Етоев Александр Васильевич. Спикосрак капитана Немова

   Мастер хирургических дел уже натягивал на себя колпак и прятал щетину на подбородке под заношенную марлевую повязку.
   – Давненько я не практиковал по живому. – Глаза его блестели и бегали, а скальпель в волосатой руке делал в воздухе теоретические надрезы. – Все трупы, трупы – а с трупом какая жизнь? Ни совета, ни обиды, ни жалости. Его режешь, а он молчит; ножку-ручку ему оттяпаешь, а в глазах у него ни одной слезинки. Другое дело, когда пациент живой. Где подскажет, где бровью дернет. И сердце-то за живого радуется, как-никак живая душа, она участия требует и сочувствия. – Севастьянов зашмыгал носом, разжалобленный собственными словами. Потом сделал волевой вздох и со словами «Храни меня, Гиппократ» решительно шагнул в нашу сторону. Вернее, хотел шагнуть, но что-то там у него заело – туловище пошло вперед, ноги же остались на месте, словно бы приросшие к полу. Через секунду Севастьянов уже лежал, отплевываясь от поднявшейся пыли, а на его поверженном теле сидел доблестный кот Василий и вылизывал свою трудовую лапу. Ноги несостоявшегося хирурга были стянуты бельевой веревкой, скальпель при падении тела выскользнул из ослабевшей руки и скромно лежал в тенёчке на безопасном от Севастьянова расстоянии.
   Надо было пользоваться моментом, и мы этим моментом воспользовались. Дружно, как по команде, вскочили и кинулись к незарешёченному окну. Я первый оказался на крыше, страх высоты ушел, съеденный новым страхом – страхом быть порезанным на кусочки. На крыше было даже приятно – в синем апрельском небе плавали вечерние облака, ветер холодил щеки, а где-то на далекой Садовой по рельсам стучал трамвай. Если бы не опасная ситуация, в которую мы сегодня влипли, я бы был, пожалуй, не против остаться здесь на часок-другой. Понаблюдать, как в окнах за занавесками двигаются живые тени, послушать разговоры людей, долетающие из ближних форточек, позапускать бумажные самолетики... да каких только интересных дел не придумаешь здесь, на крыше, – были бы желание и фантазия.
   Крыша была не такая крутая, как показалась мне в первый раз. До края, обрывающегося во двор, было метра полтора или два. Слева поднималась стена соседнего, пятиэтажного дома; дом был выше нашего на этаж, и крыша упиралась в него, налегая тупым углом на серую кирпичную стену. Стена была пустая и скучная, одинокое окошко-бойница, прилепившееся под козырьком вверху, блестело, как слезящийся глаз, отражая предзакатное небо. Словом, уходить влево не имело никакого резона, путь к свободе, если и был, то лежал от нас по правую сторону.
   Я стоял, держась за раму окна, со мной рядом стоял Щелчков и подталкивал меня нервно в спину. Кот Василий был тоже с нами, он приветливо махал нам хвостом и подмигивал – где, мол, наша не пропадала. Сзади, в глубине чердака, ворочался и бубнил Севастьянов.
   – Без паники, – сказал я Щелчкову, – минут пять он еще провозится. А через пять минут мы будем уже вон там. – Я ткнул пальцем в купол Исаакия, который, будто мертвая голова, торчал из-за труб и крыш. Потом согнулся, чтобы не терять равновесие, и, касаясь рукою кровли, гремучей, шелушащейся и шершавой, стал карабкаться вверх и вправо.
   Мы быстро достигли гребня и устроили короткую передышку, то и дело бросая взгляды на помятую коробку окна, через которое мы ушли от маньяка. Севастьянов из окна не показывался. Небо продолжало темнеть, и если бы не оконный свет, льющийся из дома напротив, наш отчаянный путь к спасенью превратился бы в дорогу на кладбище.
   Отдышавшись, мы поползли дальше и удалились уже на приличное расстояние, как вдруг за нашими спинами раздался железный грохот. Наверное, и дурак догадался б, что, избавившись от веревочных пут, на крышу выбрался Севастьянов. Самого его видно не было, только слышно.
   – Мальчики! – кричал он тревожно из-за длинных теней и выступов печных и воздуховодных труб. – Родные мои, ну что же вы! А гланды? А запущенные прыщи? А язва двенадцатиперстной кишки? – Голос его ломался от боли за наши непрооперированные тела. В нем было столько искренности и жалости, что Щелчков на секунду засомневался, а правильно ли мы поступили, сбежав. В смысле, по-пионерски ли? Но увидев мелькнувший скальпель и почувствовав мой тычок под ребро, он отбросил свои сомнения и ловко устремился вперед.
   Голос Севастьянова смолк, зато грохот шагов по кровле стал уверенней, ритмичней и чаще. Видно, крыша для любителя кромсать по-живому была таким же привычным местом, как для нас улица или двор. Среди нас же лишь кот Василий чувствовал здесь себя как дома. Он ловко сбегал по скату и заглядывал в чердачные окна, пытаясь найти открытое. Но с окнами нам, увы, не везло.
   Любая на свете крыша обладает одним неприятным свойством – она когда-нибудь да кончается. Человек же, если он не спортсмен-скалолаз, не птица и не отпетый самоубийца, сталкиваясь с такой неприятностью, в безнадежности опускает руки. Вот и мы, добравшись до края, тревожно заглядывали вперед, где за хилым, ненадежным барьерчиком начиналась дорога в пропасть. А вдоволь наглядевшись вперед, мы тревожно поглядывали назад, где с блестящим ножом в руке грохотал ножищами Севастьянов.
   Справа были Прядильная улица и четыре этажа до асфальта. В темной яме за барьерчиком впереди находилась территория автобазы, где сторожем был Ёжиков дядя Коля. Слева к нашему дому почти вплотную примыкал трехэтажный флигель, но перепрыгнуть с крыши на крышу мог разве что цирковой акробат. Среди нас акробатов не было.
   Снизу, с территории автобазы, долетали непонятные голоса и что-то обо что-то постукивало. Иногда голоса крепчали, и тогда мимо наших ушей проносилось, исчезая в пространстве, какое-нибудь «Дуплюсь, Игнатьич!» и следом за этой фразой через несколько секунд тишины раздавались костяной гром и поскуливание собаки Вовки. Но чем оно могло нам помочь, вечернее население автобазы, если б даже мы до него докричались? Сочувствием и минутой траура по двум безвременно убиенным школьникам и одному замученному коту?
   В небе засеребрились звезды, и почему-то сразу стало темнее. Из-за серой печной трубы показались сначала скальпель, потом сгорбленная фигура хирурга. Она мигом заслонила все звезды и уронила на нас мрачную тень. Лишь одна золотая звездочка продолжала светить на небе, и чем ближе подходил Севастьянов, тем светлее был ее свет. Я смотрел как зачарованный на звезду, на ее стремительное движение, и в глазах моих отражались буквы, нарисованные на ее светлом боку. Четыре мелкие буквочки, собранные в одно короткое слово – «СССР».
   Потом вышло и вовсе странное – я, Щелчков и внезапно повеселевший Василий, проскользив по скату, как по трамплину, перелетели на соседнюю крышу – крышу того самого флигелька, что торцом подпирал наш дом. Ловко, как акробаты в цирке, хотя таких среди нас и не было. И уже на пожарной лестнице, по которой мы спустились во двор – я второй, Щелчков с Василием первые, – я помедлил и посмотрел вверх. На нашем доме, на гребне крыши, одинокий на фоне звезд, стоял маленький смешной человечек и размахивал чем-то безобидным и мелким, похожим на перочинный нож.

Глава двенадцатая. Трагедия в квартире на Канонерской

   Мы вспомнили, где слышали этот голос. Ну, конечно, он принадлежал тому типу, который тёрся возле ворот автобазы и спрашивал про гражданку Чёлкину. Все сходилось – и, главное, эта надпись на мохнатой руке: «СЕВА». Значит, тёрся он у ворот не спроста, а вынюхивал и выглядывал нас? Пожалуй, выходило, что так.
   Надо быть тупицей и идиотом, чтобы не сделать очень простого вывода. Все наши опасные приключения последних дней, вернее, все наши счастливые избавления каким-то образом связаны с коробком с ракетой. Мне это было ясно как божий день. Щелчков придерживался другого мнения. Он считал, что с таким дураком, как я, и не в такие угодишь передряги. Что ж, сказал я ему на это, сиди дома и береги свой ум. А ты, сказал мне недалекий Щелчков, катись колбаской по Малой Спасской. Я-то, может, и покачусь, сказал я, а вот ты со своим умишком в лучшем случае доползешь до Пряжки. Сам психованный, возразил Щелчков и сразу же после этих слов растянулся на ровном месте. Тряпочная сумка с батоном отлетела к моим ногам.
   Дело было возле булочной на Садовой, за два дома от кинотеатра «Рекорд». На асфальте было ни трещинки, и почему вдруг Щелчков упал, не ясно было ни мне, ни ему.
   – Эмзэпэ, – сказал я на всякий случай. – Мало заметное препятствие.
   – Чего-чего? – не понял меня Щелчков, поднимаясь и отряхивая с коленей пыль. – Значит, списывать задачки по арифметике – это у тебя «ну, пожалуйста», а как сделать что-нибудь для товарища – это у тебя эмзэпэ?
   Пока я соображал растерянно, причем тут арифметика и задачки, он поднял упавшую сумку, раскрутил ее в руке, как пропеллер, и внезапно опустил мне на голову. Больно не было, лежавший в сумке батон еще не успел засохнуть.
   – Упэсэпэгэтэ, – злорадно сказал Щелчков. – Удар продуктовой сумкой по голове товарища.
   – За такие шутки, – сказал я, насупившись и выкатив вперед грудь, – бывают между зубов промежутки!
   – Ага, – сказал Шкипидаров, неизвестно откуда взявшийся. – А я все дворы облазил, думаю, куда вы запропастились. – Он перевел дыхание, потом выпалил на мажорной ноте: – На Фонтанке крокодила поймали, а на Канонерской пожар.
   На крокодила мы не среагировали никак, зато, услышав про Канонерскую улицу, сразу же навострили уши.
   «Канонерская, – было написано на колечке, найденном в чердачной пыли, – дом 1, квартира 13». И просьба – вернуть колечко хозяину съеденного на чердаке попугая. Хозяину по фамилии Кочубеев.
   Есть фамилии редкие, есть не очень. Тот же Шкипидаров, к примеру. На нашей улице и в ее окрестностях Шкипидаровых как собак нерезаных. А есть еще Шкипидарушкины, Шкипидарины, Шкипидарцевы, Шкипидаренко, Шкипидар-заде.
   У нас в школе несколько Дымоходовых, пять Бубниловых, четверо Шепелявиных. И никто из них друг другу не родственник. Семиноговых в нашем классе двое, да в соседнем еще один. Это все фамилии частые.
   А у нашего учителя по труду фамилия – Почешикопыто. Вот фамилия по-настоящему редкая. Не то что там какие-нибудь Тряпкин или Жабыко.
   Кочубеев – фамилия, может, и не особо редкая, но и частой ее тоже не назовешь. Когда там, на чердаке, среди пыли, где мы ждали своего смертного часа, Севастьянов поднял кольцо и прочитал на нем фамилию «Кочубеев», у меня и сомнений не было, что владелец говорящего попугая и человек, потерявший валенки, одно и то же лицо.
   Валенки привели нас на рынок, хозяин их – Кочубеев: вобла вяленая, петушки на палочке, веники. Это раз. Что кричал попугай, перед тем как лишиться жизни? «Раки, родина», – ну это можно отбросить. Вот – главное! – «коробок». Где мы его увидели в первый раз? Там же, на рынке, куда нас привели валенки. Сопоставляем первое со вторым и в результате получаем знак равенства. Это три. А четыре – на Канонерской пожар. Почему-то я был уверен, что горит именно та квартира, куда вел попугаев след.
   Когда мы прибежали на Канонерскую, здесь уже собралась толпа. Во втором этаже углового дома, свесив с подоконника ноги, сидел хмурый пожарный в каске и сосредоточенно раскуривал папиросу. Вялые струйки дыма выползали из-за его спины и растекались по стене дома. То ли пожар уже потушили, то ли он только начинал разгораться, было не совсем ясно. Пожарная машина, перегородившая половину улицы, дремала с выключенным мотором, а серая кишка шланга, не размотанная, оставалась на барабане.
   Пожарный, что раскуривал папиросу, наконец ее раскурил и добавил к дымовым струям узенькую струю табачную.
   – Эй, дядя! – крикнул ему кто-то из зрителей. – Добровольцы не требуются? Мебель, там, выносить или, может, шмотки какие?
   Пожарный на подоконнике усмехнулся, глазами поводил по толпе, но, так и не найдя говорившего, лениво помотал головой.
   – Федякин! – Он сделал полоборота назад. – Тут один гражданин помощь нам свою предлагает. Шмотки хочет выносить из пожара. Как там нынче у нас со шмотками?
   – Ты тому гражданину ответь, – ответили в ответ из квартиры, – что если какая помощь и требуется, то только по похоронной части. А со шмотками... – В квартире хихикнули. – Со шмотками ситуация следующая. Показываю на наглядном примере. – Голос из квартиры умолк, потом чем-то там недолго шуршали, и сразу же вслед за этим из мутной глубины комнаты вылетел растрепанный ком. В воздухе он распался на части, и над вскинутыми лицами зрителей замелькали пестрые лоскуты обгорелого тряпичного хлама.
   Тряпичный дождичек прошел быстро. Обугленные куски материи жалким мусором упали на мостовую. Ветерок понес их по улице, и мы следили завороженным взглядом, как мимо нас, возле наших ног, несло клочья пепельно-серой ваты, какие-то бесцветные колоски, хвостик галстука в зеленый горошек, резинку от спортивных штанов.
   Щелчков нагнулся, протянул руку и выхватил из мусорного потока обгорелый ярко-красный носок с круглой дыркой в районе пятки. Я принюхался и покачал головой. Горький запах жженой материи не хотел заглушать другого, непонятного, но очень знакомого – сладкого и одновременно соленого, с легким привкусом увядшей березы. Будто воблу сварили в сахаре, перемешивая березовым веником.
   За спинами завыла сирена. Боками раздвигая толпу, старенькая «скорая помощь» медленно подъехала к дому. Двое санитаров с носилками, протопав по асфальту к парадной, скрылись за ободранной дверью. Примерно, через десять минут они вышли из парадной к машине. Халаты их были черны от сажи, а лица неулыбчивы и усталы. На носилках, накрытое простыней, лежало чье-то неизвестное тело, судя по очертаниям – человеческое. Когда носилки вталкивали в машину, как-то так их неудачно качнули, что с носилок из-под сбившейся простыни свесилась жилистая нога, покачалась на коленном шарнире и запрыгнула на носилки снова.
   В сердце у меня защемило – на ноге у несчастной жертвы был такой же ярко-красный носок, что лежал сейчас в руке у Щелчкова, с круглой дыркой внизу, на пятке. Только тот, что у Щелчкова, был левый, а у тела на носилках был правый. Я вспомнил пустую набережную, и удаляющиеся шаги человека, и мелодию из «Мистера Икса», которую он насвистывал на ходу. Знать бы мне в то ясное утро, что шаги его удаляются навсегда, остановить бы, крикнуть ему погромче, мол, дяденька, пожалуйста, не шутите со стихией огня, не курите в неположенном месте, не ложитесь с папиросой в постель и спички не доверяйте детям. Я почувствовал на себе вину за погубленную в пожаре душу и низко опустил голову.

Глава тринадцатая. Тучи сгущаются

   Медицинская машина уехала. Делать здесь было больше нечего. Не стоять же среди зевак и ждать, когда уедут пожарные.
   – Смотри, – вдруг сказал Щелчков, показывая на кого-то пальцем.
   Я посмотрел и вздрогнул, потом съежился и спрятался за Щелчкова. Сквозь редкие прорехи в толпе я увидел фигуру мастера резьбы по живому, чердачное чудовище, Севастьянова. Он стоял на особицу ото всех, прислонившись к пожарной машине, и ногой в остроконечном ботинке почесывал ее переднее колесо. Взгляд его то блуждал по толпе, будто в ней кого-то выискивая, то подпрыгивал к окошку с пожарным, который медленно тушил папиросу о веселую броню своей каски.
   Щелчков тоже съежился и присел. Я, увидев такое дело, сел на корточки, чтобы спрятаться понадежней. Но Щелчкову, видно, мало было съежиться и присесть, он вдобавок спрятал голову между коленями и натянул на нее воротник куртки. Мне ничего другого не оставалось, как лечь на холодную мостовую, притаившись за притихшим товарищем.
   – Ребята, вы чего? А, ребята? – Шкипидаров присел на корточки и смотрел на нас с опаской и удивлением, как на парочку хронических идиотов.
   – Тихо ты! – сказал я ему. – Делай вид, что ты нас не замечаешь. – И добавил шепотом снизу вверх: – Видишь дядьку у пожарной машины? Пройди вперед и встань перед нами, чтобы нас от него закрыть.
   – Дядьку? – переспросил Шкипидаров и, прищурившись, посмотрел туда. – Нету там никакого дядьки.
   – Смотри внимательней, должен быть! – забулькал из-под куртки Щелчков, которому не хватало воздуха.
   – Вижу! – закричал Шкипидаров пронзительным, как сирена, голосом. – Только там не дядька, а тётка. Там соседка ваша, Сопелкина.
   – Что?! – воскликнули мы недружным хором и, забыв про недавний страх, мгновенно вскочили на ноги.
   Действительно, возле пожарной машины на том месте, где только что мы видели Севастьянова, стояла наша драгоценнейшая соседка, Сопелкина Вера Павловна. Она обмахивала лицо платочком и прищелкивала каблуком об асфальт. В левой руке Сопелкиной была розовая продуктовая сумка с сереньким голубком мира, нарисованном на облезлом боку.
   В общем-то ничего удивительного в явлении Сопелкиной не было – пошла соседка в магазин за продуктами, увидела на Канонерской толпу, стало Вере Павловне любопытно, вот она и завернула сюда. Но почему ее случайное появление и появление чердачного изувера так удивительно совпали по времени? Причем совпали уже не впервые.
   В окне квартиры, где случился пожар, раздался звонкий протяжный звук. Это пожарный, отдыхавший на подоконнике, решив, что хватит прохлаждаться на ветерке, когда товарищи его сражаются со стихией, спрыгнул внутрь несчастной квартиры, но не учел высоту окна. Хорошо, человек был в каске, иначе б звук удара о раму был много глуше и гораздо короче и не привлек бы внимание зрителей.
   Это мелкое забавное происшествие на какую-то секунду-другую отвлекло наше внимание от соседки. Но секунды этой оказалось достаточно, чтобы Сопелкина успела исчезнуть. Буквально только что она тёрлась возле машины, и вот уже на месте соседки тянет шею над головами зрителей какой-то юный морячок в бескозырке.
   Недолго думая, мы двинулись сквозь толпу, зорко всматриваясь в фигуры и лица. Но ни Сопелкиной, ни – тем более – Севастьянова в толпе нам обнаружить не удалось. Мы с опаской обогнули машину, прикрываясь Шкипидаровым как щитом, но за машиной их тоже не было.
   – Вот они, – сказал вдруг Щелчков, показывая в глубину Канонерской. И мы увидели его и ее, быстро двигающихся в сторону перекрестка.
   Первым шел Севастьянов. Следом, с небольшим интервалом, мелко семенила Сопелкина. Дойдя до проспекта Маклина, Севастьянов свернул налево. Сопелкина прибавила ходу и исчезла за углом вслед за ним.
   – Вперед! – воскликнул Щелчков, и мы, охваченные азартом погони, припустили бегом по улице.
   На Маклина мы их не увидели. Зато выбежав к Покровскому саду, мы сразу же обнаружили эту парочку. Я невольно присвистнул – от удивления. Затем в груди моей противно заныло. Такого скверного поворота событий я не мог себе представить даже во сне.
   Сопелкина, наша дорогая соседка, и преследовавший нас на крыше мясник сидели рядышком на садовой скамейке и о чем-то оживленно беседовали. Сумка с голубком на боку разделяла их, как пограничная веха.
   Сразу вспомнилось наше чердачное приключение – как соседка заперла нас на ключ, и буквально сразу же после этого объявился на чердаке Севастьянов. Вот, оказывается, как просто все объясняется. «Детки в клетке» – это было про нас.
   Хорошо, они сидели к нам спинами и поэтому не могли нас видеть. К тому же нас спасали трамваи, дребезжащие вдоль ограды сада и стреляющие на остановке дверьми. Да и люди, что топтались на остановке, тоже не стояли молчком – они кашляли, кряхтели, поругивались, создавая шумовую завесу.
   Мы тупо, я и Щелчков, наблюдали за странной парочкой и не знали, что теперь предпринять. Если эти двое сообщники, то плохи были наши со Щелчковым дела. Иметь под боком такую соседку – все равно что колоть гранатой орехи или вместо пионерского галстука повязывать на шею змею.
   Шкипидаров, который и представить себе не мог всех опасностей, пережитых нами, недоуменно переминался рядом, не понимая, что нам собственно от этой парочки надо. Ну, Сопелкина, кто ж ее, скандалистку, не знает. На Фонтанке вон крокодила поймали, а тут какая-то соседка с каким-то дядькой треплются о какой-нибудь ерунде, вроде способов заморозки студня.
   Если честно, нам совсем не хотелось посвящать Шкипидарова в это дело. Не потому что он человек ненадежный, просто лишние суета, разговоры, объяснения что да как, шкипидаровские ахи да охи, без которых не обошлось бы наверняка, – ни к чему нам было все это, да и помощник он почти никакой. Впрочем...
   – Слушай, Шкипидаров, такая штука... – неуверенно начал я. – Понимаешь... Этот вон дядька, ну, который сидит с Сопелкиной... у нас... с нами... в общем, на чердаке...
   – Двойка! – зыркнул на меня глазами Щелчков. – Она здесь сроду никогда не ходила! – Он приставил к лицу кулак и выразительно повертел им у носа. Говорил он про скрипучий трамвай, робко выползший на площадь с Садовой и враскачку подъезжающий к остановке. Но я-то сразу, как увидел кулак, догадался, что трамвай лишь затычка, чтобы я не наболтал лишнего.
   – Да уж, – подмигнул я Щелчкову, – ездят тут по чужим маршрутам, головы пассажирам дурят. А некоторые, пока они ездят, просиживают скамейки в садиках и болтают про людей разное. – Теперь я подмигнул Шкипидарову.
   Шкипидаров, как заводной болванчик, расхлябанно вертел головой, слушая то меня, то Щелчкова.
   – Вот ты, Шкипидаров, думаешь, они там разговаривают просто так? – Я сделал недоуменный вид, как бы удивляясь и упрекая его за простодушие и наивность. – А они там разговаривают не просто так. Очень даже не просто так! – Я загадочно посмотрел на сад и еще раз подмигнул Шкипидарову.
   Тот, видимо, совсем растерялся, окончательно сбитый с толку.
   – А не просто так, это как? – Глаза его выкатились из век, а дыхание стало судорожным и хриплым.
   – Ха-ха-ха! – ответил я с торжеством в голосе. – Дорого бы я дал, чтобы это знать! – И тут же, переходя на шепот: – Шкипидаров, слушай меня внимательно. – Я выставил в воздух палец. – Сопелкина и этот вон дядька задумали одну страшную вещь. Какую, нам пока неизвестно, но узнать это очень надо. И помочь в этом должен ты.
   – Я? – занервничал Шкипидаров. – Ой, ребята, совсем забыл! У меня же завтра контрольная! А я еще задачки не сделал. И Ольку надо забрать из садика. И корм насыпать рыбкам в аквариум.
   – И вообще, моя хата с краю, – продолжил я за него с упреком. – Ладно, Шкипидаров, иди, раз рыбки для тебя важнее, чем люди. Но если завтра тебе в школе расскажут, что двое твоих бывших товарищей... – Я выдержал короткую паузу, вложив в нее как можно больше трагизма. – В общем, в нашей возможной смерти виновным можешь считать себя.
   – В смерти?.. Виноватым?.. Себя?.. – Шкипидаров совсем потух. Он сделался еще меньше, чем был, от евшей его изнутри совести. Голос его ослаб, даже волосы на голове побледнели, из рыжих превратившись в соломенные. – Ребята, я... хорошо, согласен. А что я должен сделать, чтобы помочь?
   – Очень просто, – сказал Щелчков. – Ты тихонечко подойдешь к ним сзади и подслушаешь, о чем они говорят.
   – Но... – смутившись, произнес Шкипидаров. – Подслушивать чужие разговоры нехорошо.
   – Да, – Щелчков поддакнул, – нехорошо. Когда дело не идет о человеческой жизни.
   Шкипидаров подумал и, видимо, согласился с доводом.
   – А если они меня заметят? – спросил он спустя несколько коротких секунд.
   – Скажешь, что ты юный мичуринец и изучаешь почву для будущей посадки травы.
   – Хорошо, – сказал Шкипидаров и отправился выполнять задание.

Глава четырнадцатая. Цена головы школьника

   Шкипидаров отправился на задание, а мы, чтобы скоротать время, занялись любимой игрой, которой мы занимались часто, когда коротали время.
   Суть игры заключалась в следующем. Я считаю прохожих, идущих по тротуару слева направо; Щелчков – движущихся справа налево. Если за одинаковый промежуток времени народу слева направо проследует больше, то выиграл я. Если наоборот – Щелчков. Разница в количестве человек равняется количеству щелбанов, которые достанутся проигравшему.
   В первой пятиминутной партии победа досталась мне. Я выдал об лоб Щелчкова очередь из двенадцати щелбанов, но ум у него не вышиб, как некогда у попа Балда.
   Вторая партия оказалась ничейной.
   Третья, последняя партия, началась для меня удачно. Из трамвая высыпала толпа и повалила мимо нас вправо. Щелчков хмуро смотрел на лица, уже заранее оплакивая свой лоб. Но скоро ситуация изменилась. Справа, понукаемая начальством, двигалась колонна курсантов численностью человек в пятьдесят. Похоже, счастье от меня отвернулось, и испытывать лобовую атаку настала очередь моей голове. Колонна с топотом прошла мимо нас. Я мысленно подсчитывал щелбаны, а Щелчков со мстительною улыбкой искоса поглядывал на меня, прикидывая кучность ударов. Вдруг лицо его вытянулось, как ластик, и в раскрывшейся щелке рта что-то по-дурацки забулькало.
   – Здрасьте, – промычал он кому-то, стоявшему за моей спиной.
   – Приветик, – ответил кто-то хрипловатым знакомым голосом, окатив меня крепким духом забродивших б о чковых огурцов. – Значит, вот где вы, голубчики, ходите. Вот где, значит, прячетесь от долгов.
   Я пригнулся и подался вперед, но тут увидел, что над плечами Щелчкова вырастают, как у Змея Горыныча, две пары лопоухих голов: пара – слева, и пара – справа, – хулиганская четверка Матросова.
   – Математик, – сказал главарь, посверкивая передним зубом, обёрнутым в серебряную фольгу, – сколько будет два фингала в квадрате?