Федотов Виктор. Закон моря

       — Ничего не понимаю.
       — Я и сам не понимаю, но что-то здесь не то...
       — Иди, боцман, отдыхай, — мягко сказал Чхеидзе. — Тебе совсем плохо, дорогой. Завтра обязательно достану для тебя нырка. Палкой убью. Целый день буду караулить, а убью. Иди, дорогой, иди.
       Совсем стемнело, когда на одной из сопок заметили костер. Временами пламя пропадало, знать, пригибало его ветром, потом появлялось опять, робкой свечой светилось в необъятной черноте северной ночи.
       Суходолов и Чхеидзе, торопясь, перевалили через ближний холм. Шли молча, не спуская глаз с помигивающего вдали отблеска костра, боясь упустить его из виду. Старый мичман задыхался от быстрой ходьбы, на последнем крутом подъёме стал совсем сдавать, и Чхеидзе пришлось поубавить шаг. Когда наконец приблизились, от костра, пошатываясь, отделилась фигура. Это был Клинов.
       — Где Антон? — спросил Суходолов, держась за сердце. — Что с ним?
       — Возьмите вот это. Тяжело, мне не удержать, — как-то странно, чужим голосом ответил Клинов, протягивая мичману большой тёмный кусок. — Вам нёс, на судна, а вы вот здесь. Держите.
       Пальцы Суходолова утонули в мохнатой шерсти. Голова кружилась, дрожали ноги. Дурманяще пахнуло парным мясом.
       — Медвежатина, — сказал Клинов. — Поешьте, а то так нельзя, упадёте так... Я вот поел немножко...
       — Где Антон?! — заорал Чхеидзе.
       — Там, у костра. И он, и мохнатый, оба лежат, рядом... Антона я застал ещё... — Клинов беспомощно, как ребёнок, ткнулся вдруг в плечо Суходолову: — Товарищ мичман, это ведь я... Такие слова говорил ему, винил...
       — Ты о чём? — вздрогнул Суходолов, почуяв недоброе и совсем ослабев от этого. — Прямей говори!
       — Живого застал ещё... Всё я понял, всё. Для нас Антон ночью ушёл... на медведя. Понимаете, для нас! И вот — всё, конец... А я такое — хоть топись. Как жить-то теперь, как?
       — Ах, Антоша, Антоша, парнишка ты мой дорогой! Как же быть теперь? Что делать?! — Суходолов, не замечая, обронил тяжёлый кусок медвежатины и, с трудом волоча непослушные ноги, побрел к костру.
       Чхеидзе молча оттолкнул Клинова с дороги и пошёл следом за мичманом.
 
       Похоронили Антона на крутом обрыве мыса Крестового. Долго стояли над свежей могилой, обложенной камнями, слушали каждый в себе общее горе, глядели, как ветер треплет ленточки Антоновой бескозырки, прижатой куском гранита к рыхлой земле. Стонал, надрывался внизу, у подножия мыса, океан, и далеко отсюда, с сорокаметровой высоты, виделся буйный простор, катящиеся лавины седогривых волн.
       — Да, надо и мне было идти с ним ночью, — задумчиво сказал боцман Кнып. — Будто чувствовал, что надо...
       Ему никто не ответил. Только Клинов украдкой поднял на него удивлённые виноватые глаза. И отвернулся, закрыв лицо рукавом бушлата. Плечи его вздрагивали. Он с трудом произнёс:
       — Ну что же вы молчите? Хоть что-нибудь скажите мне. Слышите? Не молчите только...
       — Что тебе сказать? Нечего сказать, — ответил Чхеидзе.
       — Пошли, — с тяжёлым сердцем произнёс Суходолов. И они гуськом стали спускаться с обрыва. Последним, ссутулившись и чуть приотстав, брёл Клинов.
       Почти неделю ещё держалась дурная погода. Шторм не унимался, ветер клубил, лохматил сизые облака, они низко стелились над землей, отсекая вершины сопок. В проходе в бухту, как в гигантском котле, клокотали волны, вздыбливаясь, с грохотом расшибаясь о скалы. В такую пору и думать не приходилось о помощи — ни с моря, ни с воздуха.
       Когда шторм наконец утих, «Баклан», изрядно потрёпанный, вышел из бухты Изменной. С приспущенным флагом проходил он мимо Крестового мыса. Мичман Суходолов, боцман Кнып и Клинов стояли на мостике, обнажив головы, и молча смотрели на крутой обрыв, где едва приметным бугорком поднималась Антонова могила.
       Многое довелось повидать и пережить мичману Суходолову за свою долгую службу на флоте. Особенно в годы войны, на Балтике. Навсегда запали в память самые первые, трагические дни Либавы, когда пришлось держать оборону, а потом прорываться из окружения. Сколько его боевых товарищей пало за те первые семь дней, не сосчитать, наверно. У него на глазах фашистские самолёты потопили транспорт, на борту которого находилось несколько сот раненых, женщин, детей. Уцелевшие плыли к берегу на брёвнах, досках — кто на чём, а самолёты безжалостно расстреливали их из пулеметов с бреющего полёта... Да и в последующие лихие годы немало людского горя довелось видеть Суходолову...
       Но то была война — великая, общая человеческая боль, и гибель людей не то чтобы была оправдана — нет, этого никогда нельзя оправдать, как нельзя к этому привыкнуть, — а была она горько неизбежна, неотвратима... А теперь-то! Теперь, когда такая мирная тишина кругом, сама мысль о гибели кажется неправдоподобной... «Ах, Антоша, Антоша! Жить бы тебе да жить. Не судьба, видать. Другого полёта судьба у тебя — полёта высокого и светлого...» Суходолов ни минуты не думал о себе, о том, что ему, командиру, придётся держать ответ по прибытии в базу. Конечно, придётся. Но разве можно думать об этом сейчас? Он чувствовал непоправимую вину свою, которую от сердца своего не мог, да и не сумел бы теперь, оттолкнуть. Наверное, можно было как-то предотвратить такой горький случай, но вот чего-то он не предусмотрел, за чем-то не уследил... И обжигала душу боль за Антона, за этого совсем ещё молоденького славного парня, годившегося ему в сыновья. И вместе; с болью этой в сердце жила гордость. Неслышно поднялся на мостик Чхеидзе, на минутку оставив свою машину.
       — Если бы не Антоша... — сказал было он и тут же умолк — перехватило дыхание, сорвал с головы бескозырку и застыл рядом.
       — Вот что, ребята, — помолчав, сказал Суходолов, — я так думаю: скоро мы должны вернуться сюда. На этом Антоновом мысу памятник надо поставить. Хоть и не бывает здесь людей, а надо...
 
       Более двадцати лет минуло с той поры. Давно уже «Баклан» ушёл на покой следом за своими близнецами «Арой» и «Гагарой». Мало кто помнит о нём теперь.
       Забылась, конечно, среди моряков и безобидная лукавая присказка, в которой говорилось об этих трёх утлых суденышках, А вот Антонов мыс не забылся. Хоть на мореходных картах он и обозначен Крестовым, сами моряки с тех пор упорно называют его Антоновым.
       Кто знает, придёт время, глядишь, и на картах утвердится это название...

    БОЙ МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ...

       Глухой раскатистый гул шторма долетал из-за скалистых берегов и сюда, на причал, возле которого стоял промытый тёплым июльским дождём интуристский автобус. Напористый ветер гнал с моря седогривые волны, они пенились, клокотали в узкой горловине бухты, но сюда докатывались уже несколько обессилевшими, ухали, сшибались с бетонной стенкой причала, и солёные брызги ливнем опадали почти к самым скатам сверкающего свежим лаком автобуса. Шёл несильный затяжной дождь, небо наглухо затянуло, будто надвинулись сумерки, и на фоне беспросветной этой сумеречи маленький курортный городок казался ещё более белым — сочный мазок художника на монотонно-сером полотне.
       Из автобуса никто не решался выходить.
       «Неужели здесь? — рассеянно глядя по сторонам, пытаясь отыскать хоть какие-то приметы, подумал Сергеев. — Но ведь ни этих курортных корпусов, ни причала тогда и в помине не было...»
       Он почти не понимал, о чём говорит советским туристам симпатичная девушка-переводчица, сидящая в кресле рядом с водителем, только слышал её мягкий, воркующий голос с южным акцентом и всё смотрел на раскинувшийся по склону маленький городок, ничего не узнавая и ещё больше от этого волнуясь. Но эту-то узкую горловину, этот проход в бухту он, капитан второго ранга в отставке Сергеев, сразу узнал. Как только автобус миновал ущелье, вымахнул на простор и покатил открытым берегом — так сразу и узнал... Названия бухты он не помнил — память не удержала нерусское трудное слово. И даже не саму бухту Сергеев узнал, а именно этот проход, стиснутый, точно челюстями, невысокими скалистыми берегами. Только тогда в нём не волны клокотали, как сейчас. И встреча, конечно, была другой — это теперь им, советским туристам, все почести и уважение, а в тот день...
       «Да-да, эта бухта подковой, этот проход — всё так, но больше ничего не узнать, — почему-то с огорчением подумал Сергеев. — Что ж, сколько воды утекло с той поры...»
       А переводчица, извинившись за «негостеприимство» погоды, между тем говорила в микрофон своим милым голосом, указывая на бухту:
       — Вот здесь, товарищи, во время войны советские моряки высадили десант и освободили от фашистских захватчиков этот маленький курортный городок. Не правда ли, он так мил, что сейчас даже невозможно представить, что когда-то здесь, на его тихих улочках, шли бои.
       Туристы притихли, протирали слезящиеся от дождя окна, приникая к ним, с молчаливым любопытством разглядывая бухту, небольшой причал, у которого грузно раскачивало на волне приземистый силач буксир.
       — Они что же, прямо на эту пристань и высаживались? — спросила пожилая женщина в очках. В голосе её слышалось недоверие.
       — Да, именно здесь, — подтвердила переводчица. — В этом самом месте.
       Сергеев бросил на неё укоризненный взгляд, накинул плащ, попросил водителя открыть дверь и вышел из автобуса. Он стоял на причале и смотрел туда, в узкий проход, где кипели, ошибаясь, волны, и тот далёкий день на рассвете стал оживать, приближаться к нему...
       За скалами грохотал шторм, могучее дыхание его смешивалось в памяти с отдалённым десятилетиями гулом, и Сергеев стоял так несколько минут, прислушиваясь к этому грохоту и к этому несуществующему гулу, к самому себе прислушиваясь, к своему сердцу, которое тоже говорило ему сейчас о прошлом и настоящем, об этой очень отдалённой, но, несомненно, существующей между ними связи. Он стоял так несколько минут, совершенно забывшись, не думая, зачем он здесь, пока водитель нетерпеливо не засигналил ему.
       — Садитесь же! — крикнула переводчица, распахнув дверцу. — Вы насквозь промокнете.
       — Ничего, — ответил Сергеев. — Ничего, это хороший дождик.
       Он улыбнулся ей, и ему вдруг стало немножко обидно: сейчас автобус укатит с причала, а она так почти ничего и не рассказала туристам о десанте, лишь походя упомянула: «Во время войны советские моряки высадили...», не назвав при этом ни дня, ни даже года. Быть может, подумал он, это не входит в программу маршрута или переводчица на самом деле больше ничего не знает. Скорее всего, второе. Но Сергееву всё же стало обидно. Он хотел было сказать этой милой переводчице, что никакого причала тут не было и прыгать в воду приходилось метров за двадцать от берега — катера не могли подойти ближе из-за осадки. Но, глядя в её чистые, ещё по-настоящему не тронутые, жизнью глаза, он понял вдруг, что она, в сущности, совсем юное существо, родилась, должно быть, много позже войны и было бы несправедливо укорять её в том, что она чего-то, слава богу, не видела, не испытала на себе... Сергеев только подумал с лёгкой грустью: «Ничего, пускай, по её понятиям, десантники высаживались именно на этот причал. Откуда ей знать, что тогда его и в помине не было. Да и какая теперь разница?..» Он спросил только:
       — Вы хорошо знаете этот городок?
       — Признаться, не очень, — вежливо улыбнулась она. — Я ведь из Бухареста, здесь бываю только проездом, с экскурсиями. А что вас интересует?
       — Особняк. Такой, знаете ли, старинный двухэтажный особнячок должен здесь быть неподалёку. Очень приметный. С башенкой. Улица немножко в гору, булыжником выстлана.
       — Вы разве бывали здесь? — с любопытством спросила переводчица.
       — Очень давно. Многое позабылось.
       — Нет, к сожалению, не видела такого особняка.
       — Жаль, — сказал Сергеев, — очень жаль.
       — Садитесь же, вы простудитесь. — Она заботливым взглядом тронула его поредевшие седые волосы. — Нам пора ехать в гостиницу, садитесь.
       — Вы поезжайте, я приду позже.
       — Не забудьте: завтра утром отправляемся дальше по маршруту.
       Сергеев дружески кивнул ей, поднял воротник плаща и направился в город. Автобус с туристами обогнал его через минуту, и переводчица приветливо помахала ему рукой.
       Все улицы здесь сбегали вниз, на набережную, как горные речки к морю. Та, которую он разыскивал, помнится, была правее, круче других поднималась вверх. «Кажется, вот эта», — неуверенно определил Сергеев, пройдя в самый конец набережной. Он не был убеждён, что это именно и есть нужная ему улица, но другие ещё меньше походили на ту, которая вроде бы запечатлелась в памяти.
       Он не спеша шёл по тротуару, с удивлением и беспокойством приглядываясь к высоким белым домам. В мокром асфальте отражались чуть шелестевшие под дождём каштаны, журчала в сточных решётках вода. Прикрывшись зонтами, торопливо проходили редкие прохожие. Нет, старинного двухэтажного особняка Сергеев не нашёл. И всё-таки сердце подсказывало: где-то здесь, на этой улице.
       Городок был отстроен заново, не виделось ни одного старого дома — можно подумать, что это совсем другое место и никогда он, Сергеев, не бывал здесь. Не осталось никаких прежних примет, и если бы не узкий проход в бухту, в котором кипели волны и который он узнал сразу, можно и в самом деле усомниться: да здесь ли всё это было?
       Он зашёл в тихое, полупустое кафе, заказал крепкий кофе, но садиться за столик не стал. Пока усатый раздобревший буфетчик нацеживал в чашечку ароматный напиток, Сергеев спросил его, почти не надеясь, что тот понимает по-русски:
       — Вы давно живёте в этом городе?
       Но буфетчик, к немалому удивлению Сергеева, довольно бойко — видно, советские туристы были в этом городке нередкими гостями — объяснил, что живёт здесь целых двенадцать лет, с той поры, как из этого неприметного местечка сделали прелестный городок-курорт. А до той поры он с женой и четырьмя дочурками жил в ста километрах от Бухареста, но там ему нравилось меньше, хотя тоже жилось неплохо. Он был словоохотлив, скучал в полупустом кафе, добродушно поворчал на погоду — дескать, торговля идёт неважно, явно обрадовался случаю поболтать с заезжим русским туристом. И даже рассказал Сергееву, что дочурки его с удовольствием изучают русский язык — они называют его «советским».
       — Очень мило. И очень похвально. — Сергеев улыбнулся этому жизнерадостному добряку, с наслаждением отпивая кофе. Выдержав паузу, спросил: — Скажите, а что было на месте этой улицы до того, как здесь поставили эти высокие дома?
       — Тоже улица. И тоже были дома, только ниже ростом. Как это по-вашему? — Подбирая слова, буфетчик пощелкал пальцами возле виска. — Ах да, Гулливеры и лилипуты! — Он остался очень доволен своей меткой шуткой, раскатисто засмеялся.
       — Кажется, вот здесь, напротив, стоял двухэтажный особняк? — сказал Сергеев не совсем уверенно. — С башенкой. Вы не помните?
       — Княжеский дом! — воскликнул буфетчик. — Но вы ошибаетесь: он стоял на месте вон той гостиницы. Его снесли позже других. Жалели. Я ещё застал его: прелестный был особняк, хоть и очень старый. Он нарушал общий архитектурный ансамбль...
       — Понимаю, — сказал Сергеев, приглядываясь к восьмиэтажному белому зданию с изящным козырьком и широкими лоджиями. — В особняке кто-нибудь жил в последнее время! Не помните?
       — Там никто не жил, был маленький местный музей, — пояснил буфетчик, уловив волнение в голосе и на лице Сергеева. — А «Княжеский дом» — прозвище. Говорят, когда-то он принадлежал князю. Но ведь князей давно нет. И не похоже, чтобы они появились опять. Не так ли?
       — Да, это так, — согласился Сергеев. — Их время давно прошло и у нас, и у вас.
       — Теперь они только в сказках, — засмеялся буфетчик.
       — Пожалуй. — Сергеев поблагодарил его и отошёл от стойки.
       Он сел за свободный столик возле окна, откуда было хорошо видно здание гостиницы. Ему захотелось побыть одному.
       «Княжеский дом» — прозвище...», «Когда-то он принадлежал князю...». Вот уже как говорят. А пройдёт ещё столько, а то и меньше — и совсем позабудут. О самих обитателях и говорить нечего — будто и не жили на свете. Но неужели каких-нибудь тридцать лет — это уже «когда-то»? Точно в какой-то страшно далёкой дали. А ведь было-то это в сорок четвёртом году, осенью, рукой, кажется, подать...»
       Сергеев, вспоминая это не такое уж далёкое прошлое, смотрел на новое современное здание гостиницы. Отдалённый гул шторма докатывался сюда приглушённо, и гул этот опять, как и там, на причале, возле автобуса, напоминал Сергееву орудийный грохот, и ему вдруг почудилось, что вот сейчас он увидит врывающиеся в бухту катера с десантниками и вода в узком проходе закипит от взрывов...
       ...Он, командир взвода морской пехоты лейтенант Сергеев, не знал, кто в ту ночь сумел развести боны при входе в бухту — наши ли разведчики, местные ли партизаны. Но он знал, насколько сложно и рискованно выполнить такую работу, и потому, когда катера без ходовых огней, под вспомогательными двигателями подошли к проходу, мысленно поблагодарил этих неизвестных людей и порадовался за них. Всё шло пока хорошо, значит, сработали ребята превосходно, своё дело сделали, и теперь слово за ними, за десантниками. Катера призрачно скользили по тихой воде узкого прохода, стиснутого тёмными скалистыми берегами, но было ясно, что вот-вот немцы обнаружат их, не могут не обнаружить, и тогда наступит та критическая минута, которая может решить судьбу всего десанта.
       Но немцы хватились слишком поздно, когда уже была наполовину пройдена горловина. Разрывая ночную тишь, мощно взревели главные двигатели, и катера рванулись на полных оборотах вперёд. Но тут же с берега, пронзая предрассветную темь, кинжально хлестнули навстречу прожекторы, плотно ударили орудия. А катера, точно стая гончих, уже мчались, врывались в бухту, и в ней стоял сущий ад — вода кипела у бортов, дыбились в огненных отблесках фонтаны, слепили, судорожно метались над поверхностью нервные щупальца прожекторов, расчерчивали темноту колючие трассы пулеметных очередей. И невольно хотелось вжать поглубже голову в плечи, точно они могли защитить, точно были бронированными.
       Катер, на котором был Сергеев со своим взводом, вырвался вперёд, но внезапно сбавил обороты, и Сергеев почувствовал, как проскребло килем по грунту. До берега оставалось метров двадцать-тридцать. У самого борта ухнул снаряд, катер круто завалило на левый борт, и тут же командир рявкнул что есть мочи с ходового мостика в мегафон:
       — Давай, ребята, а то накроет! Глубина полтора метра!
       — Поше-е-ел! — крикнул своим Сергеев и, вскинув над головой автомат, первым прыгнул с бака в воду.
       Они и на берег, на осклизлые прибрежные валуны, выбрались первыми. Рванулись было с ходу вперёд, но вскоре залегли: дальше продвигаться было опасно — неподалёку полыхнул взрыв, раздался чей-то отчаянный крик. Сергеев понял: дорога заминирована. Буквально на какую-то долю секунды он оглянулся назад и обомлел: десантники с других катеров, выбравшись на берег, лапиной бежали следом. «Дорога заминирована, другого прохода нет, — обожгла мысль. — Что же делать? И здесь оставаться нельзя, сметут фрицы огнём как пить дать».
       Сергеев хотел уж было крикнуть: «Ложись!», понимая, что тогда атака захлебнётся и неизвестно, что станет со всем десантом, но в это самое мгновение взгляд его скользнул по едва приметной мокрой тропинке. «Значит, по ней ходят, раз протоптана! Не зря же её на дороге протоптали!» Он знал, что и в этом случае риск слишком велик. Но надо попытаться исключить его хотя бы для других...
       — Дорога заминирована! — крикнул он, обернувшись. — За мной, по тропинке! Ни шагу в сторону! — И кинулся вперёд, резким рывком уходя от товарищей: если он подорвётся, они поймут, в чём дело.
       Десантники теперь уже цепочкой бежали следом за ним.
       Словно обнажённое, колотилось сердце: только бы миновать эту страшно длинную тропинку, только бы она не подвела! Ещё каких-нибудь пятнадцать-двадцать шагов, всего лишь пятнадцать-двадцать шагов по этой тропинке, а там поворот за угол дома — и конец дороге, там можно расслабиться, хотя бы шаг в сторону сделать...
       Из темноты навстречу хлестнуло вдруг пулеметной очередью.
       — Ложись!
       Сергеев увидел: сбоку, недалеко за домом, почти на самом углу разворачивается грузовик, а из кузова на обе стороны выпрыгивают солдаты. Метнул гранату, приподнявшись на локте. Жарко дохнуло взрывом. Машина навалилась на борт, обнажив развороченное брюхо, окутываясь пламенем и дымом. Широко размахнувшись, швырнул гранату ещё кто-то, рядом. Приметил Сергеев: хороший бросок. Пулемет захлебнулся. Тёмные силуэты заметались впереди под губительным автоматным огнём.
       — Даёшь, ребята! Полу-у-у-ндра-а!
       А в бухте всё кипело от взрывов, метались лезвия прожекторов, горели несколько катеров — не понять, свои ли, чужие, — и было светло, хотя рассвет только ещё зачинался, и вода казалась маслянисто-чёрной, тяжёлой. Мелькали на узких улочках матросские бескозырки. Бой вспыхивал то в одной стороне, то в другой, но по всему чувствовалось, немцы, застигнутые врасплох, не выдерживают мощного натиска, откатываются на окраину, в сторону гор.
       Когда рассвело, местечко почти полностью было очищено, лишь небольшие группы гитлеровцев, отстреливаясь, пытались отойти к северной части, чтобы успеть скрыться в горах. Часам к десяти утра всё было кончено и пришла пора хоронить погибших: во взводе у Сергеева их было двое. Четверо были ранены...
       Узкой горбатой улочкой спускался Сергеев к бухте после похорон товарищей на местном кладбище. Тяжело было на сердце, тесно. Следом, поотстав, молча и печально шагали ребята из его взвода. В непривычной после боя тишине было слышно, как цокают по булыжной мостовой подковки сапог. Солнце в чистом утреннем небе стояло ясное, ласковое. Мирно голубело вдали море. Не верилось, что всего несколько часов назад на этой самой улочке шёл бой, гибли люди и кто-то уже не видит этого солнца, моря. Никогда не увидит...
       Сергеев шёл мимо старинного двухэтажного особняка с небольшой башенкой, когда из дома напротив ударили из автомата. По нему били, прицельно. Пули хлестнули по мостовой, возле самых ног брызнули осколки булыжника. Пригнувшись, успев всё же выпустить ответную короткую очередь, Сергеев высадил плечом дверь особняка, взлетел по лестнице наверх. Он очутился в какой-то комнате, припал к окну, наблюдая за улицей, за домом, из которого стреляли.
       Вскоре он заметил: в доме напротив, в чердачном окне, двое немцев устанавливают пулемет. Вот такие вещи Сергеев отказывался понимать — когда всё уже потеряно, бить из-за спины. Он вышиб прикладом стекло и с колена дал длинную очередь: немцы пропали. Решив, что с этим делом покончено, он хотел уже спуститься вниз, как вдруг услышал за спиной женский голос:
       — Что вы здесь делаете? Немедленно уходите!
       Сергеев обернулся и застыл, удивлённый. В комнату входила молодая женщина в длинном чёрном платье с наглухо закрытым воротом. Что-то иконописное было в её узком и бледном лице, это сразу бросилось Сергееву в глаза, хотя он и не мог бы ответить, что же именно. Чуть откинув голову, она медленно приближалась.
       — Кто вы? — спросил Сергеев, придерживая автомат.
       — Это я у вас должна спросить! — сердито произнесла женщина, приостанавливаясь. — Как вы здесь оказались?
       — Наследил я вам тут, — смутился Сергеев, потоптавшись на старом, но опрятном и чистом паркете, виновато оглядывая пыльные кирзовые сапоги. — И окно вот пришлось... Ничего не поделаешь: стреляют ведь...
       — Не смейте стрелять отсюда! — оборвала его женщина. — Здесь вам не каземат!
       Его удивило, что она так чисто, почти без акцента, говорит по-русски, и он, ободряя её улыбкой, словно показывая, что ей нечего бояться, спросил с открытым удивлением:
       — Вы что же, русская?
       — Это дом князя Борисова, — властно произнесла она в ответ. — Немедленно уходите отсюда!
       — Вон оно что-о! — Сергеев недоверчиво, с ещё большим удивлением окинул незавидно обставленную комнату. Усмехнулся: — Что-то, простите, не похоже на княжеские хоромы...
       — Как вы смеете! — вспылила женщина. Но в её глазах, во взгляде, сверкнувшем высокомерно и гордо, не утаилось от Сергеева и досадное смущение.
       Конечно же он не поверил её словам: словно из какого-то странного и неправдоподобно далёкого времени прозвучали они, из какой-то другой, давно и безвозвратно ушедшей поры. Шутка ли, больше двадцати лет прошло после гражданской войны, всё прежнее вроде бы уж и быльём поросло — и на тебе! Но вот этому гордому и и то же время робкому, смущённому её взгляду Сергеев почему-то невольно поверил. И растерялся, не зная, что на это сказать и как ему быть. Он ещё раз рассеянно оглядел комнату и вдруг помимо своей воли, точно это было сейчас самым важным, почти сочувственно спросил:
       — Как же так? Разорились, что ли?
       — Уходите отсюда или... или я сейчас позову...
       — Вы что же, с тех самых пор вот так?.. Неужели ещё после революции из России сбежали? — Сергеев видел, как она сжимает в отчаянии кулачки, вот-вот готова заплакать, но не задать такого вопроса не мог — как-то само собой спросилось.