Когда, в противовес буржуазной публицистике и ее подголоскам в нашей печати, в том числе и Сталину, который назвал Англию "помощницей" Соединенных Штатов, я доказывал, начиная с 1921 и особенно с 1923 года, что международные от
   ношения будут в ближайший период определяться не "англосаксонским сотрудничеством", а, наоборот, непрерывным ростом англо-американского антагонизма, Сталин, выждав, когда этот факт стал ясен для последнего буржуазного репортера, признал в конце 1924 г. "новое противоречие -- между Америкой и Англией", но тут же он глубокомысленно стал поучать меня, что это не означает ликвидации всех остальных противоречий. "Несомненно,-- писал он,-- что Англия по-старому будет углублять антагонизм между Францией и Германией для того, чтобы обеспечить свое политическое преобладание на континенте. Несомненно, что Америка, в свою очередь, будет углублять антагонизм между Англией и Францией для того, чтобы обеспечить свою гегемонию на мировом рынке. Мы уже не говорим о глубочайшем антагонизме между Германией и Антантой" (Большевик, 1924, No 11).
   Из марксистского положения об обострении империалистических противоречий Сталин сделал плоское общее место, попытавшись направить его против моего конкретного анализа. Ему чуждо понимание того, что все противоречия не могут обостряться одновременно, ибо одни неизбежно питаются за счет других. Так, обострение антагонизма с Америкой привело к смягчению противоречий между Англией и Францией. Но Сталин нумерует противоречия вместо того, чтобы рассматривать их в их гибкой материальной связи. Диалектика же есть прежде всего наука о связях.
   Еще на Пятом конгрессе, т. е. в середине 1924 года, мировая роль Соединенных Штатов игнорировалась полностью. Уже совершенно бесспорно обнаружившаяся к тому времени тенденция всей политики американского капитала -- "посадить Европу на паек" -- объявлялась злостным измышлением троцкизма. В то время начавшееся при помощи Америки возрождение европейской экономической жизни начисто отрицалось. Сталин ковылял за своими переводчиками иностранных буржуазных газет, отчасти за Зиновьевым, и безнадежно путал по каждому вопросу, чтоб на другой день начать с начала. Из-под зиновьевской духовной гегемонии Сталин стал высвобождаться по мере того, как становилось невозможным игнорировать процессы стабилизации. Можно сказать, что Сталина укрепило укрепление европейского капитала. Теперь он начал свой международный анализ с начала. Сталин всегда начинает с начала, как если б не было вчерашнего дня. Эмпиризм
   не умеет не только заглядывать вперед, но и оглядываться назад. Теперь Сталин писал:
   "Основные страны-победительницы -- Англия и Америка -- возымели теперь такую силу, что получили материальную возможность не только у себя дома поставить дело капитала более или менее сносно, но и влить кровь во Францию, Германию и другие капиталистические страны... И эта сторона дела ведет к тому, что противоречия между капиталистическими странами развиваются пока что не тем усиленным темпом, каким они развивались непосредственно после войны" (И. Сталин. Троцкизм или ленинизм).
   Даже в слове "еще", состоящем из трех букв, можно сделать четыре ошибки ("ишчо"). Такого рода рекорды всегда привлекут к себе нашего "теоретика". Вынужденный, наконец, признать, что все мировые антагонизмы не могут обостряться одновременно, ибо и здесь действует закон неравномерности, Сталин это запоздалое признание немедленно же превращает в источник новых блужданий. "Основными странами-победительницами" он называет Англию и Америку -- Англию даже на первом месте. Стабилизация оказывается у него целиком построенной на сотрудничестве этих стран. Англия у него "возымела такую силу", что не только поставила у себя дома "дело капитала более или менее сносно", но и влила кровь во Францию, Германию и пр. Все это писалось во время подготовки величайшего социального кризиса, который только знала Англия со времени чартизма574 (угольная и всеобщая стачка). Сталин говорит уже о всеобщем смягчении мировых противоречий на основе сотрудничества Америки и Англии, тогда как на деле антагонизм этих двух стран, основной победительницы и основной побежденной575, стал осью всей мировой политики.
   Так можно было бы проследить ход "идей" Сталина из месяца в месяц, из года в год, начиная с 1924 года, когда он впервые стал выражать свои "идеи". Если изобразить их ряд графически, получится прерывчатая ломаная с короткими отрезками влево и более длинными -- вправо.
   Но и в тех случаях, когда Сталин вынужден оглянуться назад, чтоб как-нибудь свести концы с концами, он делает это с непринужденностью. Так, вынужденный в докладе 13 июля 1928 г.576 объяснить, как же это все-таки англо-американский антагонизм стал основным, наперекор всей политике против
   176
   "троцкизма", Сталин заявил: "Тогда, к 5-му конгрессу, у нас еще мало говорили об англо-американском противоречии, как основном, тогда принято было говорить даже об англоамериканском союзе". И все. Тогда "принято было говорить". Кем? Сталиным -- вслед за социалистической и вообще пацифистской прессой. Националисты и тогда проявили больше ума. Тогда "мало говорили об англо-американском противоречии". Почему мало говорили? Потому что это было официально осуждено как троцкизм. Потому что разглагольствования об англо-американском сотрудничестве расценивались как признак благонадежности. Сталин отводит все это с такой непринужденностью, которую человек, склонный к точности, мог бы назвать циническим меднолобием.
   Так, [в] вопросе о хозяйственном руководстве Сталин, усвоив с запозданием мысль о необходимости резервов, немедленно же превратил ее в дешевое общее место о том, что Госбанку нужно иметь валютные резервы, промышленности -- сырьевые, а торговому аппарату -- товарные. Когда же я указал ему, что товарные резервы осуществимы только за счет сокращения резервов сырья, импортное же сырье можно накоплять только за счет валютных резервов; что нужно говорить не о резервах вообще, а ставить вопрос конкретно в условиях товарного голода и угрожающего кризиса хлебозаготовок, Сталин отделался повторной нумерацией необходимых резервов и обвинил меня в "ри-го-ри-сти-че-ском" (буквально) отношении к вопросу о резервах, показывая тем, что смысл этого слова ему так же неясен, как и вся проблема резервов.
   Иногда он заменяет нумерацию бесплодной риторикой вопросов: "Разве неверно, что..." и т.д.-- пять, десять раз подряд. И этот литературный прием, еще менее связывающий, чем каталогический перечень, служит только для прикрытия бедности мысли. Не останавливаясь выделять в положительной форме главное и второстепенное, основное и зависимое и подчинять изложение внутренним связям самого предмета, Сталин прибегает к жалкой семинарской риторике, которая под лаконическим вопросом заставляет предполагать ту самую бездну премудрости, которой как раз и не хватает.
   Приводить цитаты было бы слишком долго. Схема его рассуждений примерно такова. Оппозиция против вхождения компартии в Гоминьдан? Разве же неверно, что Маркс входил в демократическую партию? Разве же неверно, что в Китае ца
   рит национальный гнет? Разве же неверно, что Ленин всю жизнь боролся против недооценки крестьянства? И пр., и пр. Нанизав на веревочку полдюжины таких колечек из жести, Сталин исчерпывает вопрос.
   Особенно любит он прятаться за словечко "хотя бы", играющее роль спасательного пояса при всякой его попытке пуститься вплавь. Вот один из типических его выводов против указаний оппозиции на опасности капиталистической реставрации: "Простое восстановление капитализма невозможно хотя бы потому, что власть у нас пролетарская, крупная промышленность в руках пролетариата, транспорт и кредит находятся в распоряжении пролетарского государства" (Вопросы ленинизма. 1928, с. 63, подчеркнуто мною).
   Почему восстановление капитализма должно быть "простым"? И что вообще значит "простое" восстановление? Но еще лучше словечко "хотя бы". На совершенно конкретные указания оппозиции, что при известном сочетании экономических и политических факторов может восторжествовать капитализм, т. е. что враги, по ленинскому выражению, "еще могут отнять у нас" и диктатуру, и национализации, Сталин отвечает: это невозможно "хотя бы" потому, что у нас есть национализация и диктатура. На указание врача, что при таких-то обстоятельствах болезнь может повлечь смертельный исход, знахарь возражает, что "простая" смерть невозможна хотя бы потому, что больной жив, ест и дышит. Это чисто сталинская аргументация.
   Указания на угрожающий рост дифференциации крестьянства Сталин опрокидывает следующим доводом: "Дифференциация не может принять прежних размеров... хотя бы потому, что земля у нас национализирована..." (там же, с. 64, подчерки[уто] мною). Что значит: "прежние" размеры? Дифференциация в разные периоды имела разные размеры. Национализация земли сама по себе нисколько не ослабляет дифференциации, наоборот, может дать ей большой простор. Но тут на помощь приходит оговорочка "хотя бы": аргумент выступает с набрюшником, выдавая тем свой катаральный характер.
   Вертясь вокруг все той же фразы моей 1905 г., что революционная Россия не смогла бы устоять "пред лицом консервативной Европы", т. е. если бы Европа, вопреки всем вероятиям, осталась консервативной, Сталин пишет: "Мы, оказывается, не только не можем построить социализм, но не можем устоять
   хотя бы на короткий срок перед лицом консервативной Европы" (там же, с. 226).
   Слова "на короткий срок", лишающие всю постановку вопроса какого бы то ни было смысла -- ибо революции устраивают не "на короткий срок" -- эти слова вставлены Сталиным в сопровождении все того же трусливого "хотя бы", которое на сей раз играет роль лжесвидетеля по делу о подлоге.
   В другой работе Сталин возвращается к вопросу о дифференциации деревни все с тем же универсальным аргументом, не требующим ни статистического материала, ни теоретического анализа. "У нас развитие сельского хозяйства,-говорит он,-- не может пойти по такому пути хотя бы потому, что наличие Советской власти и национализация основных орудий и средств производства не допускает такого развития" (там же, 124, курсив мой).
   Этот имманентный оптимизм, рассматривающий советскую власть не как орган классовой борьбы, а как экономический талисман, выглядел бы очень твердым и уверенным, если бы не это злосчастное, косоглазое, трусливое и вороватое "хотя бы".
   Все теоретические и исторические ссылки Сталина имеют либо сознательно неопределенный и двусмысленно защитный характер, либо же, при претензии на конкретность и точность, оказываются почти непременно ложными. Политику мирволенья кулаку Сталин приравнивает к лозунгу "Лессе фер, лессе пассе"577 (речь 19 ноября 1928 г.). Это было бы, пожалуй, терпимо, если б Сталин тут же не прибавил, будто это лозунг французских либералов "во время французской революции, во время борьбы с феодальной властью" (Правда, No 273).578 На самом деле французская революция тут ни при чем. Если оставить в стороне историко-литературные изыскания, открывающие корни соблазнившей Сталина формулы еще в XVII веке, затем у физиократов в XVIII в., когда она употребляется очень редко, и не против феодализма, а против полицейщины меркантилизма, то придется сказать, что "лессе фер" -- это лозунг фритрейдеров-манчестерцев579 первой половины XIX века в их борьбе с протекционизмом580. Подобные промахи сопутствуют каждому выступлению Сталина, ибо он не знает исторических явлений в их внутренней связи.
   Когда я, в противовес безнадежно запутавшемуся Политбюро, доказывал, что в ближайший период (1924--[19] 25 г.) по
   литическое развитие Европы пойдет не в сторону фашизма и новых оккупации, а в сторону социал-демократии, коалиций и пацифизма, Сталин, выждав, когда прогноз этот стал осуществляться, поучал меня: "Иные думают, что буржуазия пришла к "пацифизму" и "демократизму" не от нужды, а по доброй воле, по свободному, так сказать, выбору. При этом предполагается, что буржуазия, разбив рабочий класс в решающих боях (Италия, 1ермания), почувствовала себя победительницей и теперь она может позволить себе "демократизм" (Большевик, 1924, No 11).
   Как по позвонку можно определить размеры животного, так по этой цитате можно безошибочно отгадать духовный рост автора. Диалектика классовой борьбы превращается у него в лотерею психологических догадок о проявлениях "свободной воли" буржуазии. Литературная форма отвечает глубине идей: "иные думают", "предполагается"... Неопределенность инсинуаций должна облегчить теоретику возможность своевременно юркнуть в подворотню.
   В поисках почвы для противопоставления марксизма ленинизму, конечно, со всякими бессодержательно-почтительными оговорками, Сталин обращается к историческому критерию. "Маркс и Энгельс подвизались в период предреволюционный (мы имеем в виду пролетарскую революцию), когда не было еще развитого империализма, в период подготовки пролетариев к революции, в тот период, когда пролетарская революция не являлась еще прямой практической неизбежностью. Ленин же, ученик Маркса и Энгельса, подвизался в период развитого империализма, в период развертывающейся пролетарской революции..." (Основы ленинизма, 1928, с. 74).
   Если даже оставить в стороне ослепляющий стиль этих строк -- Маркс и Ленин "подвизаются" у Сталина, точно провинциальные антрепренеры -- то все же придется признать исторический экскурс в целом крайне невразумительным. Что Маркс действовал в XIX столетии, а не в XX -- это верно. Но ведь суть всей деятельности Маркса--Энгельса состояла в том, что они теоретически предвосхищали и подготовляли эпоху пролетарской революции. Если это отбросить, то мы получим катедер-марксизм, т.е. самую гнусную карикатуру. И все значение работы Маркса в том и обнаруживается, что эпоха пролетарской революции, наступившая позже, чем они ждали, потребовала не ревизии марксизма, а, наоборот, его
   очищения от ржавчины промежуточного эпигонства. У Сталина же выходит, что марксизм, в отличие от ленинизма, был теоретическим отражением нереволюционной эпохи.
   Такое представление у Сталина не случайно. Оно вытекает из всей психологии эмпирика, живущего на подножном корму. Теория у него только "отражает" эпоху и служит злобе дня. В специально посвященной теории главе -- что это за глава! -- Сталин "подвизается" следующим образом: "Теория может превратиться в величайшую силу рабочего движения, если она складывается в неразрывной связи с революционной практикой" (Основы ленинизма, с. 89, курсив наш).
   Ясно, вся теория Маркса, складывавшаяся "в неразрывной связи" с практикой предреволюционной эпохи, должна оказаться устаревшей для "революционной практики" Сталина. Он совершенно не понимает, что теория -настоящая или большая теория -- вовсе не складывается в непосредственной связи с сегодняшней практикой, а представляет собою объединение и обобщение всей практики человечества, включающей в себя разные эпохи в их материально обусловленном чередовании. Только потому, что теория не связана неразрывно с современной ей практикой, а возвышается над нею, она получает дар заглядывать вперед, т. е. подготовлять свою связь с будущей практикой, подготовлять людей, которым эта будущая практика оказалась бы по плечу. Марксова теория возвышалась, как гигантская дозорная башня над современной Марксу лассалевской революционной практикой, как и над практикой всех организаций Первого Интернационала581. Второй Интернационал усваивал для своих практических потребностей только некоторые элементы марксизма, далеко не всегда основные. И только эпоха исторических катастроф всей капиталистической системы, открывшая возможность претворения основных выводов марксизма в жизнь, сделала людей -- не всех, далеко не всех -- более восприимчивыми к пониманию марксизма в целом.
   Сталинская справка насчет предреволюционной теории марксизма и революционной теории ленинизма есть на самом деле философия истории теоретического хвостизма, который состоит на посылках у практики сегодняшнего дня. Сталинская история марксизма и ленинизма принадлежит к той "исторической школе", про которую Маркс говорил словами Ветхого Завета582, что она всегда видит только заднюю часть всего совер
   шающегося. Сталин имеет в виду те "теории", которые создаются по заказу секретариата в "неразрывной связи" с практикой аппаратно-центристского руководства в период политического сползания.583
   Всячески вращаясь вокруг слишком горячей каши, которую он сам же заварил -- поистине это теоретическое варево лучше всего определяется излюбленным ленинским словечком "каша",-- Сталин зигзагами и обиняками подбирается к той мысли, что ленинизм "революционнее" марксизма. "Отмечают обычно,-- продолжает он свое противопоставление ленинизма марксизму,-исключительно боевой и исключительно революционный характер ленинизма". Кто отмечает? Неизвестно. "Обычно" отмечают -- и только. Это все из осторожности, переходящей в трусость. Что значит "исключительно революционный"? Неизвестно. Но что "отмечает" по этому поводу сам Сталин? Он говорит: "Это совершенно правильно. Но (!) эта особенность (маленькая "особенность" по сравнению с марксизмом) объясняется двумя причинами": борьбой с оппортунизмом Второго Интернационала и пролетарской революцией (там же, с. 74).
   Таким путем Сталин, хотя и не очень смело, но все же причалил к выводу, что "особенностью" ленинизма является его "исключительная" революционность по сравнению с марксизмом. Если эта мысль была верна, то нужно было бы открыто отказаться от марксизма, как изжившей себя теории, подобно
   Ф
   ко4 логистона ,
   витализма585 и пр., сдавая их, как материал, историкам человеческой мысли. Но на самом деле мысль, что ленинизм "революционнее" марксизма, представляет собою прямое глумление над ленинизмом, марксизмом и революционностью.
   В анализе второго, "уточненного", определения ленинизма мы до сих пор опускали слово "тактика". Полная формула, как помнит читатель, гласит: "Ленинизм есть марксизм эпохи империализма и пролетарской революции. Точнее: ленинизм есть теория и тактика пролетарской революции вообще, теория и тактика диктатуры пролетариата в особенности."
   Тактика является действенным применением теории к конкретным условиям классовой борьбы.
   Тактика осуществляет связь теории с текущей практикой. Теория, вопреки Сталину, вовсе не складывается в неразрывной связи с текущей практикой, а возвышается над нею
   и только благодаря этому получает способность направлять тактику, указывая ей, помимо сегодняшней точки, еще ряд ориентирующих точек в прошлом и перспективных -- в будущем: сложная линия тактики, марксистской, а не хвостистской, определяется не одной, а многими точками.
   Если марксизм, возникший в предреволюционную эпоху, вовсе не был "предреволюционной" теорией, а, наоборот, возвышаясь над своей эпохой, был теорией пролетарской революции, то тактика, т. е. боевое применение марксизма к конкретным условиям, по самому существу своему не может возвышаться над эпохой, т. е. над зрелостью объективных условий. Под углом зрения тактики -- вернее было бы сказать революционной стратегии586 -- деятельность Ленина гигантски отличается Маркса и его старых учеников, как эпоха Ленина отличается от эпохи Маркса. Революционер Маркс жил и умер теоретическим советником молодых партий пролетариата и провозвестником будущих решающих его боев. Ленин повел пролетариат на завоевание власти, обеспечил своим руководством победу и руководил первым в истории человечества рабочим государством и Интернационалом, непосредственно призванным осуществлять мировую диктатуру пролетариата. Титаническая работа величайшего революционного стратега вполне может быть поставлена на ту же высоту, что и работа величайшего титана пролетарской теории.
   Жалкой, бессодержательной, в конец неумной является попытка механически уравновесить теоретический и практический элементы в работе Маркса и Ленина. Маркс, мол, создавал не только теорию, но и Интернационал. Ленин не только руководил великой революцией, но и работал над теорией. Стало быть, различие их только в том, что они "подвизались" в разные эпохи, вследствие чего марксизм просто революционен, а ленинизм "исключительно революционен". Все это мы уже знаем.
   Маркс совершил немалое дело в качестве руководителя Первого Интернационала. Но не это, однако, составляло основное дело его жизни. Маркс и без Союза коммунистов и без Первого Интернационала остается Марксом. Его теоретический подвиг ни в каком смысле не совпадает с его революционной практикой, неизмеримо возвышается над нею, создавая теоретическую основу всей дальнейшей практики Ленина и еще ряда поколений.
   Теоретическая работа Ленина имела в основном служебный характер по отношению к его собственной революционной практике. Всемирно-историческому значению практики соответствовал и размах теоретической работы. Но Ленин не создавал теории ленинизма. Он применял теорию марксизма к революционным задачам новой эпохи. Еще на третьем съезде партии, где закладывались первые камни большевистской партии, Ленин сам сказал о себе, что он считает более правильным именоваться публицистом, а не теоретиком социал-демократии. Это нечто большее, чем "скромность" молодого вождя, уже давшего ряд ценнейших научных трудов. Если помнить, что публицист публицисту рознь, то Ленин правильно определял в этих словах свое историческое назначение. Под публицистикой он понимал теоретико-политическое применение готовой теории для прокладывания путей данному живому революционному движению.
   Даже "отвлеченная" и наиболее далекая по теме от злобы дня работа Ленина об эмпириокритицизме58 вызвана была непосредственной потребностью внутрипартийной борьбы. Эта книга может быть поставлена на полке рядом с "Анти-Дюрингом" Энгельса588 как применение того же метода и тех же критических приемов к новому отчасти материалу естественных наук и против новых противников. Не меньше, но и -- не больше этого. Ни новой системы, ни нового метода здесь нет. Это полностью и целиком система и метод марксизма.
   Чиновники лжеленинизма, сикофанты и кляузники снова поднимут вой, что мы "умаляем" дело Ленина. Эта братия тем громче вопит о заветах учителя, чем наглее она их втаптывает в грязь эклектики и оппортунизма. Предоставляя кляузникам кляузничать, мы защищаем ленинизм, мы истолковываем его, мы продолжаем дело Ленина.
   Ленинская теория, сказали мы, имела служебный характер по отношению к его собственной практике. Но практика эта была такого масштаба, что впервые потребовала применения марксистской теории в полном ее объеме.
   Теория является обобщением всей предшествующей практики и имеет служебное значение по отношению ко всей последующей практике. Мы уже выяснили, что это не значит, будто теория складывается в зависимости от текущей практики и будто она имеет служебное значение по отношению ко всякой практике. По Сеньке шапка. Для сталинской практики
   беспринципных зигзагов "необходима и достаточна" эклектическая помесь из дурно переведенных осколков марксизма, меньшевизма и народничества590. Ленинская практика впервые в истории поставила себе на службу всю марксистскую теорию в целом. Вот на каком пути "уравновешивается" величина этих двух фигур. Сталинское свидетельство о том, что каждый из них с успехом подвизался в теории и практике своего периода, один -- революционно, другой -- "исключительно" революционно, навсегда останется скверным анекдотом идейного эпигонства. И Маркс, и Ленин вошли в бессмертие не по путевкам Сталина.
   СПРАВКА
   о деятельности бывшей троцкистской оппозиции
   по Краснопресненскому району,
   1 ноября 1928 г.
   Деятельность троцкистской оппозиции по району все время не прекращается. Она выливается в разные формы и методы в связи с политическими событиями и событиями внутрипартийного положения, используя малейшие затруднения страны.
   Особенно сильно оппозиция развернула свою деятельность в сентябре м-це с. г., распространяя в громадном количестве листовки о болезни Троцкого в ссылке -- в Алма-Ате, изготовленные разным способом и разного формата (на стеклографе, шапирографе, ротаторе и печатным путем). Листовки разбрасывались на предприятиях, улицах, кино, столовых, расклеивались на стенах домов рабочих общежитий и даже разбрасывались на собраниях районных активов (см. справку информационного]/о[тдела] Р[ай]к[ома] от 17/1Хс. г.).
   При обсуждении ячейками итогов VI конгресса Коминтерна на некоторых предприятиях (ф[абри]ка No 2 "Москвош-вей", ГАЗ No 1, ГИЗ и др[угие]) оппозиционеры, исключенные из партии, воспользовались тем, что собрания происходили открытые, выступали против решений VI конгресса Коминтерна, против принятой программы Коминтерна (якобы не интернациональный характер программы), против резолюции Коминтерна о ВКП(б) ("Коминтерн признал политику ВКП(б) правильной, то почему ухудшилось положение рабочих в СССР",-- говорил оппозиционер на 2 ф-ке "Москвошвей"), разъясняя
   рабочим, что на конгрессе якобы были сильные споры, дошедшие чуть ли не до раскола на самом конгрессе (см. справку информ. п/о РК от 9/Х с. г.).
   При обсуждении итогов сентябрьского пленума МК и МКК на собраниях выступали рабочие и указывали, что "троцкистская оппозиция, которая имеется на заводе, развертывает свою деятельность. Нужно усилить с ней борьбу" (ГАЗ No I)591. "Троцкисты опять поднимают голову, надо по ним ударить" (завод "Красная Пресня"). "В отношении идеологических уклонов мы начали засыпать. Товарищи выходят не на подпольном собрании, а прямо рубят. У нас на заводе определенная группа ведет работу. Были расклеены афиши. Нужно очистить наш завод от этого гнойника" (завод МОМЗА).