Но пока тревога ещё не началась, хотя время её приближалось. Тускло, почти слепо освещая дорогу через щелочки в заслонках фар, изредка проезжали автомобили, проходили вдоль забора, тихо переговариваясь, люди. Настороженная тишина стояла кругом. Казалось, вот сейчас, с минуты на минуту, раздастся знакомый привычный голос в репродукторе: «Граждане, воздушная тревога!» — и загудят, заревут окрест паровозы и заводские гудки, завоют сирены, оповещая город об очередном налёте.
Они продежурили ещё около часа, совсем уж было потеряли всякую надежду, как вдруг калитка скрипнула, распахнулась и из неё вышел невысокий человек. Военком. Военный комиссар! Разве можно не узнать его?! Едва он поравнялся с ребятами, они, как по команде, вскочили, загородив ему дорогу.
— Товарищ военком! Товарищ военный комиссар, мы хотим узнать...
Он остановился, ничуть не удивившись, провёл ладонью по лицу и, как старым знакомым, сказал:
— А-а, это вы. И охота вам меня опять караулить?
— Нет, товарищ комиссар, мы первый раз...
— Выходит, обознался? — Военком пригляделся к ним. — Не разобрал в темноте. Думал, это вы меня вчера атаковали. Ну, извините, обознался, — другие, значит, были... Что ж, и от вас, вижу, легко не отделаешься. Присядем-ка. — Он опустился на скамейку, закурил, глубоко утопив спичку в ладонях. — Что-то тревога нынче вроде бы малость запаздывает. Фрицы, сволочи, аккуратны.
Ребята не спускали с него глаз.
Военком немного помолчал, куря папиросу, потом неожиданно сказал:
— На фронт, значит, хотите. Ну-ну, это хорошо...
Федька, обмер: «Ух, до чего же здорово сказал военком!» В эту минуту он был для него самым справедливым человеком на свете.
— Ну вот что, друзья мои, — произнёс военком. — На фронт я вас возьму. Обязательно возьму! Но скажите мне честно, что вы умеете делать? Ведь там не только «ура!» надо кричать — вот в чём вопрос. Фронт — это труд. Тяжёлый, изнурительный, опасный труд! Вот ты, например... — Он неожиданно взял Федькину руку повыше локтя. Пощупал мускулы. Федька что есть мочи напружинил их. — То-то и оно... Рано вам браться за эту работу, она не всякому взрослому по плечу. Вот подрастёте, окрепнете — тогда и приходите. Согласны? Ребята обиженно молчали. Военком продолжал:
— Что ты будешь делать на фронте? Оружие знаешь, стрелять метко умеешь?
Федька стушевался:
— Я? Мне уже пятнадцатый. — Он, конечно, год тут же прибавил. — Азбуку Морзе учил в школе, в радиокружок ходил. А вообще я бы в десант...
— Радиокружок — это хорошо. А с парашютом прыгал? Машину водить, военную карту читать, ориентироваться на местности умеешь? Может, ты немецким языком в совершенстве владеешь, а? Вот если бы ты всё это умел и знал, — неожиданно заключил военком с едва уловимой хитринкой, — хоть завтра отправил бы тебя на задание... И на возраст не поглядел бы... А ты чего притих? — обратился военком к Витьке.
Витька не отвечал: волновался.
— У него отец недавно погиб, — ответил Федька за приятеля. — На Чёрном море. Командир торпедного катера капитан-лейтенант Шестаков. Атака была на фрицевский миноносец...
— Вот видите, — печально сказал военком, полуобняв Витьку. — А уж отец у него наверняка был отважным, сильным и умелым человеком. Моряк! Верно я говорю?
— Верно, — подтвердил Федька. — Вот и нам бы с Витькой в моряки.
Военком сунул окурок под подметку, тщательно затер.
— Ну, теперь по домам, вот-вот тревога начнётся. А насчёт фронта давайте так. Ребята вы смышленые, смелые, вижу. Учитесь тому, о чём я говорил. А стукнет по семнадцать — заходите.
— Тогда и война кончится, — с огорчением сказал Витька. — Ведь дрались же мальчишки в гражданскую...
— Время другое было, совсем другое. Я и сам дрался, хлопчики. Как твой отец, тоже моряком был...
Ребята с удивлением посмотрели на него. Военком поднялся, потер ладонями лицо.
— Две ночи не спал... Ну, пошли...
Они проводили его до угла. Прощаясь, он остановился и сказал:
— Обиделись на меня?.. Напрасно. А знаете, что теперь надо делать, чтобы помочь фронту? В оба надо глядеть...
— Как это? — ребята подвинулись к нему.
— Всякое сейчас бывает — время военное: и шпионы, и вредители, и паникёры... Понимаете? Бывает, сигналы самолётам подают из темноты фонарём: мол, бомби сюда. А рядом военный завод... Случается, вредные слухи распускают, диверсии делают... Вот вам и боевое задание... Ну, а теперь идите. — Военком скользнул руками по ребячьим плечам и скрылся в темноте.
Был одиннадцатый час ночи. Далеко за городом, ещё на самых подступах к нему, вспыхнули отблески орудийных залпов, заметались в чёрном сентябрьском небе нервные щупальца прожекторов.
Фашистские самолёты снова шли бомбить Москву.
Ни седьмого, ни восьмого ноября тревогу не объявляли. Говорили, что в эти дни немцы посылали самолётов даже больше обычного, но ни один не прорвался к городу — на дальних и ближних подступах их рассеяли наши истребители и зенитчики.
Ребята знали: на Красной площади был военный парад и бойцы прямо с этого парада шли на фронт. В это верилось, потому что фронт был совсем рядом. Не верилось в другое: неужели фашисты могут взять Москву? А слухи такие ходили, и от них становилось не по себе.
Девятого ноября с самого утра повалил снег. Он падал густо, крупными хлопьями ложился на рано промерзшую землю. И этот бесшумно падающий снег, и целых три дня без бомбежек, удивительно непривычных тихих три дня, как бы настраивали на иной, мирный лад. Волей-неволей думалось, что немцы, возможно, никогда уж и не прилетят, больше не будет налетов и тревог и в Москве наступят спокойные ночи, какие были до войны.
Ребята полазили по подбитым танкам возле гаража, куда их пригоняли прямо с передовой на ремонт, потом забрались на крышу. Отсюда хорошо был виден их дом с покатой, шалашом, крышей.
Снег почти перестал идти, но всё было бело кругом — и танки, и огромные баки нефтебазы, что находилась за забором, сверху казались выкрашенными белилами. Был лёгкий морозец. Небо, очищаясь, раздвигалось вширь, и недалёкая церквушка голубела на светлом фоне, аккуратная и лёгкая, будто парила в воздухе. Вдруг из-за этой самой церквушки вынырнул самолёт. Вырастая на глазах, ревя моторами, он бешено мчался прямо на нефтебазу. Федька увидел маленькую черную точку, отделившуюся от его брюха. Потом другую. С ревом самолёт пронёсся над крышей. Что-то ухнуло рядом, рвануло, загрохотало. Затем ещё раз, другой, третий, но уже глуше, отдалённей. Федьку швырнуло упругой волной, прижало к чердачному лазу.
Витька бросился к нему.
— Цел? Федька, ты цел?! Со звёздами, собака! Я видел, со звёздами летел.
— Прямо днём! — возбуждённо говорил Федька. — Чего же зенитки молчат? И я заметил, точно, со звёздами. Подрисовали, сволочи! Хорошо, в баки не попал. — Голос у него слегка дрожал. — Было бы дело. Смотри, вон воронка, совсем рядом. Бомба, наверно, маленькая, а то бы всей нефтебазе капут.
Из ближнего к забору бака била тугая струя тёмной жидкости.
— Осколком прошило. Надо заткнуть!
Напор был сильный, струя вылетала на несколько метров, и они вдвоём с трудом вогнали в отверстие чоп, сделанный из палки и валявшейся неподалёку ветоши. Федька, оглянувшись, вдруг ахнул:
— Наш дом!
Замерев на мгновение, кинулись во двор. Разваленная крыша с торчащими досками, похожими на переломанные ребра, плясала перед глазами. Больше в эту минуту для них ничего не существовало.
Прямо напротив Федькиного подъезда валялась перевёрнутая телега. Тут же лежал и Лентяй, невыпряженный, неподвижный. Громадный, тяжёлый конь лежал на боку, поджав передние ноги, изо рта его, как из брандспойта, хлестала кровь. Возчик Семен Иванович неподвижно распластался рядом лицом вниз, в левой руке сжимая обрывок вожжей. Телогрейка у него на спине была в клочья посечена осколками.
Набежал народ. Кричали, суетились, требовали скорую помощь, врача.
Вскоре подъехали заводская «санитарка» и грузовик. В «санитарку» заносили Семена Ивановича Фокина. А в кузов грузовика затягивали здоровенную тушу Лентяя. Потом Федька увидел мать. Она бежала от машины к нему, вытянув руки, точно хотела его обнять. Щеки её были мокры от слёз. Ахнула, приметив, какой он весь перепачканный, прижала к себе, испуганно ощупывая.
— Федя, Феденька! Цел, сыночек мой?! Не ранен? — Она прижала его к телогрейке, пахнущей машинным маслом. — А Катя-то где? Где Катя?!
Тут же появилась и Катька.
— Родные мои, милые! — Мать прижимала теперь их обоих, словно боялась потерять.
Федька пробрался поближе к «санитарке». Жена возчика Семена Ивановича рвалась к машине.
— Пустите! Пустите, люди добрые. Дайте в последний раз взглянуть на моего матросика.
Её осаживал усатый санитар в белом халате, надетом поверх пальто с рыжим воротником.
— Ну куда ты, куда? Поезжай теперь в Лефортово, в морг — там наглядишься... А сюда нельзя.
Наконец дверца захлопнулась, «санитарка» тронулась со двора, навсегда увозя бывшего матроса-черноморца Семена Ивановича Фокина. Следом поехал и грузовик, в кузове которого лежала туша Лентяя. Жена Семена Ивановича побежала было за машинами, но тут же, обессилен, осела прямо на землю, закрыла лицо руками.
Федьке стало больно оттого, что никогда уж больше но увидеть дяди Семена, не услышать его рассказов о том, как топили чёрноморскую эскадру по приказу товарища Ленина. И никогда-никогда не посидеть рядом с ним на телеге, беззаботно свесив босые ноги, посасывая вывалянные в махорке леденцы и слушая цокот тяжёлых копыт Лентяя по булыжной мостовой. Ничего этого уже не будет...
Дом стоял полуразрушенный, с разбитой, провалившейся крышей, мрачно смотрел пустыми глазницами окон. Левая часть чуть не до самой середины вся разбита, рядом — обломки брёвен и досок, битое стекло, штукатурка, колотый старый кирпич от печных труб... Такой родной, знакомый прежде до последней царапины, дом стоял теперь чужим и бесприютным, и жильцы молча, скорбно глядели на него, потрясённые случившимся.
Федька работал вместе со всеми, растаскивал обломки, а перед глазами у него всё стояла спина дяди Семена Фокина, посечённая осколками бомбы телогрейка. И ещё будто бы где-то далеко-далеко слышалась знакомая песня:
Мария Алексеевна предложила Шестаковым пожить хотя бы временно у неё: комната у тех после бомбежки совсем не годилась для жилья.
— Теперь не до удобств, — сказала она. — Лишь бы прожить как-нибудь. Лишь бы выжить...
— Какие уж там удобства, — с горечью произнесла Клавдия Ивановна. — Спасибо, дорогая Мария Алексеевна. От твоего-то с фронта ничего нет?
— Нет, пока ничего, — вздохнула Мария Алексеевна. — Им там потяжелей нашего... А вы прямо сегодня и перебирайтесь. Вместе-то всё повеселей, что тут ни говори...
— Тетя Клава, а вы насовсем, навсегда переезжайте к нам с Витькой. Места на всех хватит! — горячо сказал Федька.
Клавдия Ивановна ласково прикоснулась рукой к Федькиной голове. Потом повернулась, подошла к провалу в стене, где была их комната. Молча постояла. Плечи её тихонько вздрагивали...
Декабрь нагрянул в Москву с жестокими холодами. Ледяной ветер гнал по улицам колкую поземку, завывал в жестяных трубах «времянок», торчащих из окон. Высокие сугробы горбились вдоль тротуаров, снежная пороша клубилась, вилась над ними белой пылью. Очереди длинными вереницами зябко жались у промерзших витрин магазинов.
Студеные дни и ночи фронтового города. Мороз и снег. Снег и мороз... Но москвичи радовались невиданным холодам: «Нашим лихо на фронте — немцам и подавно».
Москва готовилась к решительному сражению. В небе день и ночь, точно гигантские сигары, висели воздушные заграждения; по улицам проходили красноармейские роты, тяжело громыхали танки; занесённые снегом доты грозно зияли глубокими амбразурами; противотанковые рогатки перегораживали дороги и площади; щетинясь заиндевелыми штыками, шли на защиту города ополченцы.
Ребята часами мерзли на улицах, с завистью смотрели вслед уходящим на фронт бойцам. Как же важно именно сейчас, в эти дни, казалось им, очутиться на передовой!
Как-то поутру прибежал запыхавшийся Витька.
— Аида на шоссе! — воскликнул он. — Быстро!
— А что там?
— Танки идут, войска! Немцев вот-вот попрут от Москвы!
Ребята помчались своей узкой улочкой к шоссе.
Танки уже прошли. Где-то возле моста, удаляясь, ревели моторы, лязгали гусеницы, а мимо уже двигалась конница. Заиндевелые кони густо выдыхали пар, дробно стучали копыта по обледенелому булыжнику. Всадники с шашками и карабинами покачивались в седлах, молча смотрели на стоявшую у дороги толпу.
Замелькали перед глазами заснеженные поля, мчащаяся в атаку конница, взрывы снарядов, огненные трассы пулеметных очередей. Падают в глубокий снег всадники, ржут, взвиваясь на дыбы, подстреленные кони... «Сколько же их не вернётся домой...» Голос старушки ещё стоял у Федьки в ушах, а он вглядывался в лица конников, и ему не верилось, что кого-то из них не сегодня-завтра убьют. А они всё ехали и ехали мимо, подтянутые и ловкие, готовые, кажется, хоть сейчас ринуться в бой, и Федька уже думал о горячей схватке, об атаке, когда можно взметнуть над врагом острую шашку, ударить с лёта из карабина...
Потом шло ополчение. В полушубках, телогрейках, пальто шли в шеренгах седоусые старики и совсем молодые ребята. Вороненые штыки частоколом колыхались за плечами, тяжёлый тысяченогий шаг неровно скрипел в морозном воздухе. Шли молча, задумчиво, строго.
Витька вдруг дернул Федьку за рукав:
— Гляди, гляди, Чича! Да вон же, в шеренге идёт! Федька, обомлев, совсем близко увидел своего завуча.
Тот шёл в строю, плотно сжав тонкие губы, сурово поблёскивая очками. Синяя телогрейка, подпоясанная ремнем с патронташем, топорщилась на его нескладной фигуре, обвисала на узких плечах, а шея была замотана тем самым шарфом, который был на нём тогда в школе. Острый нос посинел от холода, но старый завуч гордо глядел вперёд, придерживая рукой ремень винтовки.
Федьке стало трудно дышать. Он смотрел на него, не отрывая глаз: «Наш знаменитый завуч! Наш тощий, хворый старик! Наш тощий, хворый старик! Наш строгий, грозный Чича!.. — Федьку охватила вдруг небывалая гордость. Ему захотелось закричать на всю улицу, что это его завуч. Их школы. Их, их, их! — Если бы сейчас видела Чичу вся наша школа, все мальчишки и девчонки!..»
— Сидор Матвеевич! Сидор Матвеевич! — не помня себя, закричал Федька, проталкиваясь через толпу.
Сидор Матвеевич повернулся в их сторону. Он увидел ребят и, что-то крикнув своему командиру, торопливо подошёл к ним, улыбаясь небритыми щеками.
— Мальчики вы мои! — Он рад был неожиданной встрече, близорукие глаза его сияли за толстыми стёклами очков. — Вы чего здесь, чего? — Ребята молчали, словно онемев, не знали, что сказать. Он притянул их к себе: — Чем вы занимаетесь? Что делаете? Ясно? — Кинул взгляд на уходящую всё дальше колонну: — Мне некогда, видите? Но вот что, друзья мои: идите на завод. Теперь каждый, кто может, должен работать для фронта.
— А вы за Москву стоять, Сидор Матвеевич? — придя наконец в себя, спросил Федька.
— Да. За Москву, хлопчики. За всё наше с вами!
— А с вами нельзя? — Витька с надеждой посмотрел на него. — Мы не подведём, Сидор Матвеевич.
— Верю, не подведёте. Но нет, нельзя. Такая работа тяжела для вас. — Сидор Матвеевич прижал их плотное к себе, точно обогреть хотел. Опять оглянулся: — Уходит мой взвод, нагонять надо. А вы обязательно идите на завод, что напротив нашей школы. Сейчас каждые руки дороги. Спросите начальника цеха Смирнова Ивана Сергеевича. Скажите, от меня: устроит... Ну, держитесь крепко и дружно! — Он кивнул ребятам и, уже догоняя свою шеренгу, обернулся: — Проща-ай-те-е!
— Отец, что ли, чей? — спросил у ребят рыжебородый старик, стоявший рядом.
— Это завуч наш, — тихо и гордо ответил Федька. — За Москву пошёл биться.
— Вон оно как! — восхитился старик. — Выходит, все идут, кряду. — И как бы про себя прибавил: — Ну, держись, господин германец, — весь русский народ поднимается. Это тебе не четырнадцатый год. Ребята молча брели по улице. Ледяной ветер метался по дороге, взвихривал снежную пыль. Тугой, утоптанный снег уныло скрипел под валенками. Пусто и одиноко было на душе после расставания со старым завучем.
Когда дошли до заводских ворот, Федька остановился, повернулся к ветру спиной. Витька, нетерпеливо приплясывая на холоде, ждал.
— Ну? — Федька кивнул на ворота. — Пошли?
— А примут? — недоверчиво спросил Витька. — Скажут, как в военкомате, не доросли — и всё.
— Сидор Матвеевич сказал, — значит, примут. Смирнова найдём...
— А кем? — Витька взглянул на друга.
— Токарями! — Федька вскинул большой палец: — Во специальность! Снаряды будем точить, мины, патроны.
— А на фронт? А наша клятва?
— На фронт проберёмся. И за отца твоего отомстим, — заверил Федька.
Федька подумал о том, как сегодня вечером объявит матери, что устроился токарем на завод. Катька прямо от зависти лопнет. И ещё он представил, как напишет письмо на Урал ребятам из своего класса, в котором расскажет о фронтовой Москве, о погибшем Витькином отце капитан-лейтенанте Шестакове. И обязательно об их завуче Сидоре Матвеевиче. Пусть знает вся школа, какой он есть. И пусть ребята больше не зовут его Чичей...
Полтора года спустя юнги Северного флота Федор Ребров и Виктор Шестаков, пройдя полный курс обучения на Соловецких островах, ступили на палубу эскадренного миноносца и в Баренцевом море приняли свой первый бой...
В ту пору им ещё не было и шестнадцати. Впереди их ожидала большая жизнь. Долгие и прекрасные годы офицерской службы. Впереди их ждал океан...
Они продежурили ещё около часа, совсем уж было потеряли всякую надежду, как вдруг калитка скрипнула, распахнулась и из неё вышел невысокий человек. Военком. Военный комиссар! Разве можно не узнать его?! Едва он поравнялся с ребятами, они, как по команде, вскочили, загородив ему дорогу.
— Товарищ военком! Товарищ военный комиссар, мы хотим узнать...
Он остановился, ничуть не удивившись, провёл ладонью по лицу и, как старым знакомым, сказал:
— А-а, это вы. И охота вам меня опять караулить?
— Нет, товарищ комиссар, мы первый раз...
— Выходит, обознался? — Военком пригляделся к ним. — Не разобрал в темноте. Думал, это вы меня вчера атаковали. Ну, извините, обознался, — другие, значит, были... Что ж, и от вас, вижу, легко не отделаешься. Присядем-ка. — Он опустился на скамейку, закурил, глубоко утопив спичку в ладонях. — Что-то тревога нынче вроде бы малость запаздывает. Фрицы, сволочи, аккуратны.
Ребята не спускали с него глаз.
Военком немного помолчал, куря папиросу, потом неожиданно сказал:
— На фронт, значит, хотите. Ну-ну, это хорошо...
Федька, обмер: «Ух, до чего же здорово сказал военком!» В эту минуту он был для него самым справедливым человеком на свете.
— Ну вот что, друзья мои, — произнёс военком. — На фронт я вас возьму. Обязательно возьму! Но скажите мне честно, что вы умеете делать? Ведь там не только «ура!» надо кричать — вот в чём вопрос. Фронт — это труд. Тяжёлый, изнурительный, опасный труд! Вот ты, например... — Он неожиданно взял Федькину руку повыше локтя. Пощупал мускулы. Федька что есть мочи напружинил их. — То-то и оно... Рано вам браться за эту работу, она не всякому взрослому по плечу. Вот подрастёте, окрепнете — тогда и приходите. Согласны? Ребята обиженно молчали. Военком продолжал:
— Что ты будешь делать на фронте? Оружие знаешь, стрелять метко умеешь?
Федька стушевался:
— Я? Мне уже пятнадцатый. — Он, конечно, год тут же прибавил. — Азбуку Морзе учил в школе, в радиокружок ходил. А вообще я бы в десант...
— Радиокружок — это хорошо. А с парашютом прыгал? Машину водить, военную карту читать, ориентироваться на местности умеешь? Может, ты немецким языком в совершенстве владеешь, а? Вот если бы ты всё это умел и знал, — неожиданно заключил военком с едва уловимой хитринкой, — хоть завтра отправил бы тебя на задание... И на возраст не поглядел бы... А ты чего притих? — обратился военком к Витьке.
Витька не отвечал: волновался.
— У него отец недавно погиб, — ответил Федька за приятеля. — На Чёрном море. Командир торпедного катера капитан-лейтенант Шестаков. Атака была на фрицевский миноносец...
— Вот видите, — печально сказал военком, полуобняв Витьку. — А уж отец у него наверняка был отважным, сильным и умелым человеком. Моряк! Верно я говорю?
— Верно, — подтвердил Федька. — Вот и нам бы с Витькой в моряки.
Военком сунул окурок под подметку, тщательно затер.
— Ну, теперь по домам, вот-вот тревога начнётся. А насчёт фронта давайте так. Ребята вы смышленые, смелые, вижу. Учитесь тому, о чём я говорил. А стукнет по семнадцать — заходите.
— Тогда и война кончится, — с огорчением сказал Витька. — Ведь дрались же мальчишки в гражданскую...
— Время другое было, совсем другое. Я и сам дрался, хлопчики. Как твой отец, тоже моряком был...
Ребята с удивлением посмотрели на него. Военком поднялся, потер ладонями лицо.
— Две ночи не спал... Ну, пошли...
Они проводили его до угла. Прощаясь, он остановился и сказал:
— Обиделись на меня?.. Напрасно. А знаете, что теперь надо делать, чтобы помочь фронту? В оба надо глядеть...
— Как это? — ребята подвинулись к нему.
— Всякое сейчас бывает — время военное: и шпионы, и вредители, и паникёры... Понимаете? Бывает, сигналы самолётам подают из темноты фонарём: мол, бомби сюда. А рядом военный завод... Случается, вредные слухи распускают, диверсии делают... Вот вам и боевое задание... Ну, а теперь идите. — Военком скользнул руками по ребячьим плечам и скрылся в темноте.
Был одиннадцатый час ночи. Далеко за городом, ещё на самых подступах к нему, вспыхнули отблески орудийных залпов, заметались в чёрном сентябрьском небе нервные щупальца прожекторов.
Фашистские самолёты снова шли бомбить Москву.
Ни седьмого, ни восьмого ноября тревогу не объявляли. Говорили, что в эти дни немцы посылали самолётов даже больше обычного, но ни один не прорвался к городу — на дальних и ближних подступах их рассеяли наши истребители и зенитчики.
Ребята знали: на Красной площади был военный парад и бойцы прямо с этого парада шли на фронт. В это верилось, потому что фронт был совсем рядом. Не верилось в другое: неужели фашисты могут взять Москву? А слухи такие ходили, и от них становилось не по себе.
Девятого ноября с самого утра повалил снег. Он падал густо, крупными хлопьями ложился на рано промерзшую землю. И этот бесшумно падающий снег, и целых три дня без бомбежек, удивительно непривычных тихих три дня, как бы настраивали на иной, мирный лад. Волей-неволей думалось, что немцы, возможно, никогда уж и не прилетят, больше не будет налетов и тревог и в Москве наступят спокойные ночи, какие были до войны.
Ребята полазили по подбитым танкам возле гаража, куда их пригоняли прямо с передовой на ремонт, потом забрались на крышу. Отсюда хорошо был виден их дом с покатой, шалашом, крышей.
Снег почти перестал идти, но всё было бело кругом — и танки, и огромные баки нефтебазы, что находилась за забором, сверху казались выкрашенными белилами. Был лёгкий морозец. Небо, очищаясь, раздвигалось вширь, и недалёкая церквушка голубела на светлом фоне, аккуратная и лёгкая, будто парила в воздухе. Вдруг из-за этой самой церквушки вынырнул самолёт. Вырастая на глазах, ревя моторами, он бешено мчался прямо на нефтебазу. Федька увидел маленькую черную точку, отделившуюся от его брюха. Потом другую. С ревом самолёт пронёсся над крышей. Что-то ухнуло рядом, рвануло, загрохотало. Затем ещё раз, другой, третий, но уже глуше, отдалённей. Федьку швырнуло упругой волной, прижало к чердачному лазу.
Витька бросился к нему.
— Цел? Федька, ты цел?! Со звёздами, собака! Я видел, со звёздами летел.
— Прямо днём! — возбуждённо говорил Федька. — Чего же зенитки молчат? И я заметил, точно, со звёздами. Подрисовали, сволочи! Хорошо, в баки не попал. — Голос у него слегка дрожал. — Было бы дело. Смотри, вон воронка, совсем рядом. Бомба, наверно, маленькая, а то бы всей нефтебазе капут.
Из ближнего к забору бака била тугая струя тёмной жидкости.
— Осколком прошило. Надо заткнуть!
Напор был сильный, струя вылетала на несколько метров, и они вдвоём с трудом вогнали в отверстие чоп, сделанный из палки и валявшейся неподалёку ветоши. Федька, оглянувшись, вдруг ахнул:
— Наш дом!
Замерев на мгновение, кинулись во двор. Разваленная крыша с торчащими досками, похожими на переломанные ребра, плясала перед глазами. Больше в эту минуту для них ничего не существовало.
Прямо напротив Федькиного подъезда валялась перевёрнутая телега. Тут же лежал и Лентяй, невыпряженный, неподвижный. Громадный, тяжёлый конь лежал на боку, поджав передние ноги, изо рта его, как из брандспойта, хлестала кровь. Возчик Семен Иванович неподвижно распластался рядом лицом вниз, в левой руке сжимая обрывок вожжей. Телогрейка у него на спине была в клочья посечена осколками.
Набежал народ. Кричали, суетились, требовали скорую помощь, врача.
Вскоре подъехали заводская «санитарка» и грузовик. В «санитарку» заносили Семена Ивановича Фокина. А в кузов грузовика затягивали здоровенную тушу Лентяя. Потом Федька увидел мать. Она бежала от машины к нему, вытянув руки, точно хотела его обнять. Щеки её были мокры от слёз. Ахнула, приметив, какой он весь перепачканный, прижала к себе, испуганно ощупывая.
— Федя, Феденька! Цел, сыночек мой?! Не ранен? — Она прижала его к телогрейке, пахнущей машинным маслом. — А Катя-то где? Где Катя?!
Тут же появилась и Катька.
— Родные мои, милые! — Мать прижимала теперь их обоих, словно боялась потерять.
Федька пробрался поближе к «санитарке». Жена возчика Семена Ивановича рвалась к машине.
— Пустите! Пустите, люди добрые. Дайте в последний раз взглянуть на моего матросика.
Её осаживал усатый санитар в белом халате, надетом поверх пальто с рыжим воротником.
— Ну куда ты, куда? Поезжай теперь в Лефортово, в морг — там наглядишься... А сюда нельзя.
Наконец дверца захлопнулась, «санитарка» тронулась со двора, навсегда увозя бывшего матроса-черноморца Семена Ивановича Фокина. Следом поехал и грузовик, в кузове которого лежала туша Лентяя. Жена Семена Ивановича побежала было за машинами, но тут же, обессилен, осела прямо на землю, закрыла лицо руками.
Федьке стало больно оттого, что никогда уж больше но увидеть дяди Семена, не услышать его рассказов о том, как топили чёрноморскую эскадру по приказу товарища Ленина. И никогда-никогда не посидеть рядом с ним на телеге, беззаботно свесив босые ноги, посасывая вывалянные в махорке леденцы и слушая цокот тяжёлых копыт Лентяя по булыжной мостовой. Ничего этого уже не будет...
Дом стоял полуразрушенный, с разбитой, провалившейся крышей, мрачно смотрел пустыми глазницами окон. Левая часть чуть не до самой середины вся разбита, рядом — обломки брёвен и досок, битое стекло, штукатурка, колотый старый кирпич от печных труб... Такой родной, знакомый прежде до последней царапины, дом стоял теперь чужим и бесприютным, и жильцы молча, скорбно глядели на него, потрясённые случившимся.
Федька работал вместе со всеми, растаскивал обломки, а перед глазами у него всё стояла спина дяди Семена Фокина, посечённая осколками бомбы телогрейка. И ещё будто бы где-то далеко-далеко слышалась знакомая песня:
Он думал о дяде Семене, о его песне, и ему казалось, они чем-то очень похожи друг на друга. И ещё почему-то в памяти всплывал при этом Витькин отец, капитан-лейтенант Шестаков...
Напрасно старушка ждёт сына домой,
Ей скажут — она зарыдает.
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает...
Мария Алексеевна предложила Шестаковым пожить хотя бы временно у неё: комната у тех после бомбежки совсем не годилась для жилья.
— Теперь не до удобств, — сказала она. — Лишь бы прожить как-нибудь. Лишь бы выжить...
— Какие уж там удобства, — с горечью произнесла Клавдия Ивановна. — Спасибо, дорогая Мария Алексеевна. От твоего-то с фронта ничего нет?
— Нет, пока ничего, — вздохнула Мария Алексеевна. — Им там потяжелей нашего... А вы прямо сегодня и перебирайтесь. Вместе-то всё повеселей, что тут ни говори...
— Тетя Клава, а вы насовсем, навсегда переезжайте к нам с Витькой. Места на всех хватит! — горячо сказал Федька.
Клавдия Ивановна ласково прикоснулась рукой к Федькиной голове. Потом повернулась, подошла к провалу в стене, где была их комната. Молча постояла. Плечи её тихонько вздрагивали...
Декабрь нагрянул в Москву с жестокими холодами. Ледяной ветер гнал по улицам колкую поземку, завывал в жестяных трубах «времянок», торчащих из окон. Высокие сугробы горбились вдоль тротуаров, снежная пороша клубилась, вилась над ними белой пылью. Очереди длинными вереницами зябко жались у промерзших витрин магазинов.
Студеные дни и ночи фронтового города. Мороз и снег. Снег и мороз... Но москвичи радовались невиданным холодам: «Нашим лихо на фронте — немцам и подавно».
Москва готовилась к решительному сражению. В небе день и ночь, точно гигантские сигары, висели воздушные заграждения; по улицам проходили красноармейские роты, тяжело громыхали танки; занесённые снегом доты грозно зияли глубокими амбразурами; противотанковые рогатки перегораживали дороги и площади; щетинясь заиндевелыми штыками, шли на защиту города ополченцы.
Ребята часами мерзли на улицах, с завистью смотрели вслед уходящим на фронт бойцам. Как же важно именно сейчас, в эти дни, казалось им, очутиться на передовой!
Как-то поутру прибежал запыхавшийся Витька.
— Аида на шоссе! — воскликнул он. — Быстро!
— А что там?
— Танки идут, войска! Немцев вот-вот попрут от Москвы!
Ребята помчались своей узкой улочкой к шоссе.
Танки уже прошли. Где-то возле моста, удаляясь, ревели моторы, лязгали гусеницы, а мимо уже двигалась конница. Заиндевелые кони густо выдыхали пар, дробно стучали копыта по обледенелому булыжнику. Всадники с шашками и карабинами покачивались в седлах, молча смотрели на стоявшую у дороги толпу.
Замелькали перед глазами заснеженные поля, мчащаяся в атаку конница, взрывы снарядов, огненные трассы пулеметных очередей. Падают в глубокий снег всадники, ржут, взвиваясь на дыбы, подстреленные кони... «Сколько же их не вернётся домой...» Голос старушки ещё стоял у Федьки в ушах, а он вглядывался в лица конников, и ему не верилось, что кого-то из них не сегодня-завтра убьют. А они всё ехали и ехали мимо, подтянутые и ловкие, готовые, кажется, хоть сейчас ринуться в бой, и Федька уже думал о горячей схватке, об атаке, когда можно взметнуть над врагом острую шашку, ударить с лёта из карабина...
Потом шло ополчение. В полушубках, телогрейках, пальто шли в шеренгах седоусые старики и совсем молодые ребята. Вороненые штыки частоколом колыхались за плечами, тяжёлый тысяченогий шаг неровно скрипел в морозном воздухе. Шли молча, задумчиво, строго.
Витька вдруг дернул Федьку за рукав:
— Гляди, гляди, Чича! Да вон же, в шеренге идёт! Федька, обомлев, совсем близко увидел своего завуча.
Тот шёл в строю, плотно сжав тонкие губы, сурово поблёскивая очками. Синяя телогрейка, подпоясанная ремнем с патронташем, топорщилась на его нескладной фигуре, обвисала на узких плечах, а шея была замотана тем самым шарфом, который был на нём тогда в школе. Острый нос посинел от холода, но старый завуч гордо глядел вперёд, придерживая рукой ремень винтовки.
Федьке стало трудно дышать. Он смотрел на него, не отрывая глаз: «Наш знаменитый завуч! Наш тощий, хворый старик! Наш тощий, хворый старик! Наш строгий, грозный Чича!.. — Федьку охватила вдруг небывалая гордость. Ему захотелось закричать на всю улицу, что это его завуч. Их школы. Их, их, их! — Если бы сейчас видела Чичу вся наша школа, все мальчишки и девчонки!..»
— Сидор Матвеевич! Сидор Матвеевич! — не помня себя, закричал Федька, проталкиваясь через толпу.
Сидор Матвеевич повернулся в их сторону. Он увидел ребят и, что-то крикнув своему командиру, торопливо подошёл к ним, улыбаясь небритыми щеками.
— Мальчики вы мои! — Он рад был неожиданной встрече, близорукие глаза его сияли за толстыми стёклами очков. — Вы чего здесь, чего? — Ребята молчали, словно онемев, не знали, что сказать. Он притянул их к себе: — Чем вы занимаетесь? Что делаете? Ясно? — Кинул взгляд на уходящую всё дальше колонну: — Мне некогда, видите? Но вот что, друзья мои: идите на завод. Теперь каждый, кто может, должен работать для фронта.
— А вы за Москву стоять, Сидор Матвеевич? — придя наконец в себя, спросил Федька.
— Да. За Москву, хлопчики. За всё наше с вами!
— А с вами нельзя? — Витька с надеждой посмотрел на него. — Мы не подведём, Сидор Матвеевич.
— Верю, не подведёте. Но нет, нельзя. Такая работа тяжела для вас. — Сидор Матвеевич прижал их плотное к себе, точно обогреть хотел. Опять оглянулся: — Уходит мой взвод, нагонять надо. А вы обязательно идите на завод, что напротив нашей школы. Сейчас каждые руки дороги. Спросите начальника цеха Смирнова Ивана Сергеевича. Скажите, от меня: устроит... Ну, держитесь крепко и дружно! — Он кивнул ребятам и, уже догоняя свою шеренгу, обернулся: — Проща-ай-те-е!
— Отец, что ли, чей? — спросил у ребят рыжебородый старик, стоявший рядом.
— Это завуч наш, — тихо и гордо ответил Федька. — За Москву пошёл биться.
— Вон оно как! — восхитился старик. — Выходит, все идут, кряду. — И как бы про себя прибавил: — Ну, держись, господин германец, — весь русский народ поднимается. Это тебе не четырнадцатый год. Ребята молча брели по улице. Ледяной ветер метался по дороге, взвихривал снежную пыль. Тугой, утоптанный снег уныло скрипел под валенками. Пусто и одиноко было на душе после расставания со старым завучем.
Когда дошли до заводских ворот, Федька остановился, повернулся к ветру спиной. Витька, нетерпеливо приплясывая на холоде, ждал.
— Ну? — Федька кивнул на ворота. — Пошли?
— А примут? — недоверчиво спросил Витька. — Скажут, как в военкомате, не доросли — и всё.
— Сидор Матвеевич сказал, — значит, примут. Смирнова найдём...
— А кем? — Витька взглянул на друга.
— Токарями! — Федька вскинул большой палец: — Во специальность! Снаряды будем точить, мины, патроны.
— А на фронт? А наша клятва?
— На фронт проберёмся. И за отца твоего отомстим, — заверил Федька.
Федька подумал о том, как сегодня вечером объявит матери, что устроился токарем на завод. Катька прямо от зависти лопнет. И ещё он представил, как напишет письмо на Урал ребятам из своего класса, в котором расскажет о фронтовой Москве, о погибшем Витькином отце капитан-лейтенанте Шестакове. И обязательно об их завуче Сидоре Матвеевиче. Пусть знает вся школа, какой он есть. И пусть ребята больше не зовут его Чичей...
Полтора года спустя юнги Северного флота Федор Ребров и Виктор Шестаков, пройдя полный курс обучения на Соловецких островах, ступили на палубу эскадренного миноносца и в Баренцевом море приняли свой первый бой...
В ту пору им ещё не было и шестнадцати. Впереди их ожидала большая жизнь. Долгие и прекрасные годы офицерской службы. Впереди их ждал океан...