Открыл глаза. Видение исчезло.
«Это та антилопа глядела, – подумал он. – Увернулась, забежала за куст и глянула. Это ее глаза. А мое темное начало нарисовало вокруг них голову, длинные черные кудри, нежную белую шею и пышную грудь… Нет! Антиистинно! Это мой зараженный разум от потрясения мгновенно открылся тому, что в нем гноилось, копошилось все это время на корабле, где не то что живых женщин – даже изображений на магнитозаписи…»
И подавился рвотой, вмиг забыв о глазах. Отвратительное зловоние ударило в ноздри. «Жучи вус-мерть перепугались», – мелькнула догадка. У них в таких случаях непроизвольно срабатывает сфинктер, перекрывающий «пугпузырь». Этот орган, расположенный сзади ниже поясницы, служил неразумным предкам членистоногих оздвийцев мощным оборонительным оружием. Примерно такое же использует на Земле жук-бомбардир. Теперь этот почти рудиментарный орган служит лишь для разрядки сильнейшего нервного напряжения. На славу срабатывает «пугпузырь», но не без закавыки. Например, жучам-психиатрам приходится носить противогазы или работать при широко открытых окнах…
Кеоки Эмайель Порнсен с помощью Движенечки выкарабкался из-под куста, куда его вышвырнуло. Торчащее брюхо, лазоревый мундир с белыми нейлоновыми крыльями, притороченными к спине кителя, делали его похожим на жирного голубого жука. Порнсен выпрямился, сдернул маску. В лице – ни кровинки. Трясущимися пальцами завозил по скрещенным песочным часам и мечу, эмблеме Союза ВВЗ на груди. Наконец нашарил нужный клапан. Раздернул магнитную застежку, вытащил пачку «Серафимских». Зажал сигаретину в зубах, но никак не мог примериться к трясущемуся концу трясущейся зажигалкой.
Хэл поднес к кончику сигареты Порнсена головку своей зажигалки. Уверенной рукой.
Тридцать с лишним лет выучки позволили глубоко скрыть усмешку, просившуюся на губы.
Порнсен принял услугу. Но секундой позже губы у него задергались и стало ясно: он понял, насколько потерял перевес над Ярроу. Нельзя было вперед по зволять этому типу выставляться с услугами, даже по таким мелочам – надо было сходу рубануть семихвосткой. Порнсен учуял это. И все же произнес, как положено:
– Хэл Шэмшайель Ярроу…
– Буверняк, авва, слушаю и повинуюсь, – как положено, ответил и Хэл.
– Сию же минуту объясни мне, что произошло.
Удивился Хэл. Голос у Порнсена оказался много мягче, чем ожидалось. Однако расслабляться нельзя. Вдруг Порнсен решил подстеречь и ударить врасплох, когда Хэл душевно будет не готов к нападению.
– Я – или, вернее сказать, Обратник во мне – отклонился от истиннизма. Я, то есть мое темное начало, с умыслом ускорило псевдобудущее.
– Неужели? – сказал Порнсен спокойно, но не без злости. – Значит, говоришь, твое темное начало, Обратник в тебе все это натворили? С тех пор, как ты говорить научился, только это я от тебя и слышу. До каких пор ты будешь кивать на других? Ведь знаешь, по крайней мере, обязан знать после того, как тебя вот этой самой рукой столько раз пороли, что в ответе всегда ты и только ты один. Когда тебя учили, что отклоняться от истиннизма тебя побуждает твое темное начало, тебя еще учили и тому, что Обратник ничего не добьется до тех пор, пока ты, твое истинное начало, Хэл Ярроу, не вступит с ним в тайный сговор.
– Насчет этого буверняк, мой возлюбленный АХ, как всегда и повсюду буверняк левая рука Впередника, – ответил Хэл. – Вы только одну малюсенькую подробность из виду упускаете.
И злости у него в голосе хватало поспорить со злостью в Порнсеновом.
– Что за намеки? – взвизгнул Порнсен.
– А такие намеки, что вы тоже при том присутствовали. И, значит, виноваты не меньше моего, – торжествующе объявил Хэл.
Порнсен заморгал. И заскулил:
– Но… но ведь ты же вел эту пакость колесатую!
– А без разницы, как вы сами мне всегда говорили, – ответил Хэл, самоуверенно ухмыляясь. – Вы согласились участвовать в столкновении. Если бы не согласились, мы зверюгу не задели бы.
Порнсен помолчал, пыхнул сигаретиной. Рука у него ходуном ходила. Пальцы перебирали семь кожаных хвостов плети, пристегнутой к поясу, и Хэл глаз не спускал с этой руки.
– Достойна сожаления гордыня твоя, прискорбно самоуправство, которое так и лезет из тебя при каждом удобном случае. Именно этим изъянам нет места во Вселенной, как являет ее человечеству Впередник, да будет вовек истинно его имя, – завел Порнсен, пыхнул сигаретиной и продолжил: – Две дюжины мужиков и баб отправил я на ВМ, да простит им Впередник, если возможно! Не по мне это было, поскольку любил я их всем сердцем, всеми началами. Рыдая, закладывал я их святой иерархии, потому что сердце у меня любящее и нежное, – пыхнул он сигаретиной. – Но то был мой долг, долг ангела-хранителя – корчевать отвратную заразу в особи, не дать ей разрастись и пожрать тех, кто ступает вослед Сигмену. Антиистиннизм терпим быть не может. Особь слаба и хрупка, выставлять ее на соблазны нельзя.
Еще одна затяжка, вздох и продолжение.
– Я твой АХ с самого дня твоего рождения. Как уродился ты непокорен, так и остался. Но в послу шании и раскаянии мог быть возлюблен, и любовь моя тебя не оставила.
Мурашки пошли по спине у Хэла при виде того, как рука Порнсена охватила рукоять орудия любви, пристегнутого к поясу.
– Тебе еще восемнадцати не было, когда ты отклонился от истиннизма и проявил слабость по отношению к псевдобудущему. То было, когда ты вздумал стать ШПАГ'ом, а не узкопрофильным. Я тебя предупреждал: «Будешь ты у людей сбоку-припеку, если полезешь в ШПАГ'и». Но ты стоял на своем. Поскольку в ШПАГ'ах есть нужда, поскольку начальство решило иначе и я уступил, и заделался ты в ШПАГ'и.
Еще затяжка.
– Чуял я, что-то тут не буверняк. Но когда я подобрал тебе бабу, в самый раз тебе в жены, – это мой долг и право, ибо кто, как не любящий АХ, знает, что за баба тебе под пару? – открылась мне подлинная бездна твоей гордыни и закоснелого антиистиннизма. Ты спорил, ты возражал, ты через мою голову лез и целый год проманежил, пока наконец смирился и обженился. Год антиистинного поведения, который обошелся Госуцерквству в живое существо, ему тобою недоданное…
Хэл побледнел, и стали видны семь красных отметинок лучами от левого уголка губ через всю щеку до уха.
– Не имеете права так говорить, – хрипло сказал он. – Мы с Мэри девять лет были женаты, и все равно детей не было. Пробы показали, что ни она, ни я не бесплодны. Значит, кто-то из нас или оба мысленно воздерживались. Я подал на развод, хоть и знал, что могу заработать ВМ, если докажут на меня. Почему не поддержали мое заявление? Ваш долг был поддержать, а вы под сукно бумагу сунули.
Порнсен небрежно выдохнул дымок, но правое плечо у него стало ниже левого, словно шмат правого бока выхватило. По опыту Ярроу знал: это означает, что Порнсену нечем крыть.
– Когда я увидел тебя на борту «Гавриила», – продолжил Порнсен, – я и секунды не думал, что ты там из желания послужить Госуцерквству. Я сразу же заподозрил причину. А теперь я в мыслях абсолютнейший буверняк, что ты сюда пошел из подлого желания сбежать от собственной жены. Поскольку бесплодие, прелюбодеяние и межзвездное странствие одни являются законными основаниями для развода, причем прелюбодеяние означает ВМ, ты сыскал единственный доступный выход. Ты примазался к личному составу «Гавриила» и сделался мертв по закону. Ты…
– Кому другому про законы говорить, да не вам! – крикнул Хэл. Его трясло от бешенства и ненависти к самому себе за то, что не может скрыть свои чувства. – Сами знаете, что поступили против закона, когда моему заявлению не дали ходу. Сами заставили живым на небо лезть, а…
– Вот так я и думал! – сказал Порнсен, оскалился, пыхнул сигаретиной. – А отклонил я твое заявление, потому что признал его антиистинным. У меня, видишь ли, мысленное предначертание было, очень ясное, живое, И видел я Мэри, как она несет на руках твое дитя не позже, чем года через два. Не антиистинное предначертание, а со всеми признаками ниспосланного самим Впередником. Мне дана была весть, что твое желание развестись есть уклон в псевдобудущее. Дана была весть, что ис тинное будущее в руках у меня, и только руководя тобою, я смогу сделать его истинным. Я записал это предначертание на следующее же утро, и было это неделю спустя после получения твоего заявления, и…
– О! Сами признаетесь, что попались на удочку Обратника, и нечего на Впередника кивать! – крикнул Хэл. – Порнсен, я обязан представить рапорт об этом! Сами себя выдали с головой, так и получите по заслугам!
Порнсен побледнел. Сигаретина выпала из губ на землю, челюсти заходили от страха.
– Что ты порешь? Что порешь?
– Говорите, видели мое дитя на исходе двух лет, а меня нет на Земле ого-го сколько, и отцом ему я быть не могу. Значит, то, что вам предначерталось, вовсе не было истинное будущее. Значит, вы дали себя обмануть Обратнику. Чуете, что это значит? Вы же кандидат на ВМ!
АХ мигом перестал кособочиться. Правой рукой накрыл рукоять семихвостки с крестом-анком на конце, отстегнул ее от пояса. Плеть свистнула перед самым носом Хэла.
– Видал? – пронзительно крикнул Порнсен. – Семь хвостов! По одному на каждый смертный антиистиннизм! Мало ты их пробовал, попробуешь еще!
– Заткнись! – гаркнул Хэл. У Порнсена челюсть отвисла.
– Да как ты смеешь! Я, твой возлюбленный АХ… – заскулил он.
– Сказано тебе: заткнись! – повторил Хэл не так громко, но так же резко. – Остоебенил мне твой скулеж! За всю жизнь вот так остоебенил!
Но даже эти речи не помешали примечать, как бредет в их сторону Лопушок. А за спиной Лопушка – как лежит на дороге мертвая антилопа.
«Так она погибла! – молнией пронеслась мысль. – А я – то думал, увернулась! Глаза-то сквозь куст смотрели, я думал, ее глаза. А она погибла. Так чьи же глаза тогда смотрели?»
Голос Порнсена вернул Хэла к действительности.
– Сынок, мы, по-моему, говорили во гневе, а не по злому умыслу. Простим друг другу и ничего не скажем аззитам, когда вернемся на корабль.
– Если ты буверняк, то и я буверняк, – сказал Хэл.
И изумился, завидя слезы, стоящие в глазах Порнсена. И еще больше изумился, чуть не онемел, когда Порнсен вознамерился взять его под руку.
– Ах, сынок, если бы ты только знал, как я тебя люблю, как мне больно, когда приходится тебя наказывать!
– Верится с трудом, – сказал Хэл, отвернулся и зашагал навстречу Лопушку.
А в нечеловеческих круглых глазищах Лопушка тоже дрожали слезы. Но по иному поводу. Он был потрясен аварией и гибелью несчастного зверя. Однако с каждым шагом навстречу Хэлу его лицо прояснялось, и вот от слез не осталось и следа. Указательным пальцем правой руки Лопушок сотворил над собой знак круга.
Хэл уже знал, что это религиозный знак, которым жучи пользуются по любому поводу. Похоже, Лопушок на этот раз с его помощью снял с себя нервное напряжение. И тут же заулыбался отвратной усмешечкой жуков-кикимор. Раз-два – и у него уже великолепное настроение. Сверхподвижная нервная система, только и всего. Перемены даются легче легкого.
Лопушок остановился и спросил:
– Что, господа, дисгармония личностей? Несогласие, диспут, спор?
– Нет, – ответил Хэл. – Просто чересчур понервничали. Скажите, далеко ли до развалин? И передайте Движенечке: мне очень жаль, что колесница разбилась.
– Ах, не вешайте черепа, то есть головы! Движенечка готов построить, соорудить, изготовить новый и еще лучший самокат. Что относится, что касается, что имеется в виду, когда речь идет, заходит, ведется о пешем странствии, оно станет и будет приятно и полезно для душевного состояния. Всего-о… километр, да? Или немного больше, немного меньше, чем километр.
Хэл снял очки и маску и по примеру жучей бросил на сиденье колесницы. Подхватил свой чемоданчик из багажника позади заднего сиденья. А чемоданчик АХ'а оставил. Не без чувства вины, поскольку был приучен к роли Порнсенова «питомца», всегда и во всем готового услужить «опекуну».
– Пошел он на ВМ! – пробормотал Хэл и обратился к Лопушку. – Не боитесь, что машину обокрадут?
– Обо… что? – переспросил Лопушок в восторге от неслыханного прежде слова. – Что значит «обо-кра-дут»?
– Сделают предмет собственности одного лица предметом собственности другого без ведома и разрешения первого. Это деяние рассматривается законом как преступление.
– Пресс-тупление?
Хэл махнул рукой и зашагал по дороге. АХ, рассерженный и полученным отпором и открытым несоблюдением этикета со стороны «питомца», который вынуждает «опекуна» волочь собственный чемодан, крикнул вслед:
– Эй, ШПАГ, а не много ли на себя берешь?
Хэл даже не обернулся, только еще резвее зашагал по дороге. Крутая, по словечку подобранная отповедь, уже готовая сорваться с языка, вдруг сама собой рассыпалась в пепел: уголком глаза приметил Хэл сквозь зеленую листву будто блик белой кожи.
Всего лишь блик, мелькнуло – и нет. Словно белоперое птичье крыло прянуло. Может, и впрямь птица? Так ведь нет же птиц на Оздве, нет и никогда не было.
7
«Это та антилопа глядела, – подумал он. – Увернулась, забежала за куст и глянула. Это ее глаза. А мое темное начало нарисовало вокруг них голову, длинные черные кудри, нежную белую шею и пышную грудь… Нет! Антиистинно! Это мой зараженный разум от потрясения мгновенно открылся тому, что в нем гноилось, копошилось все это время на корабле, где не то что живых женщин – даже изображений на магнитозаписи…»
И подавился рвотой, вмиг забыв о глазах. Отвратительное зловоние ударило в ноздри. «Жучи вус-мерть перепугались», – мелькнула догадка. У них в таких случаях непроизвольно срабатывает сфинктер, перекрывающий «пугпузырь». Этот орган, расположенный сзади ниже поясницы, служил неразумным предкам членистоногих оздвийцев мощным оборонительным оружием. Примерно такое же использует на Земле жук-бомбардир. Теперь этот почти рудиментарный орган служит лишь для разрядки сильнейшего нервного напряжения. На славу срабатывает «пугпузырь», но не без закавыки. Например, жучам-психиатрам приходится носить противогазы или работать при широко открытых окнах…
Кеоки Эмайель Порнсен с помощью Движенечки выкарабкался из-под куста, куда его вышвырнуло. Торчащее брюхо, лазоревый мундир с белыми нейлоновыми крыльями, притороченными к спине кителя, делали его похожим на жирного голубого жука. Порнсен выпрямился, сдернул маску. В лице – ни кровинки. Трясущимися пальцами завозил по скрещенным песочным часам и мечу, эмблеме Союза ВВЗ на груди. Наконец нашарил нужный клапан. Раздернул магнитную застежку, вытащил пачку «Серафимских». Зажал сигаретину в зубах, но никак не мог примериться к трясущемуся концу трясущейся зажигалкой.
Хэл поднес к кончику сигареты Порнсена головку своей зажигалки. Уверенной рукой.
Тридцать с лишним лет выучки позволили глубоко скрыть усмешку, просившуюся на губы.
Порнсен принял услугу. Но секундой позже губы у него задергались и стало ясно: он понял, насколько потерял перевес над Ярроу. Нельзя было вперед по зволять этому типу выставляться с услугами, даже по таким мелочам – надо было сходу рубануть семихвосткой. Порнсен учуял это. И все же произнес, как положено:
– Хэл Шэмшайель Ярроу…
– Буверняк, авва, слушаю и повинуюсь, – как положено, ответил и Хэл.
– Сию же минуту объясни мне, что произошло.
Удивился Хэл. Голос у Порнсена оказался много мягче, чем ожидалось. Однако расслабляться нельзя. Вдруг Порнсен решил подстеречь и ударить врасплох, когда Хэл душевно будет не готов к нападению.
– Я – или, вернее сказать, Обратник во мне – отклонился от истиннизма. Я, то есть мое темное начало, с умыслом ускорило псевдобудущее.
– Неужели? – сказал Порнсен спокойно, но не без злости. – Значит, говоришь, твое темное начало, Обратник в тебе все это натворили? С тех пор, как ты говорить научился, только это я от тебя и слышу. До каких пор ты будешь кивать на других? Ведь знаешь, по крайней мере, обязан знать после того, как тебя вот этой самой рукой столько раз пороли, что в ответе всегда ты и только ты один. Когда тебя учили, что отклоняться от истиннизма тебя побуждает твое темное начало, тебя еще учили и тому, что Обратник ничего не добьется до тех пор, пока ты, твое истинное начало, Хэл Ярроу, не вступит с ним в тайный сговор.
– Насчет этого буверняк, мой возлюбленный АХ, как всегда и повсюду буверняк левая рука Впередника, – ответил Хэл. – Вы только одну малюсенькую подробность из виду упускаете.
И злости у него в голосе хватало поспорить со злостью в Порнсеновом.
– Что за намеки? – взвизгнул Порнсен.
– А такие намеки, что вы тоже при том присутствовали. И, значит, виноваты не меньше моего, – торжествующе объявил Хэл.
Порнсен заморгал. И заскулил:
– Но… но ведь ты же вел эту пакость колесатую!
– А без разницы, как вы сами мне всегда говорили, – ответил Хэл, самоуверенно ухмыляясь. – Вы согласились участвовать в столкновении. Если бы не согласились, мы зверюгу не задели бы.
Порнсен помолчал, пыхнул сигаретиной. Рука у него ходуном ходила. Пальцы перебирали семь кожаных хвостов плети, пристегнутой к поясу, и Хэл глаз не спускал с этой руки.
– Достойна сожаления гордыня твоя, прискорбно самоуправство, которое так и лезет из тебя при каждом удобном случае. Именно этим изъянам нет места во Вселенной, как являет ее человечеству Впередник, да будет вовек истинно его имя, – завел Порнсен, пыхнул сигаретиной и продолжил: – Две дюжины мужиков и баб отправил я на ВМ, да простит им Впередник, если возможно! Не по мне это было, поскольку любил я их всем сердцем, всеми началами. Рыдая, закладывал я их святой иерархии, потому что сердце у меня любящее и нежное, – пыхнул он сигаретиной. – Но то был мой долг, долг ангела-хранителя – корчевать отвратную заразу в особи, не дать ей разрастись и пожрать тех, кто ступает вослед Сигмену. Антиистиннизм терпим быть не может. Особь слаба и хрупка, выставлять ее на соблазны нельзя.
Еще одна затяжка, вздох и продолжение.
– Я твой АХ с самого дня твоего рождения. Как уродился ты непокорен, так и остался. Но в послу шании и раскаянии мог быть возлюблен, и любовь моя тебя не оставила.
Мурашки пошли по спине у Хэла при виде того, как рука Порнсена охватила рукоять орудия любви, пристегнутого к поясу.
– Тебе еще восемнадцати не было, когда ты отклонился от истиннизма и проявил слабость по отношению к псевдобудущему. То было, когда ты вздумал стать ШПАГ'ом, а не узкопрофильным. Я тебя предупреждал: «Будешь ты у людей сбоку-припеку, если полезешь в ШПАГ'и». Но ты стоял на своем. Поскольку в ШПАГ'ах есть нужда, поскольку начальство решило иначе и я уступил, и заделался ты в ШПАГ'и.
Еще затяжка.
– Чуял я, что-то тут не буверняк. Но когда я подобрал тебе бабу, в самый раз тебе в жены, – это мой долг и право, ибо кто, как не любящий АХ, знает, что за баба тебе под пару? – открылась мне подлинная бездна твоей гордыни и закоснелого антиистиннизма. Ты спорил, ты возражал, ты через мою голову лез и целый год проманежил, пока наконец смирился и обженился. Год антиистинного поведения, который обошелся Госуцерквству в живое существо, ему тобою недоданное…
Хэл побледнел, и стали видны семь красных отметинок лучами от левого уголка губ через всю щеку до уха.
– Не имеете права так говорить, – хрипло сказал он. – Мы с Мэри девять лет были женаты, и все равно детей не было. Пробы показали, что ни она, ни я не бесплодны. Значит, кто-то из нас или оба мысленно воздерживались. Я подал на развод, хоть и знал, что могу заработать ВМ, если докажут на меня. Почему не поддержали мое заявление? Ваш долг был поддержать, а вы под сукно бумагу сунули.
Порнсен небрежно выдохнул дымок, но правое плечо у него стало ниже левого, словно шмат правого бока выхватило. По опыту Ярроу знал: это означает, что Порнсену нечем крыть.
– Когда я увидел тебя на борту «Гавриила», – продолжил Порнсен, – я и секунды не думал, что ты там из желания послужить Госуцерквству. Я сразу же заподозрил причину. А теперь я в мыслях абсолютнейший буверняк, что ты сюда пошел из подлого желания сбежать от собственной жены. Поскольку бесплодие, прелюбодеяние и межзвездное странствие одни являются законными основаниями для развода, причем прелюбодеяние означает ВМ, ты сыскал единственный доступный выход. Ты примазался к личному составу «Гавриила» и сделался мертв по закону. Ты…
– Кому другому про законы говорить, да не вам! – крикнул Хэл. Его трясло от бешенства и ненависти к самому себе за то, что не может скрыть свои чувства. – Сами знаете, что поступили против закона, когда моему заявлению не дали ходу. Сами заставили живым на небо лезть, а…
– Вот так я и думал! – сказал Порнсен, оскалился, пыхнул сигаретиной. – А отклонил я твое заявление, потому что признал его антиистинным. У меня, видишь ли, мысленное предначертание было, очень ясное, живое, И видел я Мэри, как она несет на руках твое дитя не позже, чем года через два. Не антиистинное предначертание, а со всеми признаками ниспосланного самим Впередником. Мне дана была весть, что твое желание развестись есть уклон в псевдобудущее. Дана была весть, что ис тинное будущее в руках у меня, и только руководя тобою, я смогу сделать его истинным. Я записал это предначертание на следующее же утро, и было это неделю спустя после получения твоего заявления, и…
– О! Сами признаетесь, что попались на удочку Обратника, и нечего на Впередника кивать! – крикнул Хэл. – Порнсен, я обязан представить рапорт об этом! Сами себя выдали с головой, так и получите по заслугам!
Порнсен побледнел. Сигаретина выпала из губ на землю, челюсти заходили от страха.
– Что ты порешь? Что порешь?
– Говорите, видели мое дитя на исходе двух лет, а меня нет на Земле ого-го сколько, и отцом ему я быть не могу. Значит, то, что вам предначерталось, вовсе не было истинное будущее. Значит, вы дали себя обмануть Обратнику. Чуете, что это значит? Вы же кандидат на ВМ!
АХ мигом перестал кособочиться. Правой рукой накрыл рукоять семихвостки с крестом-анком на конце, отстегнул ее от пояса. Плеть свистнула перед самым носом Хэла.
– Видал? – пронзительно крикнул Порнсен. – Семь хвостов! По одному на каждый смертный антиистиннизм! Мало ты их пробовал, попробуешь еще!
– Заткнись! – гаркнул Хэл. У Порнсена челюсть отвисла.
– Да как ты смеешь! Я, твой возлюбленный АХ… – заскулил он.
– Сказано тебе: заткнись! – повторил Хэл не так громко, но так же резко. – Остоебенил мне твой скулеж! За всю жизнь вот так остоебенил!
Но даже эти речи не помешали примечать, как бредет в их сторону Лопушок. А за спиной Лопушка – как лежит на дороге мертвая антилопа.
«Так она погибла! – молнией пронеслась мысль. – А я – то думал, увернулась! Глаза-то сквозь куст смотрели, я думал, ее глаза. А она погибла. Так чьи же глаза тогда смотрели?»
Голос Порнсена вернул Хэла к действительности.
– Сынок, мы, по-моему, говорили во гневе, а не по злому умыслу. Простим друг другу и ничего не скажем аззитам, когда вернемся на корабль.
– Если ты буверняк, то и я буверняк, – сказал Хэл.
И изумился, завидя слезы, стоящие в глазах Порнсена. И еще больше изумился, чуть не онемел, когда Порнсен вознамерился взять его под руку.
– Ах, сынок, если бы ты только знал, как я тебя люблю, как мне больно, когда приходится тебя наказывать!
– Верится с трудом, – сказал Хэл, отвернулся и зашагал навстречу Лопушку.
А в нечеловеческих круглых глазищах Лопушка тоже дрожали слезы. Но по иному поводу. Он был потрясен аварией и гибелью несчастного зверя. Однако с каждым шагом навстречу Хэлу его лицо прояснялось, и вот от слез не осталось и следа. Указательным пальцем правой руки Лопушок сотворил над собой знак круга.
Хэл уже знал, что это религиозный знак, которым жучи пользуются по любому поводу. Похоже, Лопушок на этот раз с его помощью снял с себя нервное напряжение. И тут же заулыбался отвратной усмешечкой жуков-кикимор. Раз-два – и у него уже великолепное настроение. Сверхподвижная нервная система, только и всего. Перемены даются легче легкого.
Лопушок остановился и спросил:
– Что, господа, дисгармония личностей? Несогласие, диспут, спор?
– Нет, – ответил Хэл. – Просто чересчур понервничали. Скажите, далеко ли до развалин? И передайте Движенечке: мне очень жаль, что колесница разбилась.
– Ах, не вешайте черепа, то есть головы! Движенечка готов построить, соорудить, изготовить новый и еще лучший самокат. Что относится, что касается, что имеется в виду, когда речь идет, заходит, ведется о пешем странствии, оно станет и будет приятно и полезно для душевного состояния. Всего-о… километр, да? Или немного больше, немного меньше, чем километр.
Хэл снял очки и маску и по примеру жучей бросил на сиденье колесницы. Подхватил свой чемоданчик из багажника позади заднего сиденья. А чемоданчик АХ'а оставил. Не без чувства вины, поскольку был приучен к роли Порнсенова «питомца», всегда и во всем готового услужить «опекуну».
– Пошел он на ВМ! – пробормотал Хэл и обратился к Лопушку. – Не боитесь, что машину обокрадут?
– Обо… что? – переспросил Лопушок в восторге от неслыханного прежде слова. – Что значит «обо-кра-дут»?
– Сделают предмет собственности одного лица предметом собственности другого без ведома и разрешения первого. Это деяние рассматривается законом как преступление.
– Пресс-тупление?
Хэл махнул рукой и зашагал по дороге. АХ, рассерженный и полученным отпором и открытым несоблюдением этикета со стороны «питомца», который вынуждает «опекуна» волочь собственный чемодан, крикнул вслед:
– Эй, ШПАГ, а не много ли на себя берешь?
Хэл даже не обернулся, только еще резвее зашагал по дороге. Крутая, по словечку подобранная отповедь, уже готовая сорваться с языка, вдруг сама собой рассыпалась в пепел: уголком глаза приметил Хэл сквозь зеленую листву будто блик белой кожи.
Всего лишь блик, мелькнуло – и нет. Словно белоперое птичье крыло прянуло. Может, и впрямь птица? Так ведь нет же птиц на Оздве, нет и никогда не было.
7
– Шье Ярроу, шье Ярроу. Уовеву, шье Ярроу.
Хэл проснулся. Не вдруг сообразил, где находится. По мере того, как ширились пределы яви, осознал, что находится в одной из мраморных комнат посреди вымершего города. Сквозь арочный дверной проем лился лунный свет, более яркий, чем на Земле. Он сиял на каком-то комочке, прилепившемся снизу к арке. И вдруг взблеснул на каком-то насекомом, пролетевшем под комочком. Вниз стрельнуло что-то длинное, тонкое, как падучая звезда, угодило в летуна и втянуло во внезапно открывшуюся черную пасть.
Это, не подпуская летучих паразитов, истово трудилась ящерица, которую одолжили землянам здешние смотрители-археологи.
Хэл повернул голову и глянул в окно в полуметре над собой. Там еще один мошколов деловито очищал проем от комарья, норовящего пробраться внутрь.
Зов вроде бы прозвучал из-за этого мерцающего лунным светом аквариума. Хэл навострил уши, словно понуждая тишину снова подать голос. Но тишина от этого сделалась еще царственней, чем была. И вдруг разразилась раскатистой хриплой трелью и могучим сопением прямо за спиной у Хэла, отчего его, беднягу, подбросило и на лету перевернуло. В дверном проеме замерла тварь размером с енота. Это было одно из квазинасекомых, так называемый жук-ме шочник, ведущий ночной образ жизни. Таких членистоногих на Земле не знали. Его ткани получали кислород не через трахеи и систему дыхательных трубок, как у двоюродных братьев с Земли. У него в задней части головного отдела имелась пара эластичных мешков, как у лягушек. Раздуваясь и опадая, мешки производили сопящий звук.
Вид у жука-мешочника был точь-в-точь как у свирепого богомола, но Лопушок предупредил, что эти существа неопасны. И поэтому Хэл не почувствовал страха.
Ударил пронзительный, дребезжащий звон. Порнсен, мирно спавший у противоположной стены, вскочил и сел на раскладушке. Завидя насекомое, истошно взвизгнул. Жука-мешочника как ветром сдуло. И звон, исходивший от браслетки на запястье Порнсена, тут же оборвался.
Порнсен рухнул на раскладушку. И простонал:
– В шестой раз меня будит, свистун окаянный!
– Выключили бы браслетку, – буркнул Хэл.
– Нельзя. Я засну, а ты тайком шмыг из комнаты и выплеснешь семя на землю, – ответил Порнсен.
– Не имеете права мне такой антиистиннизм приписывать, – отозвался Хэл. Но отозвался без злости, по заученной привычке. Потому что думал о шепоте, от которого проснулся.
– Как Впередник говорит? Всяк не без упрека, – пробормотал Порнсен. Вздохнул и, проваливаясь в сон, зачастил: – Интересно, а вправду ли… сам Впередник будто бы здесь… наблюдает… он же предсказал… а-а-ах-у-у…
Хэл сел, спустил ноги на пол и замер, дожидаясь, покуда Порнсен не начнет посапывать спокойно и мерно. Клюнул носом, веки смыкались. Наверняка этот нежный шепоток, эти слова, ни земные, ни оздвийские, причудились в мысленном предначертании. Уж не иначе. Человеческий был шепоток, а из «хомо сапиенс» на две сотни миль в любую сторону единственные особи – он да АХ.
Но ведь шепоток был женский! Сигмен великий! Женский голос. Не Мэри. Не то, что голоса Мэри – имени ее вовек больше не слышать бы! Единственной женщины, которая вообще – ну, пора уж храбрости набраться и сказать эти слова! – с ним спала. Прискорбная, отвратная, унизительная пытка. Но разве отнято желание – хоть бы не было здесь Впередника мысли Хэловы читать! – встретить другую женщину, женщину, способную дать подлинный восторг, а не приевшуюся пустоту от излияния семени, помоги Впередник!
– Шье Ярроу! Уовеву. Сэ мва. Жнет Кастинья. Ктаде охвнетк.
Хэл медленно встал с раскладушки. Затылок похолодел. Шепот доносился из-за окна. Глянул – в хрустальном коробе из лунного света, каким явилось окно, заключено было изображение женской головы. И вдруг словно обрушился светлый короб водопадом. Струи лунного света хлынули по лилейным плечам. Голова кивнула, белизна пальца пересекла черноту губ.
– Бук уомук ту бо жук. Э'уте'х. Сииланс. Уене'х. Уит, сильуупфлэ.
Одеревеневший, но покорный, будто напичканный гипнотиком, Хэл мелкими шажками двинулся к дверному проему. Но не то чтобы уж вовсе без памяти – с оглядкой, спит ли Порнсен, как прежде спал.
Чуть не одолел заученный рефлекс: был порыв разбудить АХ'а. Даже рука потянулась, но Хэл удер жал руку. Чей шанс? Его шанс, Хэла. Торопливость и страх в голосе женщины подсказали, что та в нужде и отчаянии. И зовет она именно его, а не какого-то Порнсена.
А что сказал бы, что сделал бы Порнсен, узнай он, что тут, за стенкой, совсем рядышком, находится женщина?
Женщина? Да не может здесь быть никаких женщин!
Но что-то знакомое было в самом звуке ее слов. Странное чувство – будто бы он знает этот язык. Должен знать. И все же не знает.
Замер на месте. Соображать же надо! Если Порнсен проснется и глянет, на месте ли «возлюбленный питомец», то… Вернулся к раскладушке, подхватил с пола чемоданчик, сунул под простыню, которую дали археологи. Сунул туда же куртку. Воротник свернул комком на подушке. Только в великом сонном беспамятстве мог бы Порнсен принять этот темный ком на подушке и чемоданишко под простыней за спящего Хэла.
Босиком, бесшумно, двинулся к дверному проему. Посреди него на полу стояла статуэтка архангела Гавриила высотой сантиметров в восемьдесят, крылья полураспущены, меч в деснице высоко поднят над головой.
Стоит чему-нибудь покрупнее мыши оказаться в полуметре от статуэтки, это почует излучаемое ею поле, и на серебряный браслет вокруг запястья Порнсена пойдет сигнал. И поднимется трезвон – как это уже было, когда явился жук-мешочник, – и вскочит Порнсен, как бы крепко ни спал.
И не только в расчете на непрошенных гостей поставлена была статуэточка. Верное средство не дозволить Хэлу выйти наружу без ведома АХ'а. Не отель, удобств при спальнях здесь нет, так что единственной причиной для выхода могла быть только малая или большая нужда. Ну что ж, проводил бы Порнсен, присмотрел бы, чтобы Хэл этим делом и ограничился.
Осмотревшись, Хэл подхватил мухобойку. У нее была метровой длины рукоять из какого-то гибкого дерева. Стараясь, чтобы рука не дрожала, Хэл плавно оттолкнул статуэтку вбок концом рукояти. Осторожненько, чтобы не перевернулась, а то падение мигом включило бы сигнал тревоги. К счастью, здесь с пола был убран накопившийся за века мусор. И сам пол был гладкий, отполированный тысячами ног.
Выбравшись наружу, Хэл аккуратно подвинул статуэтку на место. Сердце билось – как шальное – и от возни со статуэткой, и от предстоящей встречи с незнакомкой. Он шагнул за угол.
И увидел, что женщина метнулась от окна в тень статуи коленопреклоненной богини, метрах в сорока в стороне. Направился к ней и тут увидел, почему она спряталась. Навстречу ковылял Лопушок. Хэл ускорил шаг. Надо было перехватить жучу, прежде чем тот заметит женщину и прежде чем подойдет так близко, что их голоса потревожат сон Порнсена.
– Шалом, алоха, добрых мысленных предначертаний, да возлюбит вас Сигмен! – сказал Лопушок. – Вид у вас тревожный, обеспокоенный, нервный. Это из-за вчерашней аварии?
– Нет. Просто не спится. И охота полюбоваться этими руинами при лунном свете.
– Они великолепны, прекрасны, загадочны и немного печальны, – сказал Лопушок. – Рождают, навевают мысли о многих поколениях, которые жили, обитали здесь. Они рождались, играли, смеялись, плакали, страдали, давали рождение следующему и умирали. Все скончались, все умерли, все миновали, все обратились в прах. Ах, Хэл, от этого на глазах у меня слезы, а в мыслях предчувствие собственной доли.
Лопушок извлек из сумы носовой платок и шумно прочистил нос.
Ну и видок! И все же как человечно – хоть и не во всем – выглядело это чудище, этот уроженец Оздвы. Оздва. Неспецу не понять, что за слово такое, а у этого слова своя история. Какая? А такая: первооткрыватель планеты, впервые завидя туземца, говорят, воскликнул: «Это же Оз-2!»
Оно и впрямь. Аборигены напоминали профессора Жука Кикимору из книги Фрэнка Баума. Дородные округлые тела и непропорционально тонкие члены. Рты, похожие на две римские пятерки, вложенные одна в другую. Губы толстые, дольчатые. По правде говоря, у жука-кикиморы четыре губы, каждое плечико обеих «пятерок» в месте соединения отделяется глубокой прорезью. Много стадий тому назад по пути эволюции эти губы были ногочелюстями. Модифицировались, превратились в рудиментарные органы, стали выглядеть точь-в-точь как лабиальные отделы, даже функционируют так же. Откуда произошли, не догадаешься, сколько ни разглядывай. А уж как засмеется туземец, как их раздвинет, так земляне приседают со страху. Зубов нет, вместо них зазубренные пилы челюстных валиков. А за ними, в задней части ротовой полости, – серый кожаный занавес. По происхождению – надглотка, а теперь рудиментарный верхний язычок. Именно этот орган придает многим оздвийским звукам раскат на основном тоне, который землянам так трудно воспроизвести.
Эпителий у них на лице – отчасти с пигментацией, как у рыжеволосого Хэла. Но где у Хэла краснина, там у жучей зеленоватый оттенок. В их кровяных тельцах кислород переносят не атомы железа, а атомы меди. Так они говорят. Но дать землянам образцы крови на исследование туземцы все еще отказываются. Хотя и обещают, что в течение ближайших четырех-пяти недель вопрос может быть решен положительно. Как было заявлено, их останавливают религиозные запреты. Если им будут даны твердые гарантии, что земляне не станут употреблять эту кровь в пищу, если будет предложена всесторонняя и четкая проверка исполнения, не исключено удовлетворение запроса пришельцев.
Макнефф подозревал, что это одни отговорки и чистая ложь, но приходилось соглашаться. Не рассказывать же оздвийцам, зачем нужны образцы их крови!
Использование меди вместо железа в качестве переносчика кислорода, по идее, означает солидное преимущество землян перед оздвийцами в физической силе. Медь как переносчик менее энергоспособна. Но матушка-природа предусмотрела компенсирующие механизмы. У Лопушка два сердца, темп их работы выше, чем, скажем, у Хэлова, так что суммарный кровообмен оказывается интенсивнее, чем у землян.
И тем не менее, чемпион-марафонец этой планеты явно не поспеет за чемпионом-землянином.
Хэл раздобылся книгой по проблемам здешней теории эволюции. Но прочесть ее толком еще не мог, приходилось удовлетворяться рассматриванием картинок. Правда, жуча кое-какие из них растолковывал.
Хэл находил Лопушковы резоны невероятными.
– Вы говорите, что млекопитающие произошли от морских червей. Но это же неверно! Мы знаем, что первыми на сушу вышли земноводные. Их плавники развились в конечности. Постепенно они потеряли способность извлекать кислород, растворенный в морской воде. Они дали начало пресмыкающимся, от пресмыкающихся пошли примитивные млекопитающие, сначала насекомоядные, потом полуобезьяны, обезьяны, разумные прямоходящие и – в конце концов – современный человек!
– Ах вот как, – невозмутимо отвечал Лопушок. – Не спорю, не возражаю, все в точности так и было, как вы говорите, молвите. Но на Земле. А здесь эволюция шла, развивалась по другому пути. Имелось три древнейших рода «себатакуфу», то есть «червематок» с разными составами крови. У одних переносчиком кислорода служил атом железа, у других – атом меди, а у третьих – атом ванадия. Первые имели естественное преимущество перед двумя другими, но по некоторым причинам господствовали только здесь, на южном материке, а не на северном. Есть свидетельства, что эти первые расщепились на две линии, обе привели к хордовым, но только одна – к млекопитающим. Но у червематок всех трех родов были плавники, которые развились в конечности. И…
– Но эволюция не могла идти таким путем! – перебивал Хэл. – Ваши ученые совершают серьезнейшую, прискорбнейшую ошибку! Правда, ваша палеонтология находится в самом начале пути, ей едва исполнилось сто лет.
– Вы геоцентрист, – сокрушался Лопушок. – Убогий геоцентрист. У вас малокровное воображение. Ваша мысль следует раз-навсегда проторенному пути. Вы не хотите принять в расчет, что во Вселенной возможны миллиарды пригодных для жизни планет, причем на каждой эволюции открыт свой путь, иногда схожий с вашим, а иногда совершенно отличный. Великая богиня экспериментирует. Ей скучно было бы воспроизводить одно и то же одним и тем же способом. Как и вам, не так ли?
Хэл проснулся. Не вдруг сообразил, где находится. По мере того, как ширились пределы яви, осознал, что находится в одной из мраморных комнат посреди вымершего города. Сквозь арочный дверной проем лился лунный свет, более яркий, чем на Земле. Он сиял на каком-то комочке, прилепившемся снизу к арке. И вдруг взблеснул на каком-то насекомом, пролетевшем под комочком. Вниз стрельнуло что-то длинное, тонкое, как падучая звезда, угодило в летуна и втянуло во внезапно открывшуюся черную пасть.
Это, не подпуская летучих паразитов, истово трудилась ящерица, которую одолжили землянам здешние смотрители-археологи.
Хэл повернул голову и глянул в окно в полуметре над собой. Там еще один мошколов деловито очищал проем от комарья, норовящего пробраться внутрь.
Зов вроде бы прозвучал из-за этого мерцающего лунным светом аквариума. Хэл навострил уши, словно понуждая тишину снова подать голос. Но тишина от этого сделалась еще царственней, чем была. И вдруг разразилась раскатистой хриплой трелью и могучим сопением прямо за спиной у Хэла, отчего его, беднягу, подбросило и на лету перевернуло. В дверном проеме замерла тварь размером с енота. Это было одно из квазинасекомых, так называемый жук-ме шочник, ведущий ночной образ жизни. Таких членистоногих на Земле не знали. Его ткани получали кислород не через трахеи и систему дыхательных трубок, как у двоюродных братьев с Земли. У него в задней части головного отдела имелась пара эластичных мешков, как у лягушек. Раздуваясь и опадая, мешки производили сопящий звук.
Вид у жука-мешочника был точь-в-точь как у свирепого богомола, но Лопушок предупредил, что эти существа неопасны. И поэтому Хэл не почувствовал страха.
Ударил пронзительный, дребезжащий звон. Порнсен, мирно спавший у противоположной стены, вскочил и сел на раскладушке. Завидя насекомое, истошно взвизгнул. Жука-мешочника как ветром сдуло. И звон, исходивший от браслетки на запястье Порнсена, тут же оборвался.
Порнсен рухнул на раскладушку. И простонал:
– В шестой раз меня будит, свистун окаянный!
– Выключили бы браслетку, – буркнул Хэл.
– Нельзя. Я засну, а ты тайком шмыг из комнаты и выплеснешь семя на землю, – ответил Порнсен.
– Не имеете права мне такой антиистиннизм приписывать, – отозвался Хэл. Но отозвался без злости, по заученной привычке. Потому что думал о шепоте, от которого проснулся.
– Как Впередник говорит? Всяк не без упрека, – пробормотал Порнсен. Вздохнул и, проваливаясь в сон, зачастил: – Интересно, а вправду ли… сам Впередник будто бы здесь… наблюдает… он же предсказал… а-а-ах-у-у…
Хэл сел, спустил ноги на пол и замер, дожидаясь, покуда Порнсен не начнет посапывать спокойно и мерно. Клюнул носом, веки смыкались. Наверняка этот нежный шепоток, эти слова, ни земные, ни оздвийские, причудились в мысленном предначертании. Уж не иначе. Человеческий был шепоток, а из «хомо сапиенс» на две сотни миль в любую сторону единственные особи – он да АХ.
Но ведь шепоток был женский! Сигмен великий! Женский голос. Не Мэри. Не то, что голоса Мэри – имени ее вовек больше не слышать бы! Единственной женщины, которая вообще – ну, пора уж храбрости набраться и сказать эти слова! – с ним спала. Прискорбная, отвратная, унизительная пытка. Но разве отнято желание – хоть бы не было здесь Впередника мысли Хэловы читать! – встретить другую женщину, женщину, способную дать подлинный восторг, а не приевшуюся пустоту от излияния семени, помоги Впередник!
– Шье Ярроу! Уовеву. Сэ мва. Жнет Кастинья. Ктаде охвнетк.
Хэл медленно встал с раскладушки. Затылок похолодел. Шепот доносился из-за окна. Глянул – в хрустальном коробе из лунного света, каким явилось окно, заключено было изображение женской головы. И вдруг словно обрушился светлый короб водопадом. Струи лунного света хлынули по лилейным плечам. Голова кивнула, белизна пальца пересекла черноту губ.
– Бук уомук ту бо жук. Э'уте'х. Сииланс. Уене'х. Уит, сильуупфлэ.
Одеревеневший, но покорный, будто напичканный гипнотиком, Хэл мелкими шажками двинулся к дверному проему. Но не то чтобы уж вовсе без памяти – с оглядкой, спит ли Порнсен, как прежде спал.
Чуть не одолел заученный рефлекс: был порыв разбудить АХ'а. Даже рука потянулась, но Хэл удер жал руку. Чей шанс? Его шанс, Хэла. Торопливость и страх в голосе женщины подсказали, что та в нужде и отчаянии. И зовет она именно его, а не какого-то Порнсена.
А что сказал бы, что сделал бы Порнсен, узнай он, что тут, за стенкой, совсем рядышком, находится женщина?
Женщина? Да не может здесь быть никаких женщин!
Но что-то знакомое было в самом звуке ее слов. Странное чувство – будто бы он знает этот язык. Должен знать. И все же не знает.
Замер на месте. Соображать же надо! Если Порнсен проснется и глянет, на месте ли «возлюбленный питомец», то… Вернулся к раскладушке, подхватил с пола чемоданчик, сунул под простыню, которую дали археологи. Сунул туда же куртку. Воротник свернул комком на подушке. Только в великом сонном беспамятстве мог бы Порнсен принять этот темный ком на подушке и чемоданишко под простыней за спящего Хэла.
Босиком, бесшумно, двинулся к дверному проему. Посреди него на полу стояла статуэтка архангела Гавриила высотой сантиметров в восемьдесят, крылья полураспущены, меч в деснице высоко поднят над головой.
Стоит чему-нибудь покрупнее мыши оказаться в полуметре от статуэтки, это почует излучаемое ею поле, и на серебряный браслет вокруг запястья Порнсена пойдет сигнал. И поднимется трезвон – как это уже было, когда явился жук-мешочник, – и вскочит Порнсен, как бы крепко ни спал.
И не только в расчете на непрошенных гостей поставлена была статуэточка. Верное средство не дозволить Хэлу выйти наружу без ведома АХ'а. Не отель, удобств при спальнях здесь нет, так что единственной причиной для выхода могла быть только малая или большая нужда. Ну что ж, проводил бы Порнсен, присмотрел бы, чтобы Хэл этим делом и ограничился.
Осмотревшись, Хэл подхватил мухобойку. У нее была метровой длины рукоять из какого-то гибкого дерева. Стараясь, чтобы рука не дрожала, Хэл плавно оттолкнул статуэтку вбок концом рукояти. Осторожненько, чтобы не перевернулась, а то падение мигом включило бы сигнал тревоги. К счастью, здесь с пола был убран накопившийся за века мусор. И сам пол был гладкий, отполированный тысячами ног.
Выбравшись наружу, Хэл аккуратно подвинул статуэтку на место. Сердце билось – как шальное – и от возни со статуэткой, и от предстоящей встречи с незнакомкой. Он шагнул за угол.
И увидел, что женщина метнулась от окна в тень статуи коленопреклоненной богини, метрах в сорока в стороне. Направился к ней и тут увидел, почему она спряталась. Навстречу ковылял Лопушок. Хэл ускорил шаг. Надо было перехватить жучу, прежде чем тот заметит женщину и прежде чем подойдет так близко, что их голоса потревожат сон Порнсена.
– Шалом, алоха, добрых мысленных предначертаний, да возлюбит вас Сигмен! – сказал Лопушок. – Вид у вас тревожный, обеспокоенный, нервный. Это из-за вчерашней аварии?
– Нет. Просто не спится. И охота полюбоваться этими руинами при лунном свете.
– Они великолепны, прекрасны, загадочны и немного печальны, – сказал Лопушок. – Рождают, навевают мысли о многих поколениях, которые жили, обитали здесь. Они рождались, играли, смеялись, плакали, страдали, давали рождение следующему и умирали. Все скончались, все умерли, все миновали, все обратились в прах. Ах, Хэл, от этого на глазах у меня слезы, а в мыслях предчувствие собственной доли.
Лопушок извлек из сумы носовой платок и шумно прочистил нос.
Ну и видок! И все же как человечно – хоть и не во всем – выглядело это чудище, этот уроженец Оздвы. Оздва. Неспецу не понять, что за слово такое, а у этого слова своя история. Какая? А такая: первооткрыватель планеты, впервые завидя туземца, говорят, воскликнул: «Это же Оз-2!»
Оно и впрямь. Аборигены напоминали профессора Жука Кикимору из книги Фрэнка Баума. Дородные округлые тела и непропорционально тонкие члены. Рты, похожие на две римские пятерки, вложенные одна в другую. Губы толстые, дольчатые. По правде говоря, у жука-кикиморы четыре губы, каждое плечико обеих «пятерок» в месте соединения отделяется глубокой прорезью. Много стадий тому назад по пути эволюции эти губы были ногочелюстями. Модифицировались, превратились в рудиментарные органы, стали выглядеть точь-в-точь как лабиальные отделы, даже функционируют так же. Откуда произошли, не догадаешься, сколько ни разглядывай. А уж как засмеется туземец, как их раздвинет, так земляне приседают со страху. Зубов нет, вместо них зазубренные пилы челюстных валиков. А за ними, в задней части ротовой полости, – серый кожаный занавес. По происхождению – надглотка, а теперь рудиментарный верхний язычок. Именно этот орган придает многим оздвийским звукам раскат на основном тоне, который землянам так трудно воспроизвести.
Эпителий у них на лице – отчасти с пигментацией, как у рыжеволосого Хэла. Но где у Хэла краснина, там у жучей зеленоватый оттенок. В их кровяных тельцах кислород переносят не атомы железа, а атомы меди. Так они говорят. Но дать землянам образцы крови на исследование туземцы все еще отказываются. Хотя и обещают, что в течение ближайших четырех-пяти недель вопрос может быть решен положительно. Как было заявлено, их останавливают религиозные запреты. Если им будут даны твердые гарантии, что земляне не станут употреблять эту кровь в пищу, если будет предложена всесторонняя и четкая проверка исполнения, не исключено удовлетворение запроса пришельцев.
Макнефф подозревал, что это одни отговорки и чистая ложь, но приходилось соглашаться. Не рассказывать же оздвийцам, зачем нужны образцы их крови!
Использование меди вместо железа в качестве переносчика кислорода, по идее, означает солидное преимущество землян перед оздвийцами в физической силе. Медь как переносчик менее энергоспособна. Но матушка-природа предусмотрела компенсирующие механизмы. У Лопушка два сердца, темп их работы выше, чем, скажем, у Хэлова, так что суммарный кровообмен оказывается интенсивнее, чем у землян.
И тем не менее, чемпион-марафонец этой планеты явно не поспеет за чемпионом-землянином.
Хэл раздобылся книгой по проблемам здешней теории эволюции. Но прочесть ее толком еще не мог, приходилось удовлетворяться рассматриванием картинок. Правда, жуча кое-какие из них растолковывал.
Хэл находил Лопушковы резоны невероятными.
– Вы говорите, что млекопитающие произошли от морских червей. Но это же неверно! Мы знаем, что первыми на сушу вышли земноводные. Их плавники развились в конечности. Постепенно они потеряли способность извлекать кислород, растворенный в морской воде. Они дали начало пресмыкающимся, от пресмыкающихся пошли примитивные млекопитающие, сначала насекомоядные, потом полуобезьяны, обезьяны, разумные прямоходящие и – в конце концов – современный человек!
– Ах вот как, – невозмутимо отвечал Лопушок. – Не спорю, не возражаю, все в точности так и было, как вы говорите, молвите. Но на Земле. А здесь эволюция шла, развивалась по другому пути. Имелось три древнейших рода «себатакуфу», то есть «червематок» с разными составами крови. У одних переносчиком кислорода служил атом железа, у других – атом меди, а у третьих – атом ванадия. Первые имели естественное преимущество перед двумя другими, но по некоторым причинам господствовали только здесь, на южном материке, а не на северном. Есть свидетельства, что эти первые расщепились на две линии, обе привели к хордовым, но только одна – к млекопитающим. Но у червематок всех трех родов были плавники, которые развились в конечности. И…
– Но эволюция не могла идти таким путем! – перебивал Хэл. – Ваши ученые совершают серьезнейшую, прискорбнейшую ошибку! Правда, ваша палеонтология находится в самом начале пути, ей едва исполнилось сто лет.
– Вы геоцентрист, – сокрушался Лопушок. – Убогий геоцентрист. У вас малокровное воображение. Ваша мысль следует раз-навсегда проторенному пути. Вы не хотите принять в расчет, что во Вселенной возможны миллиарды пригодных для жизни планет, причем на каждой эволюции открыт свой путь, иногда схожий с вашим, а иногда совершенно отличный. Великая богиня экспериментирует. Ей скучно было бы воспроизводить одно и то же одним и тем же способом. Как и вам, не так ли?