Евгения Доброва. A под ним я голая

Евгения Доброва
А под ним я голая

Предисловие

   Принцип Гудини
   Прозу поэта читать всегда интересно: здесь найдешь и ажур, и масштаб. Поэтому книгу Евгении Добровой я ждал с любопытством: подтвердится ли эта формула?
   Подтвердилась. Закон селекции сработал без сбоев. Текст яркий, цветистый, местами даже намеренно усложненный, с изощренной вязью метафор. Да, это проза поэта. Так и есть.
   Книга, которую вы держите в руках, состоит из дилогии «Двойное дно» и повести «У небожителей». Дилогия, при всей легкости и эфирности письма, весьма сложна композиционно: я насчитал семь ярусов повествования и даже нарисовал схему.
 

 
   В основе сюжета «Маленького Моцарта» – анабасис (греч. – путь от побережья в глубь материка) юной девушки во взрослую жизнь. Окруженная ее реалиями, героиня ищет опору в воспоминаниях детства – но не может найти.
   Тем временем в точке между детством и ответственностью складывается любовный треугольник: героиня, молодой муж и опекающий пару друг семьи. Можно ли усидеть на двух стульях? Нет, нельзя. Но, может быть, все-таки можно?
   Произведение написано в стиле «фрагментарное письмо»; это французский жанр, однако повесть по-пушкински имеет завязку, кульминацию и развязку и по-чеховски – хронотоп.
   Начиная со второй главы из мозаики, казалось бы, несвязанных фраз – на самом деле это россыпь смешных историй и остроумных диалогов – начинает складываться сюжет – и под занавес приходит к совершенно неожиданному финалу. В каком-то смысле это настоящая провокация. Художественная.
   Вторая часть «Двойного дна» – еще одна из линий жизни начинающего литератора Леры Петровской: «закончив два года назад институт и перепробовав – надцать работ… от бензоколонки (оператор-кассир, сутки-трое) до пресс-центра президента Е. (ночной мониторинг средств массовой информации за о-о-очень символическое вознаграждение), я под конец остановила белку в колесе и осела на несколько месяцев в частном издательском доме. В конце концов, где еще приютиться писателю, как не возле книги, думала я».
   В провокационном названии «А под ним я голая…» на самом деле нет ничего непристойного. Под ним – это под платьем, а порождена метафора житейским обстоятельством. Друг героини, который «в прошлой жизни был Мойдодыром», понуждает ее крайне тщательно убирать квартиру, и та, испортив хлоркой подол любимого платья, маскирует пятно задорной аппликацией на французском языке: «Nue Dessous». Под ним я голая.
   Как и «Маленький Моцарт», повесть построена по принципу двойной композиции: игла в яйце, матрешка в матрешке. Героиня, отработав, как говорят психологи, мифологему Золушки, принимает волевое решение не играть более эту роль. «Моя карета слишком засиделась в тыквах!» – говорит она и хлопает дверью перед носом обомлевшего начальника. Но что Золушка знает о жизни? Она вам расскажет, вернее напишет, сама. Принимая за принцев обычных людей, обремененных собственными проблемами, она ходит по кругу и наступает на одни и те же грабли. Бам-с! – по лбу. Не сделаешь выводов – еще раз получишь.
   Сюжетный параллелизм повести «У небожителей» не так сложен, как в предыдущих произведениях, но и тут не обошлось без него. Действие происходит в знаменитой сталинской высотке – Доме на Котельниках. В мастерской художника Кустова проходят частные уроки рисунка и живописи. Героиня натурщица, проводя многие часы в неподвижности, осмысляет грустную историю своей любви и думает, как жить дальше, – первый план; фоном идут легенды про высотку, Кремль, который хорошо виден из окна, и его обитателей. Сталин был вовсе не черным, а рыжим. Сын Менжинского разводил бабочек. Ночью в Мавзолее страшно.
   По секрету скажу, что главных героинь Доброва пишет с себя, повествование ведет от первого лица – таким образом мы видим совпадение героя и автора, столь характерное для литературы наших дней (уже даже изобретен термин «я-проза»). И, надо отдать должное, взглянуть на себя со стороны у автора получается, и неплохо. Умение выписывать детали, взгляд сквозь вещи, небуквальная констатация фактов и в то же время непредвзятость – сильные стороны прозы Добровой.
   Эту книгу смело можно назвать лирической – она соткана из личных переживаний, осмысления жизненного опыта. Я вижу экзистенциальные мотивы формирования личности, истоки жестокости, эгоизма – и поиски выходов. Доброва не любит открытых финалов и расставляет все точки над i (разве что «Маленький Моцарт» является исключением).
   Еще не так давно имя Евгении Добровой было почти неизвестно, а буквально за год автор сделал заметную карьеру в литературе. Открыл Доброву «Новый мир» – по результатам работы мастер-класса этого журнала, прошедшего в рамках самого крупного российского совещания молодых писателей – Форума в Липках – в октябре 2007 года, она была отмечена как лучший прозаик семинара. Интересный поворот судьбы для человека, который всю жизнь писал стихи. А еще мне очень интересно узнать, каким будет продолжение у этих историй, талантливо рассказанных Евгенией Добровой.
   Сергей Белорусец

Двойное дно

Маленький Моцарт
Повествование в двух ключах

Глава I

   Самое плохое в макаронах что, что они быстро остывают. Мы – какой моветон! – едим макароны с хлебом.
   – От священных коров, наверное, – говорит Миша, намазывая на румяный штрицель масло «Новая Изида». Что ему калории…

* * *

   Сегодня мне приснилось, что у меня ярко-красный маникюр и что я учу французский язык.

* * *

   Я хочу жить как младенцы, которым не исполнилось и полутора лет: они не делают ничего, даже еще не рисуют. Их главная idea в том, что они едят и растут.
   И никто не потребует от них ни рисунка, ни пятерки по алгебре, ни денег в дом.

* * *

   «…Некоторые исследователи считают, что в форме анонимного трактата написан также «Апокалипсис» Иоанна Богослова. Он представляет собой аллегорию антиримского восстания в колониях. Трубящие ангелы – это диспозиция войск мятежников…» Мамочка, мамочка, мама моя! Пал Палыч меня изведет своими заказами.

* * *

   И я, вместо того чтобы работать и соображать, уставилась, как на видишь фигу, на обложку «Истории русской живописи» Бенуа (репродукция картины Флавицкого), смотрю и думаю: опять тараканов надо травить… Нет бы: бедная княжна!

* * *

   Под компьютером скапливаются тапочки, а на столе чашки.

* * *

   Сегодня сказала Мише, что меня возбуждает «Крейцерова соната».
   Он взялся читать.

* * *

   Мне захотелось потрогать снег, и я дотронулась до заснеженного завитка ограды детского парка.

* * *

   За последние пять дней пять раз звонил Пал Палыч: «Когда вы закончите предисловие?» А я ему говорю: завтра, завтра. Откуда я знаю, когда закончу.

* * *

   Раскатились горошины антигриппина.
   У меня инфлюэнца, и по вечерам Миша греет мне нос синей лампой.
   – Сегодня у нас капрончик! – кокетливо говорю я и завязываю глаза от света колготками.
   Какая уж тут работа…

* * *

   И вообще я не хочу работать, а хочу сидеть в кружевах и конфетах. Я же девочка.

* * *

   Самый сладостный в мире звук – звон серебряной ложечки, доносящийся с кухни, где муж пьет свой утренний кофе, перед тем как уйти. Я слышу его сквозь сон.

* * *

   Иногда я засыпаю прямо за компьютером. Или с книжкой в руках в кресле-качалке, бабушкином.

* * *

   …Проснулась я оттого, что кто-то погладил меня по плечу. Я вздрогнула: кроме меня, никого дома не было. Оказалось, под собственной тяжестью с плеча сползла накинутая кофта.

* * *

   Приехал в гости Пал Палыч – навестить больную, – привез с собой пиццу и медовик. Пиццу мы съели сразу, а торт был очень большим, и добрая половина осталась. Мы все никак не могли его прикончить – и медовик казался свежим неделю. Это же ненормально! Я говорю Мише:
   – Такого не может быть. Наверное, чего-то добавили.
   Миша:
   – Конечно, добавили. Дедушке на подводной лодке такие давали. Полтора месяца были как только что из пекарни.

* * *

   – А ты знаешь, что произошло у нас в ванной?
   – Что, кран опять сломался?
   – Муха проснулась…
   – Муха проснулась! – радуется Миша. – В феврале – муха!

* * *

   На двадцать третье Миша получил говяжью отбивную в сметане. Первый кусок заглотил не жуя, а взявшись за второй, поморщился.
   – Невкусно?!
   – Нормально… Жестковато немного…
   – Такое блюдо должен готовить мужик. Какой с меня спрос: единственное мясо, которое хорошо может сделать женщина, это человечина.
   – Не-а. Это мушшина, – с набитым ртом поправляет Миша. И прожевав: – Про человечину сама придумала?
   – В книжке прочитала.
   – В какой?
   – Не помню…
   – Вешал бы таких писателей, – говорит Мишель. – Котлеты бы из них крутил.
   – От тебя стоит держаться подальше.
   – Но ты, я надеюсь, не станешь писать подобную ересь?

* * *

   Кончились деньги. Надо срочно ехать за гонораром. За подобную ересь.

* * *

   Одинокая потерянная пинетка, привязанная за шнурок к притолоке стеклянного павильона автобусной остановки, тихо покачивалась, влекомая дуновением ветра.

* * *

   Сначала хотела добраться автобусом, но метро затянуло водоворотом подземного сухого тепла. Черт с ними, с пересадками.

* * *

   Тум! – двери. «Менделеевская». И я вспоминаю о Любочке Менделеевой, и о Блоке, и о реке Пряжке, и о джинсовых ремнях от Пако Рабанна, – и опять о невских берегах.

* * *

   Бородатый, но лысый мужчина плюхнулся рядом, повернулся в полоборота и уставился на меня в упор.
   Глазел беспардонно и долго – как турист на афишный столб «Мулен Руж».
   – Что вы на меня так смотрите? Вам нравятся уродины?
   – Дура.
   – Что, простите?
   – Ничего.
   И перешел в другой вагон. А как таращился!

* * *

   Я все еще езжу в метро…

* * *

   Домой вернулась только к ужину: пустилась в бегство по магазинам.

* * *

   Когда человек в голодном расположении духа идет за продуктами, он обязательно купит в три раза больше, чем может съесть. Причем каких-нибудь оливок или чипсов. А потом ему неделю не на что жить.

* * *

   Опять почти нет денег.
   Много ли могут заработать начинающая писательница и неизвестный фотограф?

* * *

   – Гомерически хочется курить.
   – Гомер не курил. …Но пил.

* * *

   Миша завел в записной книжке страницу на букву «э» – «экономия» – и пишет туда, сколько у кого взял в долг.

* * *

   Покупаю резную деревянную рамочку для Мишиной фотографии, продавщица мне подает, смотрю – с трещиной.
   – Боюсь, она треснула, – говорю продавщице.
   – Не бойся.

* * *

   Миша купил еще один объектив.

* * *

   В субботу мы проснулись поздно, к полудню. Я ворочаюсь, зеваю и тру глаза: пока вся не изваляюсь, не встану. Миша протирает очки.
   – Интересно, а в Японии есть евреи? – вдруг говорит он.
   – Евреи? В Японии? А почему ты спросил? Неужели у меня так будка опухла?
   – Ну ты и скажешь! Мне просто приснился еврейский погром в Токио.
   – И чем все закончилось?
   – Ты танцевала на площади «Хава Нагилу», и тебе надавали по шее. Не сильно, а так…

* * *

   Это еще что. Однажды просыпаюсь и вижу Михаила, спящего, с пультом от магнитофона и микрофоном в руке. Интересно…
   – Дорогой, а что ты делал сегодня ночью?
   – Ждал, пока ты захрапишь. Хотел записать…
   – И что, храпела?
   – Не знаю. Я, пока ждал, уснул.

* * *

   Еще покупка: в хозяйственном – пакеты для мусора. Сошью из них платья, и Миша снимет новое портфолио. Новое прекрасное портфолио.
   Продавщица подает черный рулончик.
   – А дайте лучше вон те, серебристые.
   – Какая разница?! – бурчит под нос жрица Гермеса: не понимает моего эстетизма.
   – Мне для другой цели.
   Не могу же я ей сказать, что через такие не буду просвечивать.

* * *

   В черной пластмассовой ванночке лежит лист: из его глубины медленно вырисовывается, приобретает знакомые очертания мое лицо. Через мгновение лист ловко поддевается пинцетом, и в лоток закладывается новая порция будущих анфасов и профилей. Все происходит со скоростью выпекания блинов. Свет красный, зловещий. Почему-то вдруг становится жутко.
   Миша множит и множит меня. Как штаммы.

* * *

   Сладковатый фотографический запах по всей квартире; никогда не выветривается. В ванную не зайдешь – вечно сушатся пленки. Языки, свитки, змейки – отовсюду, откуда только можно свисать, – серпантином вьются с бельевых веревок, шуршат еле слышно над головой.
   Вот как тут стирать?..
   Беру таз и ухожу на кухню.

* * *

   Когда мы еще не были женаты, Миша спросил:
   – А может, ты будешь моей музой?
   – А может, ты – моей? – А потом подумала, что муз не выбирают, как и родителей.

* * *

   В Мише проснулось чувство ответственности. «Я должен кормить семью», – сказал он и устроился осветителем на «Мосфильм» в ночную смену.

* * *

   Мой муж – воплощенная химия и жизнь. Точнее, химия versus жизнь. Парацельс в век Интернета. Иногда просто слов нет. Мало ему своих фиксажей-реактивов – так нет, сегодня застукала его на кухне: в моей розовой чашке что-то дымилось.
   – Что это?
   – Это? Сплав Вуда.
   – А зачем он тебе?
   – Должен плавиться в кипятке.
   Я заглянула в чашку. На дне лежали серебристые горошины.
   – И что, плавится?
   – Смотрю… Пока еще непонятно.
   – А как же чашка?
   – Отмоется…

* * *

   Я вспомнила, где видела эти горошины. Микола, муж моей подруги Таньки Ниловой, отсыпал пригоршню в процессе разборки хозяйственного хлама, при коем мы присутствовали, в квартире, доставшейся ему после смерти отца.

* * *

   Вечером позвонила папе.
   – А сплав Вуда ядовитый?
   – Конечно, ядовитый. – (А как же моя чашка?! Моя розовая китайская чашка!) – А зачем он тебе?
   – Так просто спросила.
   – Как вообще поживаешь?
   – Вот, – придумываю на ходу, – ходила гулять, зашла по дороге в хозяйственный. Купила скалку и яйцерезку.
   – Тебя что, муж обидел?

* * *

   По «Культуре» передача про ландшафты Петергофа. Возлежим на диване как баре, любуемся причудами садовников. Камера дает крупные планы Монплезира, Марли, прудов и фонтанов, долго обозревает фигурные газоны… А наутро Миша предлагает сделать мне такую же прическу: короткая стрижечка с рельефными вензелями. Можно с разноцветными. В интимном месте. Слава телеканалу «Культура».

* * *

   Кожаная подошва моей левой тапки всегда изрисована, исчеркана шариковой ручкой в духе графики Эшера: когда, сидя в кресле, болтаю по телефону, всегда для удобства подворачиваю ногу и машинально калякаю по подошве.

* * *

   Покупаем зелень на рынке: три укропа по восемь рублей и китайский салат за восемнадцать.
   – Сколько с нас?
   – Шестьдесят.
   – Сколько?
   – Ой, пятьдесят два.
   – Сколько-сколько?
   – Сорок два…
   – Будешь так шутить, бесплатно заберем, – грозится Миша.
   – Ладно, ладно, вот нате вам яблочко, – бабка азербайджанка сует его в руки, возьми, мол, и с Богом проваливай.
   – Не любим мы яблоки, персик дай!

* * *

   Прошлой осенью Миша привез с дачи полрюкзака яблок. Одно из них было надкушено. И еще одно. Короче, несколько яблок были надкушены.
   «Ки-ислые! – подумала я, – придется варенье варить».
   И не ошиблась. Штрифель оказался, как говорил когда-то – правда, не про яблоки, а про мосфильмовские груши, на «Мосфильме» были неохраняемые полузаброшенные сады, – один калдырь, типчик со сломанным носом, завсегдатай массовки и душа местной компании, косым глаза вправлять!

* * *

   И мы поставили сидр. А Мишиному папе сказали, что сварили варенье.

* * *

   Сейчас ночь, и слышно, как на кухне свистит сидр. Такой тихий звук.

* * *

   – Опять за своего Прусточка-Прустца!
   Я уже в постели, с книжкой и маникюрной пилочкой в руках.
   Миша ревнует.

* * *

   Как медленно ползет по страницам закладка!

* * *

   Но я же не могу читать быстрей, чем я читаю.

* * *

   Мечтаю о том, чтобы на ночном столике лежало не девятнадцать книг, как сейчас, а одна.

* * *

   – Сколько тебе говорили не ставить на ночь быструю музыку!
   – Это же Бах…
   – Это все равно, что засыпать под польку.

* * *

   Миша, однажды в спальне: ты будешь Белоснежка, а я Семь Гномов!
   – Осторожнее!! Ты меня понадкусываешь! Хотя на самом деле, когда у меня хорошее настроение, я просто душка, из меня веревки вить можно.
   – Да? А потом на них вешаться?

* * *

   – А давай я сошью тебе такие трусы. С длинным и узким карманчиком, как чехол для зонта.
   – Не хочется от тебя засыпать!..

* * *

   Даже не верится, что в наше время это возможно – жить таким безмятежием жизни…

* * *

   Мама подарила мне байковую ночную рубашку, в клубничку и с длинными рукавами – как носят в детском саду, но только большую. Миша ее не любил, говорил, что она отбивает у него желание.
   – Опять ты в клубничках! Это твоя мама специально…
   Но рубашка была теплая, а я мерзла ночами и потому не сдавалась.
   Дело кончилось тем, что мы пошли в салон дамского белья и купили мне новую ночнушку – черную, прямого и строгого кроя, с кружевными манжетами и маленьким бантиком на груди, – на что Миша изрек: «Теперь мне будет казаться, что я не в постели, а в опере». Взамен я дала слово никогда больше не надевать клубнички.

* * *

   – Хочу тебе признаться в одной вещи. Знаешь, когда тебя нет, я иногда все равно сплю в клубничках.

* * *

   В эту зиму мы занимались любовью мало. Допоздна работая на трех работах, я уставала, Миша это понимал и старался не приставать. Очень, очень уставала.

* * *

   Звонит Миша из Питера – у него недельная выставка:
   – Совсем мне без тебя не спится. Завел даже специальную маленькую подушечку, подкладываю ее под бок и думаю, что это ты.

* * *

   По ночам мне снятся герои Пруста. Маленький Марсель, рыдающий над кустом розового боярышника в Комбре.
   Сван, который уже встретил Одетту де Креси.

* * *

   Красота причиняет мне боль. Я осязаю ее слишком сильно, слишком болезненно.

* * *

   И чем дальше, тем хуже.

* * *

   Все по-настоящему прекрасное драматично.

* * *

   Однажды я любила мальчика, но только любила его не как мальчика, а как произведение искусства.
   Как парки Винченцо Бренны, гудоновские головки или цветочные вазы о львиных лапах на террасе Павловского дворца.
   Можно ли людей так любить?
   Это же неприлично.

* * *

   Сегодня вместе с мусорным пакетом выбросила в мусоропровод свои перчатки.

* * *

   – Вы напишете нам о Прусте? Кому как не вам заказать…
   – Постараюсь.
   – Вот времена пошли – кто его сейчас читает… – вздохнул Пал Палыч.
   – Например, мой муж. Когда мы только познакомились, он поинтересовался, какая у меня любимая книга. Говорю, Аксаков, «Детские годы Багрова-внука». «Дай почитать!» – «Пожалуйста». Через неделю встречаемся, он спрашивает: «А еще?» – «В поисках утраченного времени». С тех пор прошло два года – сейчас седьмой том дочитывает.
   – Ваш муж вас очень любит.

* * *

   Пассаж у Аксакова:
   «Достал <…> одну часть «Детского чтения» и стал читать, но был так развлечен, что в первый раз чтение не овладело моим вниманием».
   «Детские годы Багрова-внука». Первое произведение в русской литературе, написанное от лица ребенка. Это было за сто лет до Пруста.
   От скуки на каникулах, дело происходило в Павловском Посаде, я прочла его в девять лет. У бабушки в шкафу стояло очень мало книг: история Великой Отечественной войны в шести томах, «Лекарственные растения», том Пушкина, собрание сочинений Шолохова, что-то еще – и вот Аксаков.
   Это была первая книга в жизни, которая поразила меня.

* * *

   И что за дурацкая привычка грызть карандаши! Пришла в редакцию читать корректуру предисловия и так увлеклась, что чуть не откусила ластик с карандаша главного редактора.
   Когда правка была закончена, он попросил свой карандаш обратно, я отдала – и с ужасом увидела, что стирательная резинка мокрая. Больше всего в тот момент я боялась, что он станет что-то стирать и на бумаге останется пятно.

* * *

   Пошла с Пал Палычем на книжную ярмарку, в новом пуховичке.
   Палыч, мечтательно-сладко:
   – Вы в нем такая толстенькая!

* * *

   Вернулся из Питера Миша.
   Он явился с мороза, и мне захотелось поцеловать его холодную щеку.
   – Дай-ка тебя поцелую, пока не остыл. Тьфу ты, пока не нагрелся!

* * *

   – Миша получил «Гран-при» за фотографию лошади, – сообщаю родителям по телефону. Лауреат, повязав фартук, моет посуду.
   – Лошади! Сама ты лошадь… – раздается за спиной бурчанье. – Это чистокровный англичанин!
   – Поучайте лучше ваших паучат! – И, пощадив недоумение мужа, поясняю: – Цитата из «Буратино».

* * *

   – Интересно, а у Пегаса – гнездо или конюшня?
   – Где?
   – Где-где… на Олимпе.

* * *

   Решили приготовить что-нибудь поесть, но оказалось, что из еды в доме остался только чай. Потом нашлись еще две луковицы, кетчуп и морковка.

* * *

   И я стала варить луковый суп. (Миша сразу: как у американцев!)
   Лук был такой старый, что даже не щипал глаза.

* * *

   – Ну, с божьей помощью съели.
   – Бог-то тут при чем?
   – Бог при всем.

* * *

   Не знаю, как там у американцев дела с луковым супом, но только, по-моему, единственное, что у них еще может быть вкусным, это жвачка и чипсы. Ну и еще начинка для курицы – in-the-bird cooking. (Миша про это: внутриптичная готовка. Он тоже ее любит.)

* * *

   – Чипсы изобрел русский повар Иван Иванов. Он нарезал опасной бритвой картофелину и пожарил ее в кипящем масле.
   – А я думала, чипсы придумали в Саратоге. Миша:
   – Хочешь, я сам сделаю тебе чипсы? Надо только очень тонко порезать картошку. Бритвой. А потом вымочить, чтобы вышел лишний крахмал. В «Науке и жизни» написано. «Приготовление чипсов в домашних условиях». Правда.

* * *

   Миша ошибся. Луковый суп у французов. Лучше всего получается из плавленого сырка за семь восемьдесят, такими еще алкоголики закусывают. Русские, разумеется, алкоголики.
   А ведь вкусно, черт возьми, если разобраться.

* * *

   Купили как-то соус вроде майонеза, в пластмассовой бутылочке. На наши «Три яйца» похож, только очень жирный. Но так вроде ничего.
   А у бутылочки на горлышке наклейка. На ней написано: «№ 58. What is your favorite sport? Why?»
   Миша: наверное, викторина, розыгрыш призов, вроде как у нас: вырежешь 100 кружочков из упаковок от пельменей – выиграешь машину. Только почему они на таком жирном майонезе такие диетические вопросы задают?
   – А, – говорю, – дураки.
   Но они, конечно, не дураки, как выяснилось. Просто там была еще одна фраза, мелким шрифтом, а мы ее не заметили. А когда заметили, получилось вот что: «Фирма «Крафт». Вопросы для начала застольной беседы. Вопрос № 58. А какой у вас любимый вид спорта?»

* * *

   Миша за чаепитием: уберите Пушкина с конфет! Это амикошонство!
   Посмотрела – и правда: карамельки «Пушкин».

* * *

   Чай у нас называется утопленники, пакетики с ниточками. Миша учит их отжимать, обматывая ниточку вокруг чайной ложки.

* * *

   Но я люблю совсем другое: цветки жасмина, прямо в чашке, нежные и скользкие.

* * *

   На альбомном листе пишу объявление, с тем чтобы повесить его в холле на лестничной клетке: «Господа!
   Не могли бы вы слушать музыку несколько тише, если это возможно. Соседи».
   Как только текст готов, музыка стихает.

* * *

   Наступила весна. С дома напротив наконец-то сняли леса.
   Я чувствую, как исчезает страх.

* * *

 
Кофе и ситро
танцуют буги под шум метро, —
 

   напеваю, шагая по лужам, это даже не лужи, а лужицы; дождь недавно прошел, и блестит вечерняя тьма, отблески фар длинные, дрожащие – как лунные дорожки на море.

* * *

   Миша пришел с дождя, промокший до нитки: – Определенно, есть какое-то обаяние в этом светящемся мокром асфальте.

* * *

   Как дразнят запахи!
   На улице набрасываюсь на хот-дог, прикусывая салфетку.

* * *

   Я знаю, как обанкротить магазин.
   Однажды в супермаркете Global USA на вешалке уцененных товаров я приглядела демисезонное пальто. Его уценили в четыре раза – за то, что на рукаве не было пуговицы. Но сидело оно прекрасно.
   – Надо брать, – сказала продавщица с бейджем «Can I help you?». – А пуговицу купите.
   Но я сделала проще: нашла на другом этаже точно такое же пальто, зашла в примерочную и оторвала недостающую пуговицу.
   А потом так и шла до метро с пуговицей в кулаке.

* * *

   Осенью уценю у них дубленку. Выберу, какая понравится, и отстригу пару пуговиц. Или пояс вытащу, так надежнее. И через неделю приду за ней в секцию уцененных товаров. А пояс у меня уже есть!

* * *

   Америттер – это, оказывается, аутентичное название поджаренного на растительном масле хлеба. Еда нищебродов, но как благородно звучит.

* * *

   Когда у нас нет денег, я экспроприирую у родителей зубную пасту. Выдавливаю сколько надо в пустую баночку из-под фотопленки, а тюбик, чтобы не было заметно, надуваю.
   Миша потом: «Ты спасла нас от кариеса!»

* * *

   Странный невроз, три раза уже посещал. Начинаю чистить зубы, и вдруг мне кажется, что это не моя зубная щетка. Что бы это значило? А еще иногда мерещится, что яу себя в гостях. В прямом смысле: дома. Что-то вроде маминой квартиры: все можно трогать, есть, пить, всем можно пользоваться, но это – гости.