Невдалеке шапками чернели соседние юрты. Глаза Халена свыклись с темнотой. Он увидел, как из ближней юрты вышел высокий человек и направился к загону. Учитель сразу же узнал Аманкула. «А он чего это не спит?» – подумал Хален. Сегодня он был особенно доволен Аманкулом за привезенные им газеты от Байеса и Абдрахмана и еще раз мысленно поблагодарил его.
Торопливо шедший джигит вдруг присел. Он увидел учителя, стоявшего возле загона. Высокий, стройный, худощавый Хален стоял неподвижно и разглядывал звезды. «Что есть такого на небе, чтобы на него можно было так долго смотреть? – подумал Аманкул, мысленно смеясь над учителем. – Как ни умны ученые люди, но у них, по-моему, чего-то не хватает…»
Глава третья
1
Кстау хаджи Жунуса расположено на склоне глубокого подковообразного оврага. Жунус не очень богат, но имя его известно всей округе.Одни хвалят его за умение вести свое хозяйство, другие – за общительность и справедливость. Иногда вспоминают и о покойном отце Жунуса. «Суйеке постоянно заботился о народе. Хаджи Жунус весь в отца…»
У Жунуса четыре сына. Самый старший из них – первый помощник отцу в хозяйстве – Нурым. Второй – Хаким, который закончил реальное училище в Уральске и со дня на день должен был приехать домой. Хакима ждали в среду, но проходил уже и четверг, а его все нет. Второй день родственники хаджи, приехавшие встретить Хакима, томились в душной землянке. Иногда кое-кто из них взбирался на горку и смотрел в степь. Хаким мог ехать домой по двум дорогам; в объезд через мост Копирли-Анхаты и по прямой через Шолак-Анхаты.
Сегодня гости разместились на кошме, разостланной в теневой стороне землянки. Стараясь польстить и угодить хозяину, они с самого утра начали расхваливать Хакима, вспоминая, каким проворным и умным мальчиком он рос. Не забывали при этом бросить пару хвалебных слов и в адрес отца.
Кадес, лелеявший мечту послать своего сына учиться в Уральск и именно в то училище, которое окончил теперь Хаким, как бы между прочим вплетал в разговор словечко-другое о своем сыне Тайете.
– Помню я, как же, очень хорошо помню: Хаким с самого детства был очень способным. За зиму два раза прочел Аптиек!..[43] Но и мой Тайет нисколько не уступает Хакиму, сейчас уже перевалил за Таберек[44]. Прямо как Хаким! Да что удивительного, они ведь родственники. Скажи-ка, пожалуйста, хаджи-ага, сколько лет Хаким учился по-русски в Кзыл-Уйе? Я тоже думаю отдать Тайета сначала туда, – сказал Кадес, стараясь втянуть в беседу Жунуса.
– Шесть лет, – коротко ответил Жунус. Он не любил пустых разговоров. – Ты отдай его Халену, больше толку будет.
– Я думаю отдать Халену Амантая, а Тайета все же отправить в Кзыл-Уй, а затем в Теке. Он ведь такой же способный, как Хаким.
Хаджи пристально посмотрел на Кадеса. Обычно он обрывал Кадеса: «Сначала надо сделать, а потом говорить, а ты – болтун!.. Нечего бахвалиться преждевременно…» Сейчас, при гостях, воздержался, но все же взглядом дал понять, что не одобряет его болтовни. Кадес смутился и смолк.
– Говорят, кто свою собственную жену и детей расхваливает, тот самый последний человек. Вот и ты, Кадес, все про своего Тайета… – проворчал Ареш.
Кадес сделал вид, будто совсем не слышал, что сказал Ареш. Он вообще старался не замечать Ареша. Повернувшись к Тояшу, сидевшему на опрокинутой ступе, Кадес учтиво спросил:
– Тойеке, это в каком же году Хаким чуть было не утонул, а?
– Кажется, в тот год, когда в последний раз кочевали в Есен-Анхаты. Ну да, в тот год еще у Сетиканара ноздри порвались.
– Да, да, тогда Хаким чудом спасся от смерти! Если бы не ты, Тойеке, утонул бы!.. Но, видно, долго суждено ему жить, вот и сохранила его судьба.
– Голубчик мой, Хакимжан, да сохрани тебя аллах, чего же это ты так долго не едешь?!. – причитала байбише Жунуса, полоская кадушку из-под айрана.
– Это Сулеймен, наверное, уговорил его ехать кружной дорогой через мост Копирли-Анхаты. Иначе Хаким еще вчера бы был дома. Да, я совсем забыл, Тойеке, зачем это мы тогда на реку ходили, когда Хакима спасли?
– За брусками…
– Верно, – подтвердил Кадес. Он и сам хорошо помнил, зачем они ходили и как спасли Хакима, но спрашивал теперь только для того, чтобы лишний раз подчеркнуть свою услужливость Жунусу. – Верно, за брусками ходили… Вспомнил, Тойеке, вспомнил: под водой каменные плиты искали. Их находить трудно, песком и галькой занесены. Идешь по колена в воде и шаришь ногами по дну. Нащупал плиту, а поднять ее тоже трудов много надо. Но я ведь их легко поднимал. Поднимешь плиту, а под ней одни бруски, да ровные, как выточенные, только знай себе собирай. Прямо такие квадратные брусочки, словно кто-то специально их для правки кос приготовил. Я эти плиты легко находил…
– Ну, пошел хвастать… Чего тут особенного: под водой лежат плиты, под плитами – бруски. Да их вдоль берега сколько угодно, на каждом шагу, – перебил Ареш.
Но Кадес опять сделал вид, что ничего не слышал, и спокойно продолжал, обращаясь к Тояшу:
– Иду я к берегу, полные руки у меня брусков, и вдруг вижу, как Хаким тонет… Он в глубоком месте купался. Помнишь, Тойеке, как я закричал тогда: «Ой-бой, Тойеке, спаси Хакима, тонет…» Слава аллаху, что ты был совсем близко от него. Схватился ты, значит, и в воду. Смотрю, ни тебя, ни Хакима, только круги кольцами по воде… Бросил я бруски на берег и тоже в реку, вас спасать. Но вы уже на мелкое место вышли. Тут я и подоспел, взял Хакима на руки и вынес на берег. Ну ты и фыркал тогда, Тойеке, от твоего чихания наверняка маленькая юрта свалилась бы…
– А Хаким синий-пресиний был, изо рта вода текла… До-олго лежал он без памяти, еле-еле откачали. Вот от какой смерти спасся наш Хакимжан, а теперь вот видишь, ждем его из Теке, ученого. Бал-женге, сколько тогда ему было лет?
– Пятый годок моему миленочку шел. Быстро прошло время, теперь он такой большой, а ведь, кажется, совсем недавно, только вчера, еще на руках носила его…
– Да, как раз ему пять лет тогда и было. Когда я положил его на песок – маленький, ну как раз пятилетний. Но мой Тайет куда крупнее, хоть и мало ему лет…
– Слов нет, твой Тайет крупный, но он такой же рыхлый и мешковатый, как и ты сам. Если он будет бороться с Алибеком или Адильбеком, они его мигом на лопатки положат, как щенка, – с нескрываемым ехидством бросил Ареш.
– Где наши ребятишки бегают до сих пор? – спросил Жунус у жены.
– Ушли на реку, скоро должны вернуться.
– Почему ты разрешаешь им бродить целыми днями по воде? На что у них стали похожи руки и ноги?
Теперь начали говорить о двух младших сыновьях хаджи – Алибеке и Адильбеке. Кадес тоже включился в разговор и, выждав подходящий момент, начал расхваливать Жунуса:
– Адильбек действительно очень шустрый, подвижкой… Скажу вам, он еще и очень смелый, весь в отца пошел, весь в нашего уважаемого хаджи-агу!..
Хаджи Жунус слегка приподнял брови. Он хотя и продолжал оставаться степенным и суровым, но сравнение Кадеса пришлось ему по душе, словно вдруг ощутил на языке сливки. Он сухо покашлял и, постукивая тростью по земле, медленно проговорил:
– Мальчишка не только бойкий, но и находчивый.
– Отец всегда судья своим детям, так ведь, Тойеке, а? – сказал Кадес, снова посмотрев на Тояша.
Тояш ничего не ответил. Он был скуп на слова, больше слушал, никогда не вмешивался в разговор. Он и сегодня почти не разговаривал, только слушал, с тоской поглядывая на голенище своего сапога, где была спрятана шахша[45]. С самого утра ни Тояш, ни Кадес еще не нюхали табак, боялись оскорбить Жунуса, время от времени они с тоской поглядывали друг на друга, как бы говоря: «Пойдем-ка в сторонку да понюхаем табачку!..» Руки их по привычке тянулись к голенищам сапог, но они только пальцами ощупывали табакерки и продолжали сидеть на своих местах.
День был жаркий, безветренный, звуки, казалось, застывали в густом полуденном зное, стоило на несколько шагов отойти в сторону, как голоса уже слышались приглушенно, и невозможно было разобрать, кто и что говорил. Разморенные духотой и утомленные ожиданием, гости сидели в тени, разговаривали и не слышали, как, громыхая по кочкам, к кстау подъехал тарантас.
– Ах ты, проглядели, проглядели! Даже не слышали, с какой стороны подъехал!.. – удивленно воскликнул Кадес, вставая и направляясь к тарантасу.
Кучер Сулеймен лихо подогнал тарантас к землянке и осадил коней возле самых дверей.
Все с радостными восклицаниями бросились к Хакиму, поспешно слезавшему с тарантаса. Только один хаджи Жунус не двинулся с места. Он смотрел на сына, оглядывая его с ног до головы, чувство отцовской гордости переполняло его сердце, но он ничем не выдавал своего радостного волнения. Взгляд его остановился на густых черных волосах – каракулевую шапку Хаким держал в руках.
Хаким почти год не был дома, давно не видел родных и теперь, радуясь встрече, застеснялся, как ребенок, он подошел к отцу и протянул руки, но хаджи Жунус медлил приветствовать сына. Хаким, ощущая на себе пронизывающий, пытливый взгляд отца, почувствовал неловкость. Старик Жунус медленно, словно нехотя, пожал руку сына. «Самый умный и самый образованный у нас человек – учитель Хален не отращивал себе волос, – с горечью подумал отец. – Доктор Жангалий из рода Буки тоже не имеет таких, словно у русского попа, длинных волос. Никто из ученых казахов не носит чубов!.. А мой Хаким?.. Видали его, как он нарушил степной обычай!.. Хаджи не обнял сына, не поцеловал. Хаким недоумевал, отчего так холодно его встречает отец. «На волосы смотрит?.. Так ведь теперь все носят прически, неужели отец не знает этого? Как же я сплоховал, надо было подстричься». Бессмысленно улыбаясь, Хаким стал надевать на голову шапку. Он торопливо поздоровался со стоявшими в стороне Бекеем, Тояшем, Кадесом и Арешем и торопливо подошел к матери. Балым обняла сына и, всхлипывая, начала целовать его. Шапка слетела с головы Хакима, и мать гладила его волосы, приговаривая:
– Светик ты мой ненаглядный, в городе-то некому было за тобой ухаживать, похудел как!..
Хаким был бледен. Тревоги, которые ему пришлось перенести в последний месяц пребывания в Уральске, отразились на его здоровье. Сказались и экзамены, и бессонные ночи, и скудная пища. В городе как-то никто не замечал ни бледности его лица, ни худобы. Для горожан это было вполне нормально, но плечистые, упитанные, краснощекие степняки сразу заподозрили в этом нехорошие признаки болезни.
У очага две женщины варили курт. Каждый раз перед кочевкой Балым готовила курт. «Хоть недолго нам кочевать, – обычно говорила она невесткам, – но переправляться через глубокую Анхату не очень-то просто, поэтому надо все хорошенько упаковать, избавиться от лишнего жидкого груза…» Вот и сегодня она заставила своих келин-жан варить курт, а сама, довольная, с еще не высохшими на глазах слезами радости, принялась разливать гостям густой красный чай, то и дело ласково поглядывая на сына.
На дастархане лежали вкусные баурсаки, любовно приготовленные Балым для угощения сына, куски сахара, в цветной деревянной чашке стояло масло, были даже жент[46] и изюм, хранимый матерью для уразы[47].
– Ешь, светик мой, ешь! Наверное, соскучился по домашним кушаньям? Может, тары[48] тебе дать со сметаной? – суетилась мать, пододвигая чашку с тары к сыну.
Старик Жунус тоже доволен сыном, хоть и холодно встретил его. Глядя на Сулеймена, за обе щеки уплетавшего баурсаки, хаджи спросил:
– Что нового в городе, все ли спокойно?
– Какое нынче спокойствие, хаджи-ага, все вверх дном перевернулось. Белкулли[49], белкулли!.. – протягивая руку за очередным баурсаком, ответил сухощавый, разговорчивый Сулеймен. – Подошел я к Елекшаю[50], что мост возле Теке охраняет, и попросил у него табачку на понюшку. Вокруг никого нет. Тогда я спросил его: «Не отберут ли у меня коня в городе?» Дорогой я слышал такие разговоры, что в городе коней у приезжих отбирают. Елекшай напугал меня: «Придется тебе, Сулешка, тарантас самому везти, коня у тебя непременно заберут. Да не только коня, и чапан, и шапку заберут. Весь город, говорит, полон казаками и ханскими киргизами…»
Кадес и Тояш рассмеялись над тем, что Сулеймен ходил просить у русского табачку на понюшку. Им это показалось неприличным. Но хаджи не обратил на это никакого внимания. Он думал о другом. Ему и раньше приходилось слышать, что люди из Джамбейтинского правительства отбирают в городе у казахов лошадей, одежду и продовольствие, а джигитов записывают в белые отряды, но как-то все не верилось. Он хорошо знал, что Сулеймен мог приукрасить, наговорить много того, чего и не было, однако в его словах, видимо, было много правды.