Етоев Александр Васильевич. Спикосрак капитана Немова

   – Грузинская национальная еда из пяти букв, – прочитал я очередной вопрос.
   – Харчо, – сказал Шкипидаров.
   Я пересчитал буквы и вписал «харчо» в клеточки. Кроссворд был на кулинарную тему. Листок из отрывного календаря, где кроссворд был напечатан на обороте, сообщал, что в этот день отмечается День работников пищевой промышленности.
   В коридоре пропела дверь, и на кухне появилась Сопелкина. В желтках ее мутных глаз плавали коричневые зрачки.
   – Так, – сказала Сопелкина, поднимая на сковороде крышку, – две... четыре... – Она пересчитала котлеты, косясь на нас из-под выщипанных бровей. Котлеты были на месте, и повода для скандала не было. Но не такой Сопелкина человек, чтобы не отыскать повод. – Здрасьте вам. – Она громыхнула крышкой. – Своих бандитов нам не хватает, так еще чужие пожаловали. Ну что, сразу милицию вызывать или сам уйдешь, пока не забрали?
   – А что я такого сделал? – насупившись, сказал Шкипидаров. Я пнул его под столом ногой: мол, веди себя, как договаривались, – решительно и спокойно.
   – Поговори у меня – «что сделал». А мыльницу кто из ванной спёр?
   – Очень мне нужна эта мыльница. – Шкипидаров развалился на табурете и демонстративно поковырял в носу. Я кивнул ему, одобряя: правильно. Главное, решительно и спокойно.
   – Ты меня не тыкай, мал еще меня тыкать. И нечего к моим котлетам принюхиваться... – Сопелкина насупила брови и приготовилась добавить что-то еще, но тут, решительный, как красная конница, и спокойный, как кладбищенская ограда, я поднялся, скрестил руки на груди и сказал:
   – Он к нам пришел, а не к вам. – Потом смерил ее колючим взглядом и добавил звонко, по-пионерски: – А мыльницу вы сами к себе в комнату унесли, чтобы ваше мыло не смыливали. – Я сел и как ни в чем не бывало придвинул к себе кроссворд. – Русская национальная еда из четырех букв.
   – Харч, – сказала Сопелкина с перекошенным от неожиданности лицом.
   – Подходит. – Я вписал слово в клеточки.
   Чайник заходил ходуном, зафыркал горячим паром; Сопелкина схватила его с конфорки, другой рукой подхватила сковороду и зашаркала к себе в комнату.
   – Один ноль в нашу пользу, – сказал молчавший все это время Щелчков. – А здорово ты ее с этой мыльницей. Я бы так, наверно, не смог.
   – Главное, решительно и спокойно, – спокойно ответил я. Потом задумчиво посмотрел на Щелчкова. – Какая-то она сегодня не такая, не как всегда. Наверно, после разговора с маньяком.
   – Наверно, – кивнул Щелчков. – Ни сковородой не огрела, ни кипятком не ошпарила, даже неинтересно.
   – Не иначе как затишье перед грозой.
   – Да уж, – согласился Щелчков. – Добром сегодняшний день не кончится.
   Шкипидаров нас слушал, слушал, потом не выдержал и сказал:
   – Ребята, я, пожалуй, пойду. Макароны варить поставлю. – Он поднялся и неуверенно посмотрел на нас. – Все равно вам еще родителей ждать.
   – Никуда не денутся твои макароны, – сказал Щелчков. – Погоди, сейчас вместе пойдем. Родителям только записку напишем и пойдем.
   И тут в прихожей заверещал звонок – раз, другой, третий. Мы ждали, когда же он остановится. Пятый звонок был совсем короткий – тренькнул и замолчал. Ни к нам и ни к кому из соседей по столько звонков не делали.
   Щелчков посмотрел на меня, потом на Шкипидарова, потом сплюнул. Шкипидаров зачем-то съежился и тоскливо повел плечами.
   – Начинается, – возмутился Щелчков. – Сам же ведь говорил: сутки, – а тут и трех часов не прошло, как уже явился.
   – Может, почтальон? – сказал я; уверенности в моем голосе не было.
   – Как же, почтальон, жди! – мрачно съязвил Щелчков. – Телеграмму тебе принес: «Гроб готов, высылайте тело». И подписано: «Доктор С». – Он задумался и кивнул на дверь. – Уходим по черной лестнице.
   – А родители? – сказал я. – Мы же их хотели предупредить.
   – Позже, – сказал Щелчков. И добавил вполголоса: – Если выживем.

Глава семнадцатая. Носок с ноги мертвеца

   Шкипидаровы жили в коммунальной квартире в доме на углу нашей Прядильной улицы и Климова переулка. Квартира их была не такая перенаселенная, как у нас, – кроме самих Шкипидаровых, здесь жила всего лишь одна бабуля со смешной фамилией Чок. За глаза ее называли «Чокнутая», а так, в повседневной жизни, звали Марьей Семеновной и на «вы».
   До дома мы добрались благополучно, то есть, вроде бы, никто нас не видел. Слава богу, уже стемнело, и прохожих на улице почти не было. Мы тишком проникли в парадную и прислушались к редким звукам. Из подвала тянуло холодом. Где-то тихо дребезжало стекло. Пахло дымом и жженым сахаром – особенно на первой площадке; там, в квартире за обшарпанной дверью, делали петушки на палочке и торговали ими на Сенном рынке. Это нам сказал Шкипидаров, когда мы проходили мимо.
   Лестница была темной и узкой, и приходилось идти гуськом. Не доходя до второй площадки, я занозил о перила ладонь и вскрикнул от неожиданной боли. Эхо отразилось от стен и полетело по лестничному проему. Наверху что-то шумно ухнуло, и на голову нам посыпался мусор. Я взъерошил волосы пятерней, выгребая оттуда всякую всячину – мелкие рыбьи косточки, жухлую кожуру от яблок, черное воронье перо.
   Дом был пятиэтажный, а Шкипидаров жил на самом верху. Выше, над их квартирой, были только чердак и крыша. Шкипидаров высунулся в пролет и с опаской посмотрел вверх. Мы тоже посмотрели туда, но ничего опасного не заметили. Шкипидаров пожал плечами, и мы продолжили восхождение.
   Чем ближе мы подходили к площадке, тем тревожнее делалось на душе. Шкипидаров, тот тоже нервничал, хотя ему-то, спрашивается, с чего. Между Севастьяновым и Сопелкиной насчет его уговора не было.
   Наконец мы достигли двери. Прежде чем ее отпереть, Шкипидаров долго рылся в карманах, озирался и натужно сопел. Дверь открылась с шестой попытки, будто была чужая. Мы прошли в большую прихожую, всю заставленную тумбочками и шкафами. Из зеркала, висящего на стене, на нас глядели наши белые лица.
   Почувствовав себя в безопасности, мы начали осваиваться в квартире. Первым делом осмотрели все комнаты, проверили туалет и ванную, прислушались к тишине за дверью, за которой жила соседка. Самой Чокнутой дома не было, она уехала на Пушкинскую к сестре, и квартира на ближайшее время была в полном нашем распоряжении.
   – Пойду поставлю воду для макаронов, – по-хозяйски сообщил Шкипидаров. Мы сидели в комнате на диване и разглядывали «Охотников на привале», копию с известной картины, висевшую напротив нас на стене. Он уже поднялся идти, как в коридоре зазвенел телефон.
   – Мать, наверно. Сейчас будет спрашивать про уроки. – Он вприпрыжку бросился в коридор, и мы услышали его радостное: «Аллё?» Потом другое, менее радостное. Потом третье, озадаченное и смущенное.
   Мы отклеили глаза от картины и разом посмотрели на дверь. Шкипидаров уже стоял на пороге.
   – Псих какой-то. Наверно, ошибся номером. – Он пальцем покрутил у виска. – Я ему отсюда: «Аллё?» – а он какие-то: «Детки в клетке».
   В глазах моих замельтешили кресты. В уши набилась вата, сквозь которую глухими накатами прорывалось бряцанье скальпелей. Я сунул руку за коробком, но в кармане коробка не было. Когда мы шли по улице – был. Когда мы поднимались по лестнице – тоже был. А теперь, когда запахло горелым, коробок как на несчастье исчез. Рядом сидел Щелчков и грыз ноготь на указательном пальце.
   – Выследили, – сказал он тихо и кивнул за шкипидаровское плечо. – У вас в квартире черный ход есть?
   Шкипидаров помотал головой; черного хода не было.
   – Плохо, – сказал Щелчков. – Придется, как в Брестской крепости: обороняться до последнего солдата. Ладно, – он кивнул Шкипидарову, – иди ставь свои макароны. Погибать лучше сытому, чем голодному.
   Шкипидаров ушел на кухню, а мы тупо уставились на картину. Охотники обсуждали трофеи. Им-то хорошо, этим дядькам. Сидят себе на полянке у костерка и не знают, что по городу Ленинграду бродит очень опасный зверь с человеческой фамилией Севастьянов. У них ружья, как у сторожа дяди Коли, у них собаки, а у нас ничего. Даже Василий, кот, и тот прохлаждается неизвестно где. И коробок пропал.
   Я с тоскою оглядел комнату в надежде найти хоть что-нибудь, отдаленно напоминающее оружие. Но кроме швабры, седой и древней, с размочаленной и тощей щетиной, ничего похожего не заметил.
   За окном сквозь занавеску в горошек проглядывал висячий фонарь. Дом напротив, как свечи на Новый год, то гасил, то зажигал окна. Часы на этажерке возле кровати показывали почти одиннадцать.
   Я зевнул, откинулся на диване и стал думать обо всем понемногу. О валенках, которые мы спасли («кстати, где они сейчас, эти валенки?»), о Сопелкиной, о пожаре на Канонерской, о свесившейся с носилок ноге. Сейчас она была в сапоге, сапог был облеплен грязью и присохшими к ней птичьими перышками. Второй сапог был такой же, и человек в нечищенных сапогах сидел, свесивши ноги в комнату и рукою опираясь о раму. Он протягивал мне ружье, улыбался и говорил что-то тихо. Что-то важное про Фонтанку и крокодилов, и голос был дяди Коли Ёжикова, и лицо было точь-в-точь дяди Колино, и рядом сидела Вовка и свистела в дяди Колин свисток. Только голос у свистка был не медный, а тяжелый, как у падающей авиабомбы.
   Кто-то меня тряс за плечо. Когда я открыл глаза, то увидел лицо Щелчкова, стреляющее перепуганными глазами.
   – Севастьянов! – шептал он громко и тыкал пальцем куда-то в стену.
   Я мгновенно вскочил с дивана, бросился к размочаленной швабре и занес ее над головой, как копье.
   Дверь открылась, я метнул швабру. У порога раздались грохот и тоскливый протяжный всхлип.
   – Вы чего, обалдели? – Шкипидаров, стоя на четвереньках, ползал по полу и собирал макароны.
   – Я ж не знал, я думал – это маньяк. – Я с досадой посмотрел на Щелчкова. – Ты же сам сказал, что там Севастьянов.
   – Да не здесь он, а там, на лестнице. – Щелчков нервничал и кусал ногти. – В дверь звонили, вы что, не слышали?
   – Это чайник, он у нас со свистком. Его дедушка из Польши привез. Исполняет двадцать восемь мелодий, от обычного дверного звонка до «Траурного марша» Шопена. – Шкипидаров собирал макароны и забрасывал их обратно в кастрюлю. Макароны были скользкие и горячие и выскальзывали из рук, как живые. – Ну их к черту! – Шкипидаров не выдержал. – Так их давайте есть, прямо с пола. – Он засунул макаронину в рот и, чавкая, махнул нам рукой – мол, наваливайтесь, а то не достанется.
   В прихожей что-то тихо задребезжало, потом громче, потом звук прекратился. Макаронина, недожёванная, как была, выскочила у Шкипидарова изо рта и забилась под отошедший плинтус. Шкипидаров приложил к губам палец и неловко поднялся на ноги. Это был уже не свисток от чайника, это кто-то звонил в звонок.
   – Вызывай по телефону милицию, – еле слышно сказал Щелчков.
   Шкипидаров кивнул, снял трубку, подул в нее, стукнул по рычажку.
   – Не работает, – удивился он и повесил трубку на место.
   – Все понятно, – вздохнул Щелчков. – Черной лестницы в вашей квартире нет, телефон они у вас отключили, этаж пятый, в окно не выпрыгнешь. Лучше бы мы дома остались, там хоть есть кого на помощь позвать. – Он задумался, тряхнул головой и с отчаянной решимостью произнес: – Лучшая защита это что? Нападение! – Он обвел нас упрямым взглядом и потряс над головой кулаком. – Значит, надо нападать первыми. Шкипидаров, ты здесь хозяин. Иди, открывай дверь.
   Открывал он целую вечность, мы даже устали ждать. Когда вечность, наконец, миновала и три наших волевых подбородка решительно высунулись на лестницу, картина, которая нам предстала, была самой заурядной и бледной.
   На площадке никого не было. Лишь на хилой желтушной лампочке, почти не дающей света, грелись мелкие комары да мухи.
   – Пошутили, – сказал Шкипидаров. – Наверно, Штукин из десятой квартиры. Или Пуговкин из пятнадцатой.
   – Это не Штукин, – сказал Щелчков. – И не Пуговкин. – Голова его ушла вниз; наши взгляды вслед за головой тоже.
   На площадке под самой дверью лежала шляпа. Зеленая, из старого фетра, с черной ленточкой, обтягивающей тулью.
   Мы молча переглянулись. Я уже протянул к ней руку, но Шкипидаров меня остановил.
   – Не трогай, вдруг заминирована! – В голосе его звучала уверенность – зловещая и веселая одновременно. Не часто же выпадает случай подорваться на заминированной шляпе.
   Я отдернул руку и зачем-то подул на пальцы. На лестнице задребезжало окно. Я вздрогнул, Щелчков и Шкипидаров пригнулись. Я с опаской переступил через шляпу и осторожно высунулся в проем. Ниже, по подоконнику за окном ходил хмурый общипанный воробей и склевывал со стекла пыль. Наверное, воробью не спалось – от голода или мешали соседи. Я погрозил ему кулаком, но он мне ничего не ответил.
   – Может, минеров вызвать? – спросил Шкипидаров.
   – Да где ты их, минеров, найдешь? – со вздохом сказал Щелчков. – Ладно, вы как хотите, а мне это уже надоело. – Он присел, нагнулся над шляпой и носом потянул воздух. – Странно, – сказал он вдруг, – она рыбой воняет, колюшкой.
   – Это лысый, который в шляпе, – уверенно сказал я. – Который колюшку на набережной ловил. У спуска и в шляпу складывал. И потом – на рынке, ну, помните? Который инвалида, который с гармонью, слушал.
   – Да уж, веселенькая компания. Сперва Сопелкина, потом Севастьянов, а теперь этот лысый в шляпе.
   – Все равно не понимаю. Севастьянову мы нужны для хирургических опытов, Сопелкину заставляет Севастьянов. Ну а лысому-то на кой черт мы сдались? Ловить на живца крокодилов? – Я яростно потряс головой, пытаясь расшевелить мозги.
   – Загадка, – согласился Щелчков. – Ладно, будем живы, узнаем. А со шляпой что делать?
   – В утиль, в помойку, какая разница! – Одним махом я схватил шляпу и напялил ему на голову.
   Щелчков даже не улыбнулся. Он тупо смотрел себе под ноги. Там, на пыльном полу площадки, лежала никакая не мина. Там лежали газета «Труд», верней, обрывок – шапка с передовицей, – и еще что-то скомканное и красное, пахнущее солоновато и сладко с легким привкусом увядшей березы. Будто воблу сварили в сахаре, перемешивая березовым веником. Тут и к доктору не надо было ходить – это был тот самый носок, принадлежавший тому самому человеку из той самой квартиры на Канонерской, которая недавно сгорела. А рядом, между носком и газетой, лежал маленький коробок с ракетой.

Глава восемнадцатая. Загадочное послание

   Мы сидели на кухне у Шкипидарова и ломали головы над загадкой. Получался какой-то ребус. Звонок, шляпа, газета «Труд», коробок, носок с ноги мертвеца. Головы ломались легко, а вот загадка разгадываться не хотела.
   – Носок правый, – сказал Щелчков, разглядывая дырку на пятке. – Если он тогда был на трупе, то почему оказался здесь? Тело ведь увезли на «скорой». Значит, кто-то специально снял с трупа носок, чтобы положить вместе с шляпой перед дверью? Что он этим хотел сказать? И кто он?
   – Лысый, кто же еще. Шляпа-то его. – Шкипидаров, наморщив лоб, пытался придать лицу умное выражение.
   – Не факт, – возразил Щелчков. – Это мог быть и Севастьянов. Убил лысого, снял с трупа шляпу и положил под дверь.
   – А коробок? Зачем ему надо было подкладывать коробок? И откуда он вообще оказался у Севастьянова?
   Ворох моих вопросов подействовал на Щелчкова как возбуждающее. Он вскинулся, задергал ноздрями и пальцами поскреб по вискам.
   – Давай рассуждать логически. – И он принялся рассуждать логически. – Шляпа принадлежит лысому. Газета и коробок – того старика с рынка. Носок принадлежал трупу. То есть первое, второе и третье вроде как одно с другим не стыкуются. И все-таки эти вещи кто-то положил рядом. Что из этого следует? – Щелчков заёрзал на табуретке. – Кто-то нам пытается дать понять, что Кочубеев, лысый и тот старик очень тесно друг с другом связаны.
   – Ребята! – Шкипидаров держал газетную полоску над головой, нацелив ее на лампу под стеклянным козырьком-абажуром. – Здесь некоторые слова подчеркнуты. Ногтем – вот здесь и здесь. И вот еще, ниже, – видите?
   Мы вцепились со Щелчковым в газету, чуть не вырвав ее из рук Шкипидарова. Статья под газетной шапкой называлась «Королева полей». Говорилось в ней, конечно, о кукурузе и о битве за ее будущий урожай; тогда только про кукурузу и говорили.
   – Неси бумагу, будешь записывать, – возбужденно кричал Щелчков, выталкивая Шкипидарова в коридор. Он чувствовал себя бегуном-марафонцем, вышедшим на финишную прямую.
   Шкипидаров с карандашом и бумагой уже летел из коридора на кухню и, плюхнувшись на табуретку коленями, приготовился с разинутым ртом.
   – Записывай. – Весь изогнувшись, Щелчков ел передовицу глазами. – Значит, так. Начало пропускаем... Ага: «...работают не на дядю Сэма». «Т» и «дядю Сэма» не подчеркнуты. Остается: «работаю не на». Записал? Далее: «подготовка к севу», подчеркнуто только «севу». Дальше: «ни секунды простоя» – подчеркнуто целиком. Успеваешь? Тогда пиши: «зеленую улицу», подчеркнуто только «улицу». Далее: «звериный оскал». – Щелчков многозначительно посмотрел на нас. – Оскал какой-то, да еще и звериный. Подчеркнуто целиком. – Мы со Шкипидаровым передернулись; Щелчков продолжал искать. – «Народная тропа», подчеркнуто целиком. – Еще какое-то время он тщательно исследовал обрывок газеты, потом положил его к остальным предметам, которые мы обнаружили на площадке. Подчеркнутых слов больше не было.
   Вот что мы увидели в результате:
   «Работаю не на... севу... ни секунды простоя... улицу... звериный оскал... народная тропа».
   – Абракадабра какая-то... Хотя... постойте-постойте... – Щелчков пожевал губу, потом резко приподнялся на табурете. – Это не Севастьянов. Это лысый, который в шляпе. Видите? «Не на севу». «Сева» – это же Севастьянов. Какая у него на пальцах татуировка? «Сева». Вот он этот «сева» и есть.
   – Выходит, лысый, который в шляпе, работает не на Севастьянова, – сообразил я. – То есть с Севастьяновым он не связан. Или связан, но работает на других.
   – Выходит, так.
   – Значит, он нам хочет помочь.
   – Получается, да.
   – Так чего ж мы сидим?! – Я немедленно вскочил с табурета. – Сказано же: «ни секунды простоя». Значит, Севастьянов вот-вот будет здесь. Срочно на улицу!
   – Почему на улицу? – удивился Шкипидаров. – Мы же договорились – до завтра останемся у меня.
   – Потому что на улицу. Так в записке. – Я ткнул пальцем в листок бумаги.
   – А «звериный оскал»? А «народная тропа»? – Шкипидаров все еще колебался. – И вообще – почему мы должны верить этой белиберде?
   – Я – верю, – пришел ко мне на помощь Щелчков. – Все правильно, пора уходить. Какое-то у меня нехорошее ощущение, что в квартире, кроме нас, кто-то есть.
   И словно в подтверждение этих слов, из коридора донесся тихий протяжный звук, будто в доме открылась форточка.
   Шкипидаров с трясущимися губами дал нам знак, чтобы мы молчали, и тихонько, по-шпионски, на цыпочках проследовал вдоль стеночки в коридор. Я сгреб со стола нашу лестничную находку, мелочи распихал по карманам, а шляпу надел на голову, чтобы были свободны руки. Проходя мимо двери Чокнутой, мы услышали легонькое поскрипывание. Будто кто-то стоял за дверью, переминаясь на половицах пола. Мы уже выходили на лестницу, когда поскрипывание сменилось покашливанием. Мы не стали ждать продолжения, заперли наружную дверь и ссыпались по ступенькам вниз.

Глава девятнадцатая. Народная тропа и звериный оскал

   Первый, вернее, первая, кого мы встретили, выскочив из парадной, была наша четвероногая приятельница, сторожевая собака Вовка. Она приветливо виляла хвостом и скалилась собачьей улыбкой. В зубах она держала деревянную подставку для чайника в виде профиля Пушкина-лицеиста.
   – Ну-ка, ну-ка! – сказал Щелчков и потянулся за деревянным Пушкиным. Вовка отбежала на метр и подставку Щелчкову не отдала.
   – Ну, конечно, – сказал Щелчков и кивнул на четвероногого друга. – Вот он ваш звериный оскал. А вот, – он показал на дощечку, – народная тропа, как заказывали. Пушкин, стихотворение «Памятник».
   – Но это же из вещей старика, которыми он торговал на рынке. Вовка, – спросил я псину, – скажи честно, где ты ее взяла? – имея в виду подставку.
   Вовка ничего не ответила, а все дальше отбегала по тротуару. Потом выбежала на пустынную улицу и замерла, поджидая нас. Так, отбегая и останавливаясь, она вела нас до ворот автобазы. Лапой постучала в ворота, и те со скрипом и грохотом приоткрылись. Из щели выглянула лохматая голова Лёшки Шашечкина, ученика сторожа. Ни слова не говоря, он пропустил нас на территорию автобазы и задвинул на воротах засов.
   Машины все уже спали. В белом луче прожектора, пересекавшем автобазу наискосок, летали первые весенние насекомые. Лёшка Шашечкин как запер ворота, так сразу почему-то пропал. Вовка и деревянный Пушкин тенью стлались между спящих машин и упрямо звали нас за собой. Мы упрямо шли куда-то за ними. Прекратилась эта игра в догонялки возле нашей штабной машины. Вовка юркнула в темноту под борт, потом высунула морду из темноты и три раза негромко гавкнула. Пушкина в ее зубах уже не было.
   Мы стояли и переминались на месте. По-собачьи мы не очень-то понимали. Вовка, видя наше недоуменье, снова гавкнула и снова три раза: один – длинно и два – короче.
   Первым догадался Щелчков.
   – Это SOS, – сказал он, волнуясь. – Кто-то зовет на помощь.
   – Странно, – засомневался я. – SOS обычно подают с кораблей, когда они терпят бедствие. А какие же там море и корабли, – я ткнул пальцем в кусочек люка, что виднелся из-за Вовкиного хвоста, – когда там просто городская канализация.
   – Во-первых, там не просто канализация. Помнишь, что нам рассказывал дядя Коля? А во-вторых, когда кто-нибудь терпит бедствие, не рассуждают, а приходят на помощь.
   Щелчков первый полез под кузов, за ним – я, за мной – Шкипидаров. Вовка бодро ползала между нами и норовила лизнуть в лицо. Крышка люка была сдвинута в сторону, видно, кто-то постарался заранее.
   – Где же Пушкин? – поинтересовался Щелчков.
   Вовка лапой показала на люк; это значило – Пушкин там.
   Как ни странно, в глубине подземелья чуть подрагивал мутный свет. Густо пахло, как в подвале, грибами и прогорклой, перепрелой землей. На бетонной стене колодца были крепкие железные скобы. По ним-то, как по ступенькам лестницы, мы и начали наш поход под землю.
   Спуск был не особенно длинным. Когда мы оказались внизу, первое, что увидели под ногами, был утерянный деревянный Пушкин. Летящий романтический профиль указывал на неширокую арку в серой ноздреватой стене. Перед тем, как скрыться в проеме, мы с грустью посмотрели наверх. Самой Вовки не было видно, только слышались ее собачье прощание и удары хвоста о кузов. Мы в ответ ей помахали руками и шагнули под шершавую арку.
   Коридор, уходящий вдаль, был обложен оплетенными трубами и обвешан проводами и кабелями. Сам не узок и не широк, но прям, и не низок и не высок, но тёмен, он тянулся неизвестно куда и освещался полусонными лампочками. От них было мало проку, и главными здесь хозяевами были тени, а никакой не свет. Мы шли и то и дело прислушивались – помня про подземные голоса, про которые рассказывал дядя Коля. Но пока голосов не слышали.
   Прошло, наверно, минут пятнадцать, и на каком-то из бессчётных шагов коридор разделился натрое; мы встали, как витязи на распутье перед серым, замшелым камнем. Только камня, на беду, не было, и куда было сворачивать, неизвестно.
   – Что теперь? – спросил Шкипидаров, опасливо заглядывая в проходы. В них жила одна темнота, только в левом, как бельмо на глазу, откуда-то из неживой темноты выглядывало чуть заметное пятнышко.
   – Надо идти налево, – сказал Щелчков. – Во-первых. – Он показал на лампочку. – Во-вторых... – Рука его потянулась вниз, и он выхватил из темноты под ногами легонькую пластиковую пробку, какими затыкают бутылки.
   – Пробка! Как те, на рынке, которые предлагал старик! – Я взял у Щелчкова пробку и принюхался к ее пластмассовому нутру. – Точно, из-под шампанского. Я знаю, я в Новый год пробовал.
   – Теперь понял, что все это неспроста? Пушкин, а теперь эта пробка! Кто-то нам показывает дорогу! И, кажется, я догадываюсь кто. – Щелчков хмыкнул, и в подземной тиши ему ответило хрипловатое эхо.
   Следующую точно такую же пробку мы обнаружили очень скоро, на очередной развилке. Мы решили пробку не трогать, а оставить там, где нашли. Вдруг придется возвращаться на автобазу, вот она нам и понадобится как веха.
   Дорога начинала петлять, и обстановка постепенно менялась. Давно исчезли трубы и кабели, зато все чаще в стенах темнели ниши со ступенями и металлическими дверьми. Что скрывалось за их тусклым металлом, было ведомо одним подземным богам.
   Пару раз мы слышали не то чей-то свистящий шепот, не то крылья непонятных существ. Оба раза мы прибавляли шаг и ладонями прикрывали головы, чтобы сверху, из сгустков тени, шевелящихся во впадинах потолка, не вылезло какое-нибудь страшилище и щупальцем или хищным клювом не проверило бы наши черепушки на прочность.
   Мы порядком подустали и нервничали, непривычные к таким приключениям, – особенно Шкипидаров. Поначалу он еле плелся, громко ойкал и шарахался в стороны; постоянно ему мерещились мертвецы, трубы он принимал за трупы, а кабели за ползучих змей. Потом он стал путаться под ногами и норовил забежать вперед; ему казалось, что в наши спины кто-то смотрит недобрым взглядом, гипнотизирует и наводит сон. Спать действительно хотелось, и сильно. Сказывались волнения дня и все эти чертовня и бред, свалившиеся на наши головы.