Страница:
— А куда она убежала?
— Она вышла замуж за Эрика Магилликутти — отца Элисон. Эрик — сын тети Эйлин от первого брака.
Перед глазами Кифа встали золотые волосы Эли и ее милое лицо, и его неожиданно осенило — Эли вовсе не дочь Эрика! Она дочь Райля!
— Тогда, может быть, Эрик — муж Джинкс — мог бы убедить ее покинуть Хэрроугейт, — предположила Бетс.
Киф фыркнул:
— Эрик не хочет больше и слышать о Джинкс.
— Тогда остается только связаться с мистером Толмэном. Ведь нас Джинкс не станет слушать. Может быть, он сможет сделать что-нибудь.
— Нет, это не мое дело — просить его приехать, это дело Джинкс и Райля, я не должен вмешиваться. — Киф встал и зашагал по комнате. Вероятно, Райль даже не знал о том, что у него есть дочь.
— Вот что я сделаю, — сказал он наконец, — я напишу ему о собрании директоров. Я сам решил на этот раз посетить его, поэтому вполне могу попросить приехать на него и Рай-ля. А когда он приедет, будет только естественным, если мы заговорим о Джинкс.
— Собрание директоров? Что это за собрание?
— Оно состоится примерно через месяц. Со вчерашней почтой я получил уведомление. Ты же знаешь, что Хэрроу Энтерпрайзес принадлежит всей семье. Мой кузен Олли Хэрроу — ее ответственный секретарь. Он сообщает всем нам, как идут дела в компании. Но, по-моему, они с Карром — единственные члены семьи, посещающие эти собрания.
— А разве это законно? Разве большинство директоров не обязано посещать их? Кажется, Марк говорил…
Киф усмехнулся.
— Не думаю, что законность очень волнует Карра. Марк долго приставал ко мне с тем, чтобы я сам следил за происходящим в нашей компании, но мне всегда было проще предоставить Карру самому вести дела. Полагаю, что остальные члены семьи думают так же и посылают свои доверенности на голосование Карру.
— Так ты хочешь сказать, что он голосует за всех вас?
— Почти. Давай подумаем: если я правильно помню, то тетя Эйлин унаследовала семь процентов от дяди Уилли, три процента держит Пенфилд, наш старый дворецкий. Отец позволял ему покупать акции своих новых предприятий — как, например, когда мы занялись грузовыми перевозками.
— Как необычно! Киф улыбнулся.
— Отец и был необычным человеком. — Он посерьезнел, стараясь вспомнить то, что ему было известно о бизнесе. — Все держатели акций являются членами совета директоров, но только Карр, Олли и Пенфилд посещают собрания.
— А как насчет тети Пэйшиенс?
— Думаю, она продала их много лет тому назад, когда они с мамой открыли больницу в Глэд Хэнде.
— Так Карр, значит, делает все, что хочет?
— Ну, наверное, Олли голосует за тетю Эйлин, Пенфилд — за себя. А Карр голосует за остальных, потому что мы каждый год шлем ему доверенности.
— И Райль Толмэн — тоже?
— Олли говорит, что да, Райль же никогда не говорил об этом.
— Так ты собираешься…
— Определенно. Пора взглянуть в глаза Карру. — Киф вздохнул. — Я напишу Райлю и попрошу его тоже приехать.
— А если он не послушает тебя? Что мы будем делать с Джинкс, если он не приедет?
— Придется придумать что-нибудь еще. Райль Толмэн должен приехать, подумала Бетс. Но ведь он ни разу не приезжал на эти собрания, почему же он приедет на этот раз — только потому, что его пригласит Киф? Нет, решила Бетс. Письмо Кифа не будет для него достаточно побудительным мотивом.
И на следующее утро, как только ее муж уехал в больницу, Бетс села за стол, чтоб написать два письма — одно брату Марку, а другое — человеку, которого она ни разу не видела.
РАЙЛЬ
ДЖИНКС
— Она вышла замуж за Эрика Магилликутти — отца Элисон. Эрик — сын тети Эйлин от первого брака.
Перед глазами Кифа встали золотые волосы Эли и ее милое лицо, и его неожиданно осенило — Эли вовсе не дочь Эрика! Она дочь Райля!
— Тогда, может быть, Эрик — муж Джинкс — мог бы убедить ее покинуть Хэрроугейт, — предположила Бетс.
Киф фыркнул:
— Эрик не хочет больше и слышать о Джинкс.
— Тогда остается только связаться с мистером Толмэном. Ведь нас Джинкс не станет слушать. Может быть, он сможет сделать что-нибудь.
— Нет, это не мое дело — просить его приехать, это дело Джинкс и Райля, я не должен вмешиваться. — Киф встал и зашагал по комнате. Вероятно, Райль даже не знал о том, что у него есть дочь.
— Вот что я сделаю, — сказал он наконец, — я напишу ему о собрании директоров. Я сам решил на этот раз посетить его, поэтому вполне могу попросить приехать на него и Рай-ля. А когда он приедет, будет только естественным, если мы заговорим о Джинкс.
— Собрание директоров? Что это за собрание?
— Оно состоится примерно через месяц. Со вчерашней почтой я получил уведомление. Ты же знаешь, что Хэрроу Энтерпрайзес принадлежит всей семье. Мой кузен Олли Хэрроу — ее ответственный секретарь. Он сообщает всем нам, как идут дела в компании. Но, по-моему, они с Карром — единственные члены семьи, посещающие эти собрания.
— А разве это законно? Разве большинство директоров не обязано посещать их? Кажется, Марк говорил…
Киф усмехнулся.
— Не думаю, что законность очень волнует Карра. Марк долго приставал ко мне с тем, чтобы я сам следил за происходящим в нашей компании, но мне всегда было проще предоставить Карру самому вести дела. Полагаю, что остальные члены семьи думают так же и посылают свои доверенности на голосование Карру.
— Так ты хочешь сказать, что он голосует за всех вас?
— Почти. Давай подумаем: если я правильно помню, то тетя Эйлин унаследовала семь процентов от дяди Уилли, три процента держит Пенфилд, наш старый дворецкий. Отец позволял ему покупать акции своих новых предприятий — как, например, когда мы занялись грузовыми перевозками.
— Как необычно! Киф улыбнулся.
— Отец и был необычным человеком. — Он посерьезнел, стараясь вспомнить то, что ему было известно о бизнесе. — Все держатели акций являются членами совета директоров, но только Карр, Олли и Пенфилд посещают собрания.
— А как насчет тети Пэйшиенс?
— Думаю, она продала их много лет тому назад, когда они с мамой открыли больницу в Глэд Хэнде.
— Так Карр, значит, делает все, что хочет?
— Ну, наверное, Олли голосует за тетю Эйлин, Пенфилд — за себя. А Карр голосует за остальных, потому что мы каждый год шлем ему доверенности.
— И Райль Толмэн — тоже?
— Олли говорит, что да, Райль же никогда не говорил об этом.
— Так ты собираешься…
— Определенно. Пора взглянуть в глаза Карру. — Киф вздохнул. — Я напишу Райлю и попрошу его тоже приехать.
— А если он не послушает тебя? Что мы будем делать с Джинкс, если он не приедет?
— Придется придумать что-нибудь еще. Райль Толмэн должен приехать, подумала Бетс. Но ведь он ни разу не приезжал на эти собрания, почему же он приедет на этот раз — только потому, что его пригласит Киф? Нет, решила Бетс. Письмо Кифа не будет для него достаточно побудительным мотивом.
И на следующее утро, как только ее муж уехал в больницу, Бетс села за стол, чтоб написать два письма — одно брату Марку, а другое — человеку, которого она ни разу не видела.
РАЙЛЬ
Сентябрь 1899
Молли Джарвис не была красавицей, но несмотря на это всегда приковывала к себе взгляды и привлекала всеобщее внимание. В любом помещении и каждую минуту мужчины, не принадлежащие к кругу ее знакомых, издали смотрели на нее, как это сейчас делал Райль. Ни один мужчина не мог устоять перед обаянием Молли.
Райль в который уже раз удивился ее необычайной привлекательности и на этот раз решил, что ею она обязана своему голосу, низкому и богатому придыханиями. Он слышал, как она говорит: «И она даже взглядом не удостоила его, передавая ему документы. „Вот ваши чертовы показания, — сказала она, — и поскольку в душе я деревенская девчонка, то скажу вам, как их следует использовать — в сортире, сукин вы сын!“
И жадные ее слушатели прыснули со смеху.
А может быть, дело и не в голосе — может быть, дело в ее остроумии, в том, как она не гнушается включать в речь непристойности. Если бы эти истории исходили из других женских уст, они были бы абсолютно неприемлемыми, но то, как рассказывала их Молли, делало их просто веселыми.
— Она сегодня в хорошей форме, — сказали у плеча Райля.
— Она всегда в хорошей форме, — ответил Райль, поворачиваясь к Кэйну, издателю «Уорлд мэгэзин».
— Если вы когда-нибудь устанете друг от друга, прошу вас, замолвите за меня словечко, — сказал Фулмер Кэйн, наблюдая за безупречным представлением Молли.
Райль посмотрел на хозяина дома — седеющие волосы, нос луковицей и насмешливый рот. Он подумал, что Фулмер и Молли неплохо бы смотрелись друг с другом, а жена Фулмера закрыла бы на это, как обычно, глаза.
— От Молли невозможно устать, — ответил он с улыбкой. — Приходится думать только о том, чтоб самому не истощиться и оставаться интересным ей.
Фулмер рассмеялся, все еще глядя на веер Молли и на нее саму — живую и неутомимую.
— Хотел бы я иметь такой источник вдохновения. И отчего вы такой счастливчик?
— Она прелестна, — согласился с ним Райль.
Фулмер фыркнул:
— Она совсем не прелестна, и вы прекрасно это знаете. Она некрасивая, но в то же время одна из наиболее привлекательных женщин, которых я когда-либо видел. Она — капля ртути, ненадолго закатившаяся в наше общество, — вот что она такое.
Он внезапно переменил тему разговора:
— Сделали для меня пару хорошеньких снимков на Филиппинах?
— Да, они вам понравятся.
— Что мне так нравится в вас, Толмэн, так это ваш неиссякаемый энтузиазм. — Он похлопал Райля по плечу. — Для вас тут пришла кое-какая почта, пока вы отсутствовали. Если б вы не были таким чертовски хорошим фотографом, я бы брал с вас деньги за корреспонденцию, которая приходит вам на журнал. — Из внутреннего кармана он вытащил два письма. — Вот.
Райль быстро взглянул на них. Судя по почтовым маркам, оба были из Хэрроувэйля, — одно от Кифа и одно без обратного адреса. От тети Пэйшиенс? Он получил письмо от тети Пэйшиенс единственный раз, когда вышла книга его фотографий. Она написала ему тогда короткую восторженную записку, в которой желала ему дальнейших успехов и высоко отзывалась о его таланте.
Молли огляделась, и он поймал ее взгляд. Он сразу понял, что она очень устала. Два представления, потом ужин — ничего удивительного в том, что она совершенно вымотана. Он достал карманные часы — почти два.
Повернувшись к издателю, Райль улыбнулся:
— Мы попрощаемся с вами, Фулмер, и спасибо за вечер. Мне лучше увезти Молли домой, пока вы не набрались храбрости, чтоб сделать ей предложение, которое она примет.
— Берегитесь, Толмэн, а не то я пошлю вас в Западную Африку, фотографировать каннибалов. Вероятно, единственный способ расчистить путь к самой популярной женщине Нью-Йорка — это избавиться от самого популярного нью-йоркского холостяка.
Райль дружелюбно похлопал Фулмера по плечу.
— Если Молли будет вам много улыбаться, то вы сбежите от нее, как молодая антилопа, старый вы мошенник.
— Не стоит быть так уж уверенным в этом. — Его умные глаза блестели от удовольствия.
Райль подошел к Молли.
— Ну, что скажете, леди, — не пора ли нам трогаться?
Она рассмеялась, белые ее зубы были слишком мелкими, чтоб их можно было назвать красивыми.
— Боишься, что я превращусь в тыкву?
— Нет, боюсь превратиться в шесть белых мышей.
В карете Молли положила голову ему на плечо, и он понял, что лицо ее сейчас расслаблено и на нем появились морщины. Он знал, что если бы мог сейчас увидеть ее в темноте кареты, то она предстала бы перед ним не как актриса, почитаемая всем Нью-Йорком, а как маленькая женщина с обезьяньим лицом, на котором можно было бы прочесть все ее сорок лет, и черта с два, если бы это сейчас ее беспокоило!
— Фулмер Кэйн говорит, что если ты когда-нибудь устанешь от меня, то он хочет, чтобы я замолвил за него словечко.
— Как мило. Я впишу его в лист ожидания. Он обнял ее, и она уютно устроилась на его груди.
— Твой лист ожидания и так уже длиной в тысячу миль, — сказал он.
— Не больше, чем в девятьсот пятьдесят. — Она потрепала его по щеке. — Но ты особенно не задавайся. Несмотря на свою молодость, тебе лучше вести себя как следует, а то я перейду к другому.
— Я сфотографирую родинку на твоем правом бедре и пошлю фотографию в «Нью-Йорк трибюн», — припугнул он.
Она зевнула за веером.
— Обещания, обещания.
Карета остановилась перед узкой Мэдисон-авеню. Они пересекли освещенный лунным светом тротуар и вскоре уже были внутри, бросив одежду столь же усталому, как и они, дворецкому.
— Вам не надо было так долго ждать нас, Уильям. Но благодарю вас.
— Ничего, ничего, мисс Джарвис. Я подумал, что вы и мистер Толмэн можете захотеть чего-нибудь.
— Я бы хотела горячего шоколада, если можно. В спальню.
— Да, мадам. — Он выжидательно посмотрел на Райля.
— Я выпью виски с содовой — в библиотеке, Уильям.
— Ты не пойдешь наверх, дорогой?
— Фулмер дал мне пару писем, которые пришли во время моего пребывания на Филиппинах. Я приду наверх, как только прочту их.
Она встала на цыпочки и быстро поцеловала его.
— Поспеши, а то я усну. Ты же знаешь, как я устаю в дни утренников.
— Я не буду тебя будить. С тебя хватит и двух представлений, — улыбнулся он, — так что не буду ждать от тебя третьего.
Она усмехнулась.
— Помню, было время, когда ты готов был выломать дверь, чтоб получить третье представление. Ты слишком привык ко мне, милый друг.
— Не жди от меня оправданий, — сказал он, — помню, было время, когда от одной мысли обо мне ты могла не спать часами.
Она притворно вздохнула.
— Это верно. Придется смириться с этим; экстаз первых встреч прошел. Нам придется либо признать, что ничего не поделаешь, и пожениться — либо найти новые земли для завоевания.
— Иди спать, — сказал он, смеясь. — Утро еще слишком раннее для философских обобщений.
В библиотеке Райль включил свет и устроился в глубоком кожаном кресле. Он как раз вскрыл письмо Кифа, когда Уильям тихо вошел в комнату и поставил около него поднос.
— Я осмелился принести всю бутылку и еще льда, сэр. Я подумал, если вы не возражаете, то я пойду отдохну сейчас — вам больше ничего не нужно?
— Нет, спасибо, Уильям. — Райль откинулся в кресле, чтоб в тишине насладиться письмом Кифа.
Мальчик, как всегда, имел кучу новостей — прелестная жена, интересные больные, прекрасная старая больница, беспокойство о тете Пэйшиенс. «Она не дает мне осмотреть себя, но я знаю, что с ней что-то не так! И потом, может быть, ты приедешь домой на собрание директоров компании в этом году? Оно состоится 15 сентября в 2 часа, но ты, наверное, получил уже уведомление от Олли. Поскольку в этом году собрание будет в Хэрроугейте, я собираюсь в первый раз посетить его. Было бы прекрасно, если б ты тоже смог приехать!»
«Собрание директоров? Зачем мне ехать на собрание директоров компании?» — недоумевал Райль. Он не имел ничего общего с Хэрроу Энтерпрайзес с тех самых пор, как уехал из Глэд Хэнда, и не контактировал ни с Карром, ни с Олли. Нахмурясь, Райль отложил в сторону письмо Кифа и взял другое. Запах, идущий от конверта, был тонким, но почерк — крупным, уверенным и незнакомым. Он вынул несколько убористо исписанных листков.
Хэрроувэйл 16 августа 1899 г.
Дорогой мистер Толмэн.
Меня зовут Бетс Холанд Хэрроу — я жена Кифа. Мы живем здесь, в Хэрроувэйле, уже больше месяца, и мечты Кифа о том, чтоб пойти по стопам матери, наконец сбываются.
Если бы он знал, что я пишу Вам, то решительно бы возражал против этого, но я чувствую, что просто должна рассказать Вам о ситуации, сложившейся здесь, и молить Вас о том, чтоб Вы приехали домой — хоть на день-два.
Вы, наверное, знаете, что по завещанию мистера Хэрроу Вы и любой из детей Хэрроу имеете право жить в Хэрроугейте, но я не знаю, писал ли Вам Киф о полной изоляции, в которой принуждают там жить Джинкс и ев дочь.
Когда Джинкс вернулась, Карр сказал ей, что если она и Элисон не будут безвылазно находиться в башенных комнатах — они занимают башенное крыло, — он запрет их в служебном помещении. Они могут жить в Хэрроугейте, сказал он, но только на его условиях. Не буду притворяться, что понимаю, почему Джинкс остается там, потому что она вправе сама решать для себя этот вопрос, но таким образом все обстоит вот уже двенадцать лет — Джинкс и Эли буквально заключенные!
Не знаю, как сказать об этом поделикатнее, — это само по себе ужасно: у Карра сифилис. Он едва может ходить, и Киф говорит, что это бывает на последней стадии заболевания и что болезнь, вероятно, уже поразила его мозг, так же как позвоночник и ноги.
Совершенно очевидно, что Джинкс и Элисон не могут оставаться там. Это вообще неподходящее для жизни место — тем более оно не для прелестной женщины и милого дитя. О, мистер Толмэн! Джинкс такая красивая, а Элисон — просто обворожительная, Киф называет ее нимфой.
Я пыталась уговорить его, чтоб он еще раз поговорил с Джинкс, но он считает, что она не послушается, и мы очень за нее боимся. Так что Вы остаетесь единственной надеждой.
Совершенно очевидно, что Джинкс Вы очень нравитесь. Она не говорит о своем прошлом, поэтому я и представления не имею о том, отчего она оказалась в таком положении, и о том, что заставляет ее влачить такое существование в Хэрроугейте. Я только знаю, что мы с Кифом не можем у говорить ее уехать и кто-то просто должны внушить ей необходимость покинуть Хэрроугейт, пока не случилось нечто ужасное.
О, мистер Толмэн, пожалуйста, приезжайте!
Я знаю, что Киф написал Вам письмо с предложением посетить ежегодное собрание директоров. Тем самым он просит Вас приехать. Он не хочет давить на Вас, поэтому прямо о причине, побудившей его просить Вас приехать, он не написал. Собрание директоров может послужить для Вас прекрасным предлогом приезда домой, если только Вы уже не послали Карру доверенность. В этом письме я постаралась живописать Вам всю картину происходящего, надеясь, что, прочтя это, Вы почувствуете необходимость приехать сюда.
Карр сейчас, очевидно, является не просто очень злым, но вдобавок еще и лишенным разума человеком. Случиться может что угодно!
Киф говорит, что Вы замечательный человек, и я надеюсь, что он прав. Возможно, мой поступок — то, что я написала Вам, — и нельзя назвать христианским, но я должна была написать и рассказать обо всем Вам, чтоб Вы почувствовали, как отчаянно в Вас здесь нуждаются.
Если Вам небезразлична судьба Джинкс — прошу Вас, приезжайте.
Искренне Ваша
Бетс Хэрроу.
Письмо упало ему на колени, а перед глазами проходили картины прошлого. Воспоминания о Джинкс хлынули через неукрепленные заграждения его души. Снова он почувствовал себя уязвимым, как восемнадцатилетний. Вот отец читает письмо Джинкс, в котором та пишет, что беременна, и снова Райль понимает, что она потеряна для него навсегда. Он ощутил такую же сильную боль, как и в тот день много лет назад. Если бы Джинкс вернулась к нему, даже с ребенком от Магилликутти, они смогли бы счастливо зажить вместе. Но только с большим опозданием узнал Райль о том, что она свободна. И даже тогда она не вернулась к нему, а уехала домой в Хэрроугейт. Он не знал, может быть, она пыталась разыскать его и не смогла?
Когда Киф впервые написал о том, что видел Джинкс, Райль почувствовал острое желание поехать к ней. Но она не хотела этого. Она ясно дала это понять. Возможно, ее решение было вызвано ложью Карра, но в любом случае оно состояло в том, чтоб жить одной.
Наконец Райль вернулся к действительности — к теплой комнате и налаженной жизни с Молли.
Оба — и Киф, и его жена — говорили так, как будто бы у Райля была какая-то причина посетить собрание директоров. Похоже, они думали, что у него есть сток в Хэрроу Энтерпрайзес, — что он член совета. Странно. Оба письма написаны шестнадцатого августа. Сегодня — первое сентября. Собрание директоров, о котором они пишут, будет через две недели.
Конечно, он может поехать. Хотя Райль и работал почти исключительно для «Уорлд мэгэзин», он все еще был свободным фотографом. Но дело не в этом. Дело в том, что он не хочет больше той боли, которая неизбежно возникнет в нем, когда он снова увидит Джинкс. К чему через столько лет теребить старые раны? Может быть, жена Кифа все преувеличивает. А если бы он даже и поехал, Джинкс скорее всего не захотела бы, чтобы он вмешивался в ее дела. Она всегда была очень независимой.
«Брось думать об этом, — приказал он себе. Ты похоронил это двенадцать лет назад. Не смей вытаскивать это на свет Божий и рвать тем самым себе сердце».
Он одним глотком допил свой виски с содовой.
Райль вышел из комнаты, задумчиво постукивая письмами по ребру ладони. Он закрыл дверь библиотеки и прислонился к ней Мало-помалу картины прошлого опять предстали перед его глазами. Она была в них такой реальной, такой близкой. Он старался отодвинуть свои воспоминания туда, где держал их так долго, но прежняя мука овладела им с такой же силой, как тогда, тринадцать лет назад, когда она уехала из Хэрроугейта.
Он быстро зашагал и почти ворвался в последнюю по коридору комнату. Лунный свет, струящийся из окна, обволакивал мольберт и незаконченный холст — ясное небо ночного Нью-Йорка. Райль, не глядя, поставил его на пол. В спешке он перебрал дюжину холстов, сложенных у стены, пока не нашел тот, который ему был нужен. Это была большая картина — портрет — единственный, который он привез с собой из Орегона. Райль установил его на подрамник и отошел подальше.
Лунный свет танцевал на великолепных рыжих волосах девушки, лаская белыми пальцами ее высокие скулы и дерзкий подбородок. Райль не мог отвести взгляда от ее зеленых глаз. В порыве он подошел к портрету, снял его и достал чистый холст. Воспоминания о другой лунной ночи захватили его. Уверенными мазками стал он заполнять чистую поверхность холста.
Он рисовал как одержимый, и вскоре изображение на холсте обрело форму. Это было лицо влюбленной женщины — томное, слегка пресыщенное, но все же страстное. Медовая ее плоть горела любовью, а живые глаза были как зеленые заводи, исполненные тайны.
Три дня Райль работал, ощущая настоятельную потребность перенести свою мечту, свой сон на холст. Он рисовал часами, потом, изможденный, падал на кушетку, спал и снова возвращался к работе. На утро четвертого дня он неожиданно для себя осознал, что кто-то стучится в дверь. Райль отложил кисть и палитру и сощурился от яркого утреннего света. «О Боже, — подумал он, — как я голоден!»
— Райль, открой дверь. — Это была Молли. — Это и так уже долго продолжалось. Открой дверь, а не то я попрошу Уильяма сломать ее!
Он откашлялся:
— Входи.
Она была еще в утреннем капоте, лицо ее сморщено от беспокойства. Он улыбнулся ей.
— Кажется, я вчера не ложился, да?
— Вчера! Ты не ложился спать уже три ночи! Я понимаю, что не должна мешать тебе, когда ты пишешь, но скажи, ради Христа, над чем ты работаешь? — Она пронеслась по комнате.
— Молли! — Он хотел было остановить ее, но было уже слишком поздно. Она уже стояла перед мольбертом. — Молли!
По ее лицу он увидел, что в ней борются противоречивые чувства.
— Это шедевр, — произнесла она, неотрывно глядя на холст. Она смотрела на портрет со смешанными чувствами — гордостью и каким-то грустным, болезненным сожалением.
— О, дорогой, я горжусь тобой! — Она прижала к себе и громко чмокнула его заросшее лицо, как это сделала бы мать, гордая тем, что ее маленький сынишка научился кататься на велосипеде. Потом глаза Молли опять приковала к себе картина.
— Кто она, Райль? Кто эта прелестная зеленоглазая нимфа?
— Я рос с ней.
— Понятно. Соседка.
— Нет, в действительности мы выросли в одном доме. Меня воспитывали ее мать с отцом.
Он никогда не рассказывал Молли о своем детстве и увидел, как она загорелась от любопытства, но вслух произнесла только:
— Должно быть, завтрак уже готов, ты ведь не ел несколько дней. Иди, освежись, и расскажешь мне о своей рыжеволосой прелестнице за беконом и яйцами, а может быть, даже за вафлями, приготовленными в том новом приспособлении, которое достал повар.
Только тогда осознал Райль, что уедет, что не может больше посвящать свою жизнь фотографированию людей, застигнутых болью. Он был по горло сыт человеческими несчастьями, — сыт тем, что фотографировал их на потребу читателям «Уорлда». Он хотел оставить после себя что-то светлое, а не только ужасы, которые фотографировал все эти годы. Он был прав, когда сказал Фулмеру, что тому понравятся снимки, какие он сделал на Филиппинах. Боль, страдания и разрушения способствовали повышению тиража. Тысячи людей будут плакать над его фотографиями, но одна только мысль о них заставляла болеть сердце Райля.
К тому времени как он сел за стол напротив Молли в залитой солнцем столовой, он уже понял, что должен сказать ей, понял, что слова его ранят их обоих, но другого выхода у него не было.
Она посмотрела на него, и глаза ее сверкнули, как глаза ребенка, разворачивающего подарок.
— Не говори, дай я попробую догадаться, — сказала она. — Ты наконец понял, каким талантом обладаешь. Я так хорошо знаю тебя, мой друг. Ты ведь хочешь бросить свою работу, правда? Все бросить и учиться рисованию. — Что-то промелькнуло в глубинке ее глаз. — Но ты не будешь учиться в Нью-Йорке, правда? Ты уедешь. — Она приподняла веер. Веер Молли, бывший постоянно у нее под рукой из-за частых приливов, стал ее неотъемлемым атрибутом.
— Ты увидела это в своем хрустальном шаре? — спросил он, стараясь поддержать легкость, с которой проходила их беседа.
— Ага! Так я угадала! Ты и вправду собрался окунуться в живопись с головой. Отлично, только знай, вода ведь может оказаться и холодной! — Она сказала это легко и непринужденно, но он почувствовал, что она взволнована. — Ты уже сказал об этом Фулмеру?
— Нет, скажу сегодня утром. Я должен еще оформить свои филиппинские сюжеты, это займет у меня остаток недели. А потом я уберусь отсюда и позволю тебе наладить свою собственную жизнь.
По лицу ее пробежала тень, уступившая место озорной улыбке.
— И никакого третьего акта? Никакого финала? Только «пока, Молли, я еду в Париж»? Ведь ты едешь в Париж, правда? Это единственное место, где может поголодать настоящий художник.
— Я как-то еще не думал о том, куда поеду, — ответил Райль, — я знаю только, что должен ехать. Извини, Молли.
— Ты ничего не должен мне, дорогой. Черт, все очень здорово. Я могу только надеяться на то, что тебе не придется ни о чем жалеть.
— Ты думаешь, я недостаточно талантлив?
— Я давно знаю, что ты очень талантлив. Ты будешь великим художником, мой друг. — Она задумчиво улыбнулась, и он внезапно осознал, как много у нее морщин. И все же она никогда не состарится, с облегчением подумал он. Не успеет он собрать свои чемоданы, как Молли займется кем-нибудь другим. Она любила его, может быть, больше, чем кого-нибудь другого, но Молли Джарвис была реалисткой, борцом за существование. Она снова заговорила:
— Я никогда не говорила тебе, но я влюбилась в тебя именно из-за твоего огромного таланта. Потом, конечно, я протянула к тебе свои щупальца и так крепко схватила, что талант твой стал загнивать и чуть совсем не задохнулся. Ах, мы, женщины, — эгоистичнейшие создания, Райль. Но я благодарна тебе за годы, что мы провели вместе.
— Да, это были замечательные годы, Молли, — согласился он и взял ее за руку.
Она отложила веер и взглянула на него, как бы впитывая в себя его черты, чтоб сохранить их навечно в памяти.
— А ты, мой друг, — ты поедешь в Орегон к своей рыжеволосой прелестнице?
— Нет, — ответ его был резким и определенным. — Как ты сама сказала, единственное место для голодающего художника — это Париж. В Орегоне меня ничего не ждет.
Молли Джарвис не была красавицей, но несмотря на это всегда приковывала к себе взгляды и привлекала всеобщее внимание. В любом помещении и каждую минуту мужчины, не принадлежащие к кругу ее знакомых, издали смотрели на нее, как это сейчас делал Райль. Ни один мужчина не мог устоять перед обаянием Молли.
Райль в который уже раз удивился ее необычайной привлекательности и на этот раз решил, что ею она обязана своему голосу, низкому и богатому придыханиями. Он слышал, как она говорит: «И она даже взглядом не удостоила его, передавая ему документы. „Вот ваши чертовы показания, — сказала она, — и поскольку в душе я деревенская девчонка, то скажу вам, как их следует использовать — в сортире, сукин вы сын!“
И жадные ее слушатели прыснули со смеху.
А может быть, дело и не в голосе — может быть, дело в ее остроумии, в том, как она не гнушается включать в речь непристойности. Если бы эти истории исходили из других женских уст, они были бы абсолютно неприемлемыми, но то, как рассказывала их Молли, делало их просто веселыми.
— Она сегодня в хорошей форме, — сказали у плеча Райля.
— Она всегда в хорошей форме, — ответил Райль, поворачиваясь к Кэйну, издателю «Уорлд мэгэзин».
— Если вы когда-нибудь устанете друг от друга, прошу вас, замолвите за меня словечко, — сказал Фулмер Кэйн, наблюдая за безупречным представлением Молли.
Райль посмотрел на хозяина дома — седеющие волосы, нос луковицей и насмешливый рот. Он подумал, что Фулмер и Молли неплохо бы смотрелись друг с другом, а жена Фулмера закрыла бы на это, как обычно, глаза.
— От Молли невозможно устать, — ответил он с улыбкой. — Приходится думать только о том, чтоб самому не истощиться и оставаться интересным ей.
Фулмер рассмеялся, все еще глядя на веер Молли и на нее саму — живую и неутомимую.
— Хотел бы я иметь такой источник вдохновения. И отчего вы такой счастливчик?
— Она прелестна, — согласился с ним Райль.
Фулмер фыркнул:
— Она совсем не прелестна, и вы прекрасно это знаете. Она некрасивая, но в то же время одна из наиболее привлекательных женщин, которых я когда-либо видел. Она — капля ртути, ненадолго закатившаяся в наше общество, — вот что она такое.
Он внезапно переменил тему разговора:
— Сделали для меня пару хорошеньких снимков на Филиппинах?
— Да, они вам понравятся.
— Что мне так нравится в вас, Толмэн, так это ваш неиссякаемый энтузиазм. — Он похлопал Райля по плечу. — Для вас тут пришла кое-какая почта, пока вы отсутствовали. Если б вы не были таким чертовски хорошим фотографом, я бы брал с вас деньги за корреспонденцию, которая приходит вам на журнал. — Из внутреннего кармана он вытащил два письма. — Вот.
Райль быстро взглянул на них. Судя по почтовым маркам, оба были из Хэрроувэйля, — одно от Кифа и одно без обратного адреса. От тети Пэйшиенс? Он получил письмо от тети Пэйшиенс единственный раз, когда вышла книга его фотографий. Она написала ему тогда короткую восторженную записку, в которой желала ему дальнейших успехов и высоко отзывалась о его таланте.
Молли огляделась, и он поймал ее взгляд. Он сразу понял, что она очень устала. Два представления, потом ужин — ничего удивительного в том, что она совершенно вымотана. Он достал карманные часы — почти два.
Повернувшись к издателю, Райль улыбнулся:
— Мы попрощаемся с вами, Фулмер, и спасибо за вечер. Мне лучше увезти Молли домой, пока вы не набрались храбрости, чтоб сделать ей предложение, которое она примет.
— Берегитесь, Толмэн, а не то я пошлю вас в Западную Африку, фотографировать каннибалов. Вероятно, единственный способ расчистить путь к самой популярной женщине Нью-Йорка — это избавиться от самого популярного нью-йоркского холостяка.
Райль дружелюбно похлопал Фулмера по плечу.
— Если Молли будет вам много улыбаться, то вы сбежите от нее, как молодая антилопа, старый вы мошенник.
— Не стоит быть так уж уверенным в этом. — Его умные глаза блестели от удовольствия.
Райль подошел к Молли.
— Ну, что скажете, леди, — не пора ли нам трогаться?
Она рассмеялась, белые ее зубы были слишком мелкими, чтоб их можно было назвать красивыми.
— Боишься, что я превращусь в тыкву?
— Нет, боюсь превратиться в шесть белых мышей.
В карете Молли положила голову ему на плечо, и он понял, что лицо ее сейчас расслаблено и на нем появились морщины. Он знал, что если бы мог сейчас увидеть ее в темноте кареты, то она предстала бы перед ним не как актриса, почитаемая всем Нью-Йорком, а как маленькая женщина с обезьяньим лицом, на котором можно было бы прочесть все ее сорок лет, и черта с два, если бы это сейчас ее беспокоило!
— Фулмер Кэйн говорит, что если ты когда-нибудь устанешь от меня, то он хочет, чтобы я замолвил за него словечко.
— Как мило. Я впишу его в лист ожидания. Он обнял ее, и она уютно устроилась на его груди.
— Твой лист ожидания и так уже длиной в тысячу миль, — сказал он.
— Не больше, чем в девятьсот пятьдесят. — Она потрепала его по щеке. — Но ты особенно не задавайся. Несмотря на свою молодость, тебе лучше вести себя как следует, а то я перейду к другому.
— Я сфотографирую родинку на твоем правом бедре и пошлю фотографию в «Нью-Йорк трибюн», — припугнул он.
Она зевнула за веером.
— Обещания, обещания.
Карета остановилась перед узкой Мэдисон-авеню. Они пересекли освещенный лунным светом тротуар и вскоре уже были внутри, бросив одежду столь же усталому, как и они, дворецкому.
— Вам не надо было так долго ждать нас, Уильям. Но благодарю вас.
— Ничего, ничего, мисс Джарвис. Я подумал, что вы и мистер Толмэн можете захотеть чего-нибудь.
— Я бы хотела горячего шоколада, если можно. В спальню.
— Да, мадам. — Он выжидательно посмотрел на Райля.
— Я выпью виски с содовой — в библиотеке, Уильям.
— Ты не пойдешь наверх, дорогой?
— Фулмер дал мне пару писем, которые пришли во время моего пребывания на Филиппинах. Я приду наверх, как только прочту их.
Она встала на цыпочки и быстро поцеловала его.
— Поспеши, а то я усну. Ты же знаешь, как я устаю в дни утренников.
— Я не буду тебя будить. С тебя хватит и двух представлений, — улыбнулся он, — так что не буду ждать от тебя третьего.
Она усмехнулась.
— Помню, было время, когда ты готов был выломать дверь, чтоб получить третье представление. Ты слишком привык ко мне, милый друг.
— Не жди от меня оправданий, — сказал он, — помню, было время, когда от одной мысли обо мне ты могла не спать часами.
Она притворно вздохнула.
— Это верно. Придется смириться с этим; экстаз первых встреч прошел. Нам придется либо признать, что ничего не поделаешь, и пожениться — либо найти новые земли для завоевания.
— Иди спать, — сказал он, смеясь. — Утро еще слишком раннее для философских обобщений.
В библиотеке Райль включил свет и устроился в глубоком кожаном кресле. Он как раз вскрыл письмо Кифа, когда Уильям тихо вошел в комнату и поставил около него поднос.
— Я осмелился принести всю бутылку и еще льда, сэр. Я подумал, если вы не возражаете, то я пойду отдохну сейчас — вам больше ничего не нужно?
— Нет, спасибо, Уильям. — Райль откинулся в кресле, чтоб в тишине насладиться письмом Кифа.
Мальчик, как всегда, имел кучу новостей — прелестная жена, интересные больные, прекрасная старая больница, беспокойство о тете Пэйшиенс. «Она не дает мне осмотреть себя, но я знаю, что с ней что-то не так! И потом, может быть, ты приедешь домой на собрание директоров компании в этом году? Оно состоится 15 сентября в 2 часа, но ты, наверное, получил уже уведомление от Олли. Поскольку в этом году собрание будет в Хэрроугейте, я собираюсь в первый раз посетить его. Было бы прекрасно, если б ты тоже смог приехать!»
«Собрание директоров? Зачем мне ехать на собрание директоров компании?» — недоумевал Райль. Он не имел ничего общего с Хэрроу Энтерпрайзес с тех самых пор, как уехал из Глэд Хэнда, и не контактировал ни с Карром, ни с Олли. Нахмурясь, Райль отложил в сторону письмо Кифа и взял другое. Запах, идущий от конверта, был тонким, но почерк — крупным, уверенным и незнакомым. Он вынул несколько убористо исписанных листков.
Хэрроувэйл 16 августа 1899 г.
Дорогой мистер Толмэн.
Меня зовут Бетс Холанд Хэрроу — я жена Кифа. Мы живем здесь, в Хэрроувэйле, уже больше месяца, и мечты Кифа о том, чтоб пойти по стопам матери, наконец сбываются.
Если бы он знал, что я пишу Вам, то решительно бы возражал против этого, но я чувствую, что просто должна рассказать Вам о ситуации, сложившейся здесь, и молить Вас о том, чтоб Вы приехали домой — хоть на день-два.
Вы, наверное, знаете, что по завещанию мистера Хэрроу Вы и любой из детей Хэрроу имеете право жить в Хэрроугейте, но я не знаю, писал ли Вам Киф о полной изоляции, в которой принуждают там жить Джинкс и ев дочь.
Когда Джинкс вернулась, Карр сказал ей, что если она и Элисон не будут безвылазно находиться в башенных комнатах — они занимают башенное крыло, — он запрет их в служебном помещении. Они могут жить в Хэрроугейте, сказал он, но только на его условиях. Не буду притворяться, что понимаю, почему Джинкс остается там, потому что она вправе сама решать для себя этот вопрос, но таким образом все обстоит вот уже двенадцать лет — Джинкс и Эли буквально заключенные!
Не знаю, как сказать об этом поделикатнее, — это само по себе ужасно: у Карра сифилис. Он едва может ходить, и Киф говорит, что это бывает на последней стадии заболевания и что болезнь, вероятно, уже поразила его мозг, так же как позвоночник и ноги.
Совершенно очевидно, что Джинкс и Элисон не могут оставаться там. Это вообще неподходящее для жизни место — тем более оно не для прелестной женщины и милого дитя. О, мистер Толмэн! Джинкс такая красивая, а Элисон — просто обворожительная, Киф называет ее нимфой.
Я пыталась уговорить его, чтоб он еще раз поговорил с Джинкс, но он считает, что она не послушается, и мы очень за нее боимся. Так что Вы остаетесь единственной надеждой.
Совершенно очевидно, что Джинкс Вы очень нравитесь. Она не говорит о своем прошлом, поэтому я и представления не имею о том, отчего она оказалась в таком положении, и о том, что заставляет ее влачить такое существование в Хэрроугейте. Я только знаю, что мы с Кифом не можем у говорить ее уехать и кто-то просто должны внушить ей необходимость покинуть Хэрроугейт, пока не случилось нечто ужасное.
О, мистер Толмэн, пожалуйста, приезжайте!
Я знаю, что Киф написал Вам письмо с предложением посетить ежегодное собрание директоров. Тем самым он просит Вас приехать. Он не хочет давить на Вас, поэтому прямо о причине, побудившей его просить Вас приехать, он не написал. Собрание директоров может послужить для Вас прекрасным предлогом приезда домой, если только Вы уже не послали Карру доверенность. В этом письме я постаралась живописать Вам всю картину происходящего, надеясь, что, прочтя это, Вы почувствуете необходимость приехать сюда.
Карр сейчас, очевидно, является не просто очень злым, но вдобавок еще и лишенным разума человеком. Случиться может что угодно!
Киф говорит, что Вы замечательный человек, и я надеюсь, что он прав. Возможно, мой поступок — то, что я написала Вам, — и нельзя назвать христианским, но я должна была написать и рассказать обо всем Вам, чтоб Вы почувствовали, как отчаянно в Вас здесь нуждаются.
Если Вам небезразлична судьба Джинкс — прошу Вас, приезжайте.
Искренне Ваша
Бетс Хэрроу.
Письмо упало ему на колени, а перед глазами проходили картины прошлого. Воспоминания о Джинкс хлынули через неукрепленные заграждения его души. Снова он почувствовал себя уязвимым, как восемнадцатилетний. Вот отец читает письмо Джинкс, в котором та пишет, что беременна, и снова Райль понимает, что она потеряна для него навсегда. Он ощутил такую же сильную боль, как и в тот день много лет назад. Если бы Джинкс вернулась к нему, даже с ребенком от Магилликутти, они смогли бы счастливо зажить вместе. Но только с большим опозданием узнал Райль о том, что она свободна. И даже тогда она не вернулась к нему, а уехала домой в Хэрроугейт. Он не знал, может быть, она пыталась разыскать его и не смогла?
Когда Киф впервые написал о том, что видел Джинкс, Райль почувствовал острое желание поехать к ней. Но она не хотела этого. Она ясно дала это понять. Возможно, ее решение было вызвано ложью Карра, но в любом случае оно состояло в том, чтоб жить одной.
Наконец Райль вернулся к действительности — к теплой комнате и налаженной жизни с Молли.
Оба — и Киф, и его жена — говорили так, как будто бы у Райля была какая-то причина посетить собрание директоров. Похоже, они думали, что у него есть сток в Хэрроу Энтерпрайзес, — что он член совета. Странно. Оба письма написаны шестнадцатого августа. Сегодня — первое сентября. Собрание директоров, о котором они пишут, будет через две недели.
Конечно, он может поехать. Хотя Райль и работал почти исключительно для «Уорлд мэгэзин», он все еще был свободным фотографом. Но дело не в этом. Дело в том, что он не хочет больше той боли, которая неизбежно возникнет в нем, когда он снова увидит Джинкс. К чему через столько лет теребить старые раны? Может быть, жена Кифа все преувеличивает. А если бы он даже и поехал, Джинкс скорее всего не захотела бы, чтобы он вмешивался в ее дела. Она всегда была очень независимой.
«Брось думать об этом, — приказал он себе. Ты похоронил это двенадцать лет назад. Не смей вытаскивать это на свет Божий и рвать тем самым себе сердце».
Он одним глотком допил свой виски с содовой.
Райль вышел из комнаты, задумчиво постукивая письмами по ребру ладони. Он закрыл дверь библиотеки и прислонился к ней Мало-помалу картины прошлого опять предстали перед его глазами. Она была в них такой реальной, такой близкой. Он старался отодвинуть свои воспоминания туда, где держал их так долго, но прежняя мука овладела им с такой же силой, как тогда, тринадцать лет назад, когда она уехала из Хэрроугейта.
Он быстро зашагал и почти ворвался в последнюю по коридору комнату. Лунный свет, струящийся из окна, обволакивал мольберт и незаконченный холст — ясное небо ночного Нью-Йорка. Райль, не глядя, поставил его на пол. В спешке он перебрал дюжину холстов, сложенных у стены, пока не нашел тот, который ему был нужен. Это была большая картина — портрет — единственный, который он привез с собой из Орегона. Райль установил его на подрамник и отошел подальше.
Лунный свет танцевал на великолепных рыжих волосах девушки, лаская белыми пальцами ее высокие скулы и дерзкий подбородок. Райль не мог отвести взгляда от ее зеленых глаз. В порыве он подошел к портрету, снял его и достал чистый холст. Воспоминания о другой лунной ночи захватили его. Уверенными мазками стал он заполнять чистую поверхность холста.
Он рисовал как одержимый, и вскоре изображение на холсте обрело форму. Это было лицо влюбленной женщины — томное, слегка пресыщенное, но все же страстное. Медовая ее плоть горела любовью, а живые глаза были как зеленые заводи, исполненные тайны.
Три дня Райль работал, ощущая настоятельную потребность перенести свою мечту, свой сон на холст. Он рисовал часами, потом, изможденный, падал на кушетку, спал и снова возвращался к работе. На утро четвертого дня он неожиданно для себя осознал, что кто-то стучится в дверь. Райль отложил кисть и палитру и сощурился от яркого утреннего света. «О Боже, — подумал он, — как я голоден!»
— Райль, открой дверь. — Это была Молли. — Это и так уже долго продолжалось. Открой дверь, а не то я попрошу Уильяма сломать ее!
Он откашлялся:
— Входи.
Она была еще в утреннем капоте, лицо ее сморщено от беспокойства. Он улыбнулся ей.
— Кажется, я вчера не ложился, да?
— Вчера! Ты не ложился спать уже три ночи! Я понимаю, что не должна мешать тебе, когда ты пишешь, но скажи, ради Христа, над чем ты работаешь? — Она пронеслась по комнате.
— Молли! — Он хотел было остановить ее, но было уже слишком поздно. Она уже стояла перед мольбертом. — Молли!
По ее лицу он увидел, что в ней борются противоречивые чувства.
— Это шедевр, — произнесла она, неотрывно глядя на холст. Она смотрела на портрет со смешанными чувствами — гордостью и каким-то грустным, болезненным сожалением.
— О, дорогой, я горжусь тобой! — Она прижала к себе и громко чмокнула его заросшее лицо, как это сделала бы мать, гордая тем, что ее маленький сынишка научился кататься на велосипеде. Потом глаза Молли опять приковала к себе картина.
— Кто она, Райль? Кто эта прелестная зеленоглазая нимфа?
— Я рос с ней.
— Понятно. Соседка.
— Нет, в действительности мы выросли в одном доме. Меня воспитывали ее мать с отцом.
Он никогда не рассказывал Молли о своем детстве и увидел, как она загорелась от любопытства, но вслух произнесла только:
— Должно быть, завтрак уже готов, ты ведь не ел несколько дней. Иди, освежись, и расскажешь мне о своей рыжеволосой прелестнице за беконом и яйцами, а может быть, даже за вафлями, приготовленными в том новом приспособлении, которое достал повар.
Только тогда осознал Райль, что уедет, что не может больше посвящать свою жизнь фотографированию людей, застигнутых болью. Он был по горло сыт человеческими несчастьями, — сыт тем, что фотографировал их на потребу читателям «Уорлда». Он хотел оставить после себя что-то светлое, а не только ужасы, которые фотографировал все эти годы. Он был прав, когда сказал Фулмеру, что тому понравятся снимки, какие он сделал на Филиппинах. Боль, страдания и разрушения способствовали повышению тиража. Тысячи людей будут плакать над его фотографиями, но одна только мысль о них заставляла болеть сердце Райля.
К тому времени как он сел за стол напротив Молли в залитой солнцем столовой, он уже понял, что должен сказать ей, понял, что слова его ранят их обоих, но другого выхода у него не было.
Она посмотрела на него, и глаза ее сверкнули, как глаза ребенка, разворачивающего подарок.
— Не говори, дай я попробую догадаться, — сказала она. — Ты наконец понял, каким талантом обладаешь. Я так хорошо знаю тебя, мой друг. Ты ведь хочешь бросить свою работу, правда? Все бросить и учиться рисованию. — Что-то промелькнуло в глубинке ее глаз. — Но ты не будешь учиться в Нью-Йорке, правда? Ты уедешь. — Она приподняла веер. Веер Молли, бывший постоянно у нее под рукой из-за частых приливов, стал ее неотъемлемым атрибутом.
— Ты увидела это в своем хрустальном шаре? — спросил он, стараясь поддержать легкость, с которой проходила их беседа.
— Ага! Так я угадала! Ты и вправду собрался окунуться в живопись с головой. Отлично, только знай, вода ведь может оказаться и холодной! — Она сказала это легко и непринужденно, но он почувствовал, что она взволнована. — Ты уже сказал об этом Фулмеру?
— Нет, скажу сегодня утром. Я должен еще оформить свои филиппинские сюжеты, это займет у меня остаток недели. А потом я уберусь отсюда и позволю тебе наладить свою собственную жизнь.
По лицу ее пробежала тень, уступившая место озорной улыбке.
— И никакого третьего акта? Никакого финала? Только «пока, Молли, я еду в Париж»? Ведь ты едешь в Париж, правда? Это единственное место, где может поголодать настоящий художник.
— Я как-то еще не думал о том, куда поеду, — ответил Райль, — я знаю только, что должен ехать. Извини, Молли.
— Ты ничего не должен мне, дорогой. Черт, все очень здорово. Я могу только надеяться на то, что тебе не придется ни о чем жалеть.
— Ты думаешь, я недостаточно талантлив?
— Я давно знаю, что ты очень талантлив. Ты будешь великим художником, мой друг. — Она задумчиво улыбнулась, и он внезапно осознал, как много у нее морщин. И все же она никогда не состарится, с облегчением подумал он. Не успеет он собрать свои чемоданы, как Молли займется кем-нибудь другим. Она любила его, может быть, больше, чем кого-нибудь другого, но Молли Джарвис была реалисткой, борцом за существование. Она снова заговорила:
— Я никогда не говорила тебе, но я влюбилась в тебя именно из-за твоего огромного таланта. Потом, конечно, я протянула к тебе свои щупальца и так крепко схватила, что талант твой стал загнивать и чуть совсем не задохнулся. Ах, мы, женщины, — эгоистичнейшие создания, Райль. Но я благодарна тебе за годы, что мы провели вместе.
— Да, это были замечательные годы, Молли, — согласился он и взял ее за руку.
Она отложила веер и взглянула на него, как бы впитывая в себя его черты, чтоб сохранить их навечно в памяти.
— А ты, мой друг, — ты поедешь в Орегон к своей рыжеволосой прелестнице?
— Нет, — ответ его был резким и определенным. — Как ты сама сказала, единственное место для голодающего художника — это Париж. В Орегоне меня ничего не ждет.
ДЖИНКС
7 сентября 1899
«Как приятно тут, на балконе, — думала Джинкс. — Даже псы, снующие по округе, неспособны нарушить покой летних вечеров в Хэрроугейте с этой лунной дорожкой, бегущей по озеру, и звездами, мерцающими подобно совиным глазам, прячущимся за деревом. Интересно, хоть иногда, глядя на луну, вспоминает ли Райль о ней? Думает ли он о ней бессонными ночами? Ее собственные воспоминания о нем до сих пор сохраняли ясность и мучительную остроту, руки жаждали ощущений его кожи, а тело горело желанием. А как же Эрик? — подумала она вдруг. — Живет ли он воспоминаниями о ней? Ведь она так ранила его, а он совсем не заслуживал этого».
Один из доберманов-пинчеров остановился под ее балконом. Он уставился на нее, желтые его глаза блестели в темноте голодным блеском.
— Убирайся, ты, старый черт, — сказала она ему. — Иди, глазей на Карра, где он там есть.
Она ничего не слышала о Карре с тех пор, как Бетс разговаривала с той женщиной по телефону, но видела, как уезжает мисс Эмми. Должно быть, Карр там один, если не считать предводителя собак. С годами прислуга, как и сам Хэрроугейт, мало-помалу хирела и разбегалась. Имя Карра снова появилось в калифорнийских газетах, но на этот раз его злой гений подвел его. Соревнуясь со своими соседями по Ноб-Хиллу, Карр и несколько других лесопромышленников присоединились к Шведской инженерной компании и заключили с ней трастовый договор, с тем чтобы избежать конкуренции в строительстве.
«Как приятно тут, на балконе, — думала Джинкс. — Даже псы, снующие по округе, неспособны нарушить покой летних вечеров в Хэрроугейте с этой лунной дорожкой, бегущей по озеру, и звездами, мерцающими подобно совиным глазам, прячущимся за деревом. Интересно, хоть иногда, глядя на луну, вспоминает ли Райль о ней? Думает ли он о ней бессонными ночами? Ее собственные воспоминания о нем до сих пор сохраняли ясность и мучительную остроту, руки жаждали ощущений его кожи, а тело горело желанием. А как же Эрик? — подумала она вдруг. — Живет ли он воспоминаниями о ней? Ведь она так ранила его, а он совсем не заслуживал этого».
Один из доберманов-пинчеров остановился под ее балконом. Он уставился на нее, желтые его глаза блестели в темноте голодным блеском.
— Убирайся, ты, старый черт, — сказала она ему. — Иди, глазей на Карра, где он там есть.
Она ничего не слышала о Карре с тех пор, как Бетс разговаривала с той женщиной по телефону, но видела, как уезжает мисс Эмми. Должно быть, Карр там один, если не считать предводителя собак. С годами прислуга, как и сам Хэрроугейт, мало-помалу хирела и разбегалась. Имя Карра снова появилось в калифорнийских газетах, но на этот раз его злой гений подвел его. Соревнуясь со своими соседями по Ноб-Хиллу, Карр и несколько других лесопромышленников присоединились к Шведской инженерной компании и заключили с ней трастовый договор, с тем чтобы избежать конкуренции в строительстве.